Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 34 страниц)

– Спасибо, – прошептала Аля, целуя Серегу в губы, – ты чудо, Серенький. Я не кривляюсь, я честно. Знаешь, я все хочу для тебя сделать, все… Потому что мне это – «Мечта» – на всю жизнь. И даже дольше.

– Правда? – спросил Серега. – Не сгоряча?

– Спрашиваешь еще, – обидчиво поджала губки Аля, – правда, конечно.

– Да-да! – поддержала подругу Джулия. – Она не смеется, так. Мне даже очень это понятно. Это правда.

– Спасибо, если так, – внимательно поглядев на Джулию и потом на Алю, проговорил Серега.

Он все-таки думал, что они немного перехваливают. Кроме того, он не верил, чтобы у этих дам не было ничего друг против друга. Да, пожалуй, и к нему у Али, по идее, должны были быть претензии. Все-таки она имела на него больше прав, чем Джулия. Хотя кто знает, кто определяет эти права?

– Пойдемте, девочки, чай пить, – предложил Серега, – хозяин у вас тут никудышный. Угощать нечем. Не ждал.

– Ты что, думаешь, я не знала, куда везу Юльку? – усмехнулась Аля. – Мы все взяли с собой. Помоги нам все вытащить.

С заднего сиденья «Волги» выудили большущую спортивную сумку, навьючили ее на Серегу и вернулись в дом. Холсты отодвинули в угол, протерли стол. Снедь, которую вынули из спортивной сумки, едва не заставила Серегу потерять сознание. Во всяком случае, его, сутки не евшего, замутило от всех этих бутербродов, котлет, курицы. Серега лопал безо всякого стеснения, поглощая все с космической скоростью. Аля посмеивалась, а Джулия сидела сосредоточенная, что-то думала, размышляла.

– Знаешь, – сказала Аля, поглядывая на холсты, стоявшие на полу у шкафа, – наверное, надо все-таки их отсюда вывезти. И чем раньше, тем лучше.

– Угу, – ворочая челюстями, согласился Серега.

– Ты тут развлекайся с Юлькой, вставая, произнесла Аля, – а я съезжу и звякну кое-кому. Может, Боря, наш трудяга, еще садит в конторе.

Выбежала, завела «Волгу» и укатила. Серега отвалился от стола и похлопал себя по животу.

– Полненько набил, – вздохнул он удовлетворенно.

Джулия сидела по-прежнему молча, лишь изредка задумчиво погладывая на него, очевидно, не решаясь что-то сказать. Наконец он услышал:

– Сергей, как ты можешь тут жить? Я понимаю: лето, отдых, экзотика. Но всю жизнь? И без перспективы? Это страшно. Ты художник, ты делаешь картины, которые очень дорого стоят, так. У нас ты получал бы миллиарды лир, честно! В Америке – у тебя был бы миллион долларов. Даже больше. Здесь ты – никто. У тебя есть деньги, но на них здесь ничего не купишь. Надо искать, бегать, доставать. У тебя есть дом, но ты не можешь даже сделать туалет, ванну и отопление. Опять надо искать, тратить время… Если ты заболеешь, тебя будут лечил» бесплатно, но я знаю, что очень плохо, так? Ты должен жить как человек. Тебе нужна машина, настоящий дом, мастерская, краски и кисти, которых здесь нет…

– Подавать, стало быть, прошение? – хмыкнул Серега.

– Знаешь, я могу помочь, так. Надо идти в это… ЗА-Гэ-ЭС и жениться. Ты будешь мой муж и уедешь быстрее.

– Раньше чем через три месяца не распишут, – ответил Серега, – а у тебя виза кончится. А потом еще ждать, пока отпустят…

– Продлят, теперь проще.

– Это что будет, фиктивный брак?

– Как хочешь.

– А Серджо?

– А! Это не важно. У нас дело, а не любовь. Я ему уже надоела. Он будет жениться с Алей. Если захотите, то опять будете вместе.

– Я по-итальянски не бум-бум.

– Это ерунда. Я буду переводить, а потом будешь уметь сам. Все просто, у нас очень много слов от латини, это такие же, как у русских. Очень быстро можно учить.

– В Италии хорошо?.

– Очень хорошо. Тепло, не надо ездить тысячу километров на море. Есть хорошие красивые горы, можно кататься на лыжах. Очень хорошее вино…

– Пицца, макароны, Чипполино, мафия, – с усмешкой произнес Серега.

– О, мафиа! Мамма миа! Знаешь, мне тут, в Союзе, говорили анекдот: Каттани воскрес, приехал в Сицилию и не находит в Палермо всех главарей-мафиози. «Где они?» – спрашивает Каттани. А ему отвечают: «Уехали в Ташкент, на повышение квалификации!» Очень смешно, да?

– Понял, – кивнул Серега, – короче, рай.

– Не смейся. Да, там тоже надо работать, но на себя. Тут не будет того, что будет там. Я очень люблю Аля, она делает хорошее дело, но она – это честно – эксплуататор, так! Есть молодой художник, ему нужно жить, он продает ей картину за сто, двести, тысячу рублей. Она делает аукцион – картину продают за сто тысяч, десять процентов автору. Это грабеж! Десять тысяч отдает, девяносто – себе. Тут так можно делать. У нас никто не будет иметь такой процент, никогда!

– Ну уговорила, уговорила… – сказал Серега. – Я согласный. Сейчас четыре дня праздников, а потом – в ЗАГС.

– Ты врешь, – улыбнулась Джулия, – ты не хочешь ехать. Я тебе не нравлюсь, да? Думаешь, что ты будешь там рабом империализма? А здесь ты кто?

– Ничего я не думаю; – просто это… Не просто. Я здесь родился, сорок лет прожил, говорю, думаю и пишу по-русски, а придется вдруг стать итальянцем?

– Тарковский у нас был русским, но делал «Ностальгию» – весь мир ее видел, это шедевр, так.

– Я не Тарковский, я маленький Панаев. Он уехал уже с именем, известным. А я для Италии – пустое место. Уж чего-чего, а живописцев у вас – полно.

– Не беспокойся, ты будешь лучше. Ты не национален. Что «Истина», что «Мечта» – это русские картины? Нет! Их поймет любой. Это – для всех.

– Ты думаешь, мне не нужны русские корни? – спросил Серега. – Все картины из них выросли. Я не ломаюсь, я думаю, понимаешь? Давай отложим до после праздников.

– Хорошо. Только если будешь думать, а не придумывать, как сказать «нет». Вы, русские, очень привыкли делать не так, как думаете и говорите, так, как вас учили, а не так, как думаете.

– Не бойся, я уже перестроился, – усмехнулся Серега.

Подъехала Аля. Она вошла в комнату, улыбающаяся, довольная:

– Все на мази. Бори был на месте. Сейчас он сделает машину и грузчиков. Через четыре часика, синьор Панаев, весь ваш музей будет на колесах.

– Я ему сказала, – лаконично сообщила Джулия.

– Бестолковый! – скривила губы Аля. – Конечно, он ехать не хочет, да?

– Он думает.

– У-у, это прогресс! Цивилизация наступает. Беспартийный большевик Панаев признал историческое поражение социализма!

– Ничего я не признал, – буркнул Серега, – сказал, думаю, значит, думаю.

– Когито эрго сум. Понятно. У тебя совесть есть? Что ты там думаешь?! У тебя второго шанса может не быть. Сам же говорил: неизвестно, как все повернется. Вот выведет кто-нибудь танки и скажет: «Ребята, давайте жить дружно!» И чтоб другие жили дружно, гражданин Панаев огребет десять лет без права переписки.

– Заколебала ты меня! – рявкнул Серега почти не в шутку. Аля притихла.

Минуты две просидели молча. Аля дулась, Джулия накручивала на указательный палец прядь своих каштановых волос. Серега с горя жевал бутерброд. Когда проглотил, извинился:

– Прости, нервы гуляют, – и поцеловал руку, которую Аля положила на стол.

Аля примирительно погладила его по голове. Джулия отчего-то насупилась.

– Что ты? – обнимая ее за плечо, поинтересовалась Аля.

– Я лишняя, – произнесла Джулия, – все-таки любовь – для двоих. Тогда мы были пьяные, а сейчас мне нет комфорта.

– У вас тут бутылку достать можно? – поинтересовалась Аля тоном профессионального алкоголика.

– Самогон – можно, – сказал Серега. – Хоть сейчас. Только стоит ли? Скоро твои ребята приедут, грузить будут, а мы тут в кайфе. Неудобно.

– Ну, тогда пойдем гулять. Пусть Юлька посмотрит нашу действительность.

– Пойдем.

Идти по улице рядом с такими дамами – дело непростое, тем более что все жители очень хорошо тебя знают. Кроме того, лил мелкий и противный дождик, Аля и Джулия подняли капюшоны курток и стали немного похожи на монахинь. Серегу же бабки и дедки из окон разглядывали вовсю. Алю, судя по всему, уже хорошо знали, а вот Джулию видели в первый раз и аж прилипали носами к стеклам. Кузьминишна, выплескивавшая помои в канаву, специально задержалась, чтобы получше разглядеть и поздороваться с Серегой и его спутницами.

– Здравствуйте, – ответила она на Серепшо приветствие, – никак, гости приехали? Красивые какие! Московские?

– Московские, – подтвердила Джулия с улыбочкой.

– Э-эх! – вздохнула Кузьминишна. – Понятно. А ты, наверное, вакуированная?

– Что? – не разобрала Джулия.

– Вакуированная, говорю, из армян, верно?

– Нет, я из Италии, – созналась Джулия.

– Из самого Рима? – явно пораженная этим, всплеснула руками бабка.

– Нет, из Флоренции. Знаете?

– Слыхала, слыхала, – кивнула старуха и тут неожиданно ошарашила итальянку: – Как там, палац Векки, стоит? Не снесли еще?

– Нет… – растерянно пробормотала Джулия, открыв во всю глаза. Даже при бабкином искажении она поняла, что этой замурзанной старушенции известен палаццо Веккьо.

– Ну и добро, добро, – заговорила бабка, – мы-то вон, поломали, а теперь каемся. Извини, дочка, что в дом не зову, прибираюсь вот только. Праздник все же…

Подхватила ведро и убежала в дом довольно прытко для своего возраста. Пошли дальше.

– Все-таки необыкновенная страна! – покачала головой Джулия. – Эта старушка говорит: ще палаццо Векьо, вы его не сломали?! Она могла быть в Италии, нет?

– Она из этого города ни разу дальше Сосновки не уезжала, – сообщил Сере га. – Ей уже под восемьдесят… Видела где-нибудь по телевизору, вот и знает. У нас ведь часто всякие передачи показывают про искусство. Учебная программа есть. Делать ей нечего, вот и смотрит все подряд.

– У нас всякие бабки есть, – усмехнулась Аля. – Есть такие, что не только про Италию, а про весь мир знают через телевизор. Да еще как судят! Сидят на завалинке и рассуждают: «Слышь, Дунь, хто, по-твоему, победить, лейбористы али консерваторы?» – «Вестимо, Фрось, консерваторы победить, у их Тетчерша – «железная леди»!»

Аля так сыграла голосом, что Серега с Джулией засмеялись.

– А что, не правда? – ободренная смехом, продолжала Аля. – Они тебе и СПИД, и наркоманию, и проституцию, и рею перестройку по костям разберут. А в конце прибавят: «А все ж таки при батюшке Сталине-то лучше было! И цены каждый год снижали, а теперь-то… Тьфу!»

– Но эта, по-моему, прогрессивная, так? – заметила Джулия. – Или нет?

– У нас не поймешь, – вздохнул Серега, – я про себя-то не знаю, кто я.

– Ты – жуткий консерватор, – определила Аля, – даже сталинист. Будь твоя воля, ты загнал бы всех в бараки, выдал по паре сапог, по две пары белья армейского образца, по два фунта хлеба и предложил бы дожидаться светлого царства коммунизма.

Шли-шли и вдруг как-то неожиданно оказались у кладбища. Когда-то, в древности, на заре Советской власти, здесь стояла церковь, ухоженная и чистенькая. Теперь ее не было вовсе, а на ее месте возвышался монумент павшим в Великую Отечественную, пятиметровый обелиск из серого лабрадора с золоченой пятиконечной звездой. Перед обелиском была красная гранитная плита, где было выбито две с половиной тысячи имен и фамилий. Там значилось и четверо Панаевых, но доводились ли они родней Серегиному отцу, неизвестно. Во всяком случае, не близкая это была родня.

У ворот кладбища стоял грузовик, вокруг которого толпилось человек десять – пятнадцать. Несколько женщин в черном утирали слезы. С машины снимали гроб, обитый красным и черным. Особенно поразила Серегу крышка: на красном кумаче был нашит черный восьмиконечный крест. Резала глаза несовместимость одного с другим.

– Зачем нам сюда? – поежилась Аля.

– Давай покажу, где мои лежат, – сказал Серега.

Он повел женщин по узенькой аллейке-тропе между разномастных оградок, крестов и плит, где значились годы смерти: 1870, 1880, 1890, 1900… Здесь уже редко кто бывал, и никто не знает, чем торговал некогда купец 3-й гильдии Тимошкин Парамон Лукич, по какому ведомству служил губернский секретарь Александр Петрович Борзецкий, и отчего так рано ушла из жизни девица Мария Малышева. Возможно, в городке жили их потомки или какая-то родня, но этого родства никто не помнил. Если на плитах состоятельных горожан еще можно было прочесть имена и даты, то деревянные кресты уже давно лишились табличек или надписей краской. Многие и вовсе изгнили. И в следующих рядах, где остались могилы от начала XX века, тоже. Давно не бывали родственники на могиле ротмистра лейб-гвардии Конного полка, умершего от ран в 1915 году. А звали ротмистра Колыванов или Поливанов, а может быть, еще как-то. Какой-то шутничок саданул по плите ломом и стесал большую часть надписи. Не повезло и сестре милосердия Анне Леонтьевне Воскресенской, умершей в том же году от какой-то болезни. Одно известно: Скорбящую Богоматерь на ее могиле обезглавила какая-то дурная рука.

Кладбище занимало гектара четыре. Со всех сторон его сжимал городок. Если бы не массивная кирпичная ограда, сооруженная еще в досоветские времена, да мощные вековые липы, давно бы раздавил город прах своих прежних жителей. Впрочем, и они бы, наверное, не помешали, если б не монумент Великой Отечественной войны. Его заложили еще в 20-летие Победы, открыли к 30-летию, а пофамильно записали на нем павших только к 40-летию, да и то не всех. У обелиска принимали в пионеры, проводили торжественные мероприятия в Дни Победы. Говорят, что Степанковская уже пару раз думала перенести монумент куда-нибудь на площадь, в более торжественную, а главное, не такую мрачную обстановку, но, слава Богу, жалела средства. Кладбищенская администрация тоже нашла выход из положения. Когда территория была полностью заполнена могилами, она потихоньку принялась сносить старые, конца ΧVΙΙΙ – начала XIX веков захоронения и хоронить там новопреставленных. Постепенно очередь дошла и до середины XIX века, а теперь гробокопатели подбирались к могилам более поздних эпох. Недолго оставалось покоиться и купцу Тимошкину, и губернскому секретарю Борзецкому, и девице Малышевой, и лейб-гвардии ротмистру, и сестре милосердия…

В скорбный ряд умерших предков втискивались потомки. Между могилами вдовы гвардии поручика Соловьевой и некой Авдотьи Сметаниной, в бозе почивших около 1910 года, оказалась железная, крашенная серебрянкой табличка, наваренная на тонкий стальной уголок, воткнутый в недавно накиданный холмик. «Лапина Людмила Ивановна. 1961–1989». Ни цветов, ни венков. А ведь и сорока дней не прошло. И он, Серега, которому эта женщина была кем-то, а не просто знакомой, сюда не пришел в тот день, когда наметали этот холмик. Еще несколько старых могил, и вот еще новая, еще одна, еще… Штампованные кресты, таблички на уголках, кое-где уже и оградки.

Еще десяток шагов, и Сереге стало так же страшно, как было утром, до приезда Али и Джулии. Три уголка с табличками стояли подряд, уже не в промежутках, а на месте снесенных могил. Горбунов Валентин, Епишкин Антон, Сорокин Михаил… Чуть в стороне валялся массивный, но изъеденный временем и червями деревянный крест. Его выдернули из земли, когда сносили одну из могил, находившихся тут прежде, и прислонили к стволу липы. Зеланая медная табличка еще держалась на одном гвозде. Даже сквозь зелень на ней можно было прочитать: «Панаев Сергей Николаевич. 1849–1889 г.». Там были «яти» и твердые знаки, но читалось хорошо. Столетней давности жизнь финишировала здесь, и последней памятью о ней был этот крест и окислившаяся табличка. Кто это? Прадед? Прапрадед? Надо же, до чего совпадает!

– Идем, идем! – поторопила Аля, впившаяся взором в табличку. – Нечего такое читать! Пошли.

Джулия тоже прочла надпись, странно поглядела на Серегу и тронула его за локоть, приглашая идти дальше.

Серега подчинился. Облака, казалось, цеплялись за верхушки высоких лип, с них сыпалась довольно теплая морось, ветра почти не было, но что-то ледяное, студящее было. Под ногами почав кивала пропитанная хлябью почва, шуршали листья, мрачно покаркивали на деревьях вороны.

– Не надо было ходить сюда, – проворчала Аля. – Как тут все страшно!

Отколотые куски мрамора, бутылки, разбитые о надгробья, обрывки газет на кучках дерьма, какие-то рваные ботинки, тряпки… И вдруг – череп, желтый, перемазанный глиной, без нижней челюсти, с проломанной в затылке дырой. Наверное, кто-то в футбол играл. Может, это череп того Сергея, столетней давности?

«Нет! – вдруг четко и окончательно решил Серега. – Здесь я не лягу! Ни за что! Пусть лучше меня выставят, как Гошу, в кабинете анатомии. Может быть, он уже знал об этом, когда продавал скелет. Все-таки какая-то польза».

Он все еще шел вперед, а девушки двигались за ним гуськом. Мимо промелькивали могилы 20-х, 30-х, 40-х, 50-х, 60-х… И вот они пришли к маленькому обелиску со звездочкой, где спали, навечно соединенные, комбат и снайпер Панаевы. Под стеклянной пластинкой фотография, точно такая же, как дома: счастливая молодая пара 1945 года. Здесь все прибрано, чисто, даже скамеечка внутри оградки совсем недавно выкрашена. А ведь Серега здесь не был с мая. Да, это, конечно, Зинаида. Пока Серега крутил амуры, она нашла время прийти сюда и сделать то, что должен был сделать он.

«Простите, – сказал он мысленно, – и прощайте…»

Больше говорить было нечего, и Серега, повернувшись, быстро зашагал прочь. Аля и Джулия заспешили вслед.

Когда кладбище осталось за спиной, Аля взяла Серегу под руку и осторожно спросила:

– Может быть, надо было цветы принести, а?

– Не знаю, – пробормотал он, чувствуя, что глаза мокры и все вокруг стало расплывчатым и туманным.

– Не надо его спрашивать, – тихонько произнесла Джулия, – он устал.

Она молитвенно сложила ладони, едва шевеля губами, стала шептать невнятные латинские слова. Потом торопливо, словно смахивая пылинки, прикоснулась ладонью ко лбу, груди и плечам – перекрестилась. Что она просила у Бога для Сереги – кто знает?!

До дома дошли в молчании. Настроение было больше чем подавленное, оно было попросту мерзким. Если Джулия была убита видом российского кладбища, то Аля, прежде всего, попала под гипноз Серегиного состояния. Она догадывалась, что на него произвели впечатление не только грязь, запустение и непрочное положение могил, но и встреча с могилами убитых им людей, и крест со своей фамилией, именем и отчеством. У самого же Панаева в душе опять открылась бездонная, чудовищная пропасть, бездна, в которую он, без всякого сомнения, уже обречен был упасть. Его долгая сорокалетняя борьба, кипевшая между различными частями души, завершалась. Это был финиш марафона длиною в жизнь, быть может, достаточно короткого, но от этого не менее утомительного. Борьба эта была извечной и обычной борьбой, которая происходит в каждой человеческой душе, и обычно она завершается только после смерти, если душа все-таки не бессмертна. Борьба между злом и добром, правдой и ложью, грязью и чистотой. Но у Сереги, в сущности, было две души. Вторая вселилась в него без спроса, без предупреждения тогда, на шоссе, под дулом поднесенного к виску ТТ. Если душа прежнего Сереги, та, которая приказала руке поднести пистолет к виску, уже тогда отлетела, убитая тем неосуществившимся выстрелом, то новая, жившая в нем, унаследовала эту борьбу. Может быть, так.

И в этой борьбе вновь возникли вопросы, которые следовало разрешать, но невозможно было решить до конца. Однако сейчас все прежние плюсы сменились на минусы, точки на запятые, восклицательные знаки на вопросительные… Если сегодня утром ТТ мог помочь всему, то теперь, увидев крест сто лет назад умершего Панаева, которого выбросили из могилы, чтобы положить на его место трех юношей, застреленных из этого ТТ Панаевым XX века, Серега уже сомневался, положит ли конец его выстрел. Стихийно возникла Вера, или, может быть, подобие Веры. Она, эта Вера, принесла облегчение. Была лишь Вера в разверстую пропасть, страшная и безысходная Вера. С такой Верой нельзя было убивать тело, можно было лишь убить душу, во всяком случае, попытаться ее усыпить, чтобы она не болела, не ныла, не рвалась на куски.

Надо было доживать, нести крест, тянуть лямку, дожидаться того неизбежного часа, когда все будет определено, решено, взвешено… Когда это придет – неизвестно, но ты обязан ждать этого часа и не торопить его.

– Джулия, – сказал Серега у калитки, когда они собрались войти во двор, – я подумал над твоим предложением и даю окончательный ответ…

Серега набрал воздуху, своего, советского, может быть, загрязненного газами или радиоактивной пылью, но родного. Аля, немного поджав губы, смотрела на него с любопытством, которое могло вот-вот смениться иронией или даже презрением. Что она ждала? Пламенной тирады, гордой позы, старых и хорошо известных слов, которые надо было сказать? Да, пожалуй. Все его прежние слова, которых он немало наговорил, Аля помнила. Тем неожиданнее было то, что сорвалось с его губ:

– Я согласен, – произнес он отчетливо, сам удивляясь своему бесстрастию.

Серега решительно шагнул вперед, обогнал женщин, зашел в сараюшку, снял верхнюю часть скульптуры девушки, взял пистолет и патронные коробочки. После этого он торопливо, почти бегом, перебежал огород, перебрался за изгородь и, не сбавляя скорости, двинулся к реке, серой, мутной, илистой. Он взошел на мостик, откуда сбросил в омут мотоцикл, и просто уронил свой опасный груз в воду. Последний раз мелькнула перед его глазами гравировка: «Милой Тосеньке за 30-го фрица».

Самоубийство свершилось.