Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"
Автор книги: Леонид Влодавец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
С ПОХМЕЛЬЯ
Суббота, воскресенье, 14–15.10.1989 г.
Назавтра спали до двенадцати, благо была суббота и Гальке на надо было идти в столовую, а Сереге – в клуб. Головы болели, но заначка оставалась, и удалось «поправиться». Не страшась сальмонеллы, разбили шесть яиц и зажарили на сале. Ровно на это хватило газа в баллоне, и чай грели уже на электроплитке. Напряжения не хватало, чайник кипятился долго.
– 3-заразы… – Галька добавила еще пару слов. – Развели экологию… Скоро вовсе без света сидеть будем. Чернобыль хряпнул, так наши оглоеды и вовсе все позакроют.
– Радиации не боишься?
– Хрена ли ее бояться, если, покамест мы росли, Хрущев бомбы на воздухе рвал? Не сдохли же… Говорят, одну такую фуганули, что сто Чернобылей заменит. От радиации то ли помрешь, то ли нет. Вот самураев в Хиросиме шарахнули, так они все до сих пор помирают. Хотела б я еще сорок лет прожить, после бомбы-то. Только не выйдет, это точно. А то экология какая-то… Стреляли бы больше, так ни один гад не напортачил бы…
– Да чего ты на экологию ворчишь, – усмехнулся Серега, – понимала бы…
– А чего тут понимать? У нас в кухне столовской котлы электрические стоят, еле тянут… Не успеваем обед сготовить. Очередища, мат, орут… Работяги-то жрать хотят, им там про горэнерго, про хренэнергэ не расскажешь – еще и рожу набьют ни за что. Уже забыли, что ли, что в школе учили: «Коммунизм – это Советская власть плюс электрификация всей страны». А сейчас выходит, что Советская власть = это коммунизм минус электрификация!
Галька расхаживала попросту – халат внапашку, под ним – ничего, растрепанная, перегарная, злая, а Сереге нравилось. Одному-то скучнее.
Наконец, чай закипел. Плеснули прямо в стаканы, оставшиеся от КВНа.
– Сейчас баню топить пойду, сообщила Галька, – стирки накопила – обалдеть. А что самое хреновое – машина моя загнулась, не фурычит. Руками придется.
– В прачечную снеси, там, в микрорайоне, открыли уже. Я туда таскаю.
– И трусы, что ли? На фиг нужно… Сама сделаю… – тут она неожиданно заржала.
– Ты чего?
– Анекдот вспомнила. Собрались, значит, американка, француженка и русская. Стали выяснять, кто сколько раз трусы меняет. Американка говорит: «Я – один раз, но каждый день». Француженка: «А я два раза – утром и вечером». Тут наша Марья и говорит; «А я – двенадцать раз! Каждый месяц». Ха-ха-ха-ха!
Анекдот был старый, но с похмелья пошел. Серега тоже хихикнул.
– Может, и твое взять? – спросила Галька.
– Да я уж перестирывал. Я как в баню схожу, то сразу…
– В городскую ходишь? Дрянь. Там все что хошь поймать можно. А у меня – своя. Пошли ко мне вечером! Отстираюсь – попаримся. У меня веник есть и вобла. А пиво мне Люська Лапина обещала, я ей венгерскую банку из-под огурцов дала. Сегодня привезут, стоять, что ли? На двоих пять литров хватит.
– Да уж, наверное, привезли… – сказал Серега, глядя на часы.
– Ой, точно! – всполошилась Галька. – Побегу я! Ты зайдешь?
– Там видно будет…
Галька убежала, прихватив те шмотки, которые не успела надеть, и, перескочив улицу, юркнула к себе в хату.
Серега, поскучав минуту, решил идти в сарай. Он помнил, что вчера что-то набросал углем.
Зашел, глянул на холст – удивился. Неужели это он вчера, после двух граненых КВНов, такое сумел? Неужели наброски, сделанные с голой пьяной Гальки, так здорово, так ужасно здорово разместились на холсте и получилась готовая композиция? И черная полоса была к месту, разрубая холст пополам. Теперь одна половика холста будет алой как знамя, о котором писал поэт Гоша, а вторая – голубая как небо в подаренных Оле «Алых парусах». Там паруса были такие же алые, но все будет по-другому, не так, и мысль будет, а не сказочка без толку… Серега ухватился за кисти, долго выбирал лучшие. И когда взялся работать, то уже знал, что противопоставить, очень хорошо знал. И что означает черная черта, тоже знал. Фоны обеих половин картины родились быстро и без мук. Они просто вынырнули из памяти, обняли угольные контуры и ослепили своего создателя – до того удовлетворен он был их видом. Серега знал, что сделано меньше чем поддела. Теперь надо было выписать фигуры – так, чтобы задумка реализовалась. Любой лишний штрих, неловкий мазок мог угробить все начисто. Тут надо было еще раз все продумать.
Выйдя во двор, опять уселся курить, пренебрежительно содрав с «Беломора» грозное предупреждение Минздрава. Серега не любил, когда его пугали тем, о чем он и сам знал. В свое время, когда он еще жил в Москве, его приглашали ребята, задумавшие выставку нонконформистов. Ту самую, «бульдозерную». Лена сказала: «Ты что, вас же посадят! По крайней мере, в дурдом!» Очень хотелось показаться, но не решился. Мать пожалел. Лене ничего не сказал, но оттуда начался их развод, не раньше. А что там у Лены осталось? Резано-жженый «Александр Невский» и сделанный в той же технике «Фрегат».
«Невского» он тогда хотел сделать непохожим на артиста Черкасова. И это было главное достоинство получившейся штуковины. «Штуковины» – потому что это было ни панно, ни барельеф, ни горельеф, ни гравюра, а вообще черт знает что. По жанру – портрет, но композиция явно не портретная. В общем, «мурзильничанье» московского периода. Было что-то от церковной деревянной скульптуры, что-то от иконы – с миру по нитке – голому рубашка. Мрачноватый, свирепого вида юноша с кустистой бородой и узкими, немного азиатскими глазами буквально рвался выскочить из плоской доски, на ходу выхватывая из ножен меч. Но занимал он маловато места, меньше четверти нижней части доски, а наибольшее пространство было отдано копьям, как лес торчавшим из-за его спины. Одни копья, резаные, даже вылезали остриями из плоскости доски, другие, жженые, читались рельефно, но вписывались в плоскость, третьи были совсем плоскостные. Над остриями копий, рельефное, похожее на круглый шит, окруженное косматыми лучами, сияло солнце.
Один из мужиков-однокурсников, к мнению которого Серега прислушивался, разгадал Серегин ребус без напряжения. «Ну, какая тут скрытая идея? Большинство нынешних людей из миллионов русских, живших в XIII веке, знают только Александра Невского. Вот он и вырвался из плоскости, прет к нам, как танк… И меч ты правильно придумал; все знают, что это он сказал: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет», хотя он просто Священное писание цитировал. Вот несколько копий высунулось – тоже здорово. Кое-кого историки помнят: Мишу-Новгородца, Гаврилу Олексича, Александра Поповича, еще некоторых. А большинство копий так в плоскости и осталось – и героев, и не героев… Просто безымянные копья, а кто их держал – неведомо. Но вот солнышко это твое просто все испортило. Солнце – это Бог, я понимаю. Что же, ты считаешь, что это Бог так рассудил?» «А кто ж еще? – удивился Серега. – Точней, конечно, не Бог, а История, но ведь это – то же самое». Товарищ, здорово подкованный по истории Руси, наговорил с три короба. По нему выходило, что следовало изобразить нечто символизирующее Историю, только чтобы ее не путали с Богом. «А уж если у тебя христианское кредо, – заспорил' товарищ, – тогда надо было развернуть над головой стяг со Спасителем. Получается вневременная нелепица: христианин и святой Невский сражаются за языческого Ярилу!» «Именно! – заорал тоща в запале Серега. – Кто вам сказал, что мы – христиане?! Мы свое христианство заполучили через одного Владимира, который его насадил огнем и мечом, не хуже чем те же псы-рыцари в Ливонии! В язычестве мы поклонялись природе, олицетворяя ее в человекобогах, доступных для понимания каждого общинника. И даже приняв Христа из-под палки, мы смешали Саваофа с Ярилой, Роженицу – с Богородицей, а Перуна – с Ильей-пророком. И так мы жили до семнадцатого года, пока еще один Владимир опять не призвал нас поклоняться Природе, то бишь Материи!»
«Лихо, лихо я тоща говорил! – ухмыльнулся Серега. – Просто здорово! И слова вроде сами собой выкладывались…»
«Фрегат» был попроще в замысле, но его понять не могли. В нем все видели украшение, и только. Действительно, фрегат – практически целая модель – с пушками, мачтами, реями и парусами, на резных волнах, так же как и Невский, выносился из плоскости в объем. Море, само собой, картинно бушевало, а на небе лишь краешек солнца виднелся из-за черных жженых облаков. Как сказал тот же товарищ, что разобрался с «Невским»: «С этим можно и на базар…» Серега не обиделся, наоборот, обрадовался. А мысль была простая, надо было только прочесть название фрегата, славянской вязью вырезанное на борту: «Истина». И еще надо было связать воедино «Невского» и «Фрегат», потому что символика у них была одинаковая. Совсем ускользнул от мудрого однокурсника и момент перехода фрегата объемного в плоскостной – истины в вымысел. Солнце же, укрытое на две трети за тучами, – это вовсе что-то из «Песни о Буревестнике». Ну да Бог с ними!
…После обеда, с трудом изготовленного на еле греющей плитке, Серега хотел заняться фигурами, но не решился. Фон еще не просох, да и боязно было напортачить. Поэтому пришлось глядеть телевизор, по теперешним временам занятие не из веселых. Раньше, смотря телевизор, Серегу радовало, что в Союзе, оказывается, есть прилично выглядящие колхозы, заводы, школы и прочее. С другой стороны, сообщали, что там-то и там-то нас любят, уважают и благодарят за помощь. Панаев был не дурак, он и до гласности знал, как оно на самом деле, но все же надеялся, что все это еще не так хреново, со временем, на базе улучшения и усовершенствования, все будет о’кей. Теперь же это же самое телевидение гнало один сюжет черней другого, и выходило, что все так плохо, что остается только лечь и помереть. Что там творится – Серега не понимал, да и врубаться не хотел. Единственно, чего не хотелось – это новой гражданской войны. В век ядерного оружия это, как говорится, чревато.
Третий год Сереге не хотелось ехать на Кавказ, слишком много катастроф. Гоша, тот без страха и сомнения кричал: «Вредительство! Контра! Контра кругом! Даешь нового Сталина с Берией!» У Гальки то же обстоятельство вызывало несколько иную реакцию: «Это все экологи, их работа! Чтоб заводы позакрывали, они специально их рвать будут! Экологов этих в ЦРУ готовят, сама слышала». В клубе же, где собирались разного рода неформальные группы, можно было услышать речи такие отчаянные, иго Серега, малярничая где-нибудь в соседней комнате, даже пугался. Одни орали, что надо завязывать с социализмом и строить капитализм, пока все еще не рухнуло. Как это сделать – никто толком не объяснил. Другие, наоборот, тоже громко кричали, что очень даже хорошо, что все рухнет, тогда легче будет все построить по новой, но уже так, как у цивилизованных людей. Третьи таинственно шуршали газетками с надписями на иностранном языке, «Московскими новостями» и даже отпечатанными на ксероксе изданиями ДС по рублю за штуку. У четвертых был бравый виц и колокола на черных майках.
Но вот интересно: во всех этих командах был народ в основном с высшим образованием. Город уже разросся, и такого народа набралось полно. Однако работяг среди них было явно маловато, и Сереге казалось, что это неплохо. Нет, так, как Гоша, он к перестройке не относился. Насчет того, что Сталин кое в чем виноват, у него сомнений не было. Но он никак не желал считать, что семьдесят с лишним лет народ маялся дурью. Не верилось, что россияне, которые в семнадцатом запросто скинули 300-летнюю монархию, так уж легко и просто стали терпеть «инородца-узурпатора». Что-то не склеивалось ни у тех, кто держал курс на Запад, ни у тех, кто звал к допетровским временам. Иной раз Сереге совершенно четко думалось – зачем это народ будили? С сонным как-то спокойнее.
Нет, телевизор – это не занятие. Надо было идти к Гальке.
…Мытья, конечно, не получилось – не затем она его звала. Получилась похабщина и пьянка, а потом опять ему пришлось месить тесто, уже в Галькиной кровати, и опять с перерывами почти до утра. Утром снова был выходной, и опять спали до полудня. Разбудила их какая-то Галькина родня, три мужика и две бабы, которые явились ее поздравлять с днем рождения. Оказалось, что день рождения у Гальки был в прошлом месяце, но гости пришли со своим. Серега выпил сто грамм и сбежал домой. Все вроде пришло в норму, и теперь можно было возвращаться к холсту.
…Как настала ночь – Панаев не помнил. Он не отходил от холста, не ел, не курил и не бегал в туалет. Все эти дела он сделал только после того, когда все вышло. Сначала навестил сортир, потом поел, а уж только под финиш закурил. Во всем теле и даже в мозгу была приятная усталость и какая-то удивительная безмятежность. У Гальки во дворе слышался мат, звон посуды, бабий визг, удары, топот ног, но Серега чувствовал, что все это далеко, где-то за орбитой Плутона, а то и вообще в иной Галактике.
Сидя на чурбачке, он пускал кольца дыма в звездное небо, изредка зажмуривая глаза и видя мысленно свое творение. Со стороны глянуть – рехнулся, потому что время от времени Серега покачивал головой и тихонько смеялся. Мимо его ушей прошло даже настырное пиликанье сирены милицейского «газика» и лилово-голубоватое мерцание мигалки. И даже усилившийся от этого шум не вывел его из забытья: ни истошные вопли какой-то женщины, ни рявканье милиционеров, ни крики ошалелых мужиков… Его остудила только мертвая тишина, которая настала после того, как укатил «газик». Догорела пятая подряд' папироса, и Серега, пошатываясь, пошел спать.
ГОСТЬ
Понедельник, 16.10.1989 г.
Изокружок работал в клубе с пяти до семи вечера, завклубом на сегодня с утра был где-то на совещании, а потому торопиться на работу не стоило. Серега впервые за три дня побрился, почистил зубы от табачного нагара и алкогольного перегара. Прибрал весь бардак, оставшийся от выходных, перемыл посуду и даже подмел двор, чего вообще уже год не делал.
И тут к его воротам неожиданно подкатила изящная, явно содранная с какой-то иноземной марки автомашина – новенький «Москвич-2141». Из «Москвича» легко, как-то по-импортному элегантно, выбрался молодой бородач в голубых варенках и такой же блузе, поглядел на запыленный номер, прибитый к торцу одного из бревен, составлявших Серегин дом, и стукнул в калитку. Что-то было в этом молодце знакомое. Уже подходя к калитке, чтобы отодвинуть засов, Панаев вспомнил его – это был новый муж его бывшей жены. Он их когда-то знакомил, но вовсе не с такой перспективой. Чем же Серега обязан этому визиту?
Молодец широко улыбнулся, дружески хлопнул Серегу по плечу, пророкотал:
– Здор-рово! Здорр-рово, Серенький! Домовладелец!
– Привет, – вяло ответил Панаев, – проездом?
– Вообще-то, да. У меня, видишь ли, творческая командировка. Мы тут замыслили творческо-хозрасчетное объединение под названием «Спектр», нечто вроде передвижников нашего времени. Вот меня и послали по городам и весям – выставки, вернисажи, может, даже аукционы вроде «Сотби» для Энского уезда…
– Чего ж тут творческого? – хмыкнул Серега.
– Я график, мне много не надо – ватман и грифель: чик-чирик! Чик – два чирика! Со мной еще четверо, пацаны будь здоров, и малюют понемногу, но тренированные, если что… От Лены тебе привет, волнуется, чтобы ты не спился тут… Но я смотрю – ты в форме, молодец! Я б в такой дыре запил.
– Я пью, – сказал Панаев, – но не каждый день. Пошли в дом, что ли? Чайку хлебнешь?!
– Не откажусь. Ребята сейчас в гостинице, часа через два заеду за ними. Я тут и в исполкоме вашем побывал, в РК ВЛКСМ, в твоем клубе… Время – деньги. Но Лена очень просила заехать, а я честный, надувать не умею… Раз обещал – заехал.
«Вот он, весь это Владик! – ухмыльнулся Серега про себя. – Орел! В застой – орел и в перестройку – еще орлее! Надо думать, если опять сталинизм восстановят, он тоже не пропадет!»
Чайник, слава Богу, был еще горячий, не пришлось дожидаться плитки.
– Крепче ничего не предлагаю, – сказал Серега, – раз ты за рулем.
– Правильно. За это я не в претензии, – улыбнулся Владик.
– А за что в претензии?
– Ни за что… – Владик удивился. – У тебя могли быть претензии… А у меня – нет. Строго говоря, у тебя с Леной и не могло иначе выйти, уж извини.
– Соглашусь. Хотя, конечно, иногда жалко.
– Знаешь, мне иногда тоже. Пока она была любовницей, мне это больше нравилось. Мне тут один дружок сказал любопытный пассаж: и первый муж, и второй имеют стимулы к недовольству. Одному кажется, что у него украли то, что ему принадлежало, а другому – что он подобрал то, что первому было не нужно. Тем более что у нее к тебе остались довольно теплые чувства. Возможно, она была бы не прочь встречаться с тобой как с любовником, но все же далековато, скоро не добежишь.
– Ну а вообще, как вы там?
– Материально – все есть. Машина, дачка – зимняя, хорошая. Три комнаты на двоих. Были в Венгрии, через годик, может быть, в Париж прорвемся. Контакт с Европой уже есть. На днях нас один штатовец собирается навестить, похоже, крепенький. Но это еще неизвестно чем кончится. Не буду предвосхищать. Движемся, так сказать.
– Понятно… Значит, чужие работы торгуешь?
– А что делать? Ребята маются, сам знаешь. Арбатов и Измайлова на всех не хватает, да и охотников до этого дела немного. Особенно в таких местах, как у вас. Тут мы три месяца назад такого самородка-примитивиста нашли – обалдеть! Почти Пиросмани, только из-под Кимр. А это на западе – цена. В определенных кругах, конечно. Мы его выставляем среди неформалов, потом еще где-нибудь. Делаем ему статью, две, три – сейчас журналы это любят. Пару отзывов от авторитетов можем организовать. Вот так… Когда товарный вид есть, торгуем. Кстати, ты ведь тоже пописывал? Или уже полностью на винни-пухах живешь?
«А ведь на «бульдозерной» его не было… – припомнил Серега. – Меня Ленка не пустила, а он тогда вроде ее осуждал. И вообще, вроде на «Плакат» работал и графикой мало увлекался».
– Да нет, балуюсь, – сказал он вслух. – Для души…
– Показать не хочешь?
– Гляди… В сарае у меня стоит, – зевнул Серега.
– Знаешь, мне за твоего «Невского» – помнишь, наверное? – пятьсот рублей давали. А за «Фрегат» – триста пятьдесят. Ленка запретила.
– Что так? Она все меня настропаляла, чтоб я их загнал.
– Говорит – неэтично. Дескать, ты их работал, а мы будем продавать.
– Ну и дура. Я ей их оставил, значит, она хозяйка. В суд не подам.
– Из-за восьмисот с полтиной и я бы не подал, – усмехнулся Владик, – но они больше стоят. Много больше! Если их подать, конечно.
– Что ж, на дурака рассчитывать?
– Дураков немного. Но есть умные, которые думают, что они умнее других – вот такие на это и клюют. Кроме того, ты о себе уж очень низкого мнения, а зря. Там и замысел, и исполнение, и форма. Особенно форма: оригинальная, композитная, даже синтетическая, но от этого, увы, не всем понятная. Значит, нужно, чтобы кто-то за тебя кое-что пояснил.
– Кто ж это сможет сделать? – усмехнулся Серега. – Ведь в мою башку не так просто залезть. Даже если трепанацию сделать, и то, поди, не разберешься.
– Для потенциального покупателя важно, чтобы он считал себя человеком, который правильно понимает авторскую трактовку, он должен чувствовать себя высокоинтеллектуальным. Это элемент самоутверждения. Все прочие – лопухи, а он – ценитель. Дальнейшее – дело техники.
Допили чай. Серега, поднимаясь из-за стола, ощущал какое-то противное чувство. Не то страх, не то скуку. Конечно, Владик, уже наломавши руки в таких делах, поймет, что получилось у Серели. Он кое-что понимает. Удастся ли устоять? А нет ли у Владика рожек на голове? Серой вроде не пахнет…
В сарайчике Владик поглядел на холст, законченный вчера вечером, и Серега почуял в его взгляде плохо прикрытый восторг. Это было страшно. Теперь он должен молиться, чтобы компьютер, стоявший в голове Владика, свел баланс с минусом. Надо было срочно придумать что-то, что его собьет с толку… Иначе – не устоять.
– Полтинник дашь на это? – сам удивившись своему актерскому дарованию, спросил Серега.
Это был тест, тест на выживание для Владика. Если бы он ответил: «А за тридцатку не уступишь?» – Серега бы его убил с чувством морального удовлетворения. Если бы Владик сказал: «Да ты что, в уме? Это же ерунда за такую вещь!» – Серега соврал бы какую-нибудь чушь. Например, что это копия с какого-нибудь полотна, и назвал бы первую попавшуюся иностранную фамилию. Владик – не эрудит, проглотит. Он торгаш, а не искусствовед.
Серега ошибся. Владик ответил не сразу, он сделал два шага назад, потом отошел влево, снова вернулся, посмотрел справа под углом…
– Как ты это нащупал? – пробормотал Владик и Сереге опять стало не по себе. – Или это случайно вышло?!
– Чего вышло-то? – прикинулся дурачком Серега. – Голые бабы, что ли?
– Я еще сам не разобрался… Колдовство какое-то. Ты чем писал?
– А вон на верстаке тюбики, – беспечно указал Серега, – родная отечественная палитра. У нас другой не купишь…
– И добавок точно никаких? – с подозрением рассматривая сплющенный тюбик из-под ультрамарина, допытывался Владик.
– He-а… Полтинник-то дашь, меценат?
– Не издевайся… Ты меня за бандита считаешь? Это в Третьяковке должно быть, не меньше. А то и в Лувре.
– Перегнул. – Тут Серега не кокетничал.
– Не знаю… Это не диптих, это одно целое. И просто, и сложно… Кто позировал? Ведь явно с натуры, а получилась… даже не идея, а целое мироздание, философия, религия!
– Не продам, – сказал Серега безжалостно. – Раз денег нет – торговли не будет. Наплел черт те что, а полтинника жалко.
– Как ты это назвал?
– Не придумал еще.
– Врешь! Я знаю, ты уже не первый раз на это замахиваешься. Я каждое утро, когда дома сплю, вижу твой «Фрегат». Но там ты подъезжал с другой стороны. Там ты упирал на то, что познать истину до конца нельзя, что истина не отличима от лжи, что переход от одной к другой незаметен… Ведь так? Здесь другое: здесь истина – за черной полосой, неведомая, неопознанная, божественная, наверное. От нее идет и алый, и голубой цвет. Черта их вроде бы рассекает, но где-то там, за чертой, они переходят один в другой, смыкаются. Понимаешь, я сейчас бегал вдоль картины, мне все время подсознательно хотелось заглянуть сбоку за эту черту…
– Это многим хочется, – усмехнулся Сере га.
Он имел в виду совсем не свою картину, а кое-что покрупнее, и Владик понял его правильно.
– Да, и мне стало жутко от этого бессилия. Ведь есть же, есть у тебя это сияние, слабенькое, но я его уловил, и другие уловят. Иной раз его совсем не видно, иной раз сильнее… Освещение надо подобрать. Очень интересный оптический эффект: у тебя изображена кривизна пространства, или что-то в этом роде, на плоскости! Эти женские фигуры – они у тебя, конечно, символы, отражают категорию явления. Одна из них грубо эротична, другая, в голубой половине, до приторности свята. Великолепно! И обе как бы парят в пустоте, а эта твоя кривизна не то уносит их за черту, не то, наоборот, выбрасывает их на наше обозрение… Черт его знает, как ты все это сплел… Один секрет я уже уловил – тени, свет на фигуры идет из-за черты. Но как ты сработал цветопереход – это надо с лупой разглядывать. Это по миллиграмму белил на миллиметр, что ли? Но ведь он же есть! А теперь я еще и лица женщин различаю… Стоп! Да ведь это одна и та же! Еще один прикол… Значит, это дуальный взгляд на мир? Я правильно тебя понял?
– Пойдем покурим, – сказал Серега, не ответив.
Уселись на чурбачках у банки из-под сайры. Дым «Мальборо» смешался с дымом «Беломора».
– А стары мы уже стали, – ни с того ни с сего заметил Панаев. – Сорок лет… И все прыгаем, прыгаем. Не зря наше поколение в инфантильности обвиняли когда-то. Все молодимся, в джинсы рядимся, а нам уже…
– Да что ты! Ничего мы не «уже», мы только «еще»!
– Твои бы слова да Богу в уши…
В калитку, не закрытую после прихода Владика, просунул голову Гоша. Просунул с осторожностью, видно, ему не понравился «Москвич» у ворот дома.
– Заходи! – пригласил Сергей.
Владик покосился, Гоша ему не нравился.
– Вроде не следователь, – пробормотал Гоша. – Ну, здрасьте».
– Здравствуйте, – с холодком произнес Владик. – А чего это вы следователя боитесь?
– Я-то? Да так, по привычке. Я двенадцать лет сидел, три судимости…
– О! – присвистнул Владик. – Особо опасный?
– Я сам для себя особо опасный… Серега, закурить дашь?
– На. А чего ты у меня следователя ищешь?
– Как чего? – Гоша выпучился. – Ну ты даешь! Из-за Гальки, конечно!
– А что Галька, проворовалась, что ли? – уже понимая, что стряслось что-то похуже, пробормотал Панаев.
– Ну, ч-чудик… – Гоша аж захлебнулся. – Весь город уже болтает, а он напротив живет и не знает! Ты что, не слыхал, что убийство вышло? И драки не слыхал?
– Гуляли они вчера… – припомнил Серега. – Шумно, конечно, но как-то ничего… А кого убили-то?
– Галька убила. Не то братана двоюродного, не то племянника… С чего завелись, неизвестно, а только пошла драка. Ну, этот мужик, покойный, начал Гальку бить кулаками, как мужика, а она вилку, схватила да в глаз ему, аж до мозгов. Летальный исход. Всех уже выпустили, а ее посадили.
– Могут и отпустить, – осторожно произнес Владик. – Необходимая оборона…
– Оборона… – хмыкнул Гоша. – Она ж его так исковыряла, что мама родная не узнала бы, а потом еще и на остальных с топором кидалась; если б не менты, еще пара трупов была бы. Засудят! Вышку не дадут, а лет на восемь – потянет. Я вон сам-то как залетал? Первый раз: пришел из армии, пошел на танцы. Там драка – двадцать на двадцать. Ментура подкатила – все врассыпную. Троих взяли, четверых лежачих подняли. Три года – мои. Второй раз в зоне: восемь дней до срока осталось! Восемь! Пошел в сортир, а там два «волка». Побег затеяли. Там перегородка такая между одним рядом очков и другим. Они говорят, а мне слышно, но им – не видно. Стал выходить, они меня ущучили. «Или перо, или с нами», – пошел. На третий день взяли. И слава Богу, что взяли, а то эти падлы бы с меня «мясо» сделали… Четыре строгого за побег. Почти рее до звонка пахал… не чифирил, стихи в газету писал. А тут между бараками вышло. И ломы, и заточки… Троих вообще… Шлангами разлили, похватали кой-кого и меня. Еще пятак строгого. Урки и те жалели.
– Судьба… – пробормотал Серега вслух. Оказывается, вчера в двух шагах, совсем рядом, произошло ужасное, Если Гальке дадут восемь – а могут и десять! – то она, отбыв все, выйдет уже старухой. И страшно будет – на ней на всю жизнь будет кровь… Вот тебе и истина в голом виде!
– А я вот уже третий день сухой, – похвастался Гоша, – назло сионизму! И не хочется.
«Неужели я ее любил? – сам себя озадачил Серега, не прореагировав на заявление Гоши. – Мрак какой-то… Всякий раз все по пьянке, одна похоть и больше ничего. Не любят же унитаз, когда в него мочатся… Она и в школе-то была страшненькая: толстая, грубая, задиристая. И в десятом уже могла послать матом. И шлялась со всякой пьянью… И воровала. Зачем она? Для чего родилась? Чтобы убить?»
– Пошел я, – сказал Гоша. – Стихи писать.
Серега не заметил, как он вышел.
– Ты тут пропадешь, – уверенно отрубил Владик, – сопьешься или… вилку в глаз воткнут. Страшное у вас место.
– А в Москве не страшно?
– В Москве… – Владик хмыкнул. – В Москве тоже. Но там есть на что отвлечься. Все-таки есть приличные места, где можно и с людьми посидеть, что-то увидеть, услышать. А здесь… Я бы недели не прожил.
– Я тут родился, мне проще. Ладно, кончим эту тему. Гостей, конечно, гнать не принято, но мне надо на работу идти. Да и у тебя дел полно. Время – деньги…
– Я все понимаю. Тогда – пока, будешь в Москве – заходи, не прогоним. – Он уже повернулся, но Панаев взял его за плечо:
– Погоди. «Истину» забирай. Смотреть на нее не могу.
– Ты что?
– Забирай, а то сожгу. А так хоть, может, продашь кому-нибудь…
– Я не могу… – У Владика забегали глаза и пересохло во рту.
Этот сумасшедший казался ему дьяволом. «Ведь спалит! Такие легко уничтожают самих себя и свой труд… И лезть в душу – бесполезно, там все – неопознаваемое, сплошная и непроницаемая черная полоса, из-за которой идет едва заметный, полупризрачный свет…» Владик устал бороться в течение трех секунд. Он сказал буднично и без каких-либо эмоций:
– Ладно. Давай.
Серега завернул «Истину» в старые газеты, перевязал шпагатом и отдал Владику. Тот медленно, нехотя пошел. Все время хотелось бросить картину и бежать, сесть в «Москвич» и с места гнать под сто километров, чтобы Серега не догнал…
– Пока, – сказал Владик, уложив «Истину» на заднее сиденье.
«Москвич» презрительно фыркнул, прощаясь с этой немощеной, полудеревенской улицей, и, брезгливо покачиваясь на рессорах, покатил прочь.
У Сереги на душе стало спокойно и тихо. Теперь можно было идти на работу.
