Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"
Автор книги: Леонид Влодавец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)
ФИНИШНЫЙ РЫВОК
Пятница, 3.11.1989 г.
Утро получилось как раз такое, какого Серега ожидал: похмельное и стыдное. К тому же было пять часов утра. Горели какие-то неяркие светильники, в комнате стоял жуткий духан, хоть топор вешай. Похоже, что они курили тут и пили прямо на постели. Справа и слева на него дышали перегаром помятые, в размытом макияже, женщины. Одеялом были прикрыты только ноги, все прочее, выглядевшее ничуть не аппетитно, а попросту неприятно, было наружу. Совсем уж мерзко смотрелись отстрелянные презервативы… Голова трещала, гудела, звала на помощь. Серега выбрался из-под одеяла, осторожно, чтобы не потревожить дам, слез на пол, сделал тихий шаг к валявшейся в беспорядке одежде. Как там бабы разберутся, чьи трусы, колготки и бюстгальтеры, его не волновало, главное, найти свое…
В баре-холодильнике нашлась банка с пивом, и Серега высосал ее без остатка. Жить стало лучше, жить стало веселее. Умываться? Зачем?! Бриться? Нечем! Серега потихоньку надел пальто и выскользнул за дверь. Прочь! Прочь отсюда!
Он спустился не на лифте, а по лестнице – почему-то казалось, что так быстрее. Автобусы и троллейбусы только-только выползали из своих ночных лежбищ, казались сонными и ленивыми. Серега не ждал их на еще пустых остановках, он, ежась от утреннего холода, скорым шагом шел по сверкающим под фонарями заледеневшим и хрустящим лужам. Мелькнула красная буква «М» на каком-то здании с мощными колоннами, похожем на Дворец культуры. Конечно, это было всего лишь метро, но уже открывавшееся, а раз так, то очень полезное для Сереги.
Звякнул пятак, мигнул турникет-автомат, поползла лента эскалатора. С десяточек пассажиров село в синий вагон. Метро, известное дело, всегда к вокзалу привозит. Серегин вокзал – на «Комсомольской». Электрички уже ходят. Три часа – и он дома.
Зеленый электричкин вагон был пуст, мрачновато – полутемен, а за окном вообще было темно, только изредка мелькали какие-то огоньки. Так рано ездить в электричках Сереге еще не доводилось. Обычно в электричке он читал чего-нибудь, но сегодня, садясь в поезд, ничего купить не смог. Поэтому пришлось думать и вспоминать вчерашнее, грешное, бессовестно-откровенное, сумасшедшее… Сейчас все казалось нереальным, выдуманным, на худой конец, увиденным на телеэкране. Но было, было – не отвертеться. Был бы Страшный Суд – пиши пропало. Но Серега в него не вериг, значит, нету его и быть не может. А импортное пивко, снявшее с головы стальной обруч на винтах, очень даже полезное. Сколько же вчера вылито? Не вспомнить. А руки еще чуют под ладонями гладкую теплую кожу Али и Джулии. И в ноздрях еще не выветрился их смешавшийся запах, и на зубах еще нет-нет, да попадется волосок… Нет, прочь их из головы! Уж очень все было отчаянно, дерзко, когда ноги одной обнимали его бедра, а другая корчилась от ласк его руки, или когда одна обнимает ляжками его голову, а другая седлает его, как ковбой мустанга… Дикость, дикость! И все это наяву, при свете, хоть и неярком.
Смешно! Собрались вначале строгие, обращающиеся друг к другу на «вы» люди, чувствовавшие себя в какой-то мере дипломатами. А потом пошла обычная пьянка. Более того, даже не во всякой российской компании так могут пойти дела. Уж, во всяком случае, не каждый так нажрется, как этот Серджо. А уж попади россиянин за рубеж, он десять раз подумает, стоит ли пить лишнюю рюмку. Осталось еще кое-что от прежнего воспитания! Да и на итальянок он там кидаться не будет, во-первых, лир и долларов не имеючи, это дело безнадежное, а во-вторых, опять-таки воспитание у нас такое – раз иностранка липнет, значит, завербовать хочет. Но Бог с ним, с воспитанием. Здесь-то уж общались, как подобает – расковались, даже распоясались. Начали с высот искусства, а перешли к сексу. Да уж и сексом-то назвать это стыдно. На Руси свое слово есть, хорошее и смачное: похабщина. Вот ею-то и занялись, никакое воспитание не помогло.
Все-таки легко нырнуть в грязь, а вылезти трудно. Облипаешь ею, она въедается в кожу, потом долго оттираться. Она засасывает, затягивает, ею можно захлебнуться, уйти в нее с головой и исчезнуть, утонув в трясине. Еще хорошо, что ему стыдно. Слишком часто его затягивает в грязь. Только-только показалось; что Аля для него – мечта, нечто чистое и одухотворенное, как вдруг – эта грязь от Серджо, прилипшая на него, советского Серегу. А были и до этого светлые порывы… ведь еще недавно была жива Люська Лапина, «пивная королева», «Мисс Пивняк-89». Как нежно и чисто могло все быть, если бы не те сопляки… И Галька, сидящая где-то за колючкой женской зоны, наверное, тоже могла быть сейчас чистой, точнее, очистившейся от всякой скверны, если бы он, Серега, что-то сделал для этого. А что он мог сделать? Только любить. А он любить не умеет. Теперь это совершенно ясно. Если даже половой контакт можно превратить в какой-то акт мести, как он вчера, когда лежал с Джулией. Его это вина или чья-то? И так, и эдак, может быть. Может быть, у него в генах ненависть заложена, а может, воспитание такое получил. Сейчас вон все время об образе врага вспоминают. Может, у него он сформировался? Враг – иноземец, враг – инакомыслящий, и терпеть их нельзя. Когда враг не сдается, его уничтожают. «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». А может быть, в России вообще всегда так, чтобы у каждого поколения была своя война? Может быть, если бы у их поколения были бы не Чехословакия, Даманский и Вьетнам, где лишь немногим довелось хлебнуть лиха, а такая огромная, беспощадная, всесжигающая и испепеляющая, то и они стали бы пенить себя дороже?.. Нет, это с похмелья, надо же такое придумать. Тогда бы уже не было ничего. Снесенные города, радиоактивные поля, задымленное небо, тьма, холод, мрак и тлен. И тот, кто уцелел, лучше себя не чувствовал бы… Но и нынешнего срама, его бы тоже не было. Мертвые сраму не имут – это еще князь Святослав подметил. Не было бы всей этой суеты, возни, колготни вокруг денег, вещей, тряпок, жратвы. Никто бы не ныл оттого, что живет хуже, чем в Токио или Нью-Йорке. И городов таких бы не было. И капитализма бы не было, и социализма. А был бы первобытный коммунизм на всей земле. «Наше дело правое, мы победили».
Нет, у всякого сарказма должны быть границы. Замогильным, погребальным холодком потянуло… Смеяться не хочется – тошно. Но ведь если серьезно, если открыто, со всей искренностью… Он же, Сере га Панаев, а также Гоша и еще не один миллион нынешних сорокалетних всю жизнь готовились к войне. К настоящей, большой войне. И не партия и правительство – собственные родители их готовили. Фронтовики. Они рассказывали, они заставляли, они привили ту любовь к Красному флагу, какой ни один агитатор не привьет. Они его на Берлин несли. Этот флаг вся Европа благословляла. И казалось, что все мирное – это так, на время. Ну подумаешь, мирной профессии нет, зато в бою не подведу… Хоть и говорил Хрущев, что война вовсе не обязательно будет, тогдашние сорокалетние, крепкие еще ветераны Великой Отечественной, усмехались в усы и говорили сынкам; «Ну да, жди-ка] Чуть-чуть не доглядишь – и вдарят…» Но примешивалось и другое – желание, чтобы подольше не было этого, но в то, что война возможна, верили все и, что еще более удивительно, верили, что можно ее выиграть. А тут еще пошли удачные революции то там, то тут. Особенно всем вскружил голову Вьетнам. Когда над Сайгоном, точно по заказу, к тридцатилетию
Победы взвился красный флаг – это впечатляло. И хотя знали, что у нас «все бы хорошо, да что-то нехорошо», все-таки думали, что хорошего больше, чем плохого, и что делаем мы все в основном правильно, хотя кое-где допускаем ошибочки, недоработочки и так далее. И стареющие ветераны одобрительно кивали, только вот поругивали Леонида Ильича, что не по заслугам наградил себя орденом «Победа» и четырьмя «Золотыми Звездами», не считая одного «Серпа и Молота». Поругивали тихо, про себя. Ведь куда ни кинь, а Леонид Ильич ветеранам, прибавил какие-то льготы, стали им выдавать под каждый праздник заказы с икрой, рыбкой и хорошей колбасой. Впрочем, теперь у Серегиных ровесников все-таки и свои головы были на плечах. Брюзжали, конечно, смеялись, травили анекдотики – поскольку за них не сажали, но особенно не переживали. И видели, как важных представителей импер-держав Ильич принимал с достоинством и почетом и как его торжественно встречали в США, Франции, еще где-то, как награждали его своими и чужеземными наградами, слышали/ как разные уважаемые люди говорили о нем, как о выдающемся борце за мир и социальную справедливость… А потому, хоть и видели на трибуне едва ворочающего челюстями старого и больного человека, чувствовали – за ним сила. А силу уважают все. Даже если не любят и даже если ненавидят.
За это время Серегины ровесники не только успели вырасти, но и стать отцами взрослых детей. В частности, тех, кому пришлось воевать за Гиндукушем. Правда, им и самим пришлось повоевать: капитанами, майорами, полковниками. Конечно, многие из этих офицеров свое дело знали и труса не праздновали. Но воевать они до этого не воевали и оказались на одной ступеньке со своими необстрелянными подчиненными – сыновьями. Не было там кованых на Великой Отечественной стальных воинов, они уже либо сошли со сцены, либо сидели так высоко и далеко, что не могли поддержать дух своих внуков. Впрочем, кто его знает, могли бы они это сделать вообще… Они были рассчитаны на другую войну, на другие установки: смести с лица земли, разгромить и уничтожить, добить в собственном логове… Если бы те ребята взялись за дело, то ни тринадцатью, ни даже двадцатью тысячами погибших мы бы не отделались, а уж об «афганцах» и подумать страшно…
Светало, окошко вагона из темно-синего стало серым, мелькали оголенные деревья, мрачные построечки, жухлая трава, одинокие движущиеся фигурки людей.
Серега раньше любил смотреть в окно, видеть эту постоянно меняющуюся картину. Будь он пейзажистом или жанристом – сколько сюжетов можно было углядеть! Но Серега сейчас ничего не желал схватывать. Если бы он взялся рисовать «Вид из окна», то получилось бы угрюмое смешение бесформенных серо-черно-зелено-желто-коричневых полос и пятен, и из этой массы торчали бы кресты церквей, телевизионных антенн над крышами, телеграфных столбов. Сейчас даже смотреть туда не хотелось. Облезлый, растрепанный и разбросанный в беспорядке мир, покосившийся, словно тонущий корабль. Будто уже прошлась здесь война.
Ненависть – вот что лезло в голову. И наверняка не одному Сереге. Возможно, во всяком обществе накапливается ненависть, но тут, здесь, ее слишком много. Копилась она долго, не первый год и не первый век, разряжаясь временами в войнах и революциях, но не до конца, не совсем, не полностью. Эти взрывы сжигали в своем пламени часть горючего, но едва утихало пламя, как взрывчатые пары вновь начинали натекать, насыщать воздух. И каждый прежний взрыв был мощнее своего предшественника – вот закономерность. Не снесет ли следующий всю планету?! Навряд ли, но вот Союз Россию – снести может. Пока еще все, как было, на географической карте, но кто поручится, что через год не начнет таять это обширное красное пятно, перечеркнутое параллелями и меридианами?
Бросить мысли! Бросить все это! Но ехать еще долго…
И Серега ехал, мучился, проклиная себя, что не дождался пробуждения Али. На работе сегодня делать, в общем, нечего, можно было и остаться… Но нет, этого стыда он не выдержал бы. Уж лучше тащиться в раннем поезде, почти пустом, и отбиваться от дурных мыслей.
Около полдевятого Серега сошел с электрички на родном вокзальчике.
Домой попал быстро. Попил чаю – единственно, чего хотелось. А потом, едва сняв дареный костюм и ботинки, отправился в сараюшку – ставить точки. Вчерашний день пропал, а точек было еще так много, надо было сделать их, закончить «Мечту». Что будет потом – не важно. Главное, чтобы эта мечта выпорхнула из розово-голубого тумана в образе Али и чтобы все видели: да, он может, умеет делать такие эффекты и вкладывать в них мысли, которые не надо разжевывать и объяснять. И еще он должен доказать, что «Мечта» – выше и прекраснее «Истины» и «Откровения». Вот и все боевые задачи.
Точки, точки, точки… Розовые, голубые, розовые, голубые… Десять на погонный сантиметр, сотня на квадратный сантиметр, десять тысяч на квадратный дециметр… Час за часом, минута за минутой, секунда за секундой, микроскопические пятнышки краски заполняют тусклобелую поверхность холста, превращая ее в тот таинственный сиреневый туман, на фоне которого парит, удерживаясь на руках-крыльях, прекрасная дева-Мечта, вот-вот готовая вырваться из плоскости и упорхнуть в небо.
Серега работал без перекуров, хотя раньше никогда этого не допускал. Он даже не обедал, он только ставил эти бесконечные, убивающие своим однообразием точки. Временами они начинали сами по себе восприниматься как узоры, какие-то микроскопические крестики: либо четыре розовых лучика с голубым сердечком, либо четыре голубых лучика с розовым. Иногда они назло тянулись в линии, которых нельзя было допускать…
Это был как бы финишный рывок бегуна на длинную дистанцию. Тот самый рывок, который нельзя начать слишком рано или слишком поздно. Тот самый рывок, в котором напрягаются до сверхвозможности все силы, все органы человеческого тела. Тот самый рывок, когда душа почти отделяется от плоти и несется вперед, к той цели, которая уже близка, но еще далека.
Все ближе и ближе граница точек подходила к фигуре, все меньше оставалось незанятого точками белого фона. Точки наступали, оккупировали, захватывали пространство. Но сиреневый туман уже заливал Сереге глаза, руки слабели. К тому же под вечер кончилась краска. Точнее, кончились те цвета, которые Серега подобрал для точек. Пришлось потратить несколько минут, чтобы смешать новые. Но тут же работа понеслась дальше. Серега уже не мог и не хотел останавливаться.
Глухой ночью он поставил последнюю точку. Он не стал рассматривать свое законченное полотно. Сил не было. Их хватило только на то, чтобы выключить свет и доковылять до кровати.
ФИНИШ
Суббота, 4.11,1989 г.
Он вытащил мольберт с подрамником на двор и, сев на чурбак, увидел, наконец, что получилось. С надеждой, которую испытывает утопающий, хватающийся за соломинку, Серега искал огрехи и недостатки, искал, что можно было сделать лучше. Искал, но не находил, и от этого его все сильнее и сильнее обволакивало чувство отрешенной, безразличной, тупой умиротворенности. Да, все вышло так, как он хотел. Но на сей раз он действительно превзошел собственный интеллект. Все до последней точки было сделано его руками, его умом, его зрением, но сделано было так, что и ему самому многое казалось таинственным. Было нечто иррациональное, пришедшее из подсознания, а может быть, и вообще из каких-то сверхъестественных сфер… Да! У Сереги, закоренелого атеиста, мигнуло в голове нечто похожее на ту вспышку, которую он изобразил в «Откровении»: а что, если он, Серега Панаев, всего лишь орудие, сложный инструмент в руках Неведомого, Непознаваемого, как черная полоса «Истины», Верховного существа? Быть может, через посредство Сереги это Существо желает донести до людей то, чего нельзя высказать до конца словами и что можно познать лишь в зрительных образах? Ведь отчего-то прежнее «мурзильничанье» не складывалось в такую сложную, необычно глубокую систему, А ведь разницы в подходе не было. Просто Серега не мог не писать, у него не было другого хобби. И все три картины рождались от пустоты, скуки, безысходности и смятений, к которым неизбежно примешивалась женская натура: Галька, Люська, Аля… Что в них было общего, кроме женского естества и близости с Серегой? Первые две чем-то похожи по манерам, привычкам: грубоватые, спивающиеся бабы, Аля в этом на них не похожа. Но по возрасту Люська и Аля ближе друг другу, чем Галька. И у Гальки с Алей есть общее – они живы, а Люськи нет… И все они вдохновляли Серегу на живопись, он превращал их в символы, хотя изображал без всякого отступления от канонов, не нарушал пропорций, не искажал лиц, не украшал и не безобразил. Они получились живыми и в то же время идеальными, словно овеществившиеся мысли. В том, что они вышли загадочными, Серега был не виноват.
Еще тогда, когда покойный ныне Владик Смирнов разобрал по косточкам «Истину» и нашел в ней то, чего Серега не видел, Панаев начал это понимать. Тоща он, впрочем, больше иронизировал над своим однокашником. Действительно, тогда казалось смешным, что, сделав два наброска с пьяной кривляющейся бабы и чуть-чуть выписав их, можно достичь каких-то серьезных мыслей и обобщений. «Откровение» тоже прорвалось само собой, ведь мысли поначалу шли совсем в иную сторону. Сколько бился Серега, выискивая позу для Люськиного тела, а нашел как-то внезапно и неожиданно. И «Мечта», родившаяся при его соитии с Алей…
Тут у Сереги, как говорится, совсем «поехала крыша». У него вдруг появилось почти серьезное убеждение, что весь триптих родился от его потустороннего брака с каким-то таинственным существом, принимавшим образ то Гальки, то Люськи, то Али. И существо это – может быть, богиня Красоты – в благодарность за любовь и страсть наделяло Панаева духовной силой для сотворения этих трех шедевров. А может быть, это существо было еще раньше Олей, вдохновившей на «Алые паруса». И может быть, теперь оно приняло облик Джулии ди Читтадоро? Тогда надо ждать еще одного озарения…
Но эту мысль удалось отогнать. Сере га все же еще не свихнулся. «Нагородил, намудрил, – усмехнулся он внутренне, – а всего проще подумать, что я сам себе и вбил в голову, что все это – гениально. Кто мне об этом сказал? Владик! У него главное – продать. Он продал. Аукцион – гонка, битва честолюбий. Сошлись тузы, нагнали цену. Реклама себя, а не меня… Ну, может быть, и меня, но только косвенно, так сказать, отскоком. Если Аля продаст Мацуяме за миллион «Откровение» и «Мечту», то это будет удачей. Это надо делать быстро, пока японец еще не забыл. А то он их вообще не купит. Конечно, полтора миллиона нынешних рублей – это для него ерунда. Какие-нибудь двести пятьдесят тысяч долларов… А может, вообще компьютерами отдаст или видеомагнитофонами. И будет триптих висеть у этого воротилы, не известный практически никому».
Серега убрал картину со двора, закрыл сарай и вернулся в дом. Им владела апатия и безразличие. Не хотелось ничего, жить не хотелось. Мозг был высушен, и казалось, что черепная коробка вообще опустела. Серега, не раздеваясь, бухнулся на кровать и стал глядеть в потолок. Еще никогда не казалось ему столь бессмысленным собственное существование.
Опять полезла в голову простая и удобная мысль – достать ТТ и… выключиться. Совсем, навсегда. Чтобы не увидеть, не дождаться, не встать перед фактом. Загробной жизни и Божьей кары он не боялся. Гораздо больше страшила неподведенность жизненных итогов. Кто он, зачем он был? Что от него останется и кому?
Где-то в Америке живет его дочь, которая даже не знает об этом и обожает своего папочку Кирилла Розенфельда. Гору сырых, не стоящих ничего работ, опытов, проб и ошибок можно отдать Але, чтоб она реализовала их через свой «Спектр». Останется дом, куда приедет Зинка. Ей же, наверное, достанутся в неизрасходованном виде Серегины тыщи. Останется триптих, который переселится в Японию. Все? Да, вроде все, не считая трех могил, которые без него переселятся в Японию. Все? Да, вроде все, не считая трех могил, которые без него бы не появились. А может быть, и не трех… Если те, мотоциклисты, не сумеют отпереться и получат вышку. А может, и еще в чем-то виноват Серега? В чем-то, что и сам не подозревает. Может быть, можно найти его вину в том, что сидит в тюрьме Галька и погиб приятель «афганца»-Шурика? Или в том, что Гоша сейчас не Гоша, а учебное пособие для родной школы? Кстати, уже следовало бы сходить, посмотреть, как там, подготовлен ли зал? Какая же чушь лезет в голову… И есть вина в том, что Люська удавилась, и в том, что Лена несчастна, и в том, что Аля не сможет выбраться туда, куда ей так хочется. Грешен, батюшка, грешен, только стоит ли так усердно каяться?! Раскаяние, как известно, не освобождает от ответственности. А высшая мера ему, очевидно, очень даже подойдет. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Осталось только исполнить.
Серега зевнул. Хорошую он придумал себе защиту от хандры и тоски – рассуждения о самоубийстве. Приятно сознавать, что можешь в любой момент по своему произволу собой распорядиться. Всего в нескольких метрах, если по прямой, в сараюшке стоит деревянная девочка, беременная пистолетом. Мамино наследство: «Милой Тосеньке за 30-го фрица»… Вместе с тем, пока думаешь, как себя убивать и как хорошо после этого будет, глядишь, пробудится что-то, потянет пожить еще. Даже лень немного стряхивается. Сходить, что ли, к Кузьминишне, набрать трехлитровый бутылек самогону? Как-никак, четыре дня праздников! Жрать, правда, нечего, но это не важно. Огурцов соленых у него полно, хлеб черный есть еще в магазине, картошка тоже в изобилии. Соль есть – гуляй не хочу! Если пошуровать по магазинам, может, еще и килька астраханская найдется, салака или селедка в томатном соусе. Переживем, не сорок первый, не блокада. Вышел? Серега из опасного, прямо надо сказать, положения. Раз жрать захотелось, значит, будем жить. Пока. Главное сейчас – поесть, принять немножко, а там еще в школу затянуть да начать работать. Опять все пойдет, как надо. Глядишь, Алька заявится, кто сказал, что она обиделась? Сам придумал. Нашел чем устыдиться! У нее небось таких случаев в жизни уже с десяток было. Это ж не вы, старые перешницы! Нынче молодежь вольная, из молодых, да ранняя.!.
И словно бы по заказу заурчал где-то вдали мотор «Волги». Той самой, Алиной. И жизнерадостный, звонкий голосок позвал с улицы, когда машина остановилась.
– Панаев! Ты дома?
– Дома! – откликнулся Серега и пошел открывать ворота.
Однако его ждала небольшая неожиданность, приятная или неприятная, он оценить не мог. Дело в том, что Аля приехала не одна. Рядом с ней в машине сидела одетая по-походному, в джинсовую теплую курточку и спортивную вязаную шапочку, синьорина ди Читтадоро.
– Привет! – сказала Аля с улыбочкой и поцеловала его в щеку.
Джулия, выбравшись из машины, тоже приложилась к Серегиной щеке.
– А где Серджо? – поинтересовался Панаев.
– Он болен, – усмехнулась Джулия, – как это по-русски?
– Отходняк, – подсказала Аля.
– С позавчера? – удивился Серега.
– Да нет, – Аля ехидно улыбнулась, – это он вчера где-то нарезался.
– Да-да! – подтвердила Джулия. – Мы проснулись и увидели, что спим с Алей, а мужчин нет. Мы же не лесбиянки! Куда ты пошел, мы не знали. А Серджо оставил мне записку, где очень ругал. По-русски это очень сердито. Писая, что будет в гостинице. Мы с Алей пиля кофе и ехали туда. Его нет, ушел. Решили, что, если он не придет вечером, будет звонить милиции. Аля поехала в «Спектр», а я ждала. Потом ушла в бар, чуть-чуть пила, вернулась – он дома, но очень пьяный. Он ругал меня русскими словами, я все не знаю. Спал на полу, я на кровати. Утром у него болел живот, он сказал, что пил суррогато… самогон, так? Где был – ничего не поняла. Потом приехала Аля, сказала: надо ехать искать тебя. Нашли.
– Чего ж ты уехал? – спросила Аля. – Неужели султану надоели его жены?
– Что я вам, товарищ Сухов? – с притворной суровостью отвечал Серега. – Обязан был вас построить на утренний осмотр и проверить по списку: Зарина, Хафиза, Зухра, Лейла…
– Смотри-ка, – хмыкнула Аля, подмигивая Джулии, – сколько ему надо, а? Нет, Панаев, от скромности ты не умрешь.
– А вы, синьорины – от застенчивости.
– Чего стесняться-то, все свои, человекообразные приматы. В жизни надо и такое попробовать, верно, Юлька?
В доброе старое время никто бы близко не подпустил никаких иноземцев к Серегиному жилищу, да и вообще к его родному городу. Но сейчас перестройка и гласность, иностранцев пускают даже на атомные полигоны, поэтому и Серега стеснения не испытывал. Пусть видит землячка Тициана, что это такое – Русь кондовая.
– Вот видишь, – сказала Аля, – вот здесь живет русский гений. Отопление – дровами, газ – из баллона, водопровод – на улице, туалет – тоже. Зато – собственность.
– Я бы хотела иметь такой дом, – кивнула Джулия, – этот город и этот деревня. Этот дом – ла фундаменто до культура национале, так? Как у вас говорят, «корни».
– Да-да, – кивнула Аля, – корни-то есть, только яблок не видать.
– Это родители? – спросила Джулия, рассматривая фотографии, висевшие на стене.
– Да, мама и папа. Это я в четвертом классе, а это – Зина, сестра, в том же примерно возрасте.
– Это военный? – спросила Джулия, глядя на стриженого лопоухого Серегу в гимнастерке с ремнем и блестящими пуговицами.
– Нет, обычная школа, форма такая была.
– Как солдате, очень смешно. У сестры тоже форма, так? Похоже, как это… Горничная… Из старины.
– Между прочим, – сказал Серега, – я еще не все картины тебе отдал, Аля. Вот тут, в этой комнатухе, еще куча лежит.
– Правда? А что ж ты их зажал?
– Да тебе и сейчас все не увезти.
– Покажи, а?
Серега порылся в верхнем ящике облезлого комода и откопал ключ от бывшей своей комнаты. Там, в комнате, лежало еще около сотни холстов, примерно шесть десятков Серегиных и более сорока работ его учеников, изокружковцев и пионеров.
– Вот мои запасники. Цените!
Серега открыл дверь и впустил в пыльное, мрачное помещение своих спутниц.
– Свет бы зажег, – проворчала Аля.
Серега щелкнул выключателем, но тут же вспомнил, что лампочка здесь перегорела еще в прошлом году. В запасе лампочек не было. Они пропали в здешнем хозмаге уже давным-давно.
– Не врубается, – сказал он виновато, – давно сюда не заходил.
– Ну, тогда вытаскивай их, – велела Аля, – в большой комнате посветлее…
– Что, все? – проворчал теперь уже Серега. – Трактор нашли, да?
– Ну хоть что-нибудь.
– Да они все в пылище, начихаетесь.
– Тащи-тащи. Смотри, Юлька, вот каково отношение русского гения к своим творениям. Он их ни в грош не ставит. А во всем виновата система!
Серега вынес первый попавшийся холст, сдул, насколько возможно, пыль, а потом, намочив чистую тряпичку, осторожно протер.
– Так, – пробормотала Аля. – Вот неизвестный Панаев. Это что, пейзаж?
– Да, – сказал Серега, – это вид с крыши дома. Сидел на трубе с этюдником на коленях и сделал акварельку, а потом понравилось, перенес на холст маслом.
– Летом тут красиво, – оценила Джулия, – небо – как в Италии… Почти.
– Бывает, – неопределенно произнес Серега. – Еще тащить?
– Давай, давай! – потребовала Аля. – Держать такие вещи в пыли и гноить! Ты преступник и вредитель.
Серега принес еще пару холстов, менее пыльных.
– «Утро в березовой роще», – с апломбом объявила Аля, уверенная, что угадала название картины. – Явное подражание классике, но со своеобразием, верно, Юля?
– Это называется «Снайпер», – усмехнулся Серега. – Тот человек в нижнем углу картины справа, который умывается росой, через несколько секунд будет убит. Вот там – видите? – между листьев – вспышка.
– Это русский или немец? – спросила Аля.
– Это человек, – повторил Серега.
– Неужели так было? – приглядываясь к картине, произнесла Джулия с легким ужасом. – Солнце, зеленые листья, белые березы, трава, роса, человек улыбается, трет спину полотенцем – и будет убит?
– Мне так мама рассказывала, – пояснил он.
– Она была врач, так? На войне?
– Она была снайпер, – сознался Серега.
– Надо же! – покачала головой Аля. – Я и забыла…
Третий холст; немного помятый, был совсем в иной манере, и Джулия даже удивилась:
– Это тоже ты?
На холсте был изображен мрачный, гнетуще-коричневый, изборожденный трещинами, плоский ландшафт – не то солончак, не то еще какая-то пустыня. Посреди нее стояло неведомо как выросшее зеленое деревце, а к деревцу со всех сторон бежали многочисленные и зубастые крысы.
– Здорово, – оценила Аля. – Это уже ближе к «Истине». А как называется?
– «Нетерпимость», – ответил Сере га.
– Жестоко, – вздохнула Джулия, – ты очень жестокий, Панаев. Даже жесточее Гойи.
– Не надо меня с великими сравнивать, – сказал Серега, – а то от гордости лопну. Еще принести?
– Таскай, а мы будем смотреть.
На этот раз Серега загреб сразу четыре картины и, пыхтя, приволок их на суд дамам.
– Вот это называется «Рай для двоих», – представил Панаев первый холст.
Изображен был шалаш на берегу речки, дымящийся костерок с ухой, кипящей в котелке, рыба, подвешенная на нитке между двумя деревьями, пара удочек на траве и четыре голых ступни, торчащие из шалаша. Женщины усмехнулись: две большие ступни были повернуты пятками вверх и располагались между двумя маленькими.
– Пошленько, но смешно, – произнесла Аля, – это по личным впечатлениям?
– Это я сама куплю, – предложила Джулия, – я люблю такой юмор.
Улыбки улетучились, когда Серега показал еще одно полотно. Верх картины был нежно-голубой, низ – иссиня-черный. На голубом фоне темноволосая женщина и белокурый мужчина тянулись друг к другу. Их тщательно выписанные обнаженные торсы так и светились здоровьем и силой. Однако в черной части картины продолжением их тел служил лишь мертвенно-белесый голый костяк, скелет.
– Вариант, – убежденно проговорила Аля, – у тебя на эту тему была работа. Я ее уже забрала. Помнишь, червовый и пиковый тузы?
– Ты жестокий, – снова произнесла Джулия. – Все очень страшно. Надежды нет, черное их убьет. Это – неверие в Бога.
Следующая вещь называлась «Разлука». Ее Серега написал от скуки сразу после развода с Леной. Он изобразил мрачноватое здание суда, себя и Лену, идущих в противоположные стороны.
– Вот так наш султан стал холостым, – сыронизировала Аля, – таких я уже штук сорок видела. Правда, у других авторов.
– Это пишут и у нас, – подтвердила Джулия.
Серега хмыкнул и протер последний холст из этой кучи.
Портрет матери, который он сделал уже после ее смерти по памяти.
– Фотография, – сказала Аля, – не обижайся, но это – фотография.
– Это я не отдам, – объявил Серега, – это не продается.
Он нашел на стене пару свободных гвоздей и повесил на них портрет.
– Мама – это мама, – одобрительно кивнула Джулия.
– Тащи еще, – опять потребовала Аля.
– Не, баста, синьорины. Пошли лучше «Мечту» покажу.
– Готова?! – подпрыгнула Аля. – Что ж ты молчал, мерзавец?!
Вместо ответа Серега обнял ее за талию и повлек к выходу. Серега вытащил «Мечту» из сараюшки вместе с мольбертом и уселся рядом с ней на чурбак. Аля и Джулия молча поглядели на холст. Молчание длилось минут пять, не меньше.
– Манифико… Очень сильно, – пробормотала Джулия. – Надо очень сильно любить, чтобы так написать женщину. Так!
