Текст книги "Помощник. Книга о Паланке"

Автор книги: Ладислав Баллек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

– А ты разве не помнишь, – кротко объяснил старик, – что тогда все мальчики с ума сходили по военной форме? Ты ведь сам знаешь, что в те дни только таким здесь хорошо жилось, кто вел себя так. Да разве я знал, что их отправят туда?

– Вот видите, Пали-бачи, и ваши мальчики пошли. И вы говорили, мол, у русских такое войско, что утром ваши Нанды и Адам начнут стрельбу, а вечером уже напьются донской водицы?

– Оставим это, – разволновался Карфф. Его старший сын попал в плен, младший, Адам, до сих пор числился без вести пропавшим, к тому же ходили слухи, что он воевал в пресловутой дивизии Сент Ласло[28]28
  Дивизия Сент Ласло – венгерско-фашистская танковая дивизия.


[Закрыть].

– Тогда были, сам знаешь, такие времена, что нам уже никто не мог помочь. Оставим это; если твои мальчики в огне, ты должен болеть только за них, чтобы они вернулись домой. Такое уж было время… – Он взволнованно огляделся вокруг… – Они должны были идти, пришел высочайший бефель[29]29
  От нем. Befehl – приказ.


[Закрыть], об этом было особое распоряжение. А то бы их поставили к стенке. А про Нанды мне один человек сказал, что он, мол, сам перебежал в плен. Нанды ведь мой сын, он вспомнил, как это сделал в первую войну я, а он когда-то любил слушать и Калмана.

Волент помолчал, притворяясь, что старик уже его не интересует. Потом махнул рукой и спросил веселее:

– А эта эфиопская марка, которой вы хвастались… этот Менелик, или как его там, все еще у вас?

– Я ее берегу, – отозвался Карфф счастливо, – чтобы она не пропала. Когда меня спрашивают, где я ее прячу, я поворачиваюсь к ним тем ухом, на которое оглох во время бомбежки, и оно не слышит, что люди говорят.

– Вы, черт возьми, всегда знали, что вам слышать, а что – нет, – закончил Ланчарич ворчливо.

В Паланке царила прекрасная осень, к какой в горах не привыкли, и Речаны радовались ей. Улицы города, продуваемые ветерком, пахли фруктами, созревшей кукурузой и виноградом, пряными ароматами бабьего лета, которые навевают на человека грусть. Самые оживленные улицы города немного притихли, но тем шумнее бывало по утрам на рынке, особенно часов около десяти, когда во время большой перемены туда стекались толпы школьников и студентов. Их привлекали смачные локши[30]30
  Локша – большая картофельная лепешка, поджаренная на сковородке.


[Закрыть], смазанные гусиным жиром; знаменитые пагачики[31]31
  Пагач, пагачик – вид словацкого печенья со свиными шкварками.


[Закрыть], а студентов – и маджара[32]32
  Маджара – молодое вино.


[Закрыть], и всех без исключения – подсолнухи, тыквенные семечки и печеные каштаны. Больше всего людям нравилось постоять на солнце, на защищенном от ветра местечке возле прогретых стен, где разговоры велись только самые дружелюбные. Они излучали какое-то умиротворение и эту извечную печаль по промелькнувшим весне и лету с их бурными страстями.

По вечерам улицы были почти пусты, уличные фонари сотрясал более резкий и холодный ветер, и в мерцающем, как будто старом свете, коричневатом, как на первых фотографиях, летали клочья листьев, и на землю шлепались последние орехи и каштаны.

В доме на Торговой улице царило спокойствие. После обильного и сытного обеда, какой в прежние времена Речаны позволяли себе только по воскресеньям, все разошлись. Женщины, повеселевшие от шуток Волента и его уверений, что они, Речаны, снова обрели свой утраченный кров, отправились на прогулку, чтобы получше рассмотреть окраинные улицы города. Речан, одевшись потеплее, вышел во двор на залитое солнцем и защищенное от ветра место почитать газеты и календари, а потом перебрался в садик за домом вздремнуть на скамейке. У Волента кончился запас табака, и он, набив сумку колбасами и мясом, пошел к знакомому владельцу табачной лавки. Себе – за сигаретами и виргинскими сигарами, хозяину, который курил только самокрутки, – за табаком.

Волент вернулся поздно вечером, когда Речаны уже собирались спать. Его энергичный стук в окно застиг Речана в момент, когда он, стоя на одной ноге, снимал штаны. От стука он дернулся, так что упал бы, если бы не спинка кровати, за которую он в последний момент ухватился. Он подбежал к окну, оглянулся и, убедившись, что жена в розовом нижнем белье, какое тогда носили, потому что мужчинам оно казалось самым возбуждающим, уже успела прыгнуть под перину, осторожно откинул угол толстого одеяла, повешенного на гвоздях и закрывающего все окно. На улице стоял приказчик и, держа за пазухой пакет, торопливо показывал рукой, чтобы мастер вышел во двор.

– Кто там? – спросила жена.

– Волент, – ответил Речан не без раздражения.

– Ну да, конечно, – пробормотала она, с довольным видом закутываясь по самый подбородок. – А чего ему надо?

– Зовет чего-то на улицу, – пробормотал муж, одеваясь.

Она вздрогнула:

– Уж не случилось ли чего?

– Навряд ли. Что могло случиться? Принес табак и хочет передать. Сама знаешь, – добавил муж веселее и минуту смотрел на ее обнажившееся плечо, крепкое, смуглое, с заметными кружочками от оспы, – что он не может не похвастаться…

Жена озорно рассмеялась, так и он не удержался от смеха, потом спрятала голову под перину, чтобы муж не видел, как она развеселилась.

– Потуши, – сказала она ему, когда он уже собирался выйти, – я накину что-нибудь на себя, а то как бы он случайно не увидел меня, потому что все вы мужики – паршивцы.

Он слегка улыбнулся и сморщил нос. Протянул руку к выключателю, в темноте нащупал ручку и тихо вышел. Уже за дверью услышал, как жена резко вскочила со скрипучих пружин кровати и тяжело опустила на пол свои крепкие ноги. Речан состроил гримасу – уж лучше бы Воленту засидеться в корчме.

– Мештерко, я хочу сказать вам пару слов, – подал голос Волент из темноты возле калитки загона.

– Ну что там у тебя? – спросил Речан, зябко поежившись.

– Пойдемте ко мне на большой дебатшаг – разговор, значит. Холодно, не стоять же нам здесь, – сказал он и открыл калитку в загон, – да и женщин перебудим. Им незачем слышать о том, что они получат от мештерка и Волента к рождеству под елку. Не сомневайтесь, придется им от радости пустить слезки!

– Не можешь вытерпеть до утра? – спросил Речан.

– До утра? Когда дело идет о торговле, Воленту до утра так же далеко, как отсюда до Кечкемета, да я глаз не сомкну от мысли, что вы об этом еще не знаете.

– Торговля? – протянул тихо, но уже покорно мясник и пошел в темноту за приказчиком.

Волент быстро растопил железную печку, занавесил окно, ловко убрал со стола пепельницу, полную окурков, большой светильник, какую-то книжку, вроде служебника, вытряхнул перед дверью скатерть, разостлал ее, поставил на нее вычищенную пепельницу, бутылку черешневой наливки и два стаканчика. Потом открыл пакет с табаком, разложил его содержимое на кровати, вымыл руки в жестяном умывальнике, налил настойку в стаканчики и тогда уже сел. Весело посмотрел на мастера, потом хлопнул в ладоши.

– Ну, мештерко, выпьем, чтобы нам не было холодно… и чтобы все у нас шло так, как сегодня.

Речан поднял стаканчик против света, молча кивнул головой, запрокинул голову и влил в открытый рот черешневую настойку, которая сразу согрела его.

– Мештерко, – начал Волент серьезно, – перво-наперво нам не мешало бы вспомнить, что в Паланке сейчас делают все гентеши – все мясники получше.

– Богатеют, – ответил Речан хотя и чистосердечно, но скорее всего из желания потрафить своему приказчику, так как тот любил говорить и слушать только об этом.

– Так оно и есть! – крикнул Волент весело. – Правильно, мештерко, и это, как я говорю, клевая работа, и нам, слава богу, не приходится ронять слезы… и мы знаем что почем… да, нам не надо ронять слезы. Правильно я говорю? Так или не так? Я хотел сказать, что нам, гентешам, сейчас идет карта, многие – вы тоже, наверное, слышали – переселяются на самые лучшие улицы, покупают самые что ни на есть лучшие дома, машины… Я не знаю, известно ли вам это, только и нам никак нельзя отставать от них, потому что в один прекрасный день все кончится, мяса будет столько, что люди будут выбирать вот так, – он брезгливо шевельнул указательным пальцем, как будто листал книгу. – Тогда они будут выбирать себе и мясника, тогда, ну… Я плохо выразился, я хотел сказать, что когда они начнут вот так выбирать мясо, – он снова повторил движение, каким листается книга, – то точно так же будут выбирать себе и мясника. Понимаете? Вы Паланк не знаете, а я знаю, как это здесь бывает. Здесь, мештерко, каждый выбирает торговца по себе, здесь самый лучший из лучших покупателей всегда и самый богатый. Такой и ест больше всех, потому что у него много знакомых и сам он занимается торговлей. Здесь, мештер, каждый хочет быть богатым, а если он еще не стал таким, то хотя бы ходит покупать туда же, куда и тот, кому он завидует. В Паланке всякий хочет выглядеть состоятельным, всегда так было, и, вот увидите, придет время – так будет, я это знаю, потому что толкаюсь среди людей. Ну, мы тоже можем позволить себе многое, хотя начинали хуже остальных. Я знаю, что вы думаете. Вы скажете: не надо, мол, зарываться, что мы тоже не спали, – но я говорю вам, что надо держать марку, нам так положено. Мы не должны отставать ни в чем, это точно, мы, мештерко, через пару лет должны стать здесь первыми, и я гарантирую вам, что если вы послушаетесь меня, мы действительно станем первыми. Ну а теперь давайте еще разок выпьем, потому как сейчас будет самое главное. Сейчас вы узнаете, что ваш приказчик не какой-нибудь рохля.

Речан сидел неподвижно, стараясь угадать, куда клонит помощник. Вступление его немножко насторожило. Ничего хорошего оно не предвещало.

Они выпили. Волент молча улыбался, смущение мастера его забавляло.

– А теперь я скажу вам эту пару слов, – сказал он наконец.

– Ну? – шевельнулся Речан.

– Вам хотелось бы угодить пани Речановой и кишасоньке, барышне Эвичке, правда? – улыбнулся он.

– Угодить? – Речан тоже улыбнулся, мгновенно подумав, не заметил ли приказчик того напряжения, которое царит между ним и дочерью.

– Тогда я скажу вам, мештер, – рассмеялся он громко.

– Да выкладывай наконец, – не удержался Речан.

– Есть одно такое распрекрасное дельце, за которое вы век благодарить будете.

Речан изобразил удивление.

– Так вот, знакомый, у которого я был, не только торгует доганом – табаком, как многие считают, он живет тем, что лучше всех знает, что кому нужно. Когда мы кончили с этим, – Волент кивнул головой в сторону кровати, где были разложены деревянные коробки с виргинскими сигарами и две жестянки, разрисованные турецким узором, в которых был табак для Речана, – он предложил мне пропустить стаканчик по случаю воскресного дня. Я с ходу смекнул, что это неспроста, я ведь на свет не сегодня родился. И так ему сразу и выложил, пусть, мол, меня за младенца не считает и скажет прямо, что у него ко мне за дело. Ну, он, конечно, замахал руками, вроде ни о чем таком не думал, потом сказал: «Так и быть, Волент, не стану ходить вокруг да около, ты угадал, есть одно дельце, но выпить все равно не мешает». Таким маленьким гамбашем я взял над ним верх, он уже не мог сделать вид, что это мне от него чего-то надо.

– Да, – поддакнул Речан, хотя и не хотел ничего говорить, у него это просто сорвалось с языка – черешневая настойка оказала свое действие.

– Он спросил меня, – продолжал Ланчарич, – получит ли он мяса, если расскажет мне об одном клевом дельце. Я ответил, что, мол, это зависит от того, какое дельце. Он согласился: мол, хорошо. Тогда я сказал ему, пусть он выложит все как есть, я кота в мешке не покупаю. Тогда он сказал, что это дело можно обделать только с вами.

– Со мной? Это еще почему? Чего он хочет? – вскинулся Речан.

– Поначалу и я не соображал, куда он гнет, но, когда он сказал мне, в чем дело, тут я понял, что к чему, но все равно притворялся, будто ничего не понимаю. Но до меня уже дошло, почему он завел этот разговор. И я смекнул, что это дело вам сулит. Мы, конечно, об этом не распространялись. Я только сказал, что он получит требуемое, если дельце выгорит, вы со своей стороны не поскупитесь подкинуть ему кой-чего, потому что вы, сказал я ему, такой же гранд, как и он.

– Да что ты тянешь, Волент, – с досадой сказал Речан, – ночь на дворе.

– Мештерко, я должен рассказать вам все, чтобы вы знали, как было дело, ведь все равно решать придется вам – так я ему и сказал.

– Так выкладывай все наконец, – рассмеялся мясник.

– Теперь уже могу. Значит, так: он, этот табачник, узнал через знакомых, что старая Селмециова с Лигети – значит, с Парковой улицы, – говорит, что она здесь совсем одна, ну как этот… ну этот… как перст, и ей так уж хотелось бы перебраться к своей керестланьке – крестнице – в Венгрию, только она не знает, как быть с тем, что у нее здесь. Если она подаст заявление, чтобы ее отпустили за хатар, много она с собой не увезет. Видели вы ее дом? – быстро спросил Волент. – Нет? Ну так вот, дело в том, что ее дом, мештерко, мог бы стать вашим.

Речан не знал, что ему ответить, и, пока Волент ладонями вытирал с лица пот, потому что печка уже приятно грела и черешневая настойка тоже, мясник оглядывался вокруг, словно хотел дать понять приказчику, что ему есть где жить.

– Вы можете заполучить такой домишко, что любой вам позавидует. И действовать надо быстро, другие тоже не дураки, да и табачник имел в виду не одних нас, я-то его знаю.

– Но, Волент, мы… ведь нам же есть где жить…

– Мештер! – воскликнул приказчик, с минуту озадаченно помолчав. – Что вы говорите! Ведь вы можете получить, геть, такой дом, что другие, сердце мое, ради такого дома пошли бы хоть к черту в пекло!

– А где взять столько денег? – развел руками мастер.

Приказчик снова провел ладонью по широкому смуглому лицу, впился в Речана своими маленькими острыми голубыми глазками, сжал зубы и потом нерешительно защелкал языком наподобие дятла.

– Найдется, – сказал он.

– Может, и найдется, – допустил мастер, – ты прав, может, и найдется, – и, надо сказать, в основном благодаря тебе, Волентко, это я признаю, – но мы не можем ухнуть все деньги только потому, что подвернулась оказия купить дом. У меня и здесь неплохой домишко.

Речан покачал головой, поводил стаканчиком по столу, потом встал, чтобы сделать себе самокрутку, боясь при этом даже посмотреть на Волента, который не спускал с него глаз, временами почти невидимых из-за густых бровей и тяжелых, словно бы припухших, век. Минуту-другую мужчины молча курили.

– Вы хороший хозяин, и мне это нравится, – осторожно начал Волент, – в торговле без этого нельзя, но и у меня в голове не одни шутки да мякина. Слушайте меня внимательно, мештер. Знаете, почему табачник сказал это именно мне? Потому что у вас пока такого дома нет. Он хороший торговец и старый паланчанин и потому знает, кому какое платье носить, кому какой периной укрываться. Он тоже, вот ей-богу, не мог допустить мысли, что вы хотели бы отстать от других, он знает, что вы должны быть не хуже Полгара, Сламы, Хаваша, Кирая, Затько… которые в этом деле опередили вас… К тому же вы такой человек, мештер, которого здесь никто не тронет, у вас хорошие бумаги, вам власти разрешат иметь все, чего вам захочется. Потому он и сказал это мне. Он знает, как такие дела делаются. Он не был бы дельцом, если бы не знал этого, хотя мы еще увидим, сумел ли он додуматься до того, что я сообразил сразу. Знаете, что я сделал?

Речан поколебался, но потом покачал головой.

– Хорошо, слушайте. Я отправился к вдове Селмециовой, так как этого откладывать нельзя. Позвонил, потому что у нее в саду бегает страшенная огромная фаркаш кутуш – овчарка то есть, вдова вышла и спросила, чего мне надо. Я говорю, что я, мол, приказчик пана Речана, а она отрезала: дескать, знает меня как облупленного. И почему, говорит, я остался здесь, когда мештер Кохари ушел за хатар, разве так приличные люди поступают? Ну, когда она мне все это выложила, я ей сказал, что, вы, мол, интересуетесь ее домом. Она как раскричится, мол, такому-сякому чеху дом не отдаст, пусть он лучше сдохнет, но я погрозил ей пальцем, чтобы она перестала, ибо ругает лучшего человека, какого я здесь знаю. Но чертова баба не унималась, тогда я ее припугнул, что раз так, то я ей не скажу, как она может получить свое. Она сразу притихла и позвала меня на кухню.

– Что же ты ей сказал?

– Ну так вот, мештер, если человек занимается торговлей, геть, он всегда должен желать большего, чтобы торговля его интересовала. Правильно я говорю? Вам, конечно, хватило бы и этого, теперь я вижу, но в торговле так быть не может, раз человек – торговец, он всегда обязан думать о том, что должно быть еще лучше. Этого требуют от торговца деньги, иначе они у него не удержатся, обидятся и уйдут к другому, геть, а на вас плюнут. У денег тоже есть свой ум, они любят все больший и больший оборот. Я это имел в виду. И знаю, что, если у вас будет такой красивый дом, вы сразу научитесь говорить по-другому, вы не скажете, что вам того не надо, этого не надо… понимаете, что я имею в виду? Человек должен всегда добиваться большего, чтобы торговля доставляла ему радость, и я хочу, мештер, чтобы она радовала и вас, потому что тогда и я могу торговать для вас так, как умею. Понимаете?

– Понимать-то понимаю, – ответил Речан неуверенно, – но что же ты все-таки сказал ей?

– Сказал, что, мол, слышал, что она не хочет оставаться здесь. Она говорит, да, потому что ее близкие ушли, померли… Я говорю, что, мол, знаю, ей хотелось бы за хатар, только она, наверное, не хочет идти за хатар бедной, как церковная крыса. Она говорит да, это правда. Я и скажи, что дома-то она все равно не унесет, сколько бы ни надрывалась. Она засмеялась, что, мол, сама это знает, да. Хохотала, как девчонка, а не старая тощая баба, золото на ней так и прыгало… – Он показал, как оно прыгало… – А я ей пою дальше, что, мол, она, уже не самая молодая… Она смеется, что, мол, я проказник, не скажу прямо, что она старуха, хотя знаю, что ей пошел восьмой десяток. Я тоже засмеялся, мы уже начали понимать друг друга. И я ей спокойно так говорю, что здесь у нее никого нет, но и за хатаром не больно-то ей обрадуются, если она заявится с пустыми руками, там сейчас тоже жизнь не сахар. Здесь-то у нее хватает кое-чего, говорю, а она трясет головой, что все равно не хочет остаться, а желает туда, где у нее свои, только вот власти не разрешат ей унести много. Затрясла головой, закапала слезами, что, мол, она бедняга и этот новый мир – порядочное говно, она-то, конечно, сказала, что он плохой, ведь она большая дама, муж ее при императоре был в Паланке заместителем управляющего жупой, у них была большая усадьба и виноградники, которые сейчас у Керекеша. Даже если она все продаст, говорю я, то наши деньги там ей ни к чему, их она тоже не сможет унести. Да, говорит, тогда уж лучше остаться, чем бросить здесь все просто так, это же все ее кровное. Начала реветь: мол, не знает, что делать, ходит из угла в угол, плачет, ругается, а выхода не находит. Тут я ей и говорю, что потому и пришел, чтобы все уладилось, к ее и нашему удовольствию. Она хоть и не поняла, что я имею в виду, но сразу побежала за стаканчиками, ведь для нее каждый добрый совет дороже золота. Ну вот, теперь я наконец скажу вам, что надо сделать, мештер.

Речан еще больше насторожился. Волент долил, поднял стаканчик и выпил.

– Вы, мештерко, когда она позовет вас, купите у нее дом по дешевке. Задаром, слышите, задаром! Никто вас здесь не станет спрашивать, почему вы купили этот дом так дешево. Я хочу, чтобы он у вас был, ведь после этого вы никогда не сможете сказать, что понесли убытки оттого, что оставили здесь Волента Ланчарича.

Воцарилась тишина. Потом Волент продолжал:

– Ну а я… В общем, остальное – моя забота. Но я вам открою, что думаю предпринять, вы должны быть в курсе дела, хотя в случае чего – вы ничего не знаете. Ясно? Так вот, завтра я пойду в деревню, где у меня есть кореши, за хатаром, на другой, значит, стороне. Если они мне еще камрады… и если они не разучились делать ту работу, которую хорошо делали во время первой республики… если они сумеют провести за нос таможенников, тогда дело в шляпе, как здесь говорят. Я в свое время для них много сделал и еще многое могу сделать. Все, что у старухи есть и что она здесь купит на деньги и на всякую всячину, они переправят на ту сторону, там вручат ее крестнице, которую она так любит, потому что она у нее одна-единственная, а обратно принесут от нее записку, где будет написано, что племянница получила от тетки лекарство. Тогда старуха Селмециова позовет вас и продаст вам дом гораздо ниже стоимости, потом соберется, скажет, что хочет уехать, и отправится с одним чемоданчиком, будто у нее здесь ничего не было. А все уже будет там. Вы про это знать ничего не знаете…

– Волент, – вырвалось у Речана, – я боюсь таких дел.

– Боитесь? – засмеялся Волент, – но я же вам говорю, что вы ничего не знаете.

– Все равно, с властями шутки плохи.

– Мештер, – сказал Волент очень серьезно, – я еще раз повторяю: вы ничего не знаете. Это моя забота, и я не отступлюсь, да я сон потеряю, если не сделаю всего, чтобы отблагодарить вас за то, что вы не выкинули меня отсюда и приняли как своего. Это мое дело, у меня тоже есть своя разбойничья честь. Только никому не рассказывайте, как вам достался дом. Властям старуха скажет, что продает вам его потому, что вы добрый человек, который не прогнал меня, сироту, со двора и еще потому, что ее отсюда никто не гонит. Старая женщина может наболтать что угодно, ведь всякий знает, что у нее уже не все дома. Скажет, чтобы они не удивлялись, ведь никому нет дела до ее доброго сердца. Да они и не станут докапываться до правды, поверьте, власти вам не откажут, у вас из всех гентешей в Паланке самые лучшие бумаги. К тому же все они уже купили большие дома, так что вам это тем более разрешат.

– Да на какой ляд мне дом? – защищался растерянный Речан.

– Я же не могу сделать это сам. И если кто-то другой возьмется – в городе пойдут разговоры, но вас никто не заподозрит.

Мясник сидел ошеломленный и испуганный. Это была заманчивая, но заведомо опасная операция, и ему не хотелось иметь с этим ничего общего. Но он боялся сразу сказать «нет», ему надо было выиграть время, и поэтому он решил отложить решение до утра.

– Сдается мне, – продолжал приказчик, помолчав, – что дело в шляпе. Вы знать ничего не знаете. Завтра я на час-другой уйду из дома, а когда вернусь – скажу, что дом ваш, и так оно и будет. Старуха, услышав это, тоже сначала перепугалась: как же, мол, она доверит такие сокровища кому попало да как бы я ее не надул. Тогда я сказал, что до тех пор, пока все не будет на месте и пока не придет записка, что лекарства получены, я перетащу к ней в дом вещи вот отсюда – он показал под кровать: дам ей наши вещи в залог. Ей это понравилось, но все равно она еще боялась, тогда я поклялся ей крестом, но, чтобы ее совсем успокоить, придется сходить с ней в церковь. Она хотела идти к самому священнику, но, кажется, удалось ее отговорить.

Снова воцарилась тишина. Волент предоставил своему мастеру возможность думать, а сам спокойно попивал и покуривал; мол, он свое сказал.

Речан несколько раз взглянул на часы, намекая, что время позднее, встал, рассеянно потер вспотевшее темя, постоял немного у стола и вдруг сказал, что должен обо всем как следует подумать. Решение свое он скажет утром.

Волент, скрыв досаду, молча кивнул и поднялся, чтобы проветрить комнату, потому что он тоже собирался спать. Больше он не сказал ни слова.

Речан простился и вышел.

Волент пожелал ему, вернее, буркнул: спокойной ночи.

Жена, к его радости, давно спала, Речан тихонько разделся, юркнул под перину, осторожно накрылся и сразу заснул, как будто в голове у него не было ни единой мысли.

Утром, едва он поднялся, умылся и перекусил, отправился на Парковую улицу. Прошелся по ней, не обратив внимания ни на один из домов, ему даже в голову не пришло спросить, который принадлежит вдове Селмециовой. Он и сам не знал, чего он тут ищет. Из дому он ушел со смутной надеждой, авось здесь что-то его осенит. Но, кроме новых опасений, в голову ему ничего не приходило. Да и чего он, собственно, хотел? Может, увидеть, что здесь на улице кто-то покупает дом, и узнать, что покупают как раз «его» дом и ему больше незачем беспокоиться. Или, может, надеялся, что Волент в конце концов оставит эту сумасбродную идею и сам признает, что был слишком смел, или все решится само собой. Решится в его отсутствие и без его участия.

– Ты ходил посмотреть? – спросила жена, когда он вернулся. Она со счастливой улыбкой поднялась от стола, словно хотела приветствовать его после долгой дороги.

– Чего смотреть-то? – оторопел он.

– Дом, конечно, – засмеялась она, думая, что он скрывает от нее, когда она и так все уже знает.

Тут до него дошло, что Волент его предал. Он почувствовал горечь во рту.

– Ну, какой он? Эва уже одевается, мы тоже пойдем посмотреть. Ой, как я рада, боже мой! – воскликнула Речанова. – Вот это да! Вот это да! Волент просто чудо! Счастье, Штево, такое счастье нам привалило!

– Где Волент? – спросил он деловито.

– Пошел в деревню договариваться со своими дружками.

Его прошиб пот.

Полный негодования, он сначала стоял столбом, потом принялся ходить из угла в угол по кухне, а когда жена не поняла, чего он мечется, гневно начал выговаривать ей, как это они посмели решить такое рискованное дело за его спиной, потому что сам он никогда бы не ввязался в такую опасную сделку.

Разразился ужасный скандал, первая их большая ссора в Паланке. Речан не уступал, он даже сам поражался своему страху и упорству, кажется, впервые в жизни он так наорал на жену, та аж смутилась, хотя, опомнившись, доказала, что умеет кричать не хуже его.

Потом на кухню прибежала дочь Эва и, поняв, о чем речь, тоже набросилась на отца. Тогда Речан отступил и притих. Совесть его была чиста. Когда он вышел во двор, с виду еще рассерженный, и направился к бойне, то уже мог без угрызений совести подумать, что на самом-то деле он был заинтересован именно в таком исходе. Собственно говоря, перед ним уже ночью замаячила надежда, что все произойдет и решится именно так, потому-то он заснул спокойно и беззаботною.

И Эва, дочь, теперь, наверно, поймет, какую жертву он ей принес. Этим он частично искупил свою вину перед ней.

И так как он считал, что совесть у него чиста, то почти весело направился в лавку.