Текст книги "Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства"
Автор книги: Леонид Влодавец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Точнее, суббота и воскресенье, 21–22.10.1989 г.
Из клуба Серега пошел домой пешком, как-то незаметно, не прощаясь, не желая больше ни с кем говорить. Однако он уже подходил к своей улице, когда за его спиной вспыхнули автомобильные фары, а затем, пискнув тормозами, остановился «Москвич» Владика.
– Слава Богу, нагнали! – весело крикнул из-за баранки Владик. – Садись, старик, подбросим!
Пришлось сесть, потому что, кроме Владика, в машине сидели Розенфельды.
– Ну и дорожка! – вздохнул Кирилл. – Отвык я от таких…
– Сейчас подсушило, подморозило, – зевнул Серега, – а вот после дождичка…
– Ну, где твое шале? А то я уж забыл…
– Да вот оно… Тормози!
В окне светился огонек. Люська была дома, дожидалась…
– Спасибо. – Серега вылез из машины. – Не приглашаю, потому как угощать нечем…
– Понятно, – сказал Кирилл. – Мы завтра с утра – в Москву.
– Счастливого пути.
– Пишите нам, – Ольга сунула в боковой карман Серегиного плаща квадратик плотной бумаги. – Там адрес. Может, и заедете когда-нибудь.
– А со мной ты еще завтра увидишься. – Владик наскоро пожал руку и вернулся за руль. – Чао!
Люська подошла только тогда, когда «Москвич» уже укатил.
– Ктой-то? – спросила она.
– Да подвезли меня, Владик этот и еще ребята…
– А баба чья?
– Ихняя…
Люська принюхалась.
– Вроде пил что-то?
– Сто грамм…
– Ужинать будешь?
– Буду. – Есть ему не хотелось, но не мог же он Люську обижать.
Пока ел, рассказывал ей про «Вернисаж-аукцион». Та счастливо хохотала, особенно когда он описывал некоторые картины типа «Взгляда в прошлое». Однако больше всего ее поразило известие о том, что он заработал такие деньги.
– Врешь, – сказала она хрипло, и даже в горле у нее пересохло.
– Да нет, – усмехнулся Серега. – Завтра на книжку переведут.
– Уй, как здорово! – взвыла Люська. – Это ж машину можно купить! Даже «Волгу»! И комнату жилую, и видео… Елки зеленые! За одну картинку! Серенький, а ты еще намалюй! Если тебе за голую Гальку полcта тысяч отвалили, так за меня и все сто выложат! Точно! Я хоть сейчас готова!
– Вот завтра и начнем, – серьезно пообещал Панаев. И это была правда…
…Завтра наступило немного позже, чем обычно, потому что в воскресенья Серега спал долго. После завтрака, он сделал несколько набросков в карандаше, заставляя Люську менять позы. Пока что-то не выходило…
– Замерзла я! – пожаловалась эрзац-натурщица. – Топить пора в доме, сегодня уж похолодало как-никак.
Люська утеплилась, а Серега принес из сарая десяток поленьев и растопил печь. Печка быстро разогрела дом, стало даже жарко.
– Здорово! – разглядывая наброски, восхитилась Люська. – А зачем так много?
– Хреново все это. – Панаев качнул головой. – Видно, что вранье… А нужно, чтоб была правда, понятно?
– Шизанутый ты все-таки, – вздохнула Люська, – вот эта разве плоха? Была бы мужиком – ух-х…
– Во-во, – хмыкнул Серега, – этого только не хватило. Ладно, продолжаем.
Люська, по-старушечьи кряхтя, стянула платье. На сей раз Серега повесил на стену какой-то портрет и сказал:
– Во! Вообрази, что это икона, и молись. Молиться умеешь?
– He-а. В кино видела только. Уй, да это ж Сталин!
Портрет Серега снял со шкафа, где лежали стопкой фотографии и другие картинки в рамках, которые он снял со стен еще после смерти матери. Среди них был и портрет какого-то предка времен первой мировой войны, усатого, в фуражке. Серега сперва думал, что это он, а оказалось – Сталин.
– Ну и хрен с ним. Ты, главное, сделай позу, будто молишься!
Люська прыснула и сделала такую позу, что Сереге отчего-то и работать расхотелось. Еле-еле поборов беса, нарочито сурово буркнул:
– Не кривляйся. Гляди ему в глаза и руки вот так сложи. Чуть правее стань, а то и лица не видно… Стоп! Замри!
Серега быстро начиркал контур, разбросал тени и сказал:
– Одевайся. Вроде годится.
Люська, застегиваясь, поглядела из-за плеча на набросок.
– И чем же этот лучше?
– Смотри куда нужно, а не под ноги.
– А это правда, что у меня шея такая?
– Правда. Что есть, то и рисовал. Не нравится?
– Да нет, красивая уж очень. Я думала, она у меня толстая и короткая, а она наоборот…
– Тощая и длинная? – поддел Серега. – Нормальная у тебя шея. Только она у тебя не распрямлялась никогда. Привыкла вниз смотреть, на деньги, на бутылки, на штаны… А подняла голову, потянулась вверх – глядишь, и все о’кей.
– Почему это так, – задумчиво спросила Люська, присматриваясь к наброску, – вроде в зеркало сколько раз смотрелась, а не видела, что такая? Или ты уж приукрасил малость?
– Ничего не приукрасил. Все как есть.
– У меня же складки на пузе.
– Сказано тебе: это – когда гнешься. Вверх потянулась – и складки ушли. Хотя, конечно, всю твою полноту это не снимет. Только мне именно полная и нужна.
Серега унес последний набросок в мастерскую. Стоя перед холстом, прикидывал, примерялся…
«Отчего же «Истина» вышла так быстро? – размышлял Серега. – По сути, без замысла, по наитию, по озарению… Приложился, шлеп-шлеп – и готова. Импортный бизнесмен чуть с тоски не подох, когда не сумел купить… А эта, думанная-продуманная – и ни фига! Стою и сам себя боюсь. Выпить, что ли, как тогда, может, осенит? Навряд ли».
Люська вошла, посмотрела и разочарованно протянула:
– Ну-у… А я-то думала, он уж нарисовал чего-нибудь.
– Ишь ты! Какая скорая.
– Да я-то скорая! Я вон уже обед успела сготовить. Пошли, поешь, а то мозги ворочаться не будут.
Обедали. Люська готовила просто, но вкусно. Серега похваливал.
– Что же у тебя не ладится? – спросила она. – Вроде уж столько раз срисовывал!
– Как тебе сказать… Если б я портрет рисовал, так мне бы и одного наброска хватило. Но это – другое. Тут ты – не ты, а символ, понимаешь?
– И что же я символизирую? – поинтересовалась Люська.
Серега задумался. Это для Люськиного интеллекта преподнести было трудно, даже невозможно.
– Хороший ты символ, хороший…
– Люська посветлела и чмокнула его в щеку.
Серега снова вернулся в сараюшку и начал наконец-то работать. Теперь он решил зайти с другого бока, сделать то, что уже улеглось, утвердилось, впечаталось в мозг как неоспоримое. Это не стоило долгого труда. Все ложилось на холст как бы само собой, краски легко смешивались и приобретали те оттенки, которые были нужны, мазки он клал так, будто уже заранее знал, где они должны находиться. Но в центре, там, где было Главное, все еще зияло белесое пятно. Он знал: там должны быть Женщина и Распятие, но как они впишутся – Бог ведает!
Подумав хорошенько, Серега решил сделать подмалевок, прикинуть визуально, а не в уме. Получилось совсем не то, что хотел. Глаза слипались, хотелось спать. Оказалось, что на часах уже полдвенадцатого ночи. Когда пролетело время?
Войдя в дом, он неожиданно увидел Люську не в постели, а за столом. Она рассматривала какой-то листок бумаги, а на стуле был брошен Серегин плащ. Когда Серега вошел, она встрепенулась, словно застигнутая на месте преступления, но потом только вздохнула и сказала:
– Серенький, я нечаянно… Я хотела плащ почистить, а из кармана выпало…
Серега вначале увидел фотографию. Это была та самая фотография Ольгиной дочери, которую ему показывали вчера. И еще не начав читать письмо, в которое было завернуто фото, он уже понял, отчего лицо Олечки показалось ему знакомым и почему ее мать решила подарить ему это фото.
«Милый Сергей Николаевич! – писала Ольга. – Я не подозревала, что вы можете вызывать у меня какие-то иные чувства, кроме раздражения и ненависти. Тогда, в Феодосии, я пришла к фонтану Айвазовского, где вы назначили мне встречу. Я ждала несколько часов, не веря, что вы меня обманываете. Я думала, что произошло нечто ужасное, непредвиденное… Я не хотела верить, что человек, написавший на простой картонке чудесную сказку «Алые паруса», может быть подлецом и негодяем. Я не хотела сознавать себя чем-то одноразовым, вроде бумажного стаканчика или, простите за грубость, презерватива, которые выбрасывают после использования. Я не стала делать аборт, потому что очень хотела быть матерью, но не знала, насколько это трудно. Первый год мне помогала моя мама, но потом она умерла, и я осталась один на один с Олечкой. Да, я искала вас, но, конечно, не могла найти, потому что не знала даже вашей фамилии. Историю с Кириллом вы знаете, но его я ни во что не посвящала. Все хорошо, что хорошо кончается. Здесь, сейчас, когда вы стали автором шедевра, я узнала от вашего друга Смирнова достаточно много из вашей биографии. И теперь я понимаю, что ваша стихия – творчество, а не семейный уют. Если бы вы остались со мной или с Леной Смирновой, то, скорее всего, погибли бы как художник. Я счастлива, что этого не случилось. Как женщина я счастлива с Кириллом, он прекрасный отец для Олечки и, думаю, сумеет дать ей то, что не могли бы дать вы: заботу, уют и материальный достаток. Прощайте и помните, что я ни за что не осуждаю вас и не забываю тех прекрасных мгновений, которые пережит с вами. О.Р.»
– Что ж ты так ее? – спросила Люська осуждающе. – Аж слеза берет…
Серега не ответил. Он держал в руках портрет своей дочери. Да, это была его девочка. Правда, она была похожа не на него, а, скорее, на Зинку или на бабушку Антонину. Знала ли бывшая старшина-снайпер, что ее внучка будет жить за океаном и плохо говорить по-русски, считая его иностранным языком? Сейчас ей уже девять лет. И отец для нее – Кирилл Розенфельд.
– Домой я пойду сегодня, – проговорила Люська. – Извини, ладно?
Сереге стоило сказать: «Да куда ты?» – и она бы осталась. Но Серега только равнодушно кивнул, дескать, ступай. Люську это ударило больно, очень больно… Она торопливо собралась и вышла. Двигалась не торопясь, надеясь, что спохватится, выбежит, обзовет дурой, догонит, надает по мордам и вернет. Но нет! Не бежал, не догонял, не бил. На все ему было наплевать. И когда из проулка вышли Люське навстречу не то трое, не то пятеро парней, обдавая матом и перегаром, ей стало весело…
– Люсенька-а! Р-родная! – завопил кто-то из них. И завилось горе веревочкой…
А Серега все сидел и сидел, пытаясь пережить то, что узнал.
Отчего-то его потянуло в кладовку, захотелось еще раз взглянуть на старые фото, сравнить их с фотографией Олечки. Когда он вошел туда, у него возродилось старое, детское ощущение вины и грядущей расплаты. Оно жило, впитавшись в эти стены, эту пыль, покрывавшую истлевшее одеяло. Потом оно стало забываться, на какое-то время потерялось, а теперь вдруг возникло из глубин сознания и захватило всего… Он нашел фотографии Зинки, увидел еще раз обжигающее, ошеломляющее сходство, но не спешил закрыть сундук. Его потянуло взглянуть туда, в одну из картонных коробок, где на самом дне лежал пистолет ТТ.
Вот она, эта красивая, но страшная игрушка. Серега стер тряпкой смазку, еще раз прочитал монограмму: «Милой Тосеньке за 30-го фрица. 12 апреля 1945 г.». Как похожа мать на эту Олечку-американочку! И хотя на фотографии сорок пятого года молодая женщина-старшина смотрит устало, но счастье так же сияет в глазах, как у этой девчушки в Гонолулу 1988 года.
Еще раз вчитался в надпись: «…за 30-го фрица…» Всего их было тридцать два. Тридцать два, которых не дождались в Пруссии, Баварии, Мекленбурге, Саксонии, Гессене, Баден-Вюртемберге, еще где-то… Может быть, фрицем оказался и австриец из Инсбрука, и мадьяр из Секешфехервара, и румын из Ясс, и итальянец из Болоньи… А может быть, среди уложенных навечно тридцати двух попался и какой-то Ванька-бедолага, от тоски, голода и страха напяливший мундир РОА… И черт-те где, по каким городам Европы плачут теперь еще живые старухи-матери, старухи-жены, старухи-дочери, глядя на желтые от времени фотографии фрицев, Гансов, иштванов, жанов, джованни и прочих, что тлеют от Эльбы до Волги? Что там они сами наделали – вопрос другой. Кто их послал и за что с ними воевали – третий. Но пули-то в них послал не Гитлер, не Сталин, не черт с рогами, а вот эта устало и счастливо улыбающаяся девушка-старшина… И, проклиная войну, отнявшую близких людей, осиротевшую, овдовившую, проклинают в конечном счете ее – девушку Тоню, Серегину мать.
Серега повертел в руках пистолет, выдернул пустую обойму, заложил в нее патрон, другой, третий, еще, еще, еще… Больше не влезало, обойма была заполнена. Вставил магазин в рукоятку, прицелился в стоящий на полке горшок, но стрелять, конечно, не стал. «Разряжай и клади обратно», – подсказывало здравое сознание, – но кто из людей всегда поступал так, как оно подсказывало? Поэтому Панаев, закрыв сундук, пистолет, положил во внутренний карман пиджака.
Ложиться спать ему не хотелось. Он отвык за эти дни спать один. Не так уж давно – всего неделю – жил он с Люськой, а уже чего-то в доме не хватало…
И Серега решил вернуться в мастерскую, вернуться к белому пятну и мутным контурам подмалевка. И работа пошла, медленно, но уверенно, ибо там, в пыльной кладовке, над начиненной смертью стальной штуковиной и пожелтевшим фото матери родилась новая мысль, готовая тут же вылиться в цвета и оттенки, в контуры и тени… И все получилось, получилось так, будто и не было никаких сомнений, мучений и раздумий. Кто помог Серега? Бог, черт или пистолет, холодивший сердце сквозь ткань одежды?
Сделано!!!
Уже светало, когда Серега, еле переставляя ноги, вышел из сараюшки и с превеликим трудом добрел до постели. Упал и, не раздеваясь, заснул.
ПРОЩАЙ
Понедельник, 23.10.1989 г.
Пробуждение было не самым приятным. Кто-то изо всех сил молотил в дверь и орал:
– Панаев, откройте! Откройте, иначе вынужден буду…
Все-таки Серега узнал голос участкового… Неуклюже сползая с кровати, выронил из пиджака пистолет. «Вот еще! – ахнул Серега. – Убрать его, чтоб глаза не мозолил!» И пихнул оружие под подушку.
– Сейчас, Иван Палыч, сейчас! – заторопился он. – Спал крепко!
Когда открыл, то первое, что услышал, – облегченный вздох милиционера.
– Ну и спите вы, Сергей Николаевич! Я уж черт-те что думал… Ломать хотел. Время-то сколько! Люди уж по полдня отработали.
– Я ночью работал… Картину писал…
– Ох уж, с вашими картинами! Весь город говорит, что вы за один раз пятьдесят пять тысяч заработали… А нынче богатому опасно… Вон в Сосновке, на самом шоссе, двадцать третий километр от города – вчера машину грабанули, в Василеве – тоже неподалеку – кооператора нашли избитого. Кто бил, за что – не говорит, боится. Отродясь у нас такой возни не было. Прямо Америка! Ну ладно, это к слову. Сожительница ваша, Лапина Людмила, не здесь ночевала?
– Нет, – сказал Серега, чего-то смутно боясь.
– Вчера когда ушла?
– Около полуночи.
– В трезвом состоянии?
– Да. Мы вчера не пили. А что?
– Ф-фу… – участковый замялся. – Неприятно говорить, только дом у вас, Сергей Николаевич, уж сильно невезучий. Сегодня утром в петле обнаружили. Без признаков жизни. В общем, разбираются… За вас тоже опасались. Вы свою сумму-то не получали?
– Нет.
– Ну и добро. Конечно, может быть, вызовет вас Зыков. Не знаю. Давайте напишем, что и как…
Когда Серега остался один, ему стало страшно. Уж не рок ли какой повис над его домом?! Всего чуть больше недели, а уже и Галька, и Гоша, и Люська… Такие разные, но по-своему хорошие люди. Пусть опустившиеся, падшие, но люди. И вот теперь двоих нет в живых, а третья, убив человека, сидит в ожидании приговора. И что еще получит – неизвестно. Леденило, знобило, мучило…
«На работу идти? На кой черт? Был бы нужен Ивану Федоровичу, давно бы прислал посыльного «берета». Пусть считает, что я в запое с радости, – подумал Серега, – а и правда нажраться захотелось…»
Но пить было нечего. Поэтому ни нервы не унимались, ни тягомотина из головы не лезла…
Лег на кровать и решил заснуть. Но сна уже не было. Белый день. Под подушкой рука нащупала ТТ: «А хорошо бы сдохнуть! Топиться холодно, давиться тошно, а тут – бах! – и точка!» Дослать патрон и нажать – вся недолга. Так уже, говорят, Маяковский делал и генерал Самсонов, и генерал Кирпонос, и еще кто-то… и будет Серега там, где сейчас Гоша, Люська, мать, отец, Шуриков дружок по Афгану… А тут ничего не будет. Дом пустой, да картина без названия.
Серега даже улыбнулся. Когда так балаболишь про самоубийство, никогда не убьешься. По крайней мере, на данный момент.
«Что ж ей не жилось-то, дуре?! – со злостью подумал он про Люську. – К Ольге приревновала? Или к тому, что у меня дочка есть?! Неужели уж у нее такое сердце нежное? Это после всех похождений? После винного магазина?! Смешно, ей-Богу!»
Убрать его, убрать подальше, чтоб под рукой не валялся… И вообще сдать его надо. Пушка – это не шутка. Когда ружье висит на сцене в первом акте, то в третьем оно должно выстрелить…
Знакомое фырчание владиковского «Москвича» вывело его из размышлений. Серега запихнул пистолет поглубже под подушку. Вылез во двор, встретит.
– Ты чего вчера не пришел? – спросил Владик вместо «здрасьте». – А то у меня даже номера твоего счета нет. Куда деньги слать, неизвестно. Чистыми, конечно, меньше выйдет, чем полсотни – подоходный, бездетность, но неплохо. А мы весь аукцион фактически за твой счет окупили. Мацуяма весь план сделал. Побольше бы таких япошек было…
– Да! – с преувеличенной бодростью сказал Серега. – Слушай, а ты еще столько огрести не хочешь? Пошли в сарай!
– Ты печешь их, что ли? – восхитился Владик.
– Нет. Малюю.
– Та-ак… – алчно протянул Владик, увидев новое творение. – Это, надо полагать, называется «Откровение»... Ну, тут ты даешь! Это еще хлеще… Тот же колер справа, тот же – слева. Та же полоса черноты, но разорвана и искривлена не то тяготением, не то Божьим промыслом… Бьющий в глаза свет – в «Истине» только его отблеск был, а тут – просто вспышка в лицо. Тень креста и тень женщины. Бешено здорово. Что же ты ее к позавчерашнему не успел? Мы бы за такой диптих миллион содрали!
– Пусть Мацуяма еще приезжает, – посоветовал Владику Серега. – Вот и сдерешь.
– Когда ты кончил?
– Вчера ночью.
– А начал?
– Считай, позавчера…
– Обалдеть можно… У тебя все на потоке, что ли?
– Нет. Вот сейчас ничего в голове нет. Берешь?
– Ну да, цену ты теперь себе знаешь… – почесал в бороде Владик. – Хитренький. Ведь меньше чем за двадцать кусов не отдашь?
– Бери как раньше. Тыща – и все.
– Опять? Ломака ты, Сергей Николаевич. Хотя и великий художник.
– Бог с тобой. Сколько сам дашь.
– Пятнадцать. Приплюсую к тем, что за аукцион положены. Так что ты можешь из своего дурацкого клуба уходить и жить на проценты.
– Годится.
– Может, тебе чек выписать? – спросил Владик. – Или так поверишь?
– Поверю.
«Катился бы ты поскорее… – подумал Серега. – Забирай ты его да топай…»
– На, – сказал Серега вслух, – волоки его отсюда…
Полотно опять завязали в старые газеты, как и в прошлый раз. Владик уехал, а Серега запер калитку и опять завалился на кровать. «Кто бы ни пришел, открывать не буду. Даже участковому». Спать он не спал, есть не ел, только глядел в потолок и думал лишь об одном. Надо было найти опору на продолжение жизни. И что он так быстро закончил это самое «Откровение»? Теперь голова совершенно пуста, а рука все лезет к ТТ… Нет, ни к чему хорошему это валяние привести не могло. В клуб сходить, что ли?
Побрился, переоделся и пошел. Был уже вечер, обычный, будничный.
– Добрый вечер, Сергей Николаевич! – поприветствовали его «береты» у входных дверей. Обычно только кивали, дескать, проходи, рабсила, а теперь по отчеству, как заведующего. Иван Федорович попался в фойе навстречу. Слова не сказал про опоздание – только понимающе улыбнулся.
– Решили отдохнуть после трудов праведных? – спросил он совсем без иронии. – Правильно, правильно! КВН прошел блестяще, четвертый цех выиграл, слышали? Оформление всем понравилось. Степанковская, когда узнала, что это ваша работа, даже удивилась: «Да он подвижник! При своей творческой работе находит время…
И так остроумно, со вкусом… Из областной организации СХ вами интересовались. Жаль будет прощаться… – Потом он отвел Серегу в угол зала и понизил голос: – Тут милиция спрашивала о вас, что-нибудь серьезное?
– Они боялись, что со мной что-то случилось. Женщина, с которой я был близок, повесилась…
– Какой ужас! – ахнул Иван Федорович. – Это, как ее… Люся, да?
– Да.
– Печально… Хотя, конечно, я не был о ней особенно высокого мнения. Положа руку на сердце, вы тоже должны признать… Царствие ей небесное, не травмируйте себя. Вы тут совершенно ни при чем. Она была в стельку пьяна, кроме того, как установлено, валялась с мужиками… Извините, но это жизнь…
– Может быть, ее изнасиловали?
– Да что вы! Тут случай, похожий на анекдот. Слышали? Слушается дело о групповом изнасиловании гражданки Эн. Судья говорит: «Группа изнасилованных, встаньте!» Хе-хе! После эйфории – депрессия, вполне возможно самоубийство.
– А если ее убили?
– Неужели она вам так дорога? Странные у вас вкусы все-таки… Впрочем, если вам неприятно, то говорить на эту тему больше не будем.
От «Вернисаж-аукциона» на втором этаже осталось несколько картин, которые клуб приобрел по дешевке. Здесь сидело на банкете несколько «беретов», дежурных по «комнатам сказок». Серега вошел в свою комнату. Все было чисто, можно сказать, готово к приему посетителей. Из коридора сквозь неплотно запертую дверь донесся негромкий разговор «беретов».
– Чего приперся? Целый день не было, а вечером явился…
– Чего-чего… Бабу снимет и к себе – рисованию учить! Гы-гы!
– Тише ты, козел! Он тут в цене.
– А чего, не правда, что ли? У него же эта курва с винного отдела была, а до того Галька со столовой, которую посадили. Вот он в клуб и не ходил. А теперь и эта спьяну удавилась.
– Не вякай, еще раз сказал! Слышит он все.
– А и хрен с ним. Чего он сделает? Я троих таких, как он, об колено поломаю.
– Дурак ты! Об колено… Иван у него – первый друг. Этот с Москвы, Смирнов – тоже. В субботу на аукционе он с этими штатовцами ходил… Ты его ругаешь, а он слушает. А потом скажет Ивану пару слов – и дадут тебе пилюлин.
– Кто даст-то?
– Мы же и дадим, если прикажут. Понял, салабон?
– Понял.
– Тогда заткнись.
«Береты» перешли на шепот, но слух у Сереги обострился, и он услышал то, чего слышать был не должен.
– Валька Горбунов рассказывал: они вчера у Хмыря хань жрали. Сунулись к нам, а чирика нет, да и пьяные в сиську. Вчера отделение Базара сторожило. Они ребята конкретные, могли и в чухало дать… Короче, Валька с ребятами пошли опять к Хмырю, а там отец вернулся, мать вопит – кайфа нет. Выходят с пузырем на улицу и видят, Люська шлепает, с винного. У нее всегда есть. Ну, они, конечно: «Милая, родная! Мать ты наша растакая-то!» А она: «Мальчики, пошли, у меня все есть!» Ну, там они выжрали еще, а потом она разделась и пошло… Никто и не думал, что она с похмелья удавится. Все на этого художника орала: «С-сука! С-сука он распоследняя! Козел драный, и притом вонючий! Я-то ему верила, а он, падла, и не любит вовсе… Американку любит, у ней дитя от него и муж богатый!» И еще хреновину какую-то… Короче, оттрахали ее все по разу и ушли. А потом бабы говорили – удавилась. Мент участковый, следствие… Поехало. Валька боится, чтоб их не помели. А то скажут: изнасиловали и убили.
– Чудак! Станут эти менты копать. Самоубийство – и все. У них и так висяков до хрена. Нераскрытых, в смысле. Машина, кооператор, три квартиры…
Вальку Горбунова и Хмыря Серега хорошо знал. Оба они жили совсем неподалеку, в том же поселке, только двумя улицами дальше. В «беретах» они не состояли, были для этого слабосильными. Оба годились Сереге в сыновья, еще в армии не служили. Отцы у них были, правда, постарше Сереги, из «голубятников». Мода на голубей была сумасшествием почище рока. Тогда над поселком ходило пятьдесят, а то и больше стай, в которых вертелись дутыши, николаевские красные, почтовые и прочие благородные породы вместе с примкнувшими к ним сизарями. Серега с голубятниками не водился, это был особый клан, где был свой язык, свои нравы, обычаи и порядки. Голубей погубили магнитофоны, все эти первые неуклюжие «Чайки» и «Яузы», загромыхавшие то пронзительно-нежными голосками битлов, то хрипловато-правдивым голосом Высоцкого. Стаи исчезли. Теперь только сизари, ленивые, как курицы, копались во дворах и на улицах. Валькин отец, Леша Горбунов, тоже давно не держал голубятню и ходил на заводе в передовиках, хотя и выпивал изредка. А уж у Хмыря – Антона Епишкина – отец был записной алконавт, пожалуй, почище Гоши. Они Серегину школу не кончали, а после шестого класса ушли в ремеслуху вместе с Зинкой. А вот матери, что у Вальки, что у Антона, Сереге доводились одноклассницами. Они сидели на одной парте, Верка и Танька, обе худенькие, смешливые и дурашливые. Из пацанов на них никто внимание не обращал, а замуж они вышли раньше многих, потому что именно этого и хотели, а не романтики, как Галька и другие. Так и повелась между этими семьями дружба, и сыновья тоже стали корешками. Серега их еще детсадовцами помнил… Нет, вряд ли они силком заставили Люську. Слабоваты они против этой матерой, все повидавшей бабы. Да если бы они к ней сунулись нахалом, она бы им не только глаза повыцарапывала, но и поотрывала бы кой-чего. А уж визг подняла бы – так никакой сирены не надо! Нет, пошла она с ними сама, со злости. И разозлил ее он, Серега. Разозлил своей бесчувственностью, тем, что не вернул, а остался сидеть со своими проблемами один. Вот кто виноват!
«Хорошо, что пистолета тут нет, – подумалось Сереге. – Хорошо, что он под подушкой, дома…»
Скрипнула дверь, вошёл Владик.
– Никак с вашим благословенным городом не расстанусь, – сказал он, – умотался весь. Бизнес – дело жуткое. Даром большие деньги не идут, нет!
– Само собой, – поддакнул Серега. Он даже обрадовался Владику. Глядишь, отвлечет от всей чернухи…
– Ты сам, кстати, не хочешь в Москву съездить? – поинтересовался Владик. – Я эту новую твою штуку хочу показать хорошим людям. В Третьяковке, МОСХе, еще кое-где… Да и вообще, надо тебе персональную где-нибудь сделать. Пошумишь, уверен!
– Я шума не люблю. У меня в сарае тихо.
– Лену повидать не хочется? – ухмыльнулся Владик. – Чего испугался? Дело житейское. Она, между прочим, очень не прочь тебя увидеть.
– Ты ее что, мне напрокат хочешь сдать? – зло спросил Серега.
– Владик только усмехнулся.
– Зачем? – мягко ответил он. – Современная сексология утверждает, что для полноценной половой жизни нужна периодическая смена партнеров. Иначе говоря, выражаясь архаичным языком, супружеские измены. Все вполне в порядке вещей. Я найду чем утешиться, мешать не буду. А ей такая встреча необходима. Знаешь, для чего? – Серега не ответил. – Для того, чтобы успокоить свою совесть. Она ведь убеждена, что ты без нее пропал, опустился, спился. Когда я рассказал ей про этих твоих продавщиц и поварих, она полдня ходила как в воду опущенная.
– Да уж ты наговоришь…
– Я как мог смягчал, бородой клянусь. Сам же знаешь – это грязь. Самогон, мат, вилки в глаз… Она – баба, все ей представилось куда реалистичнее. У нас с ней непонимание кое в чем, но тут она меня поняла. Найди время, съезди… Могу прямо сейчас с собой взять. У меня в машине места хватит. Три часа – и первопрестольная…
– Меня же с работы не отпустят…
– Какая работа? Мне стоит только заикнуться, и Иван тебя в командировку пошлет, задним числом все оформит… Поехали? Недельку поживешь человеком. Тебе расти пора. Если не сейчас, то уже все, пойми!
– Ну хоть дом-то запереть надо…
– Заедем по дороге.
И Серега согласился! Начхать на все! Правильно! Чем сидеть да ковырять себе душу, разбираться, кто да что, уж лучше гульнуть. Раньше выручало, да и теперь выручит.
Иван Федорович готов был на все услуги. Правда, командировку он оформлять не стал, но за свой счет отпуск на неделю – пожалуйста. Серега набросал заявление, отдал заведующему и сел в «Москвич» Владика. С Владиком ехало еще двое, те самые солидные мальчики из «Спектра». Один из них сел за руль, другой на переднее сиденье рядом с водителем. Серега с Владиком сзади.
– Заедем к нему домой, – сказал Владик своему шоферу. – Ему надо кое-что из вещей прихватить.
…Серега собирался, «спектровцы» ждали в машине. Панаев взял пару маек и трусов, рубашку, тренировочные, мыло, полотенце и, упаковав все это в старый, еще «дембельский» чемоданчик, собрался уже уходить, как вдруг вспомнил, что под подушкой, на неубранной кровати, остался ТТ. «Черт его знает, а вдруг завтра опять заявится участковый или Зыкову этому захочется обыск провести? – нервно подумал Серега. – А прятать некогда… С собой возьму».
И ТТ лег во внутренний карман пиджака. В другой карман легла тысяча, которую Владик выплатил за «Истину» еще до аукциона. «Как шпион! – усмехнулся Серега. – В один карман – пушку, в другой – купюры!»
Запер калитку на замок и сел в «Москвич». Поехали.
– Не приходили те двое? – спросил Владик у того, что был рядом с шофером.
– Приходили, – ответил тот, – мелочь.
– А крупнее за ними нет?
– Какое там… Изображают из себя асов. Пацаны!
– Конечно, тут их каждая собака знает, – добавил водитель, – я проверял, шеф.
– Смотрите, смотрите… – нервно усмехнулся Владик. – У меня хоть и немного, но наличность.
Он похлопал по дипломату.
«Москвич» шел по гладкому шоссе, чуть-чуть серебрившемуся от тонкого слоя льда.
– Не жми особенно, – посоветовал Владик водителю.
– Держу меньше восьмидесяти, как можно! – обиделся тот.
Встречные машины попадались редко. Транзитные шли по солидной автостраде, до которой еще было километров двадцать, а местные в это время почти не ездили. Шел уже десятый час. Освещения на шоссе не было.
– Мотоцикл сзади, – предупредил водителя его сосед.
Мотоцикл нагонял, светя мощной фарой.
– Прибавь, что ли, – как-то нехотя посоветовал Владик.
– Лучше попозже, – сказал водитель. – Тут уклон с поворотом, можем скользнуть и не вписаться. Юр, может, пропустить его? Не прохлопаешь, ежли что?..
– Все будет тип-топ. – Тот, кого звали Юрой, сунул ладонь за борт плаща.
Серега ничего не спрашивал. Все эти разговоры ему не нравились. Ясно было – к «спектровцам» кто-то прикалывался. Рэкетиры, должно быть. Или действительно какие-нибудь пацаны «брали на пушку». Скорее всего, последнее, но кто знает? Особо жутко Сереге не было. Во-первых, очень уж уверенно вели себя парни на переднем сиденье. У того, что слева, под плащом, наверное, была не авторучка. Да и второй не выглядел божьим агнцем. А во-вторых, Серега и сам чувствовал сквозь рубашку и подкладку пиджака тяжкую сталь оружия. Правда, в стволе не было патрона… Но доставать его и передергивать затвор Серега не хотел. Вспомнились всякие детективные фильмы, погони, пальба, стало даже весело.
Мотоцикл, треща, проскочил слева и ушел вперед.
– Не они, – заметил Юра.
– Не знаю, – усомнился водитель. – Сквозь шлемы не разберешь. Вот он, спуск с поворотом… Чуть дальше – развилка. Какая-то магистраль межколхозного значения с грунтовым покрытием…
