Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Спуск с поворотом миновали нормально, мотоцикл мигал где-то впереди красным огоньком. «Москвич» поднялся на пологую горку и опять начал спуск, хотя и прямой, но покруче. Мотоцикла не было видно.

– Минут пять – и на автостраду выйдем, – успокаивающе произнес Юра, видимо, в душе посмеиваясь над своим «шефом», – там уже ничего, ГАИ, ПГ… Не сунутся.

Фара высветила дорожный знак, синий с белой надписью: «К/х «Коровино» – 3 км». И тут откуда-то с левой обочины прямо в глаза водителю мощно мигнула мотоциклетная фара, а справа с ревом вынесся с развилки самосвал… По ушам резанул визг тормозов, с невероятной скоростью надвинулся на передок «Москвичу» борт грузовика. Серега не услышал ни лязга металла, ни звона стекол – должно быть, потерял сознание на несколько секунд, а то и на минуту. Как оказался на полу кабины – тоже неясно.

Он еще не знал, что это – просто авария или нападение. Но гены, от отца ли, от матери, подсказали: «К бою!» Сверху что-то давило, с боков что-то мешало, но он добрался до ТТ и, достав патрон, изготовился… прислушался; урчали моторы грузовика и мотоцикла. Несколько пар ног, топоча по асфальту, бежали к «Москвичу».

– Осторожней! – предупреждающе крикнул чей-то хрипловатый басок. – Шмальну для контроля… Водилу и того, что спереди, у них пушки…

Гулко, резко ударил выстрел, потом еще.

– Волоки их, – распорядился басок, – пушечки берите… А теперь главного… где Хмырь? С-сука! Чего ты блюешь? Работничек… Хрен с вами…

Теперь Серега понял, отчего давит сверху: на нем сверху лежал Владик. Отблеск света упал на пол кабины, светили фонариком.

– Тут… – произнес какой-то испуганный тонкий голосок.

– У, блин, сал-лага… Дверь!

– Заклинило, – пискнул «салага».

– Фомку давай, Хмырятина! Живей, сучара, пока не пристукнул!

Левую дверь рванули с лязгом, кто-то сунулся в кабину, дернул Владика, тот застонал…

Тот, кто влезал, испуганно отскочил:

– Он… живой… И там еще кто-то…

– Живой! Сейчас не будет, я их одним жаканом…

Клацнуло; кто-то открыл казенники двустволки. С шорохом дослали патроны, щелкнули курки, поставленные на взвод… Вдруг Владик, отчаянно крикнув нечто истерическое и непонятное, больно наступив на Серегину икру, выскочил из кабины.

– Ребята! – умоляюще крикнул он. – Не надо! Вот деньги, вот – семь тысяч… Все, что есть…

– Во, жить хочет, падла! – басок был доволен. – На коленях попроси, может, отпущу…

«Да что ж я лежу! Боюсь шевельнуться?! Все равно вытащат, а потом…» – Серега осторожно повернулся, зашуршал.

– Тот тоже живой! – испуганно вскрикнул «салага».

Серега уже мог видеть, насколько позволял проем двери, что Владик с окровавленным, изрезанным стеклами лицом стоит на коленях перед рослым парнишкой в кожанке и мотоциклетном шлеме. У этого в руках был обрез из охотничьей двустволки-вертикалки.

– Тащите его сюда! – приказал он своим дружкам…

Последний раз Серега стрелял из ТТ в армии. Ходил на стрельбище рисовать плакаты в тире. У офицеров уже тогда были «Макаровы», но кое-кто еще ходил с ТТ. Начальник стрельбища дал Сереге высадить две обоймы в грудную мишень с кругами и только посмеялся: пробоин было маловато… Но тогда мишень была в двадцати пяти метрах, а теперь всего на расстоянии вытянутой руки. Две головы, одна в шлеме, дур гая – без, появились в проеме двери, и две пары рук ухватили Серегу за ноги. Он не думал ни секунды, лишь боялся, что подведет старое оружие.

Tax! Tax! Вспышки словно ослепили тех двоих, на доли секунды осветив мертвенно-красным светом их еще живые полудетские русские лица… Их отшвырнуло от кабины. Тут же дважды грохнули из обреза… Дико закричал Владик, вторая пуля рванула обшивку «Москвича», но Сереге не досталась. Послышался звонкий одинокий топот ног. Серега выпрыгнул из кабины и увидел в отсвете фар самосвала фигуру в кожаной куртке. Пустой обрез валялся в стороне.

Не отдавая отчета себе в том, что делает, Серега встал на колено и, держа ТТ двумя руками, так, как это делают в штатовских видеофильмах, три раза выстрелил вслед тому, кто сейчас хотел одного: живым добежать до мотоцикла.

И попал.

После третьего выстрела бежавший подломился и ничком упал на асфальт, жестко ударившись шлемом. Упал и не двигался, не ворочался, не стонал. Урчал мотор само свала, стоявшего на ручнике, на смятом капоте «Москвича» поблескивали пистолеты, взятые у водителя и Юры. «Почему они их не взяли? Почему те, кто полезли в кабину, не выстрелили?» – эта мысль пронеслась у Сереги в голове, когда он подошел к «Макаровым» и как-то машинально положил их в карманы плаща. Прислушался. Никаких звуков, кроме хриплого гула в недрах «ЗИЛа», грязного, воняющего навозом, должно быть, угнанного из колхоза «Коровино». Мотор надоел, Серега открыл дверцу и выдернул ключ. Стало тихо-тихо…

– Есть кто живой? – крикнул он во весь голос. – Есть?!

Сжатая между двух стен леса дорога не ответила. Обошел лежащих. Юре и водителю били в голову жаканами… Немудрено, что Хмырь блеванул. Серега и сам с трудом подавил рвоту. А вот и сам Хмырь… Серега попал ему в лоб. На лбу только точка, а сзади… Рядом с ним – Валька Горбунов! Куда же вы совались, сопляки несчастные! «Господи, неужто и этого – наповал?» Серега мог бы не нагибаться, только посмотреть в испуганно открытые, но уже неживые голубые глаза. Послушал сердце – тихо. В нем пуля, оттого и не стучит. Его пуля, Серегина, та, что берегла мать для кого-то. И послана она из того оружия, которым в сорок победном году наградили молоденькую женщину-снайпера «за 30-ш фрица». Но выть-то будут наши, советские, – российские бабы, Серегины одноклассницы, Танька Горбунова и Верка Епишкина. У них других сыновей нет…

Владик нежив тоже… Вцепился он судорожным движением в свой дипломат с семью тысячами. Тот «басок» убил его с испугу, когда Серега внезапно выстрелил в Хмыря и Вальку. И последняя пуля, которая могла достаться Сереге, пошла мимо тоже с перепугу. Ему было тоже очень страшно, этому третьему, застывшему поодаль у мотоцикла, где тускло светит, выжигая аккумулятор, непогашенная фара. И с перепугу побежал он к мотоциклу, а не к «ЗИЛу». Ведь до грузовика было ближе, и спрятаться за него можно…

«Чего же он трусил? Ведь уже убил двоих…» – на секунду задумался Панаев. Но тут пришло как-то само собой мрачное, но простое объяснение. Когда «басок» стрелял в водителя и Юру, те были неподвижны и, скорее всего, уже мертвы от удара о самосвал. Он бил в них, как в куклы, как в неживое… А когда вдруг упали Валька и Антон, когда от его собственного выстрела разлетелась голова живого, ползавшего на коленях, умолявшего о пощаде человека, тут на этого юношу нашло прозрение, ужас и красоваться бесстрашием и суперменством было уже не перед кем… Он побежал, а Серега, которому уже ничего не угрожало, застрелил его все той же «материнской» пулей.

Серега подходил к лежавшему у мотоцикла парню неторопливо. Панаев не боялся, что парень только притворяется и бросится на него или выстрелит… Обрез тот бросил, еще убегая. Наоборот. Делая медленные, осторожные шаги к лежащему, Серега молил Бога, чтобы он был жив. Тогда можно было что-то еще попытаться сделать, посадить его в «ЗИЛ», попробовать завести, доехать хоть в это треклятое Коровино или даже в город, хотя вряд ли бы это у Сереги получилось.

Но нет! Бог ли, черт ли так распоряжался, только пуля пробила парню шею, оборвав сонную артерию, а подломился он от другой, угодившей в спину. Лицо было бледное, искаженное, но когда Серега направил на него тусклый свет фары мотоцикла, то сорвался у Панаева с губ не то стон, не то вой…

Мишка Сорокин… «Берет», даже не просто «берет», а командир взвода. Тот, кого Курочкина назвала гармонично развитой личностью. Сержант ВДВ в запасе. Он не попал в Афган, служил по-обычному и убивать не привык, не умел. Бывший Серегин кружковец. Начал еще с Дома пионеров. Портретист, человек, чутьем познававший то, что другие понимали разумом. Почему он не узнал его сразу? Из-за шлема? Или оттого, что у него откуда-то появился этот приблатненный басок? Ведь он говорил нормально, даже, может быть, более правильно, чем многие пай-мальчики. Почему он сунулся в этот кошмар и потянул за собой этих совсем несмышленышей… Несмышленышей?! А ведь они вчера баловались с Люськой… И не первый раз, может быть. И вот шестеро лежат на кровавом асфальте. А Серега стоит один и не знает, что делать дальше.

Только что на этом самом месте разыгралась маленькая гражданская война. Все войны – дрянь и бедствие, но война между людьми, говорящими на одном языке, живущими на одной земле, в одной стране, под одни и те же колыбельные песни выросшими – тройное бедствие и ужас, не поддающийся описанию. Не важно, что та давняя, настоящая гражданская война, была в миллионы раз больше. Важно, что и тут и там брат встал на брата. И не важно, за что бились тогда и за что бились сейчас. Важно, что в итоге – трупы. Сколько их, миллионы или всего шесть – значения не имеет. Значение имеет лишь то, что жизни были оборваны насильственно. А каждая человеческая жизнь – это вещь бесценная. И нет оправдания тому, кто ее загубил, даже спасая свою собственную. Все, что приводит к столкновению людей, которые готовы убивать друг друга, – самое страшное преступление.

Серега сел на подножку самосвала, трясущейся рукой достал смятую пачку «Беломора», нашел нераздавленную папиросу и закурил, надеясь успокоиться. Это, однако, не удавалось. Как ни странно, Серега почти не думал о том, что будет, когда сюда подъедет милиция, что он будет говорить, как объяснять, откуда у него три пистолета в карманах, почему на асфальте валяются убитые и «дипломат» с семью тысячами рублей… Ему даже не приходила в голову такая простая и, казалось бы, естественная вещь – броситься бежать куда глаза глядят, лишь бы не сидеть здесь, посреди мертвецов и пролитой крови. Его почти не трогала мысль о том, что его могут посчитать виновным, осудить, приговорить… Он как-то забыл обо всем этом – таком земном и ничтожном, почти мизерном по сравнению с той трагической бездной, которая вдруг разверзлась у него в сознании. _

Что в конечном итоге суд людей? Всего лишь общественное признание или непризнание того, что он нарушил какой-то параграф, статью, закон, запрещающий делать то-то и то-то.

То есть приговор? Решение нескольких людей убить его или отправить куда-то далеко от дома, туда, где он будет делать не любимую им работу и не сможет идти или ехать туда, куда захочет.

Но если эти люди вдруг решат, что он действовал совершенно правильно, ничего страшного – вот ужас-то! – не совершил и может спокойно идти домой, ходить на работу в клуб, писать новые картины и продавать их другим владикам, мацуямам, клингельманам и розенфельдам, есть, пить и спать – разве от этого он перестанет быть убийцей?! Разве исчезнет эта черная, бездонная пропасть, отделяющая его от всех людей и принадлежащего людям мира?

Пусть этот мир таит в себе много мерзкого и грязного, ко все-таки он прекрасен, многолик, ярок. В нем есть солнце, луна, звезды, цветы, зелень, море, небо, мириады оттенков красок, звуковых оттенков, тысячи разнообразных живых существ, самые невероятные линии и формы… Все это даруется человеку однажды, но не навсегда. Есть старость, есть болезни, есть трагические случайности, есть слепая стихия – все это похищает у человека его прекрасный мир и уносит туда, где либо вовсе ничего нет или есть, но что-то совсем иное.

Да, все обречены на уход из этого мира. Мать, рождая младенца, дарит ему не только жизнь, но и грядущую смерть. Но одно дело, когда смерть приходит в конце долгой, пусть трудной и даже мучительной жизни, когда многое, и прекрасное, и мерзкое, изведано, когда тело устает, ослабевает, когда мысль притупляется, когда блекнут краски и глохнут звуки, когда сделано что-то, оставившее на земле какой-то след, пусть маленький, едва заметный, но твой. Человек, оставивший на земле дитя, – уже бессмертен, пока не прерывается в каком-то колене его род. Старику, уходящему с земли под стоны и причитания многочисленного потомства, внуков, правнуков, а то и праправнуков, становится чуточку легче – его кровь, его мысли; воспоминания о нем будут жить дальше в новых людях. Страшнее смерть молодого, расцветающего, здорового и еще не давшего потомства человека. Она страшна даже тогда, когда приходит по чистой случайности или по вине грозных, неподвластных человеку сил природы. Не там перешел улицу, не вовремя затормозил, сорвался со скалы, не смог раскрыть парашют, попал под удар молнии, захлебнулся в бешеном водном потоке – все это страшно, трагично, ужасно… Но это не самое страшное! В миллиард раз страшнее, когда люди, молодые и жаждущие жизни, спешащие насладиться всем, что она дарит, не знающие страха по-настоящему и не понимающие, чем рискуют, бросаются в схватку, берутся за оружие… Это – война. Удар кулаком, ногой, брошенный камень, пущенная стрела, выстрел из пистолета, залп орудий, ядерный взрыв – все это война, если от того гибнут и страдают люди. И бессмысленно, даже преступно, говорить и разбираться, что этот прав, а этот – нет. Если пролилась кровь – прав только мертвый. Тот, кто умер, – заплатил за все. Убийца – всегда виноват, чем бы он не оправдывал себя. Его ждет суд куда более жестокий, чем суд людей.

Нет людей без совести. Все, кто когда-либо творил зло, и те, кто продолжают его творить, мучаются наедине с собой. Даже если громогласно кричат, что их не мучит совесть. Но подобно тому, как алкоголик или наркоман, прекрасно понимая, что разрушает себя, убивает и душу, и тело, продолжает предаваться пагубной страсти, так и злодей, внутренне ужасаясь тому, что творит, уже не может остановиться… Но суд совести, безжалостный, страшный, все время вершится над ними. И избавление может быть лишь одно – уход. Впрочем, это лишь в том случае, если не существует загробной жизни…

Серега не верил в тот свет. Он не знал его и не хотел знать. Больше того, он не хотел верить, что может быть еще что-то неведомое, которое придет после того как…

Но зрачок ТТ, черная 7,62-миллиметровая дыра, уже готовая поглотить в себя всего Серегу и весь его мир, все мысли, чувства, воспоминания и ненаписанные картины, отвел свой завораживающе-гипнотизирующий взгляд. Было еще одно, мощное, природное, еще от зверей доставшееся – инстинкт самосохранения. Страшный чудовищный инстинкт. Это от него родилась оправдательная формула: «Если не ты, то тебя…» Это от него родились защита семьи, рода, племени, нации, отечества – и войны. «Мы голодаем, а они – жрут! Убьем их – и спасемся от голодной смерти» – «Они идут, чтобы убить нас. Убьем их – и спасем себя!» – «Я люблю эту женщину, и он любит ее. Убью его – и буду с ней! Я продолжу свой род!» – «Он хочет убить меня, но я убью его. Я продолжу свой род!»

И этот инстинкт с яростью встал на защиту Сер era от Сереги:

«Да, убивать – нехорошо. Все боги этого не любит. Однако есть ли они, нет ли их – неизвестно. Зато есть ты – это точно. Быть может, ты сам бог. Весь мир – плод твоей фантазии и живет лишь до той поры, пока ты не уничтожишь его. А вдруг все эти несчастные – лишь причуда твоего ума? Ведь ты художник, ты сам твориш мир, ты делаешь его на холсте иным, совершенно не таким, каким он тебе кажется… Рано или поздно ты устанешь выдумывать и твой мир исчезнет вместе с тобой. Зачем спешить? А если ты не бог, а человек, если мир так жесток к тебе, что сам готов был пожрать себя, растоптать, раскромсать, если ему, этому миру, было наплевать, что ты хотел его украсить и сделать лучше? Почему ты не имеешь права на защиту? Почему ты думаешь, что валяться на асфальте с размозженной головой лучше, чем остаться живым? Вспомни, ведь ты случайно оказался вооруженным. Стоило бы тебе задержаться на несколько минут, чтобы запихнуть пистолет обратно в сундук, и ты оказался бы здесь с голыми руками. А зло против тебя стояло бы вооруженное и беспощадное. Ты перед смертью еще бы повалялся в ногах у своего бывшего ученика. Он бы не стал тебя миловать – ты знаешь его в лицо. Но ты-то, даже зная об этом, все равно из последних сил цеплялся бы за последнюю надежду, пытался бы разжалобить его, говорил бы ему о том, что убивать нехорошо… А он бы заставил тебя лизать сапоги, прежде чем размозжить затылок жаканом. Ведь это не сопляк, такой, как Валька или Антон. Он прошел два годы армейской службы, его учили, как надо устраивать засады на дорогах. Будь у него в руках не неуклюжий двухзарядный обрез, а «Макаров» или «Калашников», он положил бы всех в два счета. Да, он перепугался, когда промахнулся, и понял, что безоружен. Он побежал потому, что в бегущего труднее попасть, а сунься Мишка тогда к пистолетам – пуля бы досталась ему раньше. Нет, он просто не рассчитывал, что ты догонишь его этой пулей. Та, что попала ему в шею, достала его случайно – ты ведь целился в спину, а пистолет бросило вверх. А вторая попала потому, что он уже умирал и замедлил на секунду шаг, перед тем как упасть… ты вел себя молодцом, так, как, тебя учила мать. Она была бы довольна тобой и тем, что ее посмертный подарок тебе пригодился. «Так и надо, пусть не лезут!» – сказала бы она. – Нашел кого жалеть – подонков! Смерть им! Кто их тащил сюда, на дорогу? Легкого хлеба захотели? Романтики? Робингуды? Не они ли уже ограбили машину в Сосновке, на двадцать третьем километре? Не они ли избили и ограбили кооператора? А уж то, что из-за них Люська удавилась, ты забыл, конечно? Да, они ее не насиловали, не мучили – хотя кто теперь об этом расскажет? Но даже если так, не они ли подвернулись ей в тот момент, когда у нее была душа в смятении, когда ей хотелось отомстить за равнодушие? А утром, когда она поняла всю гадость и низость своей мести, ее убил стыд… Ты тоже виноват, да! Ты пожалел ее, ты показал ей, что она еще не пропала, что она не шлюха и пьяница, а женщина. Ты почти неделю считал ее своей женой, относился к ней, как к жене, и вселил в ее сердце надежду на то, что у нее все устроится… Ты ошибся, ты не побежал за ней, но ты – мужчина, и эта ошибка имеет оправдание.

Она же сама захотела стать прежней… Был ли там Мишка Сорокин, неизвестно, но эти-то, Валька и Хмырь, были там! У них не было возможности платить «чирики» за вход, и они были пьяны, а женщина на десять лет старше была готова на все. Поганцы! Мерзкие, похотливые ублюдки! Они получили свое! Гордись! Радуйся! Не каждый мужчина может похвалиться, что отомстил кровно! Плюнь на них! Ты еще поживешь! Только вот что: не связывайся ты с милицией. А то еще начнут выяснять, зачем стрелял, откуда ТТ… Вон мотоцикл – лампа в фаре горит, аккумулятор еще не сел, ключ зажигания есть, водить его ты умеешь. Этот «ЗИЛ» пусть стоит тут себе – большой, тяжелый – хрен с ним! Его не спрячешь, да и не заведешь, пожалуй. Жалко вот, что ты на ступеньку лазил, дверь в кабину открывал, ключ выдергивал – пальчики мог оставить, ботиночки… Возьми-ка тряпочку да протри ручку двери… Вот так, правильно, умница. Ну, подножку ты своими штанами вытер. Ни черта на ней не видно – рубчатая. Где еще мог наследить? В «Москвиче»? Так все видели, что ты с ними уезжал… Что говоришь? Дескать, все равно все видели? Смешной, ей-Богу! Ну и что, что видели?! Ты же домой еще заезжал… правильно, правильно, что захотел к мотоциклу, после придумаем, что сказать, здесь торчать не надо… О, завел! Молодец! Только по шоссе не надо, а то выскочит еще кто-нибудь, ты и так уже почти пятнадцать минут тут околачиваешься, а ведь в Коровине могли стрельбу услышать… Правда, там своей милиции нет, телефонировать могут только от председателя или из сельсовета в город… Нет, еще не успели, только будят, может быть… Вот здесь тропа в лес уходит. Вот сюда и сворачивай! Молодец! Ты в мотокроссе не участвовал, а как лихо прошел! Орел, супермен! Тропка знакомая, летом сюда за грибами ходил с Гошей, помнишь? Гоша сейчас уже, небось, стоит где-нибудь в аудитории у медиков, изучают его кости, по-латыни именуют. Как оно там, ведь проходил когда-то… Даже и по-латыни выучил, заради понта… Ну, да Бог с ним. Смотри-ка, а ведь ты даже чемоданчик свой из машины вытащил и на багажник поставил, пружинкой прижал. А я уж думал, возвращаться тебе надо… Все, последний твой следок! Не был ты там, Серега! Не был! Да, вначале хотел ехать, а потом вот раздумал. Как из машины выходил и в дом забегал – это бабка Кузьминишна видела, половики на ночь глядя вытряхивала. То, что машина стояла, она тоже запомнила. А вот уехал ты на ней или нет, она не видела. И никто не видел. У Галки в доме напротив никого нет. Из соседних трех домов тоже никто не видел. Там бабки телевизор смотрят в этот час, программу «Время». А телевизоры у них в тех комнатах, которые на двор окнами выходят. Это, Серега, ты точно знаешь… Оп! Тряхануло! Ничего, пронесло! Сейчас на просеку выскочим, а тут еще полкилометра, и на самую родную окраину выедем. Там мостик, речушка, а под мостиком омуток. Как-никак метра три. Уйдет туда мотоцикл с концами. Со всеми концами… Ну вот он, омуток-то. Глуши! Кати его на ручках… Ну, прощай, железный конь! Не много ли шуму? Послушай, послушай, Серега… не слышал ли кто? И в темноте не разберешь, может, парочка какая-то или даже пьяный загулявший тебя видели? Чемодан-то не сбросил? Нет? Ну и добро. Жалко вот, ты и Владиков дипломат не прибрал – семь тысяч все-таки… правильно, правильно, что не взял! Нужны они тебе, еще влипнешь из-за них. Деньги тебе от них уже переведены. Ты же теперь можешь жить кум королю и брат министру! Номер его книжки они знают… то есть знали. Спасибо вам, ребятки! А все же зря от Владика чек не взял, а то бы и за «Откровение» сейчас получил… «Откровение» так в багажнике и осталось… Нет, это ничего. Отдал картину, а сам не поехал – вполне правдоподобно…. Как хорошо, дождик начался, да и снежок, кажется, пошел. Первый, но вроде липкий. Может и лечь, надо бы поскорее, пусть он твой след укроет… Ну вот, зады родного дома. По валку картофельной ботвы к сараюшке… Вот и дом родной. Влез под застреху, ключ там… Ох, не спеши! У тебя же замок на калитке висит! Вот если кто его видел – беда! Тут уж не отговориться. Замок в здешних местах вешают, когда надолго из города уезжают. Ну, да это вряд ли! Темно слишком. Хорошо, что между штакетинами широкие промежутки, легко до замка с ключом дотянуться. Щелк – и готово! Замок – на крылечко, а сам в дом! Ну, все… Нет, не все! Ты же весь в крови заляпался! Чья она, черт его знает… Жаль, хороший был костюмчик, только не надо его теперь. Пиджак-то чистенький, а вот брюки… Ну да, вставал на колени, мертвяков разглядывал, стрелял тоже с колена. Плащ весь изгваздал… Ну-ка, в печку их, в печку! И ботинки летние в печку! Есть зимние, потеплее, да и пальто уже пора надевать, вон снег уже как повалил. Печку раздуть, дровишек побольше, чтоб все в прах сгорело… Загудело. Пушки эти дурацкие… Что ж их с мотоциклом вместе под воду не сплавил? Их в печке не сожжешь. В кладовку, в сундук? Материн-то можно. Замотать в ту же бумагу, прочистить так, чтоб нагара не осталось, смазать, пусть лежит. Дескать, память… Не-ет! Пульки-то эти наследили. В трех трупах сидят. И этот надо прятать, и коробку прятать. Скорей в кладовку! Коробка тут. Патрончики лежат, шомпол, отвертка, протирка, ершик – вся принадлежность. И масленка. «Оружие любит ласку, чистку и смазку» – сам таких плакатов с десяток написал. ТТ почистил и смазал, ПМ оба тоже. Магазины разрядил, нечего пружинам уставать. Вишь, какие они, патрончики, коротенькие, толстенькие. У тэтэшки похудее. Много у тебя смертей в запасе: восемнадцать толстеньких и двадцать пять худеньких. Пусть полежат в коробочке. Может, пригодятся еще. Бумажкой обернул, а места в коробке много… Влезли. Завязал веревочкой. А теперь в полиэтилен, в пакетик. И еще в один… теперь надо в подпол. Там всего надежней. Есть там одно место. Да вот оно: колодец, чтоб весной вода в подвале не накапливалась. Ямка такая, метр глубиной, внизу воды на полметра. Туда и бросить. Нет, не годится! Водичка отстоится, прозрачная будет. А придут с фонарем, увидят… В подвал-то скорее всего полезут. Если придут, конечно. Нужно что-то такое… Думай, думай, ты же интеллигент, кажется! Вот оно! Ну-ка, в мастерскую бегом! Так, тут в углу была куча старых деревянных скульптур – был период: резал, долбил, искал… Вот она! Потемнела, немного отсырела, но еще не начала гнить. Полутораметровая статуя девушки, протягивающей руки к солнцу. Пошловато, избито, но ведь ты искал! Помнишь, ты нормально сделал верхнюю часть, лицо, руки, бюст, одетый в тенниску или майку. Начал делать низ – и запорол. Влетел на сучок, пошла гиблая трещина. Хотел порубить всю, но, слава Богу, не стал. Пожалел верх. Отпилил ровно по нижний край короткой юбочки, выдолбил стамеской сантиметров на двадцать вглубь, немного на конус, и стал вырезать новые ножки. Поначалу оказалось маловато – нарушилась при стыковке пропорция. Сгоряча на глазок выдолбил поглубже – оказалось слишком много. Ноги как бы ушли вглубь туловища.

Пришлось снова подгонять, делать новые. Упрямый ты был, Серега! Сделал, да так, что никто и по сей день не знает, что эта твоя девушка – составная и внутри ее туловища – полость. Вот туда-то и положим наш сверточек. Чудо, как раз впору! Жалко, конечно, была невинная девушка, да вот – забеременела! Хе-хе… Подшкурим ее немножко, подгладим кое-где, лаком покроем… Как будто так и надо! Постукал – пустота почти не прослушивается. Разве что металлоискателем начнут щупать. Ну все, спать пора! Прощай, Серет! Тебе спать пора, утро вечера мудренее…»