Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"
Автор книги: Леонид Влодавец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)
РАЗБЕГ
Пятница, 20.10.1989 г.
Утром Серега, как это ни удивительно, сам побеспокоил Люську, и на работу она отправилась совершенно довольная собой, даже завилась на электрощипцах, припудрилась. Серега попробовал себя в роли гримера и, используя неведомо откуда попавшую к Люське гонконговскую косметичку, разрисовал ее мордаху так, что его клиентка, разглядев себя в зеркало, сумела только ахнуть:
– Ну, блин!
В клуб Серега заглянул больше для проформы. Дела, конечно, никакого не было. На сегодня даже отменили киносеансы, чтобы получше подготовить зал для «Вернисаж-аукциона». Парадная лестница, ведущая на второй этаж, была перекрыта тремя «беретами», которые всех заворачивали на боковые, черные. Весь зал второго этажа был отгорожен банкетками, на которых тоже восседали «береты». Особо таинственным казался буфет. Тоже охраняемый «беретами». Один из взводов метлами сметал сухие листья с площадки перед парадным входом. Другой помогал разгружать телеаппаратуру, привезенную группой Веры Васильевны. Сама Вера Васильевна, Иван Федорович и Владик, похоже, готовились к съемке интервью. Упитанный усач в оранжевой куртке и ядовитозеленом кепи прицеливался в них переносной камерой.
– Сергей Николаевич! – услышал Серега голос телевизионщицы.
Пришлось остановиться и подойти.
– Очень хорошо, что вы появились! – воскликнула Курочкина. – Я все время чувствовала, что изобразительный ряд неполный. Сейчас мы сделаем три минуты с завклубом и председателем, а потом две минуты на вас.
– Да я не… – попробовал отбрехаться Серега, но его тут же перебили: все естественно, без лакировки и приукрашивания. Руководителям, безусловно, надо быть при параде, так сказать, а вам – вполне приемлемо.
«Три минуты с руководителями» протянулись достаточно долго. То не нравился ракурс, то фон, то освещение, то еще что-то. Наконец Вера Васильевна сунула микрофон под нос Ивану Федоровичу и со снисходительной улыбочкой спросила:
– Иван Федорович, не пугает ли вас предстоящее мероприятие?
– Нет, не пугает, – изобразив на лице никсоновскую улыбку, ответил завклубом. – Я полагаю, что перестройка сделает совершенно обычным делом то, что сейчас кажется чем-то из ряда вон выходящим.
– И вам не страшно, что сюда, можно сказать, в глухую провинцию, в маленький заводской клуб прибудут иностранцы и воочию увидят все как есть?
– Нет, не пугает, – гордо ответил Иван Федорович, – нам нечего скрывать. Да, наш клуб пока не слишком шикарен, даже, я бы сказал, убог. Нам, конечно, есть чем гордиться по сравнению с другими аналогичными учреждениями культуры в нашем городе и районе, но до идеала еще далеко. Тем не менее, мне кажется, иностранным гостям будет интересно узнать, что гласность и перестройка пробудили культурные силы, которым в эпоху застоя приходилось, так сказать, наступать на горло собственной песне. Я надеюсь, что они увидят здесь то, что привлечет их внимание, заставит по-иному взглянуть на культурный потенциал российской провинции.
Вера Васильевна перенесла микрофон к Владику.
– А у вас какие надежды, Владислав Петрович?
– Какие могут быть надежды у делового человека? – Улыбка у Владика получилась естественнее и приятнее. – Коммерческие! Мы отбирали произведения на аукцион достаточно строго, но вместе с тем все-таки риск велик. Во многом, конечно, мы рискуем. Кооператив уже приобрел для распродажи более двухсот картин и оплатил их наличными. Общие затраты составили более тридцати тысяч рублей. На данный аукцион мы отобрали лишь 128 произведений, но с торгов пойдут лишь 16. Таким образом мы являемся в какой-то степени благотворителями, ибо еще не знаем, найдут ли покупателя приобретенные нами произведения. Однако мы надеемся, что молодые, самобытные, но еще неизвестные миру художники, получив от нас определенную материальную поддержку, смогут продолжать свои творческие опыты и добьются признания.
– Нормально! – сказал оператор. – Давайте художника.
Теперь Вера Васильевна стала поворачивать Серегу. Наконец, установив его так, как ей хотелось, ока провела краткий инструктаж:
– Главное, не волнуйтесь, отвечайте естественно. Пока вас еще никто не видит, если где-то будет что-то не так, подрежем, уберем. Внимание, запись! Мы беседуем с одним из участников «Вернисаж-аукциона» художником-оформителем Сергеем Панаевым. Сергей Николаевич, что вы предложили «Спектру»?
– «Истину», – ответил Серега каким-то не своим, но довольно естественным голосом. – Ну а что получилось – я оценивать не могу.
– «Истина»? Это название картины, не так ли?
– Так.
– И в каком жанре она сделана?
– Затрудняюсь сказать… – пробормотал Серега, и Вере Васильевне это не понравилось.
– Стоп! – скомандовала она. Целившийся в Серегу радужный зрачок объектива опустился. – Сергей Николаевич, вы действительно не знаете?
– Не знаю…
– Хорошо, тогда надо этот вопрос опустить… Правда, боюсь, что и другими вас огорошу. Иван Федорович и Владислав Петрович свои ответы отредактировали, а с вами мы не работали. Давайте взглянем…
Вера Васильевна раскрыла блокнот и торопливо проглядела набросанные от руки строчки.
– Давайте вот с гот вопрос: «Чего вы ждете от аукциона?»
– Строго говоря, ничего… – ответил Серега. – Деньги я уже получил, а теперь чего ждать?
– Как с вами трудно…
– Да вы скажите мне, что вам хочется услышать, – посоветовал Серега. – А то я опять что-нибудь не то скажу/
– Ну хорошо. Надо сказать как-нибудь с волнением, оптимистично, но не притворно, естественно…
– Степанковская! – Иван Федорович вдруг резко сорвался с места и побежал. Там, куда он направился, разворачивалась, заехав во двор клуба, черная «Волга». Степанковская Нелли Матвеевна являлась первым секретарем горкома.
Владик усмехнулся, Серега тоже.
– Давайте поскорее! – заторопила Курочкина. – Надо и ее проинтервьюировать…
– Давайте.
– Чего вы ждете от «Вернисаж-аукциона»?
– Я жду многого, но надеюсь, что все будет прекрасно! – сказал Серега и сам засмеялся своей ахинее.
Курочкина покачала головой, что-то пробормотала под нос, возможно, даже ругательство, но времени у нее не было: Степанковская медленно плыла к входу в клуб, а рядом с ней, чуть отставая, как адъютант от маршала, вышагивал Иван Федорович. Все это Серега видел уже много раз и любоваться этим не хотелось. Ему неудержимо хотелось домой, тянуло «мурзильничать». Вчера он стоял перед планкой, прикидывал, примеривался. Сегодня надо было начинать разбег. И от этого разбега зависело, появится ли его новое творение или нет.
…Подрамник получился довольно большой – полтора на метр. Серега неторопливо пришивал к планкам холст обойными гвоздиками, ровнял, подтягивал – до звона. Руки работали как бы автоматически, а голова все больше и больше втягивалась в совершенно иное дело. Она уже несколько раз создавала и переделывала композицию, меняла цвет и позы, тени и оттенки. Потом, пока руки устанавливали холст на мольберт, разум убежал уже далеко, к самому финишу работы…
…Серега заканчивал грунтовку, когда неслышно подошедшая сзади Люська обняла его сзади и сладко притиснулась животом и грудью…
– Малюешь? – спросила она. – Это чего будет?
– Ты и я, вот чего будет… – ответил Серега, очищая шпателем комочки белил.
– Голые? – с азартом спросила Люська.
– Ага, – подтвердил Серега, и это была правда.
Оставив грунт сохнуть, он решил на время выкинуть работу из головы. Взялся помогать Люське, которая где-то добыла свежие помидоры, соленые огурцы и португальское постное масло из сои. Сделали смесь из всего этого с картошкой и селедкой, съели.
– Сегодня мне пиво завозили, – поделилась новостью Люська, – чуть не убили! Как танки перли. Хотела себе откачать – не вышло. Увидели бы – точно убили.
«А ведь у нее могло быть вполне изящное лицо, – неожиданно пригляделся Серега, – у нее очень добрые, дружелюбные глаза, она любит делать людям приятное. Если бы не обрюзгла так рано, не заполучила эту одутловатость, не оплыла жирком, не испортила кожу косметикой и духами… Если бы не охрип голос, если бы не… И имя у нее из сказки, из красивой и великой сказки – Людмила…»
– Бедная ты моя… – сказал он и взял Люську за руки.
– Чего ты… – смущенно пробормотала Люська. – Чего ты, дурачочек…
А он уже потянулся к ней, привлек к губам грубые, не шибко чистые ладони, пальцы с оббитым о ящики с водкой маникюром и поцеловал их осторожным, почти воздушным прикосновением губ, как святыню, как икону, как знамя… Он очень боялся, что сейчас Люська ляпнет что-нибудь дурное, засюсюкает, прилипнет, и тогда – все, крышка, гибель, поражение… Тогда рассыплется та светлая и оживляющая идея, вызревающая в мозгу, сотрется образ, поблекнут краски и тогда к холсту можно не подходить. Не перепрыгнуть планки, не сигануть выше головы.
Но у Люськи, которая всего час, а то и меньше, назад слышала мат и грязнейшие комплименты, которая ворочала ящики с бутылками и катала бочки с пивом (подсобники нализались), Люськи, привыкшей к самой грубой и бесстыжей простоте, вдруг навернулись слезы. Не пьяные, злые слезы, а такие чистые, легкие, счастливые… Она плакала так только на индийских фильмах, глядя на выдуманную, нездешне-прекрасную любовь.
– Нельзя так… – пробормотал Серега, еще ближе придвигаясь к Люське и обнимая ее за плечи. – Не плачь…
Хотя ему хотелось крикнуть: «Плачь! Плачь! Ибо слезы твои суть очищение!» Но нельзя было этого орать, пугать и без того напуганную неожиданными, необычными чувствами бедняжку… А то бы она еще подумала, что он свихнулся.
– Люблю тебя… – прошептала Люська, приникнув лицом к его плечу. – Страшно только…
– Не бойся, не бойся, – пробормотал Серега, – мы же люди, хорошие, добрые люди, и мы вместе…
– Ой-й… – всхлипнула Люська и, шмыгнув носом, с тоской выстонала. – Ну что бы нам раньше встретиться!!! – И затряслась от рыданий.
– Это неважно, – Серега успокаивающе погладил ее по волосам, – встретились же все-таки… А что было – то прошло.
– Прошло, да было…
Люська сбивчиво, торопливо, безудержно стала каяться, исповедоваться в грехах. Говорила она просто, грубо, прямо, не оправдываясь и не стараясь вызвать жалость. И Сереге на какое-то мгновение стало жутко. Жутко не от подробностей этого рассказа, а оттого, что он взял на себя дело, к которому непригоден. Второй раз за сутки ему исповедовался человек. И если исповедь Шурика была исповедью мученика, праведника, то сейчас он слушал исповедь грешницы. Пожалуй, впервые Серега пожалел, что не верит в Бога. Не важно, в какого. Он пожалел, что нет какой-то вышней, потусторонней милости, какого-то всемирового разума, который способен понимать людские беды и грехи и прощать их.
Главной ее бедой было тело, которое рано, очень рано созрело. В тринадцать лет она уже выглядела как сформировавшаяся девушка. Дом родной она запомнила как притон пьянства, разврата и полного цинизма. Мать с отцом пили и дрались ежедневно то между собой, то с «гостями и гостьями», постоянно мельтешившими в доме. Почти каждый вечер одна-две пары оставались на ночь и, не стыдясь друг друга, занимались самым бесстыжим блудом. Люське не надо было ни смотреть заграничные порнофильмы, ни слушать разговоры в подворотнях, ни подглядывать, она все видела сама, воочию. И хотя пьянки и драки ее пугали, но ночные похождения «гостей», да и отца с матерью, ее волновали и тревожили. И когда один из пьяниц, которому не хватило пары, залез к ней, совсем еще сопливой, она восприняла это как должное и без особой борьбы рассталась с невинностью. Потом посадили отца, за драку, в которой зарезали человека. Мать не горевала ни дня, мужчины зачастили к ней, и среди них были те двое, что потом стали Люськиными подельниками. Сперва оба поиграли с ней в любовь, потом решили, что ей можно доверить роль приманки. Люська подстерегала разного рода людишек, которые были не прочь попробовать «свежего мясца», а ее взрослые друзья ждали их в глухом дворике. До смерти не убивали, но часов, бумажника, шубы, шапки и чего-нибудь еще человек недосчитывался. Так продолжалось год, пока наконец не попались.
Четыре года, ровно до совершеннолетия, Люська отсидела в ВТК. Довольно благополучно: ни ее сильно не били, ни она никого не зашибла. После устроилась на работу на завод. Гульба началась сразу, едва вышла. Воля так воля, тем более что четыре года ее окружали одни женские лица. Начала с таксиста, который вез ее с вокзала, потом – общежитие, там ни дня без строчки… С завода через два года выгнали за прогулы и пьянки. Подалась домой принимать наследство. Отец умер в колонии, а может быть, его убили – ей это было неинтересно. Мать хлебнула вместо водки стакан уксуса и сожгла желудок – насмерть.
Свое хозяйство отвлекло Люську. Ёй захотелось денег. Подружились с Зойкой, работавшей в винном магазине, нашла себе место. Туг уж «любви» было поменьше, зато воровства больше. Скандалы и драки тоже случались, участковый Иван Палыч был прав. Когда на некоторое время винный прикрыли «по указу», то Люська пристроилась надомницей, но зато варила самогон. Где-то пару раз она выходила замуж. Расписывалась, кстати, не с самыми плохими парнями, но переделать ее они не могли. Один, который был помягче, сам подал на развод и тихо уехал. Другой – отдубасил Люську и пойманного с ней ухажера до полусмерти, за что и сел, бедняга, аж на восемь лет. Как уж его там судили – неизвестно, только Люська была очень довольна – ей сразу дали развод.
И вот, прожив двадцать восемь лет, сегодня от совершенно незначительного ласкового слова она вдруг пожалела о том, о чем раньше не жалела никогда.
Права отпускать грехи Сереге никто не давал. Он мог только упрямо повторить:
– Ну, было и было… Быльем поросло. Живи… Если видишь грязь – не плюхайся в нее. Чего вроде проще…
– Знаешь, – прохлюпала Люська, – меня ведь опять посадить могут… Запросто. Зойка меня вот так держит. Запутала. Если брошу все дела – тут же сяду. У ней наверху лапа есть. А у той лапы – своя. Мафия!
– Да ладно, – отмахнулся Серега, – живи, как получается. Мафия, не мафия, а бери поменьше или лучше ничего не бери. Уйди куда-нибудь. От вина прибытка нет. Вон в клубе три должности уборщиц свободны. «Береты» вместо них прибираются, а деньги в экономии. Зарплату нам прибавили.
– Семьдесят колов не деньги, – усмехнулась Люська, – а три участка ваш Федорович не даст. Да и вам нет резона брать. В кооператив, что ли, податься? Только у них своя мафия, связываться боюсь. И рэкетов боюсь.
– Пуганая ты какая, – вздохнул Серега. – А я дурак. Живу как улитка, домик с собой таскаю. Прости, что ничего тебе доброго не могу сказать и утешить не могу – сам ничего не знаю. Куда все катится – аллах ведает!
– Да чего там… – проговорила Люська. – Будем жить, раз еще живы, верно?
Она успокоилась, у нее сквозь невысохшие слезы уже проблескивали страсть и желание. Сереге стало немного не по себе: как теперь обходиться с ней? Ведь так легко было вернуть все к прежнему, к угарному насыщению, к бешеному азарту, уходящему после того, как все кончено. Это был бы обман, предательство. Сейчас все должно быть по-другому или не быть вовсе. И нельзя было играть, потому что получился бы фарс, такой, как во второй день, когда был роскошный ужин, танцы и «продолжение ужина». А нужно было нечто настоящее, неподдельное. Как раз то, чего у них не было…
«Да, – подумалось ему, – права она – чего же мы раньше не встретились?»
Надо, надо было раньше встретиться! Пока еще не налипли весь цинизм, вся грязь, вся «простота» и пошлость. Теперь, когда знаешь много, а умеешь еще больше, когда эмоции проще пареной репы, жизнь вообще кажется малоинтересной. О чем пожалеешь, если придет кто-нибудь и скажет: «Серега, завтра тебя не будет»? Да ни о чем! Разве только о недоделанной, точнее, неначатой картине… Да еще будет жалко, что не отдал концы раньше, когда все еще казалось вполне приличным и не довелось увидеть всего этого срама, краха и прочего…
И от этой мысли пришла бесшабашность и веселая, лихая ярость, которая заставляет любить и ненавидеть, прыгать на амбразуру, чтобы закрыть ее своим телом, или бросать горящий самолет на врага, спасать или уничтожать, не щадя себя…
– Обними меня за шею, – сказал он Люське, – я тебя на руки возьму…
– Да что ты! – испугалась Люська. – Я ж восемьдесят кило без малого…
Но все-таки обвила его за шею, а Серега с неожиданной легкостью подхватил ее на руки и понес к постели…
– Уронишь… – хихикнула она, но Серега, побагровев от напряжения, все же прошел эти пять шагов по комнате и не бросил, а мягко опустил ее на кровать.
Звонко щелкнул выключатель, все залил мрак. Задыхаясь, Панаев в какую-то секунду подумал, что, может быть, сейчас он испытывает самый прекрасный миг в жизни и ничего подобного больше не будет…
ВЫСОТА
Суббота, 21.10.1989 г.
Площадь перед клубом выглядела очень необычно. На ней, словно в большом городе, откуда-то набралось десятка три машин: «Волги», «Жигули», «Москвичи», «Самары», «Нивы», «Таврии» с московскими, областными и иностранными номерами. Среди них несколько особняком стояли вишневый «мерседес» и нежно-зеленая «тоета». Покой приезжих машин стерег желто-голубой «газик» – тот самый, на котором в свое время увезли Гошу.
В клуб пускали по пригласительным. «Береты», сменив свою повседневную пятнистую униформу на элегантные и вполне штатские спортивные костюмы, а береты – на вязаные шапочки с кисточками, корректно улыбаясь, исполняли обязанности билетеров. В фойе клуба, блиставшем чистотой, были расставлены мягкие скамеечки, кресла, журнальные столики. Кто желал, мог полюбоваться фотовыставкой. Оформлена она была в новом стиле, непровинциально. Должно быть, делали ее дизайнеры «Спектра». Один из стендов назывался «Мы и наш город», где были отражены, причем весьма нелакированно, местные контрасты. Там были и заводские цеха, и какие-то компьютеры, и свалка, и новый район, и общий вид Серегиной улицы. С фотографий улыбались и хмурились рабочие, милиционеры, бабки, девицы, директор завода, несколько «беретов». Можно было осмотреть и стенд «Неформальные движения» с изображениями митингов, акций и прочих мероприятий «экологов», «памятников» и «мемориалов», а также какого-то залетного дэсовца, гордо шествующего под ручку с милиционером, держа на плече трехцветный флаг. Завод тоже показывал товар лицом: оказывается, он выпускал что-то «не имеющее аналогов на мировом рынке». Около этого стенда вместе с модно одетой молодой дамой стоял сам директор завода и маленький, скромненький, улыбчиво-вежливый японец – это был Кендзо Мацуяма. Он говорил по-русски очень хорошо, старательно выговаривал звук «л». Еще один иностранец сидел в кожаном кресле и беседовал через переводчицу со Степанковской, которая скромненько улыбалась и вовсе не походила на ту суровую высшую власть, которая еще вчера проверяла – все ли тут «абге-махт». Владик стоял вместе с Иваном Федоровичем и Курочкиной, по фойе без суеты расхаживали телеоператоры, целясь то туда, то сюда камерами. Тут же обнаружилось и несколько «импортных» журналистов – два или три. Они беседовали между собой по-английски, но, похоже, были из разных стран – акценты выдавали. Толклись здесь и наши, отечественные. «Спектровцы» преувеличенно интеллектуально беседовали с длинным и сутулым парнишкой в очках, явно студентом журфака на практике. Другой, нахальноватый, типа качка, с диктофончиком, вовсю интервьюировал представительниц прекрасного пола. Наконец, был унылый медведеобразный дядя из областной газеты, который новых методов еще не освоил, а для старых был слишком молод. Этот соображал, должно быть, сколько вариантов статьи сочинять: два или три. По роже было видно, что писать он умеет либо хвалебно, либо разгромно, в зависимости от того, что закажут. По-старому, уже приезжая на дело, требовалось знать: хвалить или громить данное мероприятие. Детинушка для нового стиля еще не созрел. Возможно, в прежние времена ему бы подсказали, намекнули, а теперь – шиш. Ворочай мозгами сам. Поэтому, видать, он уже в мыслях проговаривал и разгромный, и хвалебный варианты. Сомнения, однако, бродили у него в башке. А ну как начальству, которое лучше его знало, как вести дела, понадобится третий, эдакий «объективный» вари-антик, где потребуется, отметив достоинства, покрыть нехорошими словами недостатки? Могло выйти и обратное: отметив недостатки, восхвалить достоинства!
Серега, одетый поприличнее чем обычно, даже с галстуком и в поглаженных Люськой брюках, скромненько посиживал в промежутке между двумя пальмами и разглядывал буклет, выпущенный «Спектром». Тут, конечно, были не все 128 произведений, но штук двадцать поглядеть было можно. Направления, представленные на «Вернисаж-аукционе», являлись самыми разнообразными, а о большинстве Панаев даже не слыхал. Просто ребята сами для себя придумывали названия. «Истина» в буклете отсутствовала, но Серегина фамилия значилась в списке авторов-участников. Особо его это не огорчило, поскольку полиграфия буклета выглядела очень неважно, цвета смотрелись чересчур неестественно, а сами изображения – уж очень мелко.
– Здравствуйте… – послышался знакомый голос. Странно знакомый…
Серега оторвался от буклета и увидел весьма солидную пару. Ее составляли крупный, благородно седой, но еще не очень старый мужчина, который мог быть и академиком, и начальником управления торговли, и дама, которой принадлежал голос. Смотрелась она много моложе своих лет и одета была, будто на дипломатический прием. Она могла быть сохраняющей форму «дамой полусвета», либо какой-нибудь суперзвездой.
– Простите, не припоминаю… – Серега улыбнулся и поднялся с места, шевеля мозгами. Как они ни шевелились, припомнить ничего не могли.
– Мы с вами встречались в Крыму. Вы, кажется, работали на этюдах… Ваши «Алые паруса» у меня на почетном месте…
Боже правый! Это что же, «шоколадная Оля»?! Серега даже обалдел на секунду. Ну конечно, за десять лет люди меняются, но чтобы так?! Во-первых, Оля довольно сильно похудела и постройнела, не иначе у нее было время, чтобы заняться аэробикой. Во-вторых, теперь она не пережаривалась до шоколадного цвета, а дозировала ультрафиолет, и кожа ее имела золотисто-бронзовый цвет, как у западных кинозвезд, отдыхающих на Таити или на Гавайях.
– Знакомьтесь, это мой муж, Кирилл Евсеевич.
– Розенфельд, – вежливо и, как показалось, очень понимающе улыбнулся Сереге Кирилл Евсеевич. Акцент его показался Сереге необычным.
– Панаев Сергей Николаевич, – Серега пожал веснушчатую руку Розенфельда.
– Простите, вы не родственник… – начал Олин муж, но Серега поспешно отрекся:
– Нет, только однофамилец.
– Я буду торговаться за вашу «Истину», – сообщил Розенфельд. – Блестящая работа!
– Разве вы ее видели?
– Я видел слайды, Владислав Петрович показывал их Клингельману, Мацуяме и мне. Надеюсь, что и в натуре она не хуже.
– Простите, а вы тоже иностранец, как и они? – поинтересовался Серега.
Розенфельд улыбнулся и показал ослепительно фарфоровые зубы.
– Да. С 1970 года – я гражданин США и Израиля. До этого жил в Москве.
– Ну и как нашли прежнюю родину?
– Если откровенно, то хреновато… – понизив голос, будто побаивался чего-то, сообщил Кирилл Евсеевич. – Все намного хуже, чем при Брежневе. И продукты, и одежда. Народ обозлен. Я смотрю, и у вас в городе «Память»… Неприятно. У нас сейчас много говорят, что в России может быть новая гражданская война… Упаси Боже!
– Кирилл, оставь политику… – попросила Оля. – Сергей Николаевич – человек искусства. Расскажи ему об истории нашего знакомства!
– А ты считаешь, это его заинтересует?
– Наверняка.
– История, конечно, романтическая. Семь лет назад, уже после похорон Брежнева, я решил навестить Москву под Новый год. Дьявольски интересно быть иностранным гостем в родном городе, ей Богу! Идешь туда, куда русских не пускают, ешь то, что они не пьют… Тебе готовы продать за доллары даже Ивана Великого, если ты его сможешь унести! Девочки предлагают услуги так дешево, что и не поверишь. Нет, в Москве иностранцем быть просто прекрасно! Нас была небольшая группа, человек двадцать пять туристов. Съездили в Суздаль, покатались там на тройках, а потом, как раз тридцать первого, собирались встречать Новый год в «Национале». До Нового года где-то часа четыре. Решил забежать в «Российские вина», угостить коренных янки чем-нибудь экзотическим вроде «Солнцедара» или «Рубина». Перешел по подземному переходу, иду мимо магазина подарков, вижу – стоит женщина и голосует такси. Как раз я шел рядом, когда один притормозил. Я бы прошел мимо, но тут она очень громко, с мольбой крикнула: «Ну товарищ водитель, ну пожалуйста!» А он, эта скотина, отрывает ее руки от двери и орет: «В парк! В парк! Не повезу в Медведково!» Я вижу – она мерзнет, у нее какие-то свертки, сумки, в метро тяжело будет. Подошел, показал этому гаду десять долларов и говорю: «Вези!» – «О`кей, мистер!» Если б я был коренной янки, так небось дал бы ему десятку, а сам садиться не стал. Но я-то москвич, я знаю, что эта свинья может ее за первым углом высадить… Подвез точно до Полярной улицы, прямо к дому. Шоферу велел ждать – еще за десятку, а сам помог Олечке – я думаю, вы поняли, что это была она, – подняться наверх. У них там хрущоба без лифта, одна комнатка на двоих. Ужас! Я уезжал из трехкомнатной квартиры, которая казалась мне убогой, сейчас у меня восьмикомнатный дом – тоже довольно скромный. По американским меркам, конечно… Но там… В общем, я решил вытащить ее и малышку из нищеты. Все получилось довольно удачно, ей не мешали, через год она прилетела ко мне… Такой вот святочный рассказ…
– Кирилл такой торопыжка, – скромненько усмехнулась Ольга, – я-то думала, что он хотя бы расскажет, какую роль сыграли «Алые паруса»… Ты сам скажешь?
– О нет. Раз уж ты о них хочешь беседовать, то я умолкаю.
– Знаете, я в тот день забегалась, а Олечка у меня – ей тогда два годика было – все спрашивала про елочку. Я ее к соседке отвела, а сама побежала искать, нашла только искусственную в «Детском мире» и еще кой-чего купила… Конечно, хотелось побыстрее, у соседки ребенок болел, боялась, чтобы Олечка не заразилась. Ну, Кирилл мне помог. Поднимаемся с ним наверх, я его благодарю, не знаю, как назвать, товарищем или господином. А он говорит: «Зовите Кириллом». Смешно, правда? Олечку я забрала, уложила спать. Кирилл отпустил такси…
– Нет, скачала я увидел «Алые паруса». Я знаете ли, из двадцатилетних шестидесятников, у нас многие увлекались Грином, и для меня «Алые паруса» – символ тогдашних надежд, так сказать… Поразило вот что: бедная, я бы сказал, нищая квартирка – и профессиональная, явно очень дорогая картина на стене. Нечто вроде луча света в темном царстве. Какое-то окно в мир красок и светлых чувств. А вокруг страшный кавардак, нестираное белье, расшатанная мебель, ужас!
– Конечно! – заоправдывалась Ольга. – У меня же было сто двадцать вместе с пособием для одиночек… Жуть! Как мы три года так прожили – не знаю. Если бы не Кирилл… Просто чудо!
– Конечно, чудо. Это современный вариант «Алых парусов». Если бы я не увидел картину, то, наверное, не стал отпускать такси, а уехал бы пить в «Националь». Но я понял, что здесь, в этой клетушке, живут в ожидании счастливого чуда, как та самая Ассоль в своей треклятой деревушке. И я подумал, почему бы мне не стать благородным капитаном Греем? И стал…
Тут через динамики послышалось хрюканье, шипение, кто-то пробубнил: «Раз, два, три». Микрофон был установлен на лестнице, где уже стояли на нижних ступеньках Иван Федорович, Владик и два «берета» в спортивном – парень и девушка, державшие на подушечках ножницы. Все, кто находились в фойе, стали подходить к ступеням и окружать их полукольцом.
– Внимание! – бодро произнес Владик в микрофон. – Дамы и господа! Товарищи и гражданки! Наш «Вернисаж-аукцион» начинает свою работу. Слово для приветствия имеет наш радушный хозяин Иван Федорович…
– Друзья мои! – переждав поощрительные аплодисменты, начал заведующий. – Здесь в вашем лице я приветствую истинных друзей и поклонников искусства, советских и зарубежных. Сейчас, в это трудное, исторически-противоречивое и порой непредсказуемое время, когда мы отказались от многого, без чего раньше не могли жить, очень важно иметь нравственную опору, свое кредо, нечто вечное, во что можно верить. С моей точки зрения, такой опорой является красота красок и форм, то есть сфера изобразительных искусств. Особенно важно, чтобы не иссякало стремление к красоте у тех молодых, талантливых, но еще непризнанных художников, которые ищут свои пути в искусстве. Каждый участник нашего «Вернисаж-аукциона» в той или иной мере внесет свою лепту в дело помощи этим дарованиям. Сердечно благодарю всех тех, кто собрался здесь! Добро пожаловать!
– Право перерезать ленточку предоставляется нашим почетным гостям: первому секретарю городского комитета КПСС Нелли Матвеевне Степанковской и представителю компании «Интернейшнл Инжиниринг» в Москве мистеру Кэролу Розенфельду!
Кирилл-Кэрол и Степанковская взяли у «беретов» ножнички и разрезали пересекавшую проход алую ленточку, естественно, в двух местах. Отрезок ленты Кирилл перерезал пополам и половину вручил Нелли Матвеевне. Затем весь народ – человек двести, как прикинул Серега, – поднялся по ковру в зал. Однако, когда рассеялись по этажу, оказалось, что это не так уж и много.
Оля, ловко подхватив под руку мистера Розенфельда, поднималась по лестнице с уже явно нероссийским достоинством. Сергей шел рядом с ними.
– Вы нам расскажете о вашей «Истине»? – спросила Ольга.
– Если о картине надо рассказывать, заметил Кирилл, – это не картина.
– Нет, – спохватилась его супруга, – я не это имела в виду. Интересно знать, как он работал, как творил… Расскажете, Сергей Николаевич?
– Скучно получится, – сказал Сергей Николаевич, – ничего особенного. Вот сама картинка, глядите. Освещена хорошо, как мне кажется…
Да, освещение было поставлено мастерски, профессионально. Эффект исходящего из-за черной полосы таинственного света был усилен, женские фигуры стали выглядеть еще рельефнее, и ощущение кривизны пространства, о котором говорил Владик, тоже стало заметнее. Кирилл посмотрел справа, слева, фронтально – точь в точь как в свое время Владик, затем отошел подальше и, вздохнув, сказал:
– Не потяну. Если Клингельман или Мацуяма вцепятся – не потяну…
– У нас же есть свободных десять тысяч… – заглядывая мужу в глаза, напомнила Ольга.
– Смешно! Дай Бог, чтоб они на первой сотне закончили…
«Бизнес, – подумал Серега, – чистый бизнес! Акулы мирового капитала… Как по учебнику – мелкие уступают добычу крупным».
Мацуяма-сан со свитой из трех «спектровцев» и дамы-переводчицы, в которой он не нуждался, находились в другом конце зала. Клингельман, которого сопровождал сам Владик, рассматривал коллекцию, представленную «митьками».
