Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"
Автор книги: Леонид Влодавец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
– А почему Иван Федорович предложил вам открыть выставку? – спросил Серега.
– Сам по себе я мало что стою, – усмехнулся Кирилл, – просто я представляю фирму, которая будет поставлять вашему заводу оборудование. Директор у вас – просто душка!
– Простодушка или просто душка? – не понял Серега.
– И то, и то, – усмехнулся Кирилл, но тут же исправился. Конечно, в хорошем смысле слова…
«И тут бизнес, – подумал Серега, – наверняка мистер Розенфельд получил цеу загнать здесь оборудование, которое во всех нормальных странах уже списывают. Неликвиды, так сказать. Директор о мировом уровне имеет представления такие же, как о ядре Земли или о какой-нибудь туманности Андромеды. Что-то слышал, что-то видел, но надуть его – пара пустяков. А поскольку мистер Розенфельд, наверное, напустил важности, туману и всего прочего, то директор и увивается вокруг него, боясь, что контракт заключат другие и уйдет у него из-под носа чудо-технология…»
Владик оставил Клингельмана и подошел к «Истине».
– Ну как, Кирилл Евсеевич, я вас обманул?
– Нет, – лаконично отвечал Розенфельд, – не обманули. Это серьезная вещь.
– Вы уже знакомы с автором?
– Разумеется. Оказывается, моя жена его хорошо знала в молодости. У нас прекрасное взаимопонимание.
– Сергей Николаевич, – спросила Ольга, приглядываясь к полотну, – эти женщины в правой и левой части картины, они написаны с натуры?
– Вообще-то, да.
– Это одна и та же натура, не правда ли?
– Совершенно верно.
– А можно с ней познакомиться?
– Можно, – сказал Серега, – она находится в областном следственном изоляторе… Короче, если вас туда пропустят…
Владик кинул на своего однокашника оторопелый взгляд. Гласность гласностью, а все-таки…
– Что, все-таки и сейчас? – в лице Розенфельда появилось странное отражение беспокойства, не то сочувственного, не то злорадного.
– Дело уголовное, – успокоил Владик, намереваясь закрыть эту тему.
– Наркотики? – предположил Кирилл.
– Родственника вилкой ткнула спьяну, – сказал Серега попросту, – насмерть.
– Ужас! – ахнула Ольга. – Ее лицо на алой части холста… Это и похоть, и ненависть, и жестокость. Теперь я отчетливо вижу это.
– Но это не истина, – грустно улыбнулся Розенфельд, – истина там, за черной полосой. Эта мерзкая, похабная баба олицетворяет лишь некий циничный, негативный взгляд на мир. Точно так же как святоша на голубом фоне – это взгляд идеализирующий, приукрашивающий. Свет истины только озаряет их, как бы высвечивает то, что при первом взгляде не видишь. Смотри, Олечка, левая дама играет святость, именно играет! При определенном ракурсе кажется, что она подмигивает одним глазом. Пошло, по-проституточьи. Но самое интересное, что и другая не такая уж стерва, как кажется! У нее, если присмотреться, можно увидеть и тоску, и грусть – возможно, по настоящей любви, по какому-то высокому предназначению.
– Совершенно верно, – послышался голос с легким дальневосточным акцентом, – мистер Розенфельда совершенно права. Это очино точно. Мы видим то, чего нета, а то, чито есть, мы не видим! Это – истина! Мы будем это покупать.
Мацуяма-сан заявил так уверенно, что Серега даже задумался, не сделает ли он харакири, если вдруг проиграет на торгах Клингельману.
Как раз в этот момент объявился и Клингельман. Он по-прежнему беседовал через переводчицу со Степанковской. Он подошел к картине уверенно, с той обстоятельной и спокойной деловитостью, которая говорила: «Ну, что вы тут можете предложить?» Постепенно к картине стали сходиться и прочие, появились даже «береты».
– Вери интрестинг! – воскликнул Клингельман. – Итс вандефул. Бит арт.
– Мистер Клингельман сказал, что это очень интересно, это чудесно, это большое искусство, – сообщила переводчица.
– Вы хотели бы познакомиться с автором? – спросил Владик.
– Йес, – кивнул Клингельман.
– Позвольте представить – Сергей Николаевич Панаев.
Владик все-таки выглядел при этом неважно, немного. по-холуйски. Мацуяма-сан тоже обернулся.,
– Очино приятно. Кендзо Мацуяма, – и вежливо поклонился, а затем дал Сереге визитную карточку.
– Ай м вери глэд ту си ю, мистер Панаев! – Клингельман сделал демократическую улыбку и тоже подал Сереге визитную карточку. Серега как-то чутьем понял, что и ему бы следовало дать свою, но откуда же ее возьмешь?
Пока он соображал, как выкручиваться, Клингельман произнес фразу, которую переводчица изобразила в следующем виде:
– Мистер Клингельман надеется, что ему удастся приобрести вашу картину, и полагает, что она будет украшением его коллекции современного искусства. Он также надеется, что вы найдете время посетить его в США. Он всегда будет рад видеть вас в своем доме. Он был бы рад, если бы вы разрешили взглянуть на ваши работы в вашей мастерской.
– Час от часу не легче! – громко вздохнул Иван Федорович на ухо Степанковской.
– А у него, у Панаева вашего, жилищные условия приличные? – прошептала Нелли Матвеевна.
– У кого они тут приличные?! – сокрушенно вздохнул Иван Федорович.
Серега это слыхал, ему стало жалко начальство.
– Передайте мистеру Клингельману, что я не привык показывать незаконченные работы, – сказал он переводчице.
Степанковская подарила Сереге весьма благосклонный взгляд. Иван Федорович нежно улыбнулся. Клингельман нахмурился, насколько позволял этикет, но тут же понимающе улыбнулся: дескать, иного я от тебя, голодранца, и не ждал!
Серега, воспользовавшись тем, что чета Розенфельдов и Мацуяма принялись в очередной раз обсуждать достоинства «Истины», решил пройтись по выставке и поглядеть, что же тут есть еще. Ребята выставлялись все больше молодые, кое-кто даже в дети ему годился: 20–25 лет согласно табличкам под картинами. Меньше – тридцати-тридцатипятилетних. Ровесников он не нашел вовсе, но были два-три старичка-любителя из бывших зэков. Творения у них, само собой, отражали лагерную тему. Похожие на картинки из жизни гитлеровских лагерей, которых Серега достаточно нагляделся, откровения эти за душу не брали. Мрачные, скрюченные фигурки, зеленовато-землистые лица узников, подчеркнуто безжалостные морды охраны, бараки, вышки, проволока – и никакой мысли. Если бы заменить ватники и ушанки на полосатые робы и береты, а гимнастерки с ромбами на эсэсовские мундиры, то мало бы что изменилось. Это была еще одна… новая ложь, убедительно замаскированная под правду.
Молодые изгалялись как хотели. Свобода творчества неслась на вороных! Какой-то В.П.Рожков… 1969 г.р., из Москвы изобразил колоссальных размеров зубастую рожу с густыми бровями. В отверстую пасть рожи уходил бесконечный эшелон с техникой, машинами, людьми, продуктами, животными, лесом, кирпичом, углем и прочим. Все понятно, наше благосостояние сожрал Брежнев. Молодой вы, товарищ Рожков, а уже глупый. А вот К.Л.Марусева, 1963 г.р., видать, долго думала, чем бы удивить народ, а потом нарисовала, извиняюсь, крупнокалиберную задницу, из которой высверкивал огромный глаз. Называлось творение «Взгляд в прошлое». Любопытные зрители могли посмотреть многих художников в натуральном виде: один неплохой паренек, старательно подражавший Пластову и в манере, и в колорите, изобразил «Автопортрет в бане с женой», где предстал эдаким распаренным русобородым удальцом, весело охаживающим веничком молоденькую пышную женку. Хорошо сделано, весело и по-доброму. Была еще отважная красавица, не побоявшаяся объявить миру: «Я – гений чистой красоты». Красавица позировала сама себе и так подробно все выписала, что ее можно было демонстрировать в анатомическом театре. Особенно рельефно смотрелись ребра, тазобедренные суставы и коленные чашечки.
Было много того, что не вылезало за привычные, классические рамки. Натюрморты, пейзажи, портреты – тысячу раз виденные, петые-перепетые и запетые. Очень много авангардного арьергарда – мало понятные самим авторам спирали, кубы и черные пятна, не вызывавшие ни эмоций, ни рациональных мыслей.
Задержался Серега только у двух вещей. Одна из них называлась «Красное яблоко». Около этого полотна у каждого появлялось ощущение, что он стоит перед стеклом, отгораживающим нишу, где на расписной скатерти лежит совершенно натуральное, так и просящееся в рот румяное яблоко размером с крупный мужской кулак.
Эффект был мощный; совершенно непроизвольно хотелось выдавить стекло и взять яблоко, но, увы, никто этого сделать не смог бы. Призрак удачи, счастья, благополучия, дьявольский обман… Другая вещь оказалась еще более сильной, хотя и принадлежала она кисти художника 1970 г.р., некоего Н.И.Иванова.
Сложнейшее по исполнению многофигурное полотно чем-то напоминало «Вечную Россию» Глазунова, но Иванов не подражал мэтру, а скорее, пародировал его. Толпы людей в костюмах разных эпох не смотрели на зрителя, а как бы проходили мимо него понурые, усталые, злые, словно солдаты 41-го. В толпе мелькали какие-то экипажи, тарантасы, броневики, танки, тачанки, «Жигули», «Победы», «Чайки», «Эмки», «Зисы», «Зилы». Катили на катках петровский ботик и крейсер «Аврора», репинские бурлаки тянули лямкой огромный лафет с «Энергией» и «Бураном». Суворов на коне подгонял, нахмурившись, колонну из Т-34, ленинского броневика и современной БМП. Александр Невский, сидя на броне, держал готовый к бою «Калашников», а петровский хренадер тащил на плече дегтяревский пулемет. Красногвардейцы несли израненного Багратиона. Большая и пестрая группа женщин толкала тяжелую повозку с железной клеткой, где сидела в цепях Екатерина II. Раненого Чапаева, должно быть, кричавшего: «Пусти, я сам!» – заботливо вели под руки белые офицеры. Сталин в мундире генералиссимуса бережно нес на руках царевича Димитрия. Лев Толстой, в кольчуге и с боевым топором за поясом, брел рядом с Сусаниным, у которого на шее висел ППШ.
Помимо россиян топали в их потоке и другие народы. Какой-то восточный хан, не то Мамай, не то Кончак ехал в кузове полуторки на тюках с хлопком. Пугачев подсаживал в грузовик Анну Леопольдовну с Иоанном Антоновичем. Кавказские горцы во главе с Шамилем вытаскивали из грязи застрявшую «катюшу», а мимо них, буксируемая танком времен Халхин-гола, тарахтела на высоких колесах арба с красными латышскими стрелками. За ними с группой партизан отечественной войны – 1812 или 1941 годов, Серега не понял – шел скромный полковник Брежнев, списанный с полотна Налбандяна. Три петровских труд, ника тащили ящики. Такой жз ящик валялся на земле разбитым, из него вывалились наземь палки с надписью «НКВД СССР». Бенкендорф заботливо укладывал их обратно, а помогал ему Малюта Скуратов. Мартынов, Дантес и Николай I укладывали в цыганскую кибитку связки сочинений Пушкина и Лермонтова. Пушкин же сидел за рулем открытой «Чайки», куда бригада строителей БАМа под руководством Петра I в кожаном фартуке пыталась погрузить токарный станок времен лозунга «Догнать и перегнать». Автокраном управлял Лермонтов. Некрасов крутил ручку «фордзона-путиловца», над которым висел лозунг «Даешь колхоз!», а протопоп Аввакум тащил под мышкой «Капитал» Маркса…
Перечислять все и всех было бесполезно, глаза разбегались, но оставалось одно: жуткое, чудовищное, невероятное надвигалось на всех этих людей, великих и малых, мужчин, женщин и детей. Некоторые испуганно глядели назад, другие сжимали оружие, третьи делали какое-то дело и старались не оборачиваться, не отвлекаться. Что было там, за левым обрезом картины, понять было трудно. Лишь в левом верхнем углу виднелась какая-то чернота, не то туча, не то дым, не то стая воронья. Зловещим был и вид неба – мрачный, багровый тон, тяжелые бурые облака, черные крестики и стрелки улетающих куда-то самолетов.
– Страшновато… – с завистью сказал Серега. – Что же это ему привиделось?
Он сказал вслух, и подошедший откуда-то худой и длинноволосый… с мушкетерской бородкой «спектровец» пояснил:
– Картина предупреждает о возможной гибели всего и о необходимости спасения… Спасение – в Боге, которого Россия забыла, и она идет к нему со всем тем, что имела…
– То есть с танками, оружием, ракетами, станками и телегами?
– И с Толстым, Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым…
– А дела НКВД тоже с собой?
– Надо брать все, ибо Суд Божий – близок. Вот Достоевский ведет за руку цесаревича Алексея, убитого в 1918 году – видите? Он же предупреждал об этом.
– А Сталин несет царевича Димитрия?
– На него пала кровь всех – так уж получилось. Для него это, так сказать, оправдательный документ – не он один убивал в борьбе за власть…
– Это ваше понимание или авторское?
– Я не знаком с автором, – сознался «спектровец».
– А он не приехал сюда? '·
– Нет. И не приедет. Картину нам продала его мать. Парнишка покончил с собой…
– Ужас… – ахнул Серега тихо, но искренне. – Что ж ему не жилось?
– Не знаю. Мать говорила, что он написал записку: «Мне страшно того, что я изобразил. Жить не хочется». Выпил пачку люминала и не проснулся. Жаль! Если бы он продолжал в том же духе…
Подошел Владик. Он был явно доволен.
– Ну ты и заварил кашу! – обратился он к Сереге. – Розенфельд, Клингельман и Мацуяма готовы перегрызть друг другу глотки из-за твоей «Истины». Чую, нагонят цену. Но надо за деревяшку подержаться, тьфу-тьфу-тьфу!
– А как тебе это? – спросил Серега.
– Ничего, но много не возьмешь. Розенфельд говорит, что тут очень многое от «Памяти», а он ее не любит. – Клингельман сказал, что это слишком русская картина, а Мацуяма вообще ничего не понял.
– Сам-то ты как на нее смотришь?
– Белиберда, хотя и с претензией. У мальчика была богатая фантазия, он с детства увлекался историей, атрибутикой, видишь, гак любовно прописал все автоматы, пулеметы, ордена. Есть оригинальность – вон, смотри: идет маршал Жуков с фашистскими знаменами под мышкой. Или Петр I в роли бригадира грузчиков. Хорошо схвачено, где Екатерину II в клетке везут вместо Пугачева, а он в это время брауншвейгской фамилии помогает. Есть что-то, есть. Но слишком все хаотично, бессистемно, чувствуется, что сам плохо понимал, что перед собой ставит. Вот и свихнулся.
– Разве?
– Знаешь, когда юноша в девятнадцать лет, здоровый, красивый, любимый девушками и друзьями, при хороших, обеспеченных родителях и блестящей одаренности кончает самоубийством – это псих! Мать его считает, что он испугался того, будто не сможет, никогда не сможет сделать картину лучшей этой. Он писал ее целый год. Родители сделали ему какую-то справку, освобождающую от армии, он учился в нашей с тобой бывшей альма-матер. А потом вдруг – снотворное…
– Странно… – вздохнул Серега и спустился в фойе.
По фойе расхаживали те, кто уже насмотрелся, делились впечатлениями. Между ними сновали «береты» с дыроколами, собирали карточки с просечками. Подошли к Сереге. Он проколол № 35 «Красное яблоко» и № 24 Н.И.Иванова, называвшуюся «Исход». Потом, подумав, что от недостатка скромности не умрет, пробил № 92 – «Истину».
«Береты» вежливо забрали карточку. Серега вышел во двор и закурил, солнышко по-летнему грело спину, было тепло, но его отчего-то била дрожь. Вроде бы с тем, что «Истина» уйдет на Запад, он смирился. В конце концов, страна валюту получит. Но почему же так тошно? Конечно, дело в этом Иванове. Серега не травил его, он сам себя порешил. Но почему лезет в голову фамилия Сальери? От зависти?! Оттого, что Серега в сорок лет не добрался до того, что уловил чутьем этот недоучившийся парнишка? Или он добрался? Да, Серега добрался, он пару раз задумывал что-то похожее… Но рука не поднималась, боялся… Себя боялся! А этот рискнул, сделал и погиб… Вот откуда сальериева зависть!
– Будем обедать? – спросил Розенфельд. – Приглашаю вас в буфет. Он за валюту, но я угощаю! Попробуйте, как прекрасно быть в Союзе иностранцем! А то, может, махнете к нам? Арендую вам мастерскую, сделаю хорошие заказы через приятелей. Потом станете на ноги – рассчитаетесь. А?
– Вербуете? – хмыкнул Серега.
– Точно! Прямо-таки жажду утянуть вас в лапы капитала. Сопьетесь ведь.
– Сами-то как уехали?
– Сначала уехал папа. Я с тридцать девятого года. Родители жили в Одессе. В сорок первом пришли немцы и румыны, мы прятались с матерью – она у меня русская, но я уж очень похож на отца. Наверное, знаешь, что тогда было. Отец попал в облаву, думали – погиб. А его отправили в концлагерь, в Австрию. Мы дождались красных, а он – американцев. Он знал, что у нас к репатриантам не очень… Кроме того, папа, кажется, от советской мобилизации тоже прятался. Дело темное. Короче, первое письмо мы получили от него в пятьдесят седьмом, уже когда жили в Москве. Звал к себе в Хайфу, мать не хотела, рвала его письма. Я поступил в университет, занялся физикой, тогда было модно. Стал со временем специалистом по полупроводникам. Защитил диссертацию. Все было нормально, не хуже других. Но в шестьдесят седьмом вдруг чую – не то. Загранкомандировка – мимо. Премия – тоже мимо. Допуск – ниже, чем положено. Потом выясняю – в анкете записано, что у меня отец в Израиле. Выходит – графа. Роста, конечно, никакого, все под откос, попросту выживают. Самое смешное, что я себя и евреем-то не ощущал. Ни иврита, ни идиша я не знал, в синагогу не ходил, мать меня чисто по-русски воспитывала. У меня и фамилия была ее – Антипов. Только вот отчество – Евсеевич – да внешность… Так мало того – к матери стали цепляться. И доцеплялись – инфаркт. Ну, тут я взбесился, подал заявление. Моментально с работы – вон. Взяли грузчиком в магазин, кроме того, квартиру сдавал, копил деньги… Кое-как выпустили. Добрался до отца. Я его и не помнил уже толком. Мне тогда было тридцать один – почти полжизни – и надо все с нуля. Язык учил, английский и иврит. Хорошо хоть нашел место в одной фирме. Только-только три года прошло – война. Мы на арабов напали или они на нас – не знаю, дело темное. Только меня тут же в армию. У них там в мирное время часто сборы, меня на радиста подготовили, так что я уже точно знал, куда иду. Жив остался, но страху натерпелся на всю жизнь. А главное, неприятно было, когда бомбили. Не потому, что страшно, а потому, что бомбят МИГ или СУ, машины-то советские, и бомбы на них советские и ракеты. Только что знаки египетские. Так или иначе, я после этой октябрьской заварухи решил уехать. Благо у меня уже было двойное гражданство. Заключил контракт с «Интернейшнл инжиниринг», очень неплохо. От отца осталось наследство, чуть больше – от его тетки, вошел в дело. Теперь вот здесь снова – представляю фирму. Там дом, здесь мне тоже квартиру выдали. Где-то раз в три месяца ездим домой, в Штаты. Довольны.
– Ага, кивнул Серега рассеянно.
– А Олечка-младшая у нас на Гавайях побывала. Мы наняли для нее воспитательницу, она помогает ей учиться, развлекает, присматривает. Удобно! – сказала миссис Розенфельд. – А вы много курите! По-моему, раньше так не было. Кстати, вы не хотите посмотреть Олечку?
Ольга достала из сумочки цветную, очевидно, моментальную фотографию. Миленькая, пухленькая, загорелая девочка в обнимку с огромным Микки Маусом. Но лицо! Что-то уж очень знакомое, хотя и непохожее на Ольгино.
– Это в Диснейленде прошлым летом. Сейчас она сильно подросла.
Розенфельд достал пачку «Мальборо», щелкнул газовой зажигалкой и тоже закурил.
– К сожалению, очень плохо говорит по-русски, – сокрушенно произнесла Ольга. – Мы почти не успеваем бывать с ней, а больше у нее нет практики.
– Ради Бога, – заявил Кирилл, – можешь хоть завтра лететь к ней.
– Ну что ты, милый, – пробормотала Ольга. – Не могу же я оставить тебя одного! А Олечку сюда лучше не возить. У вас сейчас неспокойно.
– Ну ладно. – Кирилл бросил недокуренную сигарету в урну, взял под руку Ольгу и пригласил: – Сергей Николаевич, пойдемте обедать. Я вас проведу.
В буфете, куда Серегу под прикрытием Розенфельдов пропустили, все было переделано под кафе в западноевропейском стиле, даже кирпичный камин и оленьи рога на стенах появились. Пол застлан красными паласами, у стойки бара высокие стульчики, на лампочках – оригинальные медные плафоны. И на стойке тоже кое-что появилось. Русское с экспортными наклейками и натуральное импортное. Столиков было немного, всего шесть, но один был свободен. Едва Розенфельды и Серега заняли его, как подошла изящная и стройная официантка – в мирное время частая посетительница «комнат сказок».
– Что будете заказывать? – прощебетала она. – Рекомендую салат московский, приготовлен из натуральных продуктов, совершенно без нитратов.
– А курица, естественно, тестирована на сальмонеллез? – спросил с усмешкой Кирилл.
– Естественно, – сказала девочка, и ушки у нее покраснели.
– Хорошо. Значит, салат, балык, борщ с пирожками, цыплята и компот из вишен. И все это, как я думаю, три раза? Правильно? У вас, Сергей Николаевич, нет других пожеланий?
– Ну какие могут быть желания за чужой счет?
– Не стесняйтесь! – погрозил пальцем Кирилл. – Может, икорочки?
– Спасибо, не привык.
– А ты, Олечка, ничего больше не хочешь?
– Спасибо, нет.
– Пить будете только компот? – поинтересовалась официантка.
– Употребляете, Сергей Николаевич? – спросил Кирилл. – Возьмем по сто пятьдесят? Может, и Олечка пригубит…
– Я не против.
Уже через десять минут все было готово. Выпили за возобновление старых знакомств и обретение новых. Маленькие двадцатипятиграммовые рюмочки, графинчик со слезой, охлажденная экспортная водка… Культура! Серега почувствовал бодрость, аппетит и некую раскованность. Однако голова оставалась ясной и Серега чувствовал себя прекрасно.
– У вас здесь квартира? – спросила Оля.
– У меня собственный дом, – усмехнулся Серега, – три комнаты, кухня, кладовка. Туалет типа деревенского, ванны нет, вода из колонки, отопление печное, плита от газового баллона, когда газа нет – электроплитка. Есть огород и сарай-мастерская. Живу главным образом один.
– Вы же были женаты… я помню, – сказала Ольга. – И вы жили в Москве…
– Я разошелся, – напряженно вспоминая свои приключения в Феодосии, Серега не мог припомнить, когда он ей сообщил о себе такие подробности, – здесь моя родина, и дом этот – мой родной.
– Да, Москва – это не для всех, – кивнул Кирилл. – В Москве трудно стать известным – среди восьми миллионов. А здесь, наверное, все друг друга знают?
– Здесь тоже много народа, – покачал головой Серега. – У нас, кажется, уже полета тысяч жителей. Хорошо знаешь только тех, кто работает в клубе, да тех, кто живет на твоей улице.
Ровно в два часа всех пригласили в зал. От имени организаторов выступил Владик. За его спиной было электронное табло, на котором лампочки высветили слово «Спектр».
– Прежде чем начать аукцион, – объявил Владик, – мы должны подвести итоги нашего экспресс-конкурса. В компьютер было заложено 182 карточки, на каждой из которых участникам голосования предлагалось отметить три наиболее запомнившихся произведения. Каждый прокол в карточке давал один балл. Итак, наибольшее количество баллов – 107 – набрала картина Сергея Николаевича Панаева – «Истина»!
Грянули аплодисменты. Вторым – 87 баллов – оказалось «Красное яблоко», его тоже встретили аплодисментами. Третьим – чего Серега не ожидал – стал «Взгляд в прошлое», то есть задница с глазом. Автором «Красного яблока» оказался веселый тридцатилетний толстячок из породы «митьков»: бородатенький, лысоватенький, с тельняшечкой, торчащей из-под рубахи, и без галстука. Марусева Клара Лазаревна оказалась статной усатой брюнеткой, выглядевшей чуть-чуть постарше своих двадцати шести. Серега наметанным глазом прикинул, что, судя по ширине ее бедер, «Взгляд в прошлое» является в какой-то мере автопортретом. Рожков, совсем щупленький и злой мальчик из Москвы, обиженно приподнялся, когда оказался четвертым. Отважная, но очень худая красавица из Ленинграда Нина Богданова заполучила пятое место. Паренек-жизнелюб, парившийся с женой в бане и поведавший всему миру, как это прекрасно, – стал шестым. Седьмое и восьмое места заняли лагерные картины стариков. «А как же «Исход»? – удивился Серега. – Неужели такое полотно никто не заметил???» Перечислили еще восемь картин – нет «Исхода».
– Таким образом, к продаже с аукциона допускаются эти шестнадцать произведений! – продекламировал Владик. – Согласно положению, автор картины, занявшей первое место, награждается премией в размере 10 процентов от суммы окончательной продажной цены, назначенной на аукционе. Авторы картин, занявших второе и третье места, получают премии в размере 5 процентов, места с четвертого по шестое – в размере 2,5 процента, все остальные – по одному проценту от окончательной цены. Итак, парад лотов!
Потом он называл картины-победительницы, «береты» торжественно вносили их под импровизации электро-синтезатора и бурные аплодисменты. В центре сцены, под электронным табло, из легких алюминиевых конструкций было сооружено нечто вроде полукруглой лестницы, сужающейся кверху. Верхняя ступень – на одну картину – досталась «Истине», ниже – занявшие второе-третье места, еще ниже – четвертое-шестое, а самую длинную, нижнюю, заставили десятью последними.
– Лот номер один! – провозгласил Владик, вооружаясь молотком. – Произведение Ивана Шапова из Калининграда «Изнеможение» – начальная цена 200 рублей! Кто больше?! Двести пятьдесят! Триста! Триста пятьдесят!
На табло тут же появлялись цифры в рублях и долларах.
– Четыреста! Четыреста пятьдесят! Пятьсот… Кто больше? Пятьсот – р-раз! Пятьсот – два! Смелее, смелее! Пятьсот пятьдесят! Прекрасно! Шестьсот! Шестьсот – р-раз! Шестьсот – два! Шестьсот – три! Продано!
«Изнеможение» купил какой-то невзрачный советский гражданин.
– Бедняге Щапову, выходит, всего шесть рублей причитается? – заметила Оля.
– Двести-то рублей он уже получил, – усмехнулся Кирилл. – А за эту мазню и того много.
Действительно, «Изнеможение» отображало, должно быть, полное творческое изнеможение своего автора. Серая спираль, обвивавшая треугольник того же цвета, грязно-желтый фон и ничего более. А «Исход» не прошел.
Из девяти последующих картин лишь две перекрыли начальную цену втрое. Это были стариковские лагерные воспоминания. Их для экзотики приобрел Клингельман. Все прочие были куплены уже после первой надбавки, а на одну набавлять никто не хотел, и ее пришлось вообще снять с аукциона.
«Автопортрет с женой в бане» имел большой успех. Россияне, охочие до банных утех, догнали цену с пятисот до двух тысяч, но купил ее богатенький Мацуяма за три тысячи целковых, или за четыреста с чем-то долларов.
Нину Богданову продали за полторы тысячи – уж очень была худая. Купила ее какая-то массивная дама из Москвы, должно быть, в качестве образца для похудания.
Злого мальчика Рожкова оценили в две тысячи ровно. Он и тут обиделся, громко сказал: «Подавитесь вы своей двадцаткой!» – встал и, стараясь производить как можно больше шума, вышел из зала.
– Плохо считает, – заметил Кирилл, – два с половиной процента от двух тысяч – это полста. Почти пять бутылок по нынешним ценам.
– Мало, – произнес Серега.
Он хотел сказать, что то, чем занимается Владик, есть обираловка, но подумал, что морального права на это не имеет.
Задница с глазом доскакала до шести тысяч – видать, понравилась. Купил ее опять-таки Мацуяма. Усатая Клара была страсть как довольна.
За «Красное яблоко» Мацуяма всерьез сцепился с Клингельманом. «Митек» аж подпрыгивал на своем месте и ржал от восторга: «Во дают, во дают!». Больше получаса росла цена, пока наконец Клингельман не выдохся, на двадцати пяти тысячах Мацуяма сразу лупанул тридцать тысяч и выиграл,
– И связываться не буду, – вздохнул Кирилл. – У них в запасе еще ого-го-го!.
За «Истину» некоторое время боролись россияне. Почти все, кто имел деньги, – кооператоры, профессора, коллекционеры – упорно набавляли и набавляли, пока сумма не вылезла за двадцать тысяч. Клингельман и Мацуяма не совались.
– Попробовать, что ли? – рискнул Кирилл. И дал двадцать пять тысяч.
– Вы же говорили, что у него всего десять тысяч свободных? – поинтересовался Серега у Ольги.
– Это долларов, – пояснила она, – а на рубли это шестьдесят две шестьсот.
Мацуяма дал двадцать шесть. Клингельман молчал. Кирилл набросил еще тыщу.
– Двадцать семь тысяч – р-раз! Двадцать семь тысяч – два! – Владик, взмыленный, вспотевший, сбросивший пиджак на спинку стула, говорил хрипло и, казалось, хотел, чтобы все это поскорее кончилось.
– Тридцать! – выкрикнула переводчица Клингельмана.
– Тыридцать и две! – ответил Мацуяма.
– Тридцать три! – гаркнул Кирилл.
– Тридцать пять! – это от Клингельмана
Еще пять минут – и накидали до шестидесяти.
– Ну все, – махнул рукой Кирилл, – гуд бай. Я уже не играю.
– Ну, милый, у тебя же еще есть. – Оля заглянула в глаза мужу – Набрось еще!
Куда там! Клингельман дал семьдесят с ходу.
– Деньги при мне останутся, – утешил себя Кирилл. – Куда мне с ними тягаться, голодранцу? Еще и первый миллион не накопил, а уж суюсь…
Только теперь, оказывается, пошла настоящая схватка. Мацуяма дал сразу на пять тысяч больше, Клингельман – на десять. Японец, улыбаясь, еще десять. Клингельманова переводчица, потрясенная тем, что может, хоть и от чужого имени, предлагать такие суммы, заорала:
– Сто тысяч!
В зале грохнули аплодисменты. Но Мацуяма тут же откликнулся:
– Исто пятидесят тысяч!
Клингельман то ли задумался, то ли выждал, но отпарировал не сразу. Владик уже занес молоток для третьего удара, но переводчица выкрикнула:
– Двести тысяч!
Кендзо Мацуяма спокойно протер очки и дал двести пятьдесят.
Зал забушевал, словно вокруг боксерского ринга.
– Времени-то уже ого-го-го, – сказал Кирилл, – восьмой час. Не уложились…
Пока он выговорил эту фразу, Клингельман сразу поднял до трехсот пятидесяти. Мацуяма скромненько набавил полсотни. Клингельман, заметно побагровев, дал четыреста двадцать пять.
– Кончается, – злорадно пробормотал Кирилл, – и у него карман не резиновый!
– Мацуяма просто лучше держится, – возразила Ольга, – азиаты не выдают свои эмоции.
Японец дал четыреста пятьдесят, Клингельман, вскочив с места и отпихнув переводчицу, проорал, картавя:
– Четыесто пьядесят пьять!
– Гуд бай, Америка! – ухмыльнулся Кирилл. – Если уж по пять тысяч набавляет…
– А может, хитрит? – спросил Серега.
– Вы на его физию взгляните, вот-вот инфаркт хватит!
Мацуяма сразу дал больше на пятнадцать тысяч. У Клингельмана сдали нервы, он крикнул:
– Пятьсот! – И тут же был поражен контрударом.
– Пятьсот пятьдесят! – из последних сил выкрикнул Владик. – Пятьсот пятьдесят – р-раз! Пятьсот пятьдесят – два! У-фф! Пятьсот пятьдесят – три! Продано!
– Поздравляю! – сказал Кирилл и пожал Сереге руку – пятьдесят пять тысяч ваши! В Союзе это много…
Вот так. Стоимость «Истины» – пятьсот пятьдесят тысяч рублей. Десять процентов – Сереге за то, что ее нашел. Оценили.
