Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"
Автор книги: Леонид Влодавец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)
– Я же говорила, – пробормотала она.
– Куда там! – хмыкнул Серега.
На экране все шло своим чередом, а у них все-таки было лучше. Смотреть одно, а самим – другое… И веселее, и слаще.
ДЕД
Суббота, 28.10.1989 г.
Ночь показалась Сереге каким-то странным круговоротом из сна и яви, из видео и реальности. На экране всю ночь мелькало обнаженное тело, точнее, множество тел, мужских и женских, со всеми присущими им атрибутами. Казалось, что все, что только может придумать падкий на сладкое человеческий разум, было показано воочию. Должно быть, даже всемирно известная «Кама-сутра» не содержала в себе такого количества поз, в которых совершались половые акты. Тут же рядом было живое и готовое на все женское тело, осязаемое, реальное…
Силы оставляли Серегу, он засыпал, но спал чутко. Во сне тоже крутились какие-то образы из видео, а также все женщины, с которыми Серега был близок за последнее время. Сереге казалось, что его партнерша просто неутомима. Он уже начинал ненавидеть ее за то, что она есть, а себя – за то, что с ней связался. Лишь около шести утра они наконец уморились и заснули. Этот сои был уже по-настоящему глубокий – пушкой не разбудишь.
Серега проснулся, когда электронные часы показывали. 15.20.
– Весело… – зевнула Аля. – Надо в ванну.
Пошли вместе, но лишь затем, чтобы смыть с себя липкую грязь и стыд прошедшей ночи. Отчего-то обоим захотелось побыстрее одеться и привести в порядок комнату.
Пили кофе молча и не глядя друг на друга. Слишком уж много провернули ночью, можно было и не спешить. Але казалось, что виноват Серега, а он думал наоборот. И в то же время расставаться не хотелось.
– Что будем делать? – спросил Серега.
– Будем предаваться наслаждениям, усмехнулась Аля, – духовным, естественно. Я могу тебе спеть?
– Можешь, – разрешил Серега, но Аля не обиделась.
Некоторое время Аля настраивала гитару, потом звонко перебрала струны, скосила голову на плечо и завела, явно кого-то пародируя:
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные,
Как люблю я вас, как боюсь я вас.
Знать увидел вас я в недобрый ча-ас!
Голос у нее был сильный, чистый и довольно приятный, но пела она, конечно, с издевкой то ли над автором романса, то ли над собой.
– Тьфу! – сказала Аля, оборвав пение. – Ну что ж так все похабно выглядит?!
Резко изменив голос с романтического на приблатненный, она наиграла из Высоцкого:
И ни церковь, ни кабак —
Ничего не свято!
Нет, ребята, все не так,
Все не так, ребята!
– Вот это точно, – вздохнула она, положила гитару, – все не так, и ничего не получается. Пир во время чумы.
– Ты вчера этого не понимала? – спросил Серега.
– Ты был моим наркотиком, понимаешь? – странно блестя глазами, выдохнула Аля. – Я пыталась с тобой забыться! Да, забыться, и больше ничего! Но вышло еще хуже. Я чувствую себя воровкой и шлюхой.
– Мне уйти? Сколько с меня за одежду?
– Дурак, – проворчала Аля, – дурак! Зачем ты меня оскорбляешь?
– Потому что я не альфонс и за счет баб жить не привык.
– Тебя понесло не в ту сторону, – проговорила Аля, смягчаясь, – не уходи. Помнишь, как тебе тогда было плохо? Ты хотел, чтоб мы с Леной остались. Вот и сейчас у меня что-то такое на душе. Надо выговориться до конца, целиком… Нет, не любила его. Это был обычный роман между богатеньким и молодой. – Он не знал, долго не знал ни о моей квартире, ни о моих родичах. Я кривлялась, потому что вше нравилось кружить ему голову и делать безумные штуки. И еще нравилось доводить вашу Елену. Очень нравилось! Это элемент садизма Кроме того, он послабее тебя, более квелый, хотя казался здоровяком. Жаловался на боли, еще на что-то. И все время лез учить. Вот ты ничему меня не пытаешься научить, верно?
– Верно.
– Он хотел, чтобы я была послушненькой содержаночкой. Чтобы я стала его тенью, его ушами, глазами, руками. Да, в заместителя председателя я, конечно, попала благодаря ему. И все, что мне мешало стать председателем, – тоже был он. Потому что он – отец-основатель. «Спектр» – его воплощенная идея. Хотя, если на то пошло, без меня это была бы просто комиссионка. А сейчас это фирма. Если не будут нам мешать и давить, то мы еще покажем себя.
– А зачем?
– Зачем?! Потому что жалко видеть, как вы, сцдя по своим медвежьим углам, рисуете шедевры, которых никто не увидит. Мы хотим, чтобы их увидели все.
– И поэтому вы покупаете картины за тысячу, а продаете за пятьсот тысяч?
– Зато мы создаем имя. Тебя уже знают. Ты вообще мог бы уже быть миллионером в другой стране. Да и то, что ты заработал здесь, это уже неплохо. Ты знаешь, что к нам уже приходят телеграммы с просьбой информировать о твоих новых работах?
«О Господи, не было у бабы заботы и купила порося!» – подумал Серега, а вслух сказал:
– Ну и что вы ответили?
– Отвечаем, что твоя новая работа «Откровение» будет предъявлена для приобретения господину Мацу яме как вторая часть триптиха, а третья находится в работе. Теперь вот многие у нас сомневаются, может быть, стоило их продать порознь.
– А как насчет распродажи национальных художественных ценностей? – спросил Серега, хотя это прозвучало несколько нескромно. Ишь, сам себя в ценности записал!
– Поскольку вы к таковым официальным искусством не отнесены, мистер Панаев, проблем у нас нет. Все-таки вы еще не Репин.
– Чего-то мне пожрать захотелось, – вздохнул Серега, – может, уже пора?
Завтрак превратился в обед. Разогрели борщ и картофельные пироги. Шел уже пятый час дня. Что-то все время не клеилось, вчерашняя эйфория прошла, наступила гнусная депрессия. Аля все время пыталась найти тему для разговора, Серега с готовностью пытался ее поддержать, но через пять минут беседа выдыхалась. Наконец Алю осенило:
– Поедем к деду? Когда трудно быть тет-а-тет, надо ехать туда, где много народу.
…«Волга» вынеслась на одно из полупустых подмосковных шоссе, со всех сторон сжатое елями, прокатила по нему несколько километров и оказалась на улице тихого дачного поселка, обнесенного солидным бетонным забором. В заборе был устроен КПП, через который Алину машину пропустили не останавливая.
Поселок располагался в старом сосновом лесу, который, по правде сказать, не очень сильно сохранился. Сосен было еще много, но многие дачники еще в древние времена раскорчевали кое-что под огородики и садики, которым высокие сосны, очевидно, мешали. Изредка виднелись и теплички. Но все же видно было, что это не садово-огородное товарищество, основная цель которого – самоснабжение овощами и фруктами. Нет, здесь жили люди солидные, обеспеченные всем и всегда, а возня с огородом для них составляла лишь хобби.
У ворот дедушкиной дачи разминулись с черной «Волгой», за рулем которой сидел какой-то солдат, а на заднем сиденье поблескивали генеральские звезды. Ворота закрывались автоматически, выползая откуда-то сбоку, но кто-то невидимый, управлявший ими, видимо, разглядев Алю, заставил створку отползти обратно. Асфальтированная дорожка от ворот упиралась в ворота подземного гаража, а рядом на небольшой стояночке для гостевых автомобилей стояли «Волга» полковника Демьянова и чей-то «Москвич». Туда же зарулила и Аля. Стоянка была справа от дачи, у забора, а слева, на расчищенном от сосен участочке, росли яблони, на которых еще висели здоровенные желтые антоновки, облетевшие кусты смородины, крыжовника, малины, а между рядами яблонь бугрились уже раскопанные картофельные грядки. Еще дальше поблескивали стекла теплицы. Хорошо тут было, слов нет! Ни гари, ни дыма, ни шума. Пахло смолой, прелой зеленью, подмерзающей почвой и яблоками.
Серега шел за Алей к дому: рубленому, с большими деревянными верандами, где летом, наверное, было приятно пить чай.
– Алечка! – послышался голос из-за спины.
– Бабушка, Здравствуй! – Аля обернулась, уже стоя на крыльце. – Мы решили вас навестить. Это – Сережа, мой друг.
Бабушка выглядела необычно. Сереге раньше казалось, что все старухи, проживающие в СССР, делятся на две категории: «маврикиевны» и «никитишны», то есть бабки интеллигентные и простонародные. Первые были, естественно, распространены в Москве, а вторые – вдали от цивилизации. Баба Шура – Александра Михайловна – выглядела совсем не так. Если «маврикиевны» носили шляпки, кружевные кофточки и камеи, а также костюмчики а-ля Мегги Тэтчер, то «никитишны» предпочитали пуховые платки, ситцевые платья, бусы и вязаные кофты. Баба Шура же, стриженная под мальчика, была одета в спортивный костюм, кроссовки и вязаную шапочку. Судя по всему, она совершала какую-то пробежку, потому что немножко запыхалась. В лице бабушки читалось удивительное сходство с внучкой, а по сухонькой, сохранившей стройность фигурке легко было угадать, какой будет Аля через сорок с лишним лет.
– Наконец-то заехала! – сказала бабушка бойким голоском, в котором улавливались какие-то комсомольские нотки тридцатых годов. – Пороть тебя некому! А это, значит, Сережа. Верочка мне уже говорила. Видный, крепкий. Не подумаешь, что художник: бороды нет, волосы пострижены и даже физия бритая.
Сереге удалось перед отъездом из Москвы отскоблить всю щетину.
– А где дедушка?
– В тире, пуляет. А мать с отцом – в оранжерее орудуют. Сейчас только что Васька Ветров укатил – все вспоминали, кто кого в сорок третьем прикрыл. Чудаки, ей-Богу, какая разница – живы, и слава Аллаху! Ну, пошли к деду!
Оказалось, что в подземный гараж можно пройти прямо из дома. Уже спускаясь по скрипучей деревянной лесенке вслед за бабой Шурой и Алей, Серега услышал глухие выстрелы. Пройдя бетонный гараж, где стояла гордая «Чайка», довольно древняя, но, видимо, вполне трудоспособная, оказались перед узкой дверцей, обитой дерматином. Баба Шура решительно толкнула ее, и все вошли в бетонный коридор-тир. Освещены были только мишени метрах в двадцати пяти впереди. Худощавый, немного сутулый старик с наушниками целился в ростовую мишень. Бах!.
– Валя, – позвала бабушка, – смотри, кто приехал!.
Валентин Иванович не обернулся, а сначала аккуратно, по всем правилам стрельб, разрядил пистолет и положил его на упор.
– Так, мадемуазель Фифи, – пророкотал старик, – все гоняем? А это что за гражданин, не с Лубянки?
– Почему с Лубянки?! – удивилась Аля.
– С Петровки за тобой не пришлют, – уверенно сказал дед, – ты ведь контра, а контрой Лубянка занимается.
– Почему ты так? – обиженно сказала бабушка. – Что она сделала?
– Она буржуйка, враг народа и контра, – совсем не шутливо объявил Валентин Иванович, – только она еще этого не понимает, потому что дура.
– Вообще-то я не с Лубянки, – решился уточнить Серега.
– А кто ж ты? – с интересом спросил генерал-лейтенант в отставке.
– Художник-оформитель клуба. – У Сереги появилось непроизвольное ощущение, что ему надо встать по стойке «смирно».
– А ничего, – сказал дед, – переодеть тебя, так на майора потянешь.
– Да я рядовой запаса.
– Неужели? – прищурился старик, – не похож. В Афганистане был?
– Нет, – удивился Серега, чувствуя какой-то страшный холодок, какой бывает при разговоре с человеком, похожим на сумасшедшего.
Взгляд у старика был какой-то особый, цепляющий, выворачивающий наизнанку. И это несмотря на то, что тут, в тире, царила полутьма.
– Не был? Странно… – недоверчиво произнес дед. – А на лице написано, что уже убивал. От меня все можно скрыть, только не это. Я сам не один десяток уложил, правда, лица не у всех видел. В воздухе не разглядишь, а на земле не поймешь, что от него осталось. Вот когда меня в сорок третьем над Белоруссией шибанули и я два месяца у партизан воевал, вот там поглядел…
– Да с чего ты взял это, старый дурак! – возмущенно пробормотала бабушка. – Что о тебе человек подумает?! Он художник, картины пишет. Его скоро вся Европа знать будет!
– Да это дедушка у нас оригинальничает, – возмущенно пыхтя, произнесла Аля.
– Точно так, мамзель, – хмыкнул дед, – а что, гражданин художник, пальнуть не желаете? ТТ от самого маршала Новикова. Бой отличный.
– Да он и в руках его ни разу не держал! – проворчала баба Шура. – Еще застрелится невзначай.
– Давайте, – вдруг сказал Серега, сноровисто загнал обойму в рукоять, дослал патрон и встал боком к мишени, подняв вверх ствол. – Рядовой Панаев к стрельбе готов! – гаркнул он без улыбки.
– По мишени номер два – огонь! – скомандовал генерал.
Серега прицелился в зеленую прямоугольную, с квадратной головой мишень, очень непохожую на человека, и трижды выстрелил.
– Тридцать, – произнес дед, посмотрев в какую-то трубу, – оценка – «отлично». А ты знаешь, что это упражнение половина офицеров из «Макарова» бьет на двойку?
– ТТ кучнее кладет, – ответил Серега, – его не так бросает.
– Откуда же ты это знаешь, родной, если рядовой?
– Да я на стрельбище плакаты рисовал, там и наловчился. Это у меня наследственное. Мать снайпером была.
– Ну-ну… – все с той же недоверчивостью сказал старик. – Может, и лицо от матери передалось?..
– Может быть.
– Ну, мать, веди их чай пить, а я оружие почищу и тоже приду.
Конечно, чувствовалось, что дача генеральская. Здесь и пианино было, и камин, выложенный изразцами. Но основная часть мебели была простецкая, можно сказать такая же, как в доме у Сереги: черные, обшарпанные венские стулья, крашеные неполированные столы. Полы тоже были крашеные, застланные не коврами, а деревенскими половиками домотканого производства. Еще были жирный и старый сибирский кот Мурлыка, лениво возлежавший на просторном диване в столовой, а также рослая восточноевропейская овчарка Рекс, довольно молодая и, судя по всему, зубастая. Как объяснила Аля, Рекс признавал только деда, и никого больше. Сейчас он лежал на коврике у камина и дремал, ожидая прибытия хозяина. Ни один человек, кроме деда, не мог бы прогнать его оттуда, но и сам он спокойно следил за тем, как Демьяновы собирались на чаепитие.
Самовар в этом доме был натуральный, на щепках и сосновых шишках, отчего и чай получился какой-то особенный, с привкусом смолистого дымка. Пили его из чашек с блюдцами. Серега уже давно так не пил – у него дома блюдца под чашки не подставляли, а использовали в качестве вазочек для варенья и тарелок. Кроме того, чай тут настаивали на каких-то травах, а дед Демьянов еще и коньячку в него накапал. Были пирожки производства Веры Сергеевны – ноздреватые, мягкие, с луком, капустой, яйцами и с мясом. Серега помнил, какие пиро ги пекла когда-то его мать, и должен был признать, что у Веры Сергеевны они лучше.
За чаем разговор поначалу шел степенный, неторопливый. Сереге даже казалось, что он попал в какие-то давние, чуть ли не дореволюционные времена, или снимается в каком-нибудь фильме на чеховский сюжет. Беседовали о музыке, в которой Серега, увы, понимал мало. Судя по всему, Вера Сергеевна и Иван Валентинович тоже не были большими знатоками, поэтому дискуссия шла в основном между первым и третьим поколением Демьяновых.
Вопреки обычным представлениям о том, какие позиции могут занимать в споре противоборствующие деды и внуки, дед и бабка защищали музыкальные ценности 30-50-х годов, а внучка – более древние: Глинку, Чайковского, Танеева. Рок-музыки не касались. Изредка кто-нибудь из троих вставал и подходил к пианино, чтобы наиграть отрывок из какой-либо пьесы или даже симфонии, песни или романса. Особенно поразило Серегу, как Аля, доказывая деду вторичность музыкальных произведений любимой им эпохи, сыграла марш «Легендарный Севастополь» и доказала, что если его играть чуть помедленнее, то получается почти точь-в-точь «Молодые капитаны поведут наш караван»… На это дед возразил, что нечто подобное было и раньше, в доказательство чего сыграл сначала «Смело, братья, бурей полный парус свой направил я…», а затем «Из-за острова на стрежень…» Как выяснилось, и эти произведения, если сыграть их медленнее или быстрее, будут похожи на предыдущие… Раньше этого Серега не знал, но для него самым главным открытием стало другое. Оказывается, в искусстве даже известные и широко известные произведения могут почти повторять друг друга. А что будет, если и он, не зная, не догадываясь даже, кого-то повторяет?! Наверняка, кто-то уже видел образ мечты в парящей девушке… А тот, у кого лучше техника или цветовое зрение, наверняка мог сделать ее и лучше, чем Серега.
Что-то могло сделать его труд напрасным, превратить в какое-то независимое копирование, а потом какой-нибудь досужий критик будет считать его подражателем, таким же, как несчастного мальчика Иванова. И не будет жалко, если, заплатив двойную цену, кто-то изрежет картину на куски и предаст огню.
Серега аж похолодел от этих размышлений и испытал на какое-то время желание рвануть поскорее домой, к мольберту, и писать поскорее, пока его никто не опередил. Но дороги домой Серега не знал, надо было еще суметь выбраться из этого закрытого поселка. А потому пришлось не рыпаться и терпеливо слушать.
Впрочем, это было не самое страшное. Серега, как и всякий глухой провинциал, несмотря на свое высшее художественное образование, очень боялся, что эти эстеты зададут ему неожиданный вопрос. Ответишь, как учили, – сочтут болваном или ортодоксом, а не ответишь – и вовсе в дураках останешься.
Его, однако, не теребили. Более того, похоже, что его присутствия вообще не замечали до тех пор, пока разговор с узкомузыкальных тем не сместился на общеэстетические.
– Гармония! – воскликнула баба Шура, отвечая на какую-то длинную-предлинную тираду внучки, помянувшей то ли Баха, то ли еще кого-то. – Гармония – символ недостижимого идеала, можно лишь приближаться к ней, но достичь нельзя. Это как горизонт.
– Или коммунизм, – съехидничала внучка.
– Да, – согласился дед, – и коммунизм тоже. Это идеал общества, царство Божие для безбожников. Стремление приблизиться к нему – благо, а шаг в сторону – грех! Так и в искусстве, если ты идешь к идеалу и гармонии – нормально, если разрушаешь идеалы – то это бардак! И наше искусство ушло дальше, чем Бах!
– Прекрасный пример гармонии, – хихикнула Аля, – особенно слово «бардак». Я не говорила, что достижима абсолютная гармония, нечего мне втолковывать прописные истины. И я не считаю, что ее достигли в прошлом, а теперь утратили. Но вот насчет того, что кто-то из советских композиторов ушел дальше Баха к гармонии и красоте, тут я сильно сомневаюсь. Мы сейчас только возвращаемся к настоящему Пониманию красоты от вашего «соцреализма».
– Это куда же это вы возвращаетесь, господа? – прищурился дед. – К какофонии? К абсурду? К декадансу? Вот вопрос!
– Кстати, социалистический реализм – это отнюдь не осужденная партией опера «Великая дружба!» – добавила бабка. – Это Ленинградская симфония Шостаковича! А ваш какофонист Шнитке забудется! Пройдет мода, и о нем никто не вспомнит.
– Бог с ней, с музыкой, – не давая опомниться Але, атаковал дед, – ты вспомни картину «Фашист пролетел»! Я как того парнишку-пастушка вижу, у меня всегда злость разгуливается. Так бы и взлетел, форсаж дал, догнал гада и на гашетку, на гашетку. Чтобы этот «мессер» не ушел. Вот это искусство! Это – соцреализм! Он к действию зовет, к бою и к радости. У того же Пластова вон еще и «Витя-подпасок» есть. Голодраный, послевоенный, а как улыбается, как счастлив! Он же верой живет! Верой! А у вас веры нет и раньше не было. Вы думаете, что идете к Христу, к древней правде, к морали и добру, а на самом-то деле идете хрен знает куда. В Бога по-настоящему, как предки наши, вы не поверите, а в марксизме – разуверились.
– Нет, все не так! – вскричала внучка. – Просто вам обидно, что вы семьдесят два года шли не туда, а мы взяли да и повернули…
– В болото, – вставил дед.
– Уж лучше в болото, чем по устланной трупами дороге! – в запале ответила Аля.
– А в болоте трупов не будет? – спросила баба Шура. – Может быть, те три твоих товарища, которых вы вчера хоронили, уже утонули в этом болоте?
– Не надо, – зло буркнула Аля, – только это уж не приплетайте.
– И верно, – робко заметила Вера Сергеевна, – не надо так.
– Да нет, – распалился Валентин Иванович, – надо! Я-то еще, слава Богу, не слепой, вижу, куда все катится! На железных дорогах диверсии и саботаж, всюду мафия, контрреволюция, Ленину одной рукой честь отдают, а другой голову отворачивают. В соцстранах черт-те что, в наших республиках – бардак! Они тут Россию спасают! Ишь ты! Я ее там, на фронте, в воздухе спасал! Я знаю, что будет, если мы все подряд профукаем и будем храмы строить… вместо ракет!
– Да ты уж потише, – как-то сникнув, пробормотала баба Шура, перехватив взгляд Сереги, – неудобно как-то.
– Да чего мне бояться! – в сердцах рявкнул генерал. – Я не сегодня-завтра сдохну и попрошу, чтоб меня сожгли и с самолета рассыпали. Не хочу и могилы им оставлять. Мне вон дружок рассказывал, что какие-то гаденыши звезды с обелисков сшибают, их ловят, журят да отпускают – дескать, маленькие, глупые. А вот когда они звезды начнут на спинах вырезать – увидите, какие они маленькие. Давить их надо! Давить! Танками, пока еще все не переплавили.
– Да что ты говоришь-то, Бог с тобой! – тревожно пробормотала Александра Михайловна. – Незнакомый человек в доме, интеллигентный.
– А ты что скажешь, майор? – чуть остывая, спросил Валентин Иванович. – Ты же постарше этой дурехи, ты же помнишь, как все было?!
– Почему – майор? – спросил Серега, как-то позабыв о манере деда.
– Потому что на полковника не тянешь, – отмахнулся Валентин Иванович, – а для лейтенанта – староват. Ты скажи: тоже считаешь, что не туда шли?
– Не знаю, – замялся Серега. – Когда Сталин умер, мне четыре года было.
– Дался вам Сталин! Тут речь о том, что мы вообще не туда шли! Вообще!
– Не знаю, – повторил Серега упрямо, – иногда кажется, что не туда. А иногда – что сейчас не туда пошли. У меня и отец, и мать говорили о Сталине хорошо. Сейчас все вокруг говорят, что он преступник. Хрущева я запомнил, особенно когда с макаронами было туго. При Брежневе было лучше, потом стало похуже, а теперь – совсем хуже.
– Да пойми ты! – перебила Аля. – Где бы было твое творчество, твой талант, если бы все было так, как раньше? Ты либо остался бы на всю жизнь никому не известным, либо угодил в психушку!
– Не знаю, – как заклинание, повторил Серега, – я всегда от скуки писал, а когда занимаешься чем-то от скуки, это не надоедает. Значит, глядишь, и написал бы то, что написал. А уж попали бы полотна в Японию – это другое дело. Вон Васильев писал себе и писал, нигде не выставлялся, а теперь его все знают, после смерти конечно. Если бы у меня было что-нибудь стоящее, так, наверное, не пропало бы. А то, что японец полмиллиона отвалил на аукционе, – это не показатель. Вон «Сотбис» тоже немалые тысячи отдал, в долларах, не в рублях, а если разобраться, не знаешь, за что. Разве что для вспоможения творческому поиску. Что сто лет спустя будет – не узнаешь.
– Это точно, – кивнул дед, – молодец, майор!
– Дался тебе этот майор, – проворчала Аля, – у тебя всякий, кто без звания – не человек!
– Звания люди дают и люди отбирают, – произнес генерал, – но сам человек всегда свое звание имеет, которое у него только Господь Бог мог бы отобрать, но и то не может, так как не существует. Я знаю генералов, которые как были капитанами, так и остались. Звезды получили, а ума нет. А есть – капитан, но ему обязательно надо быть генералом, потому что внутри он уже генерал. Вот так. Мало ли что Сергей твой – рядовой. Я ж говорю – внутри него майор уже сидит. И еще расти, наверное, сможет. Кто его знает, может быть, даже до маршала!
– Блестяще! – поджала губки Аля. – Маршал Искусств Советского Союза! Или генерал-лейтенант живописи и ваяния!
– Или просто народный художник СССР, – усмехнулся дед.
– Да зачем эти чины?! – вскипела внучка. – Большая часть наших великих художников даже членами Академии художеств не были.
– Ни черта ты не поняла, – вздохнул дел, – я ведь тебе про то же самое говорю: не важно, что на погонах! Важно другое: можешь ты командовать дивизией или твой предел эскадрилья? Потенциал у тебя на это есть или нет? Я старый, много людей видел и знаю, кто в ком сидит. Вот отец твой – полковник и полковником помрет, хоть это и моя, старого дурака, недоработка. Должность ты, Ванька, генеральскую не потянешь. Только себя измучаешь и людей тоже. Добро будет, если до пенсии без ЧП дотянешь.
– Говорили уже, батя, – примирительно сказал Иван Валентинович. – Что я, не понял, что ли? Но ведь приказ уже есть, все выписано.
– Вот сейчас ахают и охают, что Сталин генерала Павлова расстрелял, – прищурившись, словно бы целясь, скрипнув зубами, припомнил дед, – а небось, не помнят, как он лихо до этого подпрыгнул – оп! – и сразу на командующего округом. А что вышло?! У меня 22 июня навечно завинчено – и в голову, и в сердце! Я как сейчас наш аэродромчик вижу – как «ишаки» разбитые полыхают! И крылья со звездами повсюду валяются, и трупы. Кто прохлопал? Сталин в Москве или Павлов в Минске?! Сейчас вроде бы не так, вроде мы со всеми дружимся. Только и тогда был пакт с немцами, а кончилась дружба двадцать второго! Смотри, Иван, ты ведь не колхоз принимаешь! Там прохлопаешь – без урожая останешься, а здесь сам башки не сносишь и другим придется из-за тебя свои класть.
– Да что ты все каркаешь? – разъярилась уже не на шутку баба Шура. – Какая там еще война?! Что, все вокруг идиоты, что ли?! Никто на нас не полезет, разве найдется вот такой старый дурак вроде тебя. Другой бы радовался, что сын его догоняет, а этот еще ворчит. Да чего там! Знаю я, как ты сам таким же хозяйством командовал. Тоже не семи пядей во лбу, а справлялся. И метался по ночам, и ЧП ему всякие снились, и разбор летных происшествий в кровати производил – все было. Ничего, до пенсии дожил, и все в порядке, даже помирать жалко будет.
– Если дальше так будет, – решительно выпалил дед, – не пожалею. Лишь бы успеть до того, как… И выговорить-то страшно!
Наступило неловкое молчание, которое взорвала Аля:
– Ну что ты говоришь! Чего ты хорошего видел?! Ну повезло тебе, повезло! Ты ж мог сто раз погибнуть, сто раз пропасть – по чьей вине? Что в тридцать третьем повезло – от голода не помер, что в тридцать седьмом – не посадили, не расстреляли, в сорок первом повезло, в сорок девятом повезло, в пятьдесят первом в Корее, тоже повезло. Героя получил, генералом стал – тоже повезло. Но ты же всю жизнь не жил, а только воевал, боролся, мучился! Это что – счастье?! Конечно, ты сейчас скажешь – вот я вашу счастливую жизнь и завоевал! Раньше бы сказал, теперь постесняешься. Это я только до пятого класса могла думать, что у нас жизнь счастливая! Мы – элита, мы – привилегированные, а большинство, как при царе Горохе, – с хлеба на квас. Вот во что эта борьба вылилась!
– Счастье – когда знаешь, зачем живешь, дура! – буркнул старик. – Мы-то знали, а вы – нет. Раем загробным будете утешаться? А все равно, если кто-то из вас перед смертью начнет вспоминать, как жил, пожалеет. Я не жалею! Я знал, за что дрался, за что страдал, отчего не ел и не спал. Идея была! Великая! А вы эту идею в дерьмо втаптываете, хотите сменять на тушенку американскую. Ох, дорого вам эта тушенка станет! Может, и есть будете лучше, н спать подольше, и болтать будете, что пожелаете, ничего не боясь, только счастья у вас не будет! Ни на земле, ни на небе. А то и вовсе будете перед буржуями голышом плясать и сапоги вылизывать: «Доллар, сэр, доллар, плиз…» Мать его… Эх, Сталина на вас нет!
– Да успокойся ты! – встревоженно поглядела на деда баба Шура. – Уймись!
– Шурка, не лезь! – Генерал выглядел так, как, должно быть, в те давние времена на войне, в воздушном бою, всаживая пулеметно-пушечные очереди в «юнкерс» или «месершмитт». – Вы ж его не знали, не видели, не слышали! Для вас он палач, тюремщик, насильник, чудовище, пугало какое-то! Писаки вонючие развели трескотню с чужого голоса, а народ и уши развесил. Почему развесил? Потому что мы уже перемерли большей частью, а детей как следует не воспитали и внуков тоже. Ну, Ванька еще куда ни шло, получился, хотя тоже дури много быдр. А эту мармозетку хреново воспитывали, заласкали, задарили, разодели. Вот у нее пасть и выросла, сколько ни давай – все мало. И буржуйка выросла! Все, кончен разговор! Где там нитроглицерин?! Давай сюда, Шурка!
Дед погладил сердце, глотнул таблетку нитроглицерина, а затем пошел из столовой. Вслед за ним поспешила Александра Михайловна, а за ней – Рекс.
– Разволновали старика, – вздохнула Вера Сергеевна. – Что ты с ним сцепляешься, Аля? Он живет в другом мире, по другим законам – разве ты это не поняла?
– Ну он же сам лезет! – проворчала Аля. – Неужели, мама, я должна все терпеть только потому, что дедушке неприятны мои взгляды? Ну скажи, за что я должна его уважать? За то, что он мой прямой предок? Хорошо, я уважаю. А еще за что? За то, что он, как все вы, ради «великой идеи» терпел и не решался открыть рта? За то, что он делал свою карьеру, исполняя все, что ему приказывали? Да, он был храбр, он геройски воевал. Но война – любая война! – преступление. Он сбил двадцать с чем-то самолетов, при этом убил два десятка человек, если не больше… За что, почему – я об этом не спрашиваю, но он их убил. Всю жизнь он ничего не создавал, только убивал, готовился убивать, учил других, как убивать и разрушать. И все это ради идеи изначально неверной, в корне противоестественной, которую его приучили считать великой! Почему он ненавидит меня, которой эта идея не нравится? Я, в отличие от него, хочу создавать красивое и удобное, но трудиться на себя, а не на дядю Васю из главка, министерства или ЦК. Я готова платить налоги, но пусть мне не говорят: «Мы честно служили, а ты продаешь нас за тушенку!» Кстати, еще не известно, выиграли бы они ту войну без тушенки и ленд-лиза.
– Мы пойдем отдохнем, – произнесла Вера Сергеевна, поднимаясь из-за стола.
– Пойдем, – кивнул Иван Валентинович, глубоко вздохнув, – а ты, Алька, убирай посуду – морской закон!
Аля и Серега остались вдвоем. Был еще кот, но он спал и ничуть не мешал их уединению. Собирали чашки и носили на кухню, мыли, клали на решетку. Потом Аля протерла стол. Все это делалось молча, в каком-то напряженном состоянии.
– Вот такая у меня семья. Я чужая им, чужая – сказала Аля, садясь на диван и укладывая на колени пухлого Мурлыку.
– А зачем же ты к ним поехала?
– Ностальгия. Когда-то мне здесь было очень хорошо. До школы еще. И потом тоже. Летом здесь недалеко пруд, можно было ходить в лес, здесь даже грибы собирали. Зимой на лыжах ходили, с горки катались, на коньках по пруду бегали. Я здесь всех ребят знала, все были умные, добрые, дружелюбные. Я каждый раз сюда еду, когда мне плохо. Раньше помогало, а теперь – нет. Что-то сломалось. У них ко мне классовая ненависть. Я – буржуйка, а они – Красная Армия. Я – враг народа, а они – сталинские соколы.
