Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"
Автор книги: Леонид Влодавец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
Хорошо было Сереге, очень хорошо! И Але, как видно, тоже.
– Ну, теперь и чай пить можно, – вальяжно произнес Серега, откатываясь на спину.
– Изнасиловал бедную женщину и доволен, – вздохнула Аля, – к тому же – председателя кооператива. Все, посажу по сто семнадцатой статье. Я – миллионерша, и все органы у меня в руках. И эти – тоже…
– Только не надо трогать органы, – предупредил Серега, и имел он в виду вовсе не МВД, КГБ или прокуратуру. – Значит, тебя выбрали.
– Из девятнадцати членов правления одиннадцать – за, семь – против, прочие воздержались. Это было в понедельник в одиннадцать утра. Альтернативная кандидатура только одна – «Маленький Мук».
– Партийная кличка?
– Вообще его зовут Марк, и он, как ты догадываешься, не из православных. Рост метр пятьдесят с кепкой, точнее со шляпой. Резкий сторонник коммерциализации нашего художественного бизнеса.
– А ты, значит, бессребреница?
– Понимаешь, есть разница – торговать оригинальными произведениями или, что называется, штамповкой.
У нас есть такое направление: еще летом Владик нашел мастерскую, где мы начали делать посуду, изразцы, статуэтки – в общем, глиняную керамику. Конечно, не ширпотреб, а вещи уникальные, авторские. Мелкое, долгое производство, но зато – поиск, возможность самовыражения. Доходы небольшие, в основном все получали сами авторы. Всего около шести тысяч получали мы в казну «Спектра». «Маленький Мук» считает, что на той же базе мы бы могли делать ширпотреб в огромных количествах и вместо мастеров держать ремесленников. Расход на зарплату меньше, наши доходы – больше. Ну и вообще, он желает, чтобы мы ударились в массовую культуру, шли в кильватере за спросом. У него главное – деньги.
– А у тебя?
– Деньги плюс искусство. Разумное сочетание того и другого. Причем деньги не ради денег, а ради развития искусства. Вот как твои картины… То, что я привезла, мы решили выставить. Конечно, не на Кузнецком и не в Манеже, но выставим. И, наверное, устроим аукцион.
Возможно, даже пригласим иностранцев. Во всяком случае, Мацуяма, Клингельман и Розенфельд могут появиться. Вчера ко мне заходили еще двое, Джулия ди Читтадоро и Серджо Бьянконе, итальянцы. Тоже интересовались современной живописью, поглядели кое-что из твоего творчества. Очень заинтересовались, хотели тут же что-нибудь купить, но я сказала, что пока эти работы кооперативу не принадлежат и надо согласовать это дело с тобой. Предложили личную встречу на нейтральной почве. Я пригласила их на завтра к себе. Поедешь?
– У меня завтра занятие с пионерами.
– Когда заканчиваешь?
– Когда как… Иногда и в половине восьмого.
– А пропустить не можешь?
– Неохота.
– Что ж мне, дать им отбой?
– Не знаю.
– Ну хорошо. Я знаю, что делать. Отпросись у Ивана Федоровича, а с Домом пионеров я договорюсь. В 15.00 ты должен быть здесь в полной парадной форме. Я тебе, кстати, привезла обувку. Хочешь, покажу?
Не дожидаясь ответа, Аля сбегала к машине и принесла шикарную коробку.
– На. Семьдесят целковых.
– Вот, – Серега тут же отсчитал деньги, – сверху не надо?
– Надо, – нахально улыбнулась Аля, – отдашь в постели.
– Давай сначала все-таки чайку хлебнем? – предложил Серега.
– Ты померяй сначала.
Тютелька в тютельку. Серега прошелся по комнате в добротных «саламандрах», светло-серых, хорошо гармонирующих с его костюмом, который был подарен Алей в прошлую пятницу.
– Ну как? – спросила она, – Нормально?
– Шикарные шкары, – сказал Серега приблатненно, как говорили в годы его отрочества, – у нас тут в таких не выйдешь, однако. Жалко!
– Это только для деловых визитов. Между прочим, синьорина Читтадоро прозрачно намекнула, что может тебе устроить выставку в Италии. Представляешь себе – Рафаэль, Леонардо и… Панаев!
Серега поставил чайник. Пока он грелся, Аля повертелась перед зеркалом.
– Вообще, – говорила она, по-девчоночьи показав своему отражению язык, – это очень любопытные ребята. По-русски говорят очень чисто, приехали специально для работы, но умеют и отдыхать. Сводили меня в «Космос», предложили сходить с ними на спектакль в Большой. Я там последний раз была лет десять назад. Они не муж и жена, но спят вместе. Вместе учились в университете, лет пять уже в бизнесе, но жениться не собираются, предпочитают быть компаньонами. Очень веселые и откровенные. Серджо у нее очень обаятельный, глазками так и стреляет. По-моему, я ему понравилась. Очень галантный и все время старался меня погладить, подержать за ручку. Если откровенно – очень симпатичный. Я во-обще-то думала, что Джулия начнет обижаться, еще скандал, думаю, устроит. А она – хоть бы что. Только улыбается. Ну, я немножко оборзела. Не ревнуешь?
– Очень ревную!
– Рано. Не спеши. В общем, Серджо меня пригласил потанцевать. Нечто медленное в стиле ретро. Я утянула его подальше от Джулии и положила голову на плечо. Так, для проверки. Он мне на ушко: «Не хотите поехать к нам? Всего семь этажей на лифте». – «А что мы будем там делать? – спрашиваю. – Не слишком ли поздно?» – «О, – говорит он, – есть чудные вещи, которые приятно делать поздно ночью». Так это запросто, а? Я говорю: «Не слишком ли нас много для таких занятий?» Он смеется: «Слишком много не бывает никогда. Бывает слишком мало – когда ты один». Я поинтересовалась: «А как же Джулия?» – «Это не проблема, – отвечает, – она поделится. Мы свободные люди». Ну, думаю, нахал! А вслух говорю: «А что, если я сейчас передам ей ваше предложение?» – «Пожалуйста, передавайте». Танец кончился, подхожу к столику и сообщаю Джулии. Та и глазом не моргнула: «Может быть, он немного торопится, но в принципе я ничего против не имею. Каждый мужчина мечтает немного побыть султаном или шейхом. Он не исключение». Представляешь? Я чуть не свалилась. Уж на что я не ханжа, но тут совсем суперсвободный нрав. Они, оказывается, в прошлом году были в Индии, в Каджурахо. Знаешь, что это?
– Так, около Дели… Это какой-то храмовый комплекс с эротическими статуями.
– Ну-ну! Он самый. Показали буклет. Так вот, там сплошь и рядом изображены групповые сношения: один с двумя, один с тремя, даже с пятью.
– Что-то не очень представляю, – Серега аж почесал в затылке. – Женщину одну с тремя представить могу, а вот мужика – нет.
– Оказывается, можно. Технику объяснять не буду. Эта самая Джулия так на меня посмотрела, что мне даже стыдно стало. У нее, похоже, к бабам тоже интерес есть.
– Капитализм, – ухмыльнулся Серега, – разлагающийся Запад…
– Она мне говорит: «Вы нас извините, если наша раскованность вас шокирует. Серджо, безусловно, опережает события. Может быть, он выпил лишнее. Не хотелось бы, чтобы это повлияло на наши дела». Я, конечно, сказала, что придерживаюсь самых свободных взглядов на секс, хотя в эпоху СПИДа это небезопасно. А насчет дел, говорю, не беспокойтесь, все останется в силе». Тут Серджо пошел за сигаретами к бару, а Джулия вше сказала: «Если у вас есть для меня подходящий парень, пригласите меня и Серджо. Я его вам уступлю с удовольствием. Иногда он надоедает». Не хочешь познакомиться с ней?
– Иди ты… – Серега отмахнулся и снял с плиты кипящий чайник.
Чай пили с тортом и шоколадными конфетами, которых Серега не видел у себя в городе очень-очень давно. Все это привезла Аля.
– Я им, кстати, показывала и свои работы по дизайну, – сообщила Аля, – восторга не увидела, но похвалили и сказали, что из меня должен выйти толк. Утешили?
– А ты расстроилась?
– Грешным делом – да. Думаю, может быть ч все-таки бездарь, а? Купчиха, как ты говорил?
– Не знаю. Я про себя ничего не могу сказать, не то что про других. Помнишь, на выставке «Исход»? Это талант. С моей точки зрения… А ты сказала – вторичное произведение и тэ пэ. А «Красное яблоко» помнишь? Тоже талант – и его увидели. Может, они не увидели, а ты – гений.
– Не утешай, ради Бога. Я сама знаю, чего стою. Пока я только передираю с чужих образцов, пытаюсь скомпоновать что-то свое. Вот и получается дрянь. И «Исход» – то же самое. Переделка Глазунова. Жечь ее, конечно, не надо, но она – не то.
– Я этому парню здорово надавал, – сообщил Серега, вспомнив вчерашнее, – ну, тому, что картину сжег. Софронову Виталию.
– Да-а? Ты и драться умеешь? – загорелась Аля. – А я думала – только стрелять.
– Я бы и застрелил его, да за пистолетом далеко бежать было, – произнес Серега полушутя. От этой шутки чуть-чуть захолонуло, но вполне терпимо. – Сам полез, замахнулся… Потом с арматурой на меня попер. Пьяный!
– Может, посадить его? – спросила Аля с легкой вальяжностью. – У меня тут теперь полно знакомых в органах. Завтра я еще успею забежать в прокуратуру, надо узнать, как там следствие вдет.
– Не нравится мне это, – вздохнул Серега, – невинных за решетку пихать, а то и под расстрел… сталинизм вон ругала, а сами-то…
– А что же, тебя сажать?
– Если найдут – пусть сажают. Сам не пойду, а прятаться за других – стыдно.
– Слава Богу, хоть здесь еще соображаешь. Ладно, прятаться не прячься, а в милицию не ходи. Тебя за этого Софронова не посадят?
– Да нет. Тут все чисто, – ответил Серега, отметив про себя, что по сути дела история с «мемориальщиком» близка по обстоятельствам с перестрелкой на шоссе.
Вот они, два человека, угнездившиеся в нем! Как легко они меняют друг друга!
Убрав со стола, потушили свет, разделись и улеглись. Тут навалилась усталость: тупая, глухая, тяжелая. Придавила, заставила закрыть глаза и ни о чем не думать. Аля провела ладошкой по Серегиному лицу, улыбнулась и задремала радом с ним.
ЗВАНЫЙ ВЕЧЕР С ИТАЛЬЯНЦАМИ
Четверг, 2.11.1989 г.
Этот день начался с шести утра. Вынырнув из какого-то абстрактного, бессвязного, но немного жуткого сна, где синие и красные точки упорно складывались в линии, не желая стоять одна рядом с другой, Сере га с наслаждением открыл глаза. Бок его ощущал греющее и возбуждающее прикосновение Алиного тела. Видимо, она тоже не спала, потому что, едва он пошевелился, она прильнула к нему грудью и лицом и шелестяще прошептала:
– С добрым утречком.
Сон хорошо восстановил силы. Началась весьма интенсивная физзарядка. Сперва губы стали касаться губ, потом руки стали скользит по коже, потом два тела соединились и пошло-поехало… Серега вдруг заметил, что Алины стоны его уже не только не возбуждают, но даже раздражают. И вообще, было что-то не так, нехорошо, неверно, неинтересно. Но нужно было делать это, и он делал, работал, выполняя план, соцобязательства, испытывал трудовой подъем. Понимала ли Аля его состояние? Вроде бы нет. Наверное, потому, что она была из другого поколения, которое так и не успело научиться улыбаться, если грустно, и плакать, когда весело, есть, что дают, искренне произносить то, что приказано, и верить в то, чему верить нельзя. А Серега все это умел. Даже изображать страсть, когда ее не было.
– Спасибо, – прошептала Аля, когда все кончилось. Наивная девочка!
Малость подремали еще, не засыпая, побормотали нежности и приятные гадости, потом все-таки встали. Позавтракав чаем с бутербродами, привезенными Алей, распрощались. Серега направился в клуб, а Аля – по городским учреждениям.
Иван Федорович встретил Серегу необычно тепло. Сперва Панаеву показалось, что все дело в досрочно изготовленных плакатах, однако все было куда интересней.
– Тут… В общем, в наш клуб, – улыбаясь произнес Иван Федорович, – любопытная записочка пришла. От городской секции общества «Мемориал». Копии – в нарсуд, милицию и прокуратуру. Утверждается, что художник-оформитель Панаев Сергей Николаевич, будучи, как тут написано «отъявленным сталинистом и сторонником АКС, до бишь административной системы», пс политическим мотивам жестоко избил члена общества «Мемориал» Софронова Виталия. В этом вам якобы помогали члены нашего военно-патриотического клуба. Каково?! Требуют предать вас суду как террориста и устроить показательный, гласный процесс.
– Ну и как? Сухари сушить? – спросил Серега.
– Сухари пусть Софронов сушит, – помрачнел Иван Федорович. – А «Мемориал» в клуб больше не пустим.
Они вон аренду второй месяц не вовремя вносят. Мы уже с милицией связывались. Софронов Виталий, по их данным, был подобран на улице членами рабочего отряда помощи милиции в сильной степени опьянения и с легкими телесными повреждениями от ударов о землю и различные предметы при многократных падениях. К тому же он сам неоднократно нарушал общественный порядок. Мы возбудим против него уголовное дело по факту хулиганства и вандализма, который имел место на «Вернисаж-аукционе». То, что он заплатил за уничтоженную картину, еще ничего не значит. Это чисто экономический вопрос, а то, что он совершил хулиганство, оскорбил чувства граждан, нанес моральный ущерб? Нет, надо все это оценить… К тому же у него, у этого Софронова, сейчас с мозгами непорядок, в больнице лежит. Памяти никакой.
– А кто же утверждает, что я его бил? – поинтересовался Серега.
– Да никто, кроме его дружков. Причем, как они утверждают, больше, кроме вас и «беретов», некому было! Я считаю, что у них это явно спланированная акция, а вы?
– Да, – не моргнув глазом, согласился Серега, – похоже. Из-за какой-то ерунды они затеяли спор с дневальными рядом с моим кабинетом, потом этот тип за мной шел, оскорблял. Ну я и двинул его по пьяной роже, тоща он схватился за какую-то железяку. Подошли, спасибо, ваши осодмильцы и утихомирили его.
– Вообще-то, – вполголоса произнес Иван Федорович, – вы уж не болтайте, что били его. Мои-то ребята ничего не скажут – умницы. А вы можете вообще отрицать, что виделись с ним. «Береты» написали в объяснительных, что подобрали его уже лежащим на проезжей части. Они вас не видели, и вы их не видели. Верно?
– Само собой, – по-приятельски улыбнулся Серега, – давайте тогда все согласуем, чтобы не путаться. Верно?!
Согласовали. Решили, что Серега вообще не видел Софронова, кроме как в клубе, а все, что он скажет, этот Софронов, суть белиберда и бред.
Потом явилась Аля и вежливенько, даже нежно, предложила завклубу отпустить Серегу с работы. Это было часов в двенадцать, когда Серега собирался на обед. Как оказалось, в Доме пионеров Аля уже оговорила этот вопрос. Заехали домой, где Серега нарядился в парадный костюм, Аля проконтролировала его побритость и умытость, а затем повезла на «званый вечер с итальянцами». Так Серега про себя именовал предстоящее мероприятие. Видел он когда-то такую пьесу, правда, уже забыл, кто ее написал и о чем в ней рассказывалось.
– Все на мази, – сказала Аля, – дело передают в суд. Немного страшно, что эти двое так легко все приняли на себя. Они подписали все, что требовали. Показания такие детальные и убедительные, что ни один не подкопается. Баллистическая экспертиза оружия – уж, казалось бы, на что невероятное дело – и то… Пули и гильзы заменены. Отпечатки пальцев, еще что-то… Высший класс! И всего за двадцать пять кусков.
– Просто… – вздохнул Серега. – Значит, не за понюх табака…
– Оставь ты все эти самокопания. Сделали дело. Или тебе охота на их место?
– He-а. Но неприятно.
– Неприятно одевать штаны через голову.
– Молчу.
– Ну не сердись. Просто это не только твое дело. Сам понимаешь, что кооператив вовсе не должен за все отчитываться.
– Вообще не должен. Правильно?!
– Кривляка ты, хоть и старый. Лучше ремень пристегни. А то тормозну – и мордой об стекло.
– Такого итальянцам будешь показывать?
– Буду, обязательно буду.
Доехали довольно быстро, уже не вспоминая о серьезных и страшных вещах. Болтали о всяких глупостях.
– Дома никого нет, – объявила Аля, когда они ехали в лифте. – Отец, как ты знаешь, укатил на новое место службы, а мать вчера взяла отпуск за свой счет и поехала к нему. Очень вовремя, правда? Дед с бабкой все еще на даче. Так что нам будет вполне вольно.
– Ты уже все приготовила? – поинтересовался Серега.
– Кока-колу, сигареты, водку, торт, пару салатиков. Сейчас бутерброды сделаю, и все. Будешь помогать?
– Так точно!
По сравнению с прошлым разом квартира была приведена в совершенно божественный вид, хотя и тогда нельзя было упрекнуть хозяев в беспорядке.
На кухне Аля доверила Сереге нарезать хлеб тонкими ломтиками, а сама пластала колбасу, сыр, а также прочие продукты, намазывала игру и паштеты. Потом Серега таскал все в Алину комнату и прятал в холодильник, где стояла водка «Золотое кольцо», виски «Уайт хорс», армянский коньяк, а также сифон с газированной водой и какие-то маленькие пузатые бутылочки, о содержимом которых Серега не догадывался, потому что никогда и нигде раньше не видел.
– Это чего такое? – спросил он.
– Тоник. Его добавляют в джин для вкуса. Сам по себе похож на смесь минералки типа боржоми с лимонным или грейпфрутным соком. Ну, джина мне не достали, поэтому будем пить «водка энд тоню».
– И где вы все это берете? – удивился Середа. – Прямо как до революции – буржуи жрут, а народ… лапу сосет.
– Ты, пролетарий, – притворно насупилась Аля. – При твоих тысячах ты бы мог не хуже кушать. А где взять, я бы тебе подсказала. Думаешь, что сейчас и правда ничего нет?
– Да нет, конечно, только очень уж боюсь, что кого-нибудь на раскулачивание потянет.
– Все, – уверенно сказала Аля, – отраскулачивались.
Едва успели все прибрать на кухне, снять фартуки и поглядеть на часы, как соловьем запел дверной звонок. Аля открыла.
На пороге стоял подстриженный, с офицерскими усиками времен первой мировой войны стройный брюнет с букетом чайных роз, а рядом с ним пышноволосая, высокая дама в ослепительно белой нейлоновой куртке, фирменных варенках и коротких сапожках. Глаза, вопреки Серегиным представлениям об итальянцах, у нее были нежно-голубого цвета, а волосы – каштановые с медным оттенком. Брюнет-спутник прибыл в теплой темно-зеленой куртке и черном беретике набекрень, отчего был еще больше похож на военного. Лишь когда он снял ее, то оказалось, что под ней бежевый пиджак и голубая рубашка с черным галстуком.
– Здравствуйте! – очень чисто произнес Серджо.
Только тут Серега прикинул, что Серджо – это значит «Серега», только по-итальянски.
– Здравствуйте, – произнесла и дама. И она сказала это чисто.
– Проходите, – улыбаясь, произнесла Аля с каким-то акцентом.
Серега только кивнул. Улыбка у него отчего-то не вышла, хотя иностранцев ему доводилось и раньше видеть.
– Давайте знакомиться, – прощебетала Аля, – это – Серджо, это – Джулия, а это – Сережа Панаев.
– Из тех Панаевых? – спросил Серджо, имея в виду литераторов ХIХ века.
– Нет, – сказал Серега, – из советских.
– Браво, – улыбнулась Джулия, распахивая куртку.
Аля мигнула, и Серега тут же проявил джентльменство: помог эту куртку снять и повесил на вешалку. Будь Джулия в пальто, он не сомневался бы в правильности своих действий, но насчет куртки в его познаниях по этикету все сведения отсутствовали.
Тем временем Аля сбегала за вазой, поставила в нее букет роз, который ей вручил Серджо, установила на маленький столик в прихожей и пригласила гостей в комнату.
– Слушайте, – начал Серджо, – вы только не будьте скованные. Мне все время кажется, что я на приеме в посольстве. Си, Джулия?!
– Си! Это все: русское гостеприимство, улыбки – мы уже видали. Мы же не аппаратчики, верно? Четверо самых простых людей, почти ровесники… Панаев, вы не из КГБ? Впрочем, он теперь не кусается. Или нет?
– Чего «нет»? – спросил Серега вполне натуральным голосом.
– Вас не беспокоит КГБ?
– Не-ет… – удивился Серега. – Меня и раньше он не трогал.
– Понятно, – пристально поглядел на него Серджо и что-то протарахтел по-итальянски. Джулия ответила не менее длинной очередью, а затем улыбнулась.
– Этот Серджо сказал, что вы не Панаев, а КГБ.
– У него мания преследования? – спросил Серега.
– Нет, но он дурак.
– А она очень много говорит, – смущенно пояснил Серджо, – когда не надо. Вы будьте проще. И как это дальше? Люди будут тянуть…
– Будь проще, и люди к тебе потянутся, – подсказала Аля.
Уселись за столик. Начали с водки, первый тост предложила Аля, и он был стандартным:
– За знакомство!
Первая рюмка пошла хорошо, это был благой знак.
– Вы серьезно Панаев? – спросила Джулия. – Это не розыгрыш?
– Могу паспорт показать, – предложил Серега и достал свой бордовый, в полиэтиленовой обложке, с золотистым тисненым гербом «Паспорт гражданина СССР».
– Не надо! – замахала Джулия. – Я верю. Просто не верится, что вижу такого мастера и пью с ним водку.
– Меня уже знают в Италии? – удивился Серега с иронией.
– В Италии не знают. Но я видела «Откровение», «Гагарина», «Салюто ди Витгориа», «Красный след» – это вещи. Иконы-барельефы тоже – мажестик! Это все можно выставлять у нас. Будет много народа и много захочет купить. Если вас выставить там, у нас, – вы будете известны как Репин.
– Уже хорошо, – произнес Серега без улыбки, – но на Тинторетто я уже не потяну.
– Сколько у вас омонимов и идеом! – наморщила лоб Джулия. – Я знаю: можно тянуть кота за хвост – это значит тянуть время. Можно «тянуть», то есть лезть в драку. Тянут пиво, дым, и это значит… всасывают. Можно тянуть что-то за собой, как те же бурлаки у Репина. Мне казалось, я знаю все. Теперь – не понимаю. Что можно тянуть на Тинторетто?
– Имеется в виду, что я не дотянусь до его высоты, – пояснил Серега.
– Не знаю, – сказал Серджо, – вы – двадцатый век, а он – шестнадцатый. Это очень разница. Надо сравнивать с теми, кто жил тогда. Если бы вы сейчас сделали «Спасение Арсинои», все бы сказали – у-у! Может быть, сказали: бамбино, делай дальше, еще что-то выйдет. Но вы делаете «Откровение», а до этого «Истина» – новое. Хотя и похожие черты: очень полные женщины…
– Ха-ха-ха! – покатились Аля и Джулия.
– На следующей картине будет худая, – ухмыльнулся Серега.
– Это совсем новое?
– Да я же говорила, неужели забыли? – засмущалась Аля.
– «Мечта», да? – припомнил Серджо. – Значит, сериа философика, «Истина» – «Откровение» – «Мечта»?
– Это не серия, а триптих.
– Но философия, так? «Откровение» – женщина и Иисус. В «Истине» – я видел фото – две женщины. «Мечта» будет тоже женщина. Это философия секса?
– Он грубиян, и я буду его много бить, – пообещала Джулия своему земляку, – а вы не думайте, Сергей, он не очень глупый.
– Не надо бить, – виновато развел руками Серджо, – я ничего не говорил плохо. Картина – не реализмо сочиалистико, так? Но женщины – натуральны, их можно…
– Потрогать, – подсказала Аля.
Серджо кивнул:
– Они есть совсем живые, но аллегориа, си? Мы их видим и говорим: красивая полная женщина идет к Иисусу, а он – на кресте. Это – манифико, это – красиво, это сделано вот так! – Тут он показал большой палец вверх, как его дальние предки, дарившие жизнь поверженным гладиаторам. – Очень ясно, что мысль сложная, так? А я – дурак. Мне нужно объяснять.
– Надо смотреть все три, – произнесла Джулия, – тогда не будешь дурак. Он показал «Истину» – черная: полоса, одна женщина нехорошая, другая – хорошая, а истина – между ними. Какая там? Там, что в «Откровении» тянется к Христу. «Мечта» должна быть прекраснее «Истины». Японец это понял, а ты – нет.
– Да, я глупый итальянец, – сморщил уморительную гримасу Серджо. – Ты уверена, что правильно все поняла? Я ищу глубже, чем… по-русски это как: «прима страта»?..
– Слой, первый слой! – пояснила Джулия. – Ты хочешь увидеть глубже?
– Мне кажется, надо еще рюмочку, – вмешалась Аля, – под салатик.
– Точно! – улыбнулся Серджо. – У вас хорошо говорят: «Без поллитра не разберешься!»
Выпили и съели «салатик».
– Мне кажется, – заметила Аля, – что у Сережи от одной картины к другой нарастает степень идеализации. Вот «Истина» – она есть, по сути, краткое изложение марксистского понимания истины как гносеологической категории: абсолютной истины в конечном счете найти нельзя, можно бесконечно познавать промежуточные, относительные истины. Абсолютная скрыта за непроницаемо-черной полосой, и проникновение туда, в эту черноту, кажется невозможным. «Откровение» как бы отрицает «Истину» – нет, существует некая идеальная сила, которая может разорвать непроницаемое, даровать человеку абсолютную истину. Возможно, тут есть намек и на биологическую смерть, момент которой человеку эта истина открывается… Если это не так, пусть Панаев поправит.
– Похоже, – кивнул Серега, которого стало забавлять все это судилище над его картинами.
– Неоэкзистенциализм? – прикинул Серджо.
– Этого я не знаю, – ответила Аля, – любой «изм» – это ярлык, наклейка, клеймо, наконец. Это философия Панаева. У каждого человека своя философия: в мире пять или четыре миллиарда философий. Но это к слову. Я еще не сказала о «Мечте». Я понимаю ее так: это символ абсолютного идеала. И тут я согласна с Джулией – она, должна быть прекрасней «Истины», в том числе· и той идеальной, что вспыхивает в «Откровении». Ибо! Истина, даже идеальная, несет противоречия и, грубо говоря, состоит в равной мере из добра и зла. У Панаева эти противоположности выражены примерно противоположными по спектральной полосе цветами: алым и голубым. Они есть и в «Истине», и в «Откровении», и в обоих случаях противоборствуют, а в «Мечте» этих цветов не будет, как я поняла из Сережиных задумок. «Мечта» – идеал идеального, чистое добро.
– Не совсем так, – заявил Серега, который даже удивлялся, как можно найти столько всякой всячины в его «мурзильничанье», – там будет и голубое, и розовое, но только раздробленное на точки. Миллион капелек добра и зла.
– А что у вас символ добра? Красное или голубое? – прищурился Серджо.
– Наплевать, – сказал Серега лаконично.
– Сейчас цвета имеют политический смысл, – заметила Джулия, – вы не боитесь, что, увидев красные и голубые точки на белом фоне, кто-то разглядит в этом старый русский флаг? Вчера я видела такой триколор.
– Каждый пусть видит все сам, – отмахнулся Серега, – если кто-то захочет увидеть зло в красном, а добро – в голубом, пусть будет так. А если наоборот – пожалуйста. К тому же такой фон будет издали казаться светло-сиреневым.
– А мне ты об этом не сказал, – пожурила Аля.
– Хорошая мысля приходит опосля. Кстати, насчет чистого добра. Оно, возможно, самая невероятная вещь, какую только может вообразить себе человеческий мозг. Насчет того, что всякое добро изначально несет в себе зло, я полностью согласен. Рождение человека – добро, но в нем заключено зло, ибо он смертен и самим фактом рождения обречен на смерть, а также на физические и духовные страдания. Кроме того, все убийцы, дегенераты, выродки и уроды уже своим рождением и жизнью несут страдания и мучения другим людям, животным, растениям и вообще всему, что способно страдать и чувствовать. С другой стороны, хотя всякое убийство есть зло, но какая мать не решится убить ядовитую змею, если она поползет к колыбели ее младенца? И никто из нас не, осудит ее за вред, наносимый окружающей среде и тварям божьим. Убийство человека человеком особенно ужасает. Например, известный всем гражданин Раскольников Родион – Достоевского, конечно, все читали? – убивший проценщицу довольно зверским способом и сейчас получивший бы за это вышку, возможно, сделал добро. Я уж не беру всякие социальные и нравственные мотивы – их Федор Михайлович там достаточно привел – а возьму чисто врачебный, так сказать. Ведь эта самая старушка могла еще долго и очень мучительно умирать; может быть, ей предстояло целое десятилетие страданий, а Родя ее от; них избавил. Еще пример: мы называем гуманизмом труд врача, спасающего своего пациента. Это Добро. Но ведь от конечной смерти больного спасти нельзя. Можно спасти от перитонита, а выписавшийся из больницы на радостях подхватит СПИД. Или лечение какого-нибудь запущенного рака: больного режут, облучают, колют ему обезболивающие, зная, что сделать уже ничего нельзя. Так сказать, выполняют врачебный долг, облегчая страдания. А человек при этом продлевает свои мучения… С этой точки зрения гуманист не врач, а палач, который одним выстрелом сразу избавляет от всех мук и хворей. Я уже знаю, что мне сейчас скажут. Дескать, все твои заблуждения от неверия в Бога. Не ты определил, когда человеку родиться и когда помирать, а на все воля Божья. Сиди и не рыпайся. Спасай душу, смиряй гордыню, старайся поменьше грешить и побольше замаливать грехи. Призовет, так отчитывайся, а сам без вызова не являйся и никого не посылай.
– Примитивно, – немного поморщилась Аля, – но, в общем, верно. Вот видишь, сама история твоей работы над картинами – это, с моей точки зрения, подтверждение бытия Бога.
– Почему? – в один голос спросили Джулия и Серджо.
– Потому что интеллектуальный уровень, на котором написаны картины, много выше, чем интеллект художника, который их делал.
Серега эту плюху вытерпел довольно спокойно.
– А по-твоему, значит, если не можешь заставить себя лицемерить, то уже и интеллекта нет?
– Я считаю, что интеллект не может быть основан на безверии.
– Вот он, новый русский плюрализм! – восхитилась Джулия не без иронии. – Как интересно!
– Особенно для католиков, – согласился Серджо, – но, пожалуй, я еще раз боюсь увидеть нетерпимость. Я правильно выразился?
– Правильно!сказал Серега. – У нас если не так, то обязательно эдак: лоб в лоб, острием против острия.
– И ты – основной представитель такой точки зрения, – проворчала Аля.
– С чего ты это взяла? Я просто придерживаюсь тех взглядов, которые у меня сложились за сорок лет жизни. Они, конечно, как-то изменились, но ничего особенного с ними не произошло. А у тебя они попросту еще не твои, а навязанные нынешней обстановкой. Начнут пропагандировать в обратную сторону – глядишь, и перекуешься в комсомолку.!
– Ну уж нет! – выпалила Аля.
– Надо еще выпить, – ухмыльнулся Серджо, – а то получится ла гуэра чивиле.
Выпили. Серега ощутил, что его немного развозит, но вместе с тем исчезает скованность, которую он до сего момента ощущал. Его итальянский тезка поплыл еще крепче. У женщин появилась излишняя веселость, и первой ее выказала Джулия.
– Политика, религия, нравственность… Это все – слона и бред, – провозгласила она, – это – термины, которые каждый понимает как хочет. А я хочу танцевать. Мне очень надоели дискуссии. В университете мы много-много говорили, а все есть как есть. Аля, включи музыку.
– Уно моменте! – встрепенулась Аля и, выйдя из-за стола, открыла верхний шкаф «Фоно», откуда добыла ярко-пестрый глянцево-блестящий конверт с диском.
Серега между тем, старательно подражая Фараде и Абдулову, замурлыкал:
– «Уно, уно, уно, уно моменте, уно, уно, уно, санти-менто…»
Само собой, его познания итальянского на сем и ограничились.
Неизвестная Сереге мелодия, звучавшая в комнате, была достаточно медленная, чтобы он мог ее танцевать. Столик вместе с закуской отодвинули в угол, Аля переключила освещение, и в комнате создалась точно такая интимная обстановка, которая была в тот вечер, когда Серега впервые остался здесь ночевать. Работала и цветомузыкальная установка, мерцая то желтым, то оранжевым, то красным.
