Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

СОФРОНОВ

Вторник, 31.10.1989 г.

Утром Серега совершил обычную пробежку. Снега не было, но грязи тоже. Утренний морозец сделал землю твердой, как асфальт, она даже позванивала под ногами.

Накануне Серега купил десятка два яиц и поэтому был обеспечен завтраками и ужинами на пять дней. Сахар тоже вышел еще не весь, хотя сегодня уже шел последний день октября. Чая оставалось около трех заварок, но пополнять вроде бы не стоило.

На работе все прошло нормально. Рисовали плакаты. Серега подключил всех кружковцев, дело шло быстро и довольно бесхлопотно. Иван Федорович заблаговременно нашел все, что могло потребоваться художникам, и никаких остановок по причине отсутствия чего-либо не было. Из общего числа намеченных плакатов и лозунгов сделали уже больше половины. Немного утомляло однообразие, но оживляемое даже нынешним разноцветием, это как-то не замечалось. Часам к семи понемногу стали расходиться. Серега остался, как всегда, последним. В это время из ОПЦ стали уходить «мемориал ыцики». Два «берета» – дневальных с ведром и тряпкой, совком и веником вошли в комнату изокружка.

– Сергей Николаевич, – напомнил один из них, – пора уже.

– Я – все, сейчас ухожу. Можете приступать. – Панаев вышел в коридор, где неподалеку от двери столпилось человек пятнадцать «мемориальщиков» и с азартом продолжали что-то обсуждать..

– Ребята, – лениво сказал один из «беретов», – давайте поживее. Нам убираться надо.

– Пошел ты… – в запале крикнул какой-то парень, небритый, неопрятный, в мятой куртке и джинсах.

– С вами же культурно беседуют, – подключился второй «берет», – можно ведь и на улице говорить. С трех часов сидели.

– Коммуняки поганые! – бросил в ответ парень. – Милитаристы!

– Нарываешься? – поинтересовался «берет». – Демократии мало?

«Мемориальщиков» было намного больше, но «береты» чувствовали себя спокойно и уверенно. Во-первых, половина «мемориальщиков» состояла из говорливых, но маломощных очкариков, а во-вторых, здесь, на этой территории, по первому свисту сбежались бы еще десяток «беретов».

– Не связывайся, Виталик, – взяв за рукав агрессивного парня, попросил один из «очкариков», – пошли! Не видишь – это роботы! У них сила подавила интеллект.

– Правильно, – подтвердил «берет», – давайте на улицу с вашим интеллектом.

Ох, как нехорошо заблестели глаза у этого Виталика! Тут Серега разглядел у него на лице иссиня-желтоватые пятна – след недавних синяков.

– Ну ничего, – прошипел он с неистовой яростью, – встретимся еще!

«Мемориальщики», бормоча что-то, пошли к лестнице. Серега, который во время инцидента задержался, чтобы в случае чего попытаться осадить пацанов, услышал приглушенный голос «берета»:

– Вонючки американские. Этот падла, Софронов, жалко, что не полез…

– Мало ему Мишка харю начистил, – сказал второй «берет», – ишь, засверкал зенками.

– Это кто Софронов? – спросил Серега. – Который картину сжег?

– Точно. От избытка интеллекта… Сорокина нет, а эта гадина живет.

Серега спустился вниз и пошел домой. «Мемориальщики» стояли у входа, курили и ворчали. Даже, пожалуй, не ворчали, а митинговали. Мимо них с опаской проходили мирные граждане, намеревавшиеся посмотреть кино. Зорко глядели за ними «береты», проверявшие билеты у входа.

Судя по всему, Софронов и здесь не унялся.

– Надо пикетировать клуб! – кричал он. – Это рассадник сталинизма и милитаризма! Здесь оболванивают и превращают в штурмовиков! Они еще переворот сделают, когда будет День Икс!

– Что ты взбеленился? – урезонивали его. – Чего ты мелешь, какой переворот?

– Ладно, ладно! – огрызнулся Софронов. – Вот когда они пойдут вас брать по домам, тогда узнаете! Они еще на ваших трупах плясать будут!

«Да он псих, – подумал Серега, – конечно, псих!»

Серега уже отошел достаточно далеко, когда услышал за спиной быстрые шаги. Его догонял Софронов. Остальные «мемориальщики» куда-то свернули или разошлись.

– Простите, вы – Панаев? – спросил Софронов.

– Да, – ответил Серега.

Хотя этот парень и был повыше ростом, но все же ему еще только-только стукнуло восемнадцать, бояться его матерому Сереге не стоило.

– Скажите, вы художник или мазила?

– Не знаю, – усмехнулся Серега, – наверное, мазила? А что?

– Оно и видно, – презрительно, с ненавистью в каждом слове бросил Виталий, – беспринципный и продажный ремесленник!

– Вам подраться охота? – поинтересовался Серега. – Я ведь детей не бью. Но будете надоедать…

Сказал он это не менее спокойно, чем «береты».

– Интеллигенция, сотрудничающая с коммуняками. Проститутки! – выкрикнул парень и очень удивился, когда Серега, вместо того чтобы двинуть ему по роже, спросил:

– Какие ко мне претензии в этом плане?

– Как вам не стыдно малевать плакаты к 7 ноября? Это же день траура для России! А вы, я видел через дверь, мажете всякие пестренькие таблички! Веселенькие, красненькие, зелененькие… Черным их надо красить! Черным! Сколько вам платят за это?

– Ужас сколько! – произнес Серега. – Полтораста – двести в месяц.

– Врете! Они вам организовали этот аукцион, чтобы вас купить! Мы все знаем. Неужели у вас может подняться рука написать «Да здравствует Великий Октябрь!»? Это после Куропат, Катыни, Калитников, ГУЛАГА? Сорок миллионов убито, умерло, замучено. Тысячи деревень разорены, земля испорчена, жизнь едва теплится – и ради этого – «Да здравствует!..»

– А я этого не знаю, – назло сказал Серега с ледяным, его самого поразившим, спокойствием, – не было этого. Вообще! А был великий и славный вождь, гениальный генералиссимус Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин. Были великие победы и свершения, жить было лучше, жить было веселее… А ты, дерьмо собачье, щенок и вонючка американская. Пшел вон!

Но Софронов, конечно, рыпнулся, не сдержался. Место было пустое, по обеим сторонам тянулись заборы, ограждавшие недостроенные дома, наступавшие на Серегин поселок. В темноте лишь кое-где горели фонари.

От размашистого, слишком эмоционального удара Серега легко увернулся и, поймав Софронова за руку, махнул его спиной об забор, потом раз пять съездил по физиономии оглушенного парня и, утерев измазанную в чужой крови руку о мятую куртку Виталия, повернулся и пошел дальше. Он думал, что этого вполне хватит для успокоения. Однако, не пройдя и двадцати шагов, он услышал, как за спиной затопали ботинки. Пошатываясь, неверными шагами Софронов догонял его. Серега обернулся, встретил набежавшего парня прямым в голову – тот слетел с ног, грохнулся наземь, однако со стоном выпалил еще несколько матерных слов в Серегин адрес.

– Мало, что ли? – спросил Серега и с размаху пнул «мемориальщика» в лицо, еще и еще зверея и ощущая какой-то железный холод в сердце.

Лежащий скорчился, закрылся руками, а Серега, не жалея ботинок, добавил ему по спине, по рукам, по коленям, вкладывая в каждый удар такую ненависть, которой никогда в себе не замечал. Софронов не стонал, он только ругался, не переставая:

– Фашист! Фашист поганый! – и получал за это все новые и новые удары, пока не потерял сознание.

Серега, увидев, что парень обмяк, прекратил избиение. Жалости не было, как не было и страха. Он спокойно пошел прочь и уже двигался по своей улице, когда сзади опять послышались нетвердые знакомые шаги. Серега обернулся и увидел, что Виталий, подобрав какую-то железяку – арматурный прут или монтировку, – шатаясь, идет к нему. Живучий!

Но тут из темноты вышли, негромко беседуя, три «берета». Для них Серега был свой, а Софронов – враг без всяких кавычек.

– У вас проблемы, Сергей Николаевич? – спросил один из «беретов», указывая на приближающегося парня.

– В принципе нет, – ответил Серега, – товарищ не понимает…

– Сейчас поймет, – радостно пообещал «берет» и мигнул одному из приятелей. – Готовь заправку!

Железка вылетела у парня из рук от ловкого удара, вторым ударом «береты» сбили eгo с ног и с трех сторон начали угощать ударами своих крепких десантных ботинок.

– Стоп! – минуты через две сказал тот «берет», что считал себя старшим. – Заправку!

Серега знал: сейчас они разожмут жертве рот и вольют туда пару стаканов самогона. Потом подтянут к забору и бросят. А могут и Иван Палыча пригласить, если он еще трезвый. Тот по рации вызовет коляску, и поедет Софронов в вытрезвитель, как подобранный на улице в сильной степени опьянения.

– Спасибо, – кивнул Серега «беретам».

– Из «спасиба» шубу не сошьешь, – прищурился один из парней.

– Ты чего? – буркнул тот, что командовал. – Стыда нет.

– Сколько? – спросил Серега до омерзительного по-деловому. – По чирику хватит?

– Да ладно вам… Вы же наш! – поломался старший.

– Но когда Серега выдал «беретам» по красненькой бумажке, возвращать ее не стал.

– На новую заправку, – пояснил Серега.

– Да мы не пьем, – заметил «берет». «Тот, кто пьет вино и пиво, тот союзник Тель-Авива!» О, и «синеглазка»!

Все тот же милицейский «газик», посверкивая синим огоньком, подкатил к «беретам» и Сереге.

– Почин сделан, Иван Палыч! – гордо доложил старший «берет», когда участковый и два патрульных сержанта вышли из машины. – Вот, пьяницу подобрали!

– Это не ко мне, – покачал головой Иван Палыч, – его в вытрезвитель надо, а мне в опорный пункт.

По правде сказать, Иван Палычу вытрезвитель тоже не помешал бы. Сержанты только похихикивали.

– Мы его сейчас определим, – заверил сержант-водитель, – подождите здесь. Пойдем, Иван Палыч, пойдем. Сейчас на пункт приедем, службу нести будешь.

Участковый икнул и согласился.

– Раньше меньше пил, – заметил старший «берет», когда «газик» укатил в глубь поселка, – перестройка поломала.

– Вы сейчас в клуб? – спросил Серега у «беретов».

– Нет, мы сегодня – «отряд помощи милиции». Мы здесь «синеглазку» ждали. Всю ночь патрулируем. Саня – он отдельно, с другим экипажем, а мы с Вовкой – с этим. Мы с Вовкой тогда приезжали, когда вы с этим дылдой, Нефедовым, подрались. У него тогда рука была вдрызг разбита. Дядю Гошу тогда забирали.

– Гоша-то при вас умер? – спросил Серега.

– Нет… – как-то неуверенно произнес тот, кого представили как Вовку. – Мы его даже не вели, только ментам помогали.

Минут через двадцать вернулась «синеглазка». Серега за это время перекурил, хотя мог бы дойти до дома. Его  интересовало, хотя и чисто теоретически, жив ли Софронов или его «уработали». Нет, не уработали его. Он бормотал, ворочался, пьяно всхлипывал, потом блевал. Это привело его в совершенно «товарный» вид. Сержанты при помощи «беретов» закинули его в кузов «газика», прямо на пол. «Береты» залезли тоже, уселись на боковые скамеечки. Машина тронулась, а Серега направился домой.

После ужина он вновь ставил точки. Голу бая-розовая, розовая-голубая, голубая-розовая… Один квадратный миллиметр – четыре точки, две розовые – две голубые. Один квадратный сантиметр, десять на десять миллиметров, – сто точек. Квадратный дециметр, десять на десять сантиметров – десять тысяч. Квадратный метр – примерно такая площадь была не занята фигурой – миллион, пятьсот тысяч голубых и пятьсот тысяч розовых. Рука уставала, в глазах начиналась рябь. Приходилось выходить во двор курить. С каждым разом перекуры делались длиннее. Серега ушел спать, когда сделано было не более четверти работы.

Ночью ему снились точки. Много, великое множество. Потом они исчезли, и замелькали образы из той, сожженной Софроновым картины: Сталин, несущий на руках царевича Димитрия, бурлаки, тянущие бечевой лафет с «Энергией» и «Бураном», Александр Невский с АК-74 на броне БМП… Потом возник Софронов, избитый, измазанный в рвоте, с арматурным прутом, матерящийся. Он двигался на Серегу упрямо, яростно, с явным намерением убить его, уничтожить, растоптать, а не было ни сил, ни желания защищать себя, драться. И бежать было некуда – спина упиралась в какую-то непробиваемую, невероятной высоты и ширины стену. Софронов поднял, точнее, занес для удара прут, который тут же превратился в топор. Серега сжался, почуял, что все, крышка, испустил дикий вопль и проснулся…

«Что-то вроде «Улицы Вязов», или как там этот триллер называется, – подумал Серега. – Хотя вроде бы этот Виталик и не помер…»

Вчерашнего, безоглядного ночного страха не было. Наоборот, пробуждение оказалось приятным – кошмар улетучился. Полежав с часок бодрствуя, Серега постепенно выгнал из головы все неприятное, о чем не хотелось думать и вспоминать. У него еще были силы на это. После он заснул глубоко, без сновидений, до самого утра.

УЧИТЕЛЬ

Среда, 1.11.1989 е.

С плакатами закончили часам к четырем. Можно было идти домой, но Серега решил помотаться по магазинам, тем более что ему выдали зарплату, что-то около восьмидесяти рублей. Отоварил талоны, купил яиц, выстояв хвост, приобрел два раскисших пакета с филе сайды. В булочной давали кофе, но уж очень длинная была очередь. Из конфет продавали только сахарные помадки. Их запросто можно было использовать в качестве сахара, но сахар у Сереги уже был. Походил по рынку, где страдало несколько габаритных мужчин в больших кепках. Страдали, должно быть, от отсутствия конкуренции – никто не мог сбить цену на их гранаты и яблоки, а покупать по той цене, какую они ломили, большинство местных жителей не имело возможности, да и желания.

Решив идти домой, Серега пошел напрямик, через двор своей старой школы. Там, во дворе, в уже сгущающихся сумерках, по-прежнему мотались ребятишки, толкались, бегали, верещали. С ними на лавочке сидела какая-то молодуха в пуховом платке, читала книгу, покрикивала изредка, но больше зевала, глядя на часы. «Группа продленного дня, – подумал Серега, – дурацкое изобретение…» Здесь учились он, Галька, Гоша, Танька, Верка – сколько еще, всех не вспомнишь… рядом со школьным подъездом стоял грузовик, из его кузова выгружали какие-то стулья, парты, ящики. Лысоватый, похожий на Евгения Леонова мужичок – директор школы, две или три учительницы в телогрейках, трудовик, физрук и военрук таскали все это в здание. Директор очень суетился, торопыжил и вносил лишнюю сумятицу, будто предстояла эвакуация и вот-вот могли прорваться супостатские танки. Из кузова вещи подавали два мрачноватых детины, не то грузчики, не то члены родительского комитета.

– Осторожнее! – требовал директор. – Не разбейте! Это все для ваших детей! Ну как там, все?

– Скелет еще, – сказал человек из кузова.

– Осторожнее! Вещь хрупкая! – Директор бережно принял из рук в руки дребезжащий костяк и поставил на ящик. – Вера Петровна! – позвал он излишне нервно. – Вера Петровна-а! Забирайте скелет!

– Сейчас, сейчас, – недовольно пробурчала та, выходя из подъезда. – Не дергайте!

Вере Петровне впору было стоять где-нибудь в скифской степи, высеченной из камня. Скелетик рядом с ней казался игрушкой.

– Прямо наверх несите! – скомандовал каменной бабе директор. – В кабинет, на ключ! Иначе опять все раздергают. Прошлый тридцать лет служил, и ничего, а в этом году – начисто развинтили!

– По-моему, там Панаев пришел, – заметила Вера Петровна, – наверное, опять решил предложить услуги.

– Ой, как хорошо! – вскричал директор, перепрыгнул через ящик, стоявший на пути, и подбежал к Сереге, который как-то замешкался и волей-неволей оказался в лапах педагога.

– Так! – крикнул директор. – Таскайте без меня, я сейчас буду. Сергей Николаевич, вы мой спаситель! Пойдемте ко мне в кабинет.

Всего месяц назад Серега оформлял здесь библиотеку. Рисовал всяких сказочных героев, сценки из разных детских книжек.

Кабинет директора был выдержан еще в стиле «а-ля застой»: длинный стол из полированного дерева, на торце просторный стол самого директора с горой бумаг, двумя телефонами и письменным прибором. Задняя стена загорожена шкафами с книгами. Маркс и Энгельс, Ленин, Крупская, Макаренко, Сухомлинский. На стенах грамоты, полочки с моделями и спортивными кубками, цветы в кашпо.

– Садитесь, садитесь! – потирая озябшие руки, пропыхтел директор, распахивая пальто. – Я вас ненадолго задержу, очень ненадолго. У нас к вам просьба – надо бы переоформить физкультурный зал. Там, знаете ли, на стенах еще «Олимпиада-80», «Мишка-олимпиец». Надо бы сделать современнее, ярче.

– Среди года? – спросил Серега удивленно. – У вас же там дети занимаются. А если делать сейчас, то провоняет все краской. Потом ведь надо и стены, наверное, красить, и потолок белить. Что ж вы летом-то не успели?

– Летом… – хмыкнул директор раздраженно. – Мне вообще ничего летом не дали. Ни денег, ни материалов. А тут совершенно неожиданно вызывают в горкобру и все на свете выделяют. Ничего не понимаю, никогда такого не было. Вон, видели, целый грузовик пособий пришлось набрать, чего надо и не надо, из учколлектора. Даже скелет. Представьте себе, ученики прошлый скелет разломали по косточкам. Череп нашли в туалете – в него девятиклассники окурки складывали. Никакого уважения к школьному имуществу! Никакого!

– Да, – вздохнул Серега сочувственно.

– Ну так как, согласны? – настойчиво спросил директор. – Оплата неплохая – рублей шестьсот примерно.

– Согласен, – сказал Серега. – Когда приступать?

– Ну, – директор закатил глаза, – скорее всего, мы в пятницу распустим детей на каникулы. Успеете до девятого?

– Один? – удивился Серега. – и потолок, и стены, и оформление?!

– Да нет же! – проворчал директор. – У меня маляры будут отдельно. Они уже потолок побелили, в зале уроков не будет два дня. Сегодня вечером они начнут, стены, наверное, к субботе закончат. В воскресенье, самое крайнее – к понедельнику краска засохнет, сможете работать. А пока сделайте эскизик, зайдите в зал.

– Карандаш и бумага у вас есть? – спросил Серега.

– Вот, – директор подал Панаеву требуемое, – проводить вас?

Серега вспомнил, что директора звали Семен Семеновичем, и поблагодарил:

– Спасибо, Семен Семеныч, я дорогу знаю.

Конечно, в школе изменилось не так много. Последний раз, когда Серега малевал в библиотеке, здесь все было так, как сейчас. Да и по сравнению с временами, когда Серега сам учеником бегал сюда, не такие уж лихие перемены произошли. К спортзалу надо было идти мимо кабинета биологии, по третьему этажу. Там над целой кучей коробок и ящиков, сложенных у открытой двери, высилась «каменная баба» Вера Петровна. Весело улыбался на. своей крестовине скелет. Что-то в этой улыбке показалось Сереге знакомым…

Он остановился. В верхней челюсти черепа были два больших треснувших резца. Получалось что-то вроде перевернутого «М», или латинского «дабл-ю». А рядом нескольких зубов не было вовсе. Гоша! Гоша Корытов!

«Гамлету легче было, – подумал Серега, – Йорик, поди-ка, был его старше».

Когда Серега учился, у них тоже был скелет в кабинете анатомии, наверное, еще тот самый, из черепа которого нынешние девятиклассники сделали пепельницу. Это подобие человека никогда Серегу не пугало, как не пугали другие учебные пособия. Однако это происходило потому, что Серега не смотрел на костяк как на останки человека. Теперь, казалось, он увидел то, что совсем недавно было его ровесником, одноклассником, пусть глубоко опустившимся, спившимся, невезучим, грязным и переломанным судьбой человеком, но все же человеком! В нем, в этом желтоватом вываренном черепе, еще совсем недавно бродили путаные, заблудившиеся мысли. Там слагались смешные и тревожные стихи, жила странная, противоестественная тоска по Сталину. Мозг, некогда помешавшийся там, за этими пустыми глазницами, весь пропитанный алкоголем и никотином, со скрипом пытался что-то анализировать, делать какие-то выводы, _с опозданием хотел что-то творить, стремился к прекрасному. Возможно, там гнездились какие-то невысказанные горести о том, что жизнь вылетела в трубу то ли по роковой случайности, то ли по трагической неизбежности. Были там, видимо, и надежды на лучшее: ведь пытался же Гоша бросить пьянку!

В школе уже топили, было довольно тепло, но все же Серега поежился, втянул голову в плечи, будто от ледяного дуновения, и заспешил прочь, к спортзалу.

Эскиз он набросал быстро. Оригинальничать ему не хотелось – к чему? Сколько уже он сделал подобных оформлений! Медведь, поднимающий штангу, зайцы, прыгающие в длину, поросята, играющие в футбол со щенятами, жираф, бросающий мяч в баскетбольное кольцо, – всего помаленьку.

Директора нашел в кабинете, показал эскиз – договорились. Фон сделают маляры светло-желтой краской, а Серегины зверята должны быть поярче. Краски у директора есть, каких нет – Серега принесет.

– Выйдя из школы, Панаев встретил седого; очень старого человека, который ему кого-то напомнил. Этот человек, опираясь на палочку, неуверенно поднимался по ступенькам к школьному подъезду. Их было всего три, первоклашки перескакивали их за секунду, а старичок долго искал место, куда поставить ногу – наверное, минуту или больше.

– Анатолий Сергеевич! – наконец-то узнав своего старого учителя, произнес Серега и помог старику преодолеть последнюю ступеньку.

– Это… Это кто же… – прокряхтел тот. – Вижу – мой выпуск, а вот какого года?

– Из восьмого класса «А», в шестьдесят четвертом выпускался, – напомнил Серега.

– О-о-о! – покачал головой Анатолий Сергеевич. – Давно.

Сквозь очки он близоруко сощурился, видно, диоптрий не хватало, посмотрел на Серегу и сказал:

– Помню… Ой, помню! Слава Никитин!

– Не-ет! – улыбнулся Серега. – Я Панаев.

– Панаев… Это художник? Господи, да как же я тебя не узнал-то?! Ведь я же и на вернисаж ходил. Никак не думал, что это ты. Ну, прости, прости ради Бога. Склеротик я старый!

Пришлось вернуться в школу и усесться на низенькую, обитую поверху дерматином банкеточку, рядом с которой валялся забытый каким-то малышом мешочек со сменной обувью.

– Ты уж про меня спрашивай, – заговорил Анатолий Сергеевич, – про тебя-то я знаю. Я уж на пенсии десятый год. Все не помру никак. Еще лет пять назад на подмены приходил, подрабатывал. Пенсия-то девяносто рублей, не больно много. Сейчас бросил, годы не те, голос слабый, а детишки дурные стали. Вы-то не в пример лучше были. Мы как-то и людьми себя чувствовали. А сейчас-то… ой! Срамота! Представь себе: три дня назад видел, как учитель истории с десятиклассницей в обнимочку шли! Вот перестройка ваша! Рок этот – чудище, все дворы гремят, раньше одни магнитофоны хрипели, теперь и телевизор, и радио, и сами на гитарах наяривают. Девки грубые, матом ругаются, намазаны все, как проститутки. Эх, как вспомню вас, так на душе радость – были же времена! Конечно, шумели, дрались, но не так. Эти уж в пятом классе дерутся чуть ли не насмерть. «Ки-я! Ки-я!» – каратэ все показывают. А уж в восьмом – одиннадцатом и впрямь убить могут. Шел тут вечером, так вокруг меня один дурак на мотоцикле восьмерки пишет и ржет! «Ох, – думаю, – ППШ бы мн, е сюда, с которым я до Кенигсберга топал!» Резанул – и не пожалел бы! Ведь вечером, летом особенно, нос из дома высунуть страшно. В войну не боялся, три раза ранен, а тут, под старость, страшно. Жить не хочется… Дурное время! Привел же черт дожить. Вон дружок мой, Костька Масленников – в один день с Брежневым помер. Ну прожил, допустим, на семь лет меньше меня, зато умер спокойно. Не увидел, как все в тартарары летит. Польша вон, Венгрия – чего вытворяют. И другие за ними начнут, если будет сидеть. А у нас сейчас лафа – демократия! Ори что хочешь, ругайся на Сталина, Маркса, Ленина – ничего не будет. Гибнет все, гибнет!

– А говорят, возрождается, – произнес Серега каким-то, скорее, нейтральным, чем утвердительным тоном.

– Да. Как бы не так! Ты давно последний раз в кино был? Теперь как документальный фильм – так на Сталина, на большевиков – ушат грязи! Телевизор – тоже. Слава Богу, что мой сломался. Новых теперь иначе как по ветеранскому или по талону не купишь. Дожили… В пятидесятых годах легче было телевизор купить, чем сейчас. Да что телевизор, Господи, утюгов нет! И говорят: как хорошо! Да что же хорошего?

Сереге было все это очень понятно. Однако у него все время создавалась иллюзия, будто он говорит с Гошей. Конечно, не с тем Гошей, который сейчас готовился занять место в шкафу биологического кабинета, а с прежним – живым, беспокойным, наивным… «И этот человек меня учил, – удивился Серега. – Кажется, истории. Почему я ее так плохо знаю? Почему я тогда ею не интересовался?..»

Нет, в нем прочно поселилось двое разных людей. Возник внутренний антагонизм – самый страшный из всех. Это почище противоречия между трудом и капиталом. Один человек воочию видел в Анатолии Сергеевиче сталиниста, застойщика и ортодокса. Другой – не мог не: согласиться с обвинениями в адрес перестройки. Это если по-газетному упростить ту невообразимую кашу и мешанину, которой было наполнено все существо Панаева. Когда Аля лихо проповедовала ему свободные мысли о свободном мире, Серега с ней спорил, хотя во многом был с ней согласен. Теперь получалось наоборот, Серега не спорил, хотя тоже не мог во всем согласиться со старым педагогом.

– Тут неподалеку, – заметил, переводя дух, Анатолий Сергеевич, – живет один тип. Меня лет на семь старше. При Сталине сидел. Всю войну, от звонка до звонка, в пятьдесят третьем выпустили. Говорят, что ни за что сидел, реабилитирован и тэ пэ. За тридцать шесть лет на советских хлебах, понимаешь, отъелся, стал поперек себя шире. Деньги имеет неплохие, пенсию, а все еще на Советскую власть в обиде. И не только сам пропаганду ведет, но и молодежь отравляет. До чего дошло: эти сопляки, «Мемориальщики», которые у вас в клубе собираются, написали не то послание, не то петицию, чтобы всех, сидевших при Сталине, приравнять к ветеранам войны! Это значит, нас, бойцов, на одну доску с тем дерьмом собачьим, которое нам в спину стреляло?! Ну, были те, кто из-за ерунды сел – дай им обычные права ветерана труда. Хватит! Ан эти требуют, чтобы именно с ветеранами войны уравняли, да еще всех, без различия: и власовцев, и полицаев, и бендеровцев, и зеленых братьев! Ишь, толстовцы выискались! Я-то этих шкур знаю. Я их после войны четыре года сторожил. Мы таких живо воспитывали, попросту. Забузил барак как-то раз. На работу не идут. Чего-то там требовали, туберкулезников лечить и из барака убрать, кажется. Начальство просто решило: без дров их на ночь оставило. А у нас там Якутия, зимой минус сорок теплом считается. К утру кой-кто и не проснулся. Другее права качать зареклись. Вот так и надо, и сейчас так надо…

– Не знаю, – произнес Серега.

Надо было бы сказать «нет», а он сказал «не знаю» почему-то. Потому что это было более правдиво?

– Жалко мне, жалко всего, – почти всхлипнул старик. – Это ведь сейчас ни во что не верят, а мы-то верили. Мы мечтали, мы жизни клали за эти мечты! Нам сейчас что говорят: бросьте врать, все вы видели, все знали, ни о чем не думали, а только боялись. Это мы-то боя-, лись? Мы в сорок третьем вшестером удерживали высоту против роты. Да мы в Кенигсберге на доты грудью прыгали! Что же мы, Берлин с перепугу, из-под палки взяли?! Ладно, есть хитрее; говорят, что мы не за Сталина шли, а за Россию. А что для нас был Сталин? Россия и была… Это и ты, я вижу, не понимаешь. Не-ет, упустили мы вас, упустили! Мало нас пришло. А те по лагерям от войны отсиделись, выползли от щедрот Никиты-дурака, да вас и оболванили. У нас энтузиазм был: все – людям, себе – ничего. Голодай, холодай, а работай, чтоб другие жили лучше. Вы, в частности! А вашему поколению как повернули? Материальную заинтересованность подсунули, мину замедленного действия! Вместо того, чтоб сказать «работай», стали говорить «зарабатывай». И пошло все на деньги измеряться, а мораль, идеи – все побоку. Вот и вырос чертополох вместо зерна. А Сталин-то пропалывал, пропалывал. Дурную траву – с поля вон. При Никите еще в хлебе сорняков не было видно, а теперь в сорняках – хлеба! Они-то уж тогда произрастали, только потихоньку, не спеша. Брежнев – это я и сейчас прокричу – лучше Хрущева был! Он в главном добился равенства – в оружии. Орден «Победы» он зря надел – не по Уставу, но Вьетнам-то он спас – спас. Кампучию от Пол Пота – отбил.

Вот это Сереге слушать уже не хотелось. И тошно было, и скучно, а кроме того, каша в голове от этого закипала еще большая. Эх, если бы у Сереги там, в мозгу, все перестроилось. Не так-то это просто.

– Извините, Анатолий Сергеевич, – как можно вежливее сказал Серега, – я бы с удовольствием еще с вами посидел, но вот спешу. Вы все там же живете?

– Все там же, – вздохнул старик, осекшись на еще какой-то обличительной тираде, которую хотел высказать. Должно быть, он все понял.

– Так я зайду к вам как-нибудь! – пообещал Серега, хотя прекрасно знал, что никуда не пойдет.

…Снова Серега ставил точки, долго, до умопомрачения, до рези в глазах. Пришлось закончить и выйти на ночной двор, сесть на холодный чурбак и закурить. Работа всегда давала приятную усталость, сейчас была усталость гнетущая, обескровливающая. Что утомляло? Монотонность или однообразие? Сколько еще осталось? Уже немного. Какие-то семьсот пятьдесят тысяч точек из миллиона. В секунду примерно четыре точки с учетом затрат времени на обмакивание кисточек. За час – четырнадцать тысяч четыреста. Позавчера он ставил точки пять часов подряд, вчера – с девяти вечера до трех ночи – еще шесть часов, сегодня с пяти вечера до полуночи – аж семь часов. Итого восемнадцать часов работы – 259200 точек. Это Серега вычислил в уме. Получилось, что всего чуть больше четверти работы сделано. Еще вчера казалось, что уже почти четверть. А все потому, что шел от краев к центру, к фигуре. Надо еще наддать, собраться, взять соцобязательство.

Но тут на полуночной улице засветились автомобильные фары. Мощные, «волговские». Серега, кажется, даже по звуку угадал – Аля!

Она и была. Притормозила около выбежавшего – да, да, выбежавшего, а не вышедшего из калитки, Сереги.

– Прю-вет! – прощебетала она весело. – Это я! Открывай свои ворота.

Серега молча притиснул ее к себе. А сказать – не знал что.

– Чудовище ты, – прошептала Аля. – Разбойник, маньяк и вообще… совратитель. Я тебе обещала месяц отдыха, помнишь? Меня хватило на три дня.

Серега как-то пришел в себя, но куда исчезла его усталость?! Едва Аля зарулила во двор и помогла ему закрыть ворота, как он подхватил ее на руки и унес в дом.

– Прямо какой-то Джек-потрошитель, – обвив его шею руками, бормотала Аля. – Хоть бы чаем напоил предварительно.

– После – с одержимостью в голосе произнес Серега, повалив ее, хотя и мягко, на кровать.

– Я же в сапогах, обормотище, – захихикала Аля восторженно, но унять его было нельзя, да она и не хотела, чтобы он унимался.

Ух, как же нетерпеливо дышал Серега! Аж самому было противно. Аля посмеивалась, но позволяла ему беспрепятственно расстегивать и сдергивать все, что он находил нужным.

– Я знала, что так будет, – впадая в полубред, сказала она. – Иначе сюда не стоило бы ехать. Иди, иди сюда… Ты тут нужен… А-ах! А-ах! А-ах!