Текст книги "Помощник. Книга о Паланке"

Автор книги: Ладислав Баллек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Он ожидал увидеть покореженный дом, разбитую витрину, простреленную дверь, мусор, пыль, изуродованное оборудование, птичий помет и паутину, остатки мяса и кожи, но ничего этого не было – открыв внутреннюю дверь с синими зернистыми стеклами, он вошел в целехонькую, чисто подметенную лавку, где достаточно было пройтись мокрой тряпкой – и хоть сейчас начинай торговать.

На кафельном полу современно оборудованной лавки действительно не было ни соринки, на прилавке из искусственного белого мрамора он увидел весы, большую серебряную кассу, какие бывают в аптеках, возле прилавка – круглый дубовый пень, на котором лежал широкий топор, на маленьком столике – эмалированное блюдо для сала или шкварок. Задняя стена была выложена белым кафелем, из которого торчали вверх изогнутые крюки.

Речан, расставив ноги, растерянно вертел головой, смотрел в изумлении на своего спутника, которому его энтузиазм был явно по сердцу, и не мог вымолвить ни слова.

– Что скажете, пан Речан?

– Господи боже!

– Ну что, верно я говорил?

– Да, господи! Истинную правду!

Чиновник по-детски улыбнулся, что удивило и порадовало Речана, и, резко распахнув металлическую дверь, показал в полутьму коридора. Этой двери Речан раньше не заметил, потому что она сливалась со стеной и потому что он, как мальчишка, уставился на вентилятор в круглом отверстии под потолком. Вентилятор не двигался, металлические шторки были опущены, и Речан, к своей досаде, не смог сосчитать количество лопастей винта.

За дверью в узком коридорчике он увидел электромотор, прикрепленный большими винтами к бетонному основанию. Один приводной ремень вел от оси к вентилятору, второй, более широкий, – к жестяному капоту холодильного агрегата. Дверь холодильной установки с длинным рычагом металлической ручки была обита узкими, но прочными деревянными планками. Внутренняя часть ее сверху донизу была увешана широкими трубами и крюками, часть левой стороны коридора занимали стеллажи, выкрашенные белой эмалью. Здесь тоже царили чистота и порядок, равно как и в производственном зале – вытянутом помещении с двумя опускающимися над длинным столом лампами. Мощный приводной вал под потолком с двумя выходящими из него широкими ремнями служил для приведения в движение циркулярки, бруска, месилки мяса и мясорубки. Машины были в хорошем состоянии, тщательно законсервированы и покрашены белой краской. Все оборудование было немецкого производства.

Здесь волнение Речана достигло предела и опало, он уже не был способен воодушевиться чем-то еще, а чувствовал одну усталость. Он облокотился на дубовый стол, заставляя себя счастливо улыбаться, и как-то смущенно поглядывал за дверь, куда вошел его спутник. Он видел стоящий там напорный котел, каменную печь с медным котлом и маленькую железную печку, над которой были аккуратно развешаны тщательно вычищенные медные дуршлаги, мешалки и половники.

И в коптильню только заглянул. У него почему-то закружилась голова. Он мечтал перекусить чего-нибудь и отоспаться. Где-то глубоко внутри него тихо, но отчетливо шевелился страх. Речан принадлежал к числу тех простых и незаметных людей, которые сознают свою незначительность. Он инстинктивно боялся большого подарка, нежданного счастья, даром доставшегося имущества и удобств, словно в них таилась ловушка.

Чиновник не терял бодрости, и, открывая дверь в какое-нибудь новое помещение, обведя широким жестом его оборудование, он всякий раз кивал головой, улыбался и смотрел с любопытством, как будет реагировать на это мясник. А тот всячески вымучивал на лице выражение удивления и восторженную улыбку, хотя у него это получалось уже не так хорошо, как поначалу, и ему все больше приходилось заставлять себя, чтобы чиновник не воспринимал его усталость как разочарование или неблагодарность.

Когда они выходили во двор, Речан отстал, чтобы хоть немного прийти в себя; остановился в коридоре под электрическим счетчиком, смотрел на пробки разной величины, дышал и старательно думал. Он не бог весть какой торговец, размышлял Речан. Здесь большая и хорошо оснащенная бойня. Она должна приносить приличный доход. И край здесь богатый. Все, кто здесь были, так считают. Но он тут никого не знает. Ни в городе, ни в округе. Как он будет договариваться? Хотя бы для начала ему нужен помощник. А там будет видно. С большим размахом он еще никогда не торговал, был всего лишь заурядным деревенским мясником. Как он здесь начнет? Это большая лавка, со временем и оборот будет большой, и доход.

Речан снова начал терзаться, что не угодит своему благодетелю, хотя еще больше боялся он своей неуверенности и необходимости начинать новое дело.

Вытянутый в длину дом состоял из трех частей. За лавкой была удобная трехкомнатная квартира с ванной и небольшой комнатушкой для служанки. Окна вели во двор, невзрачный и темный, где даже трем неприхотливым сливам возле стены соседнего дома и тем не было вольготно, но сама квартира ему очень понравилась.

Двор был ограничен забором бойни. Из-за его массивных дубовых досок торчал внушительный кол, к которому привязывали забиваемых животных, виднелось и зарешеченное окошко хлева, и дровянка, и окна производственного зала, куда полиспастом доставляли из загона убитых животных. Там их разделывали.

Речан словно предчувствовал, что именно здесь встретит того человека, против которого так настойчиво предупреждал его Добрик, но все равно, когда чиновник, шагающий впереди него, открыл калитку загона, Речан вздрогнул и оторопел, увидев сидящую фигуру.

Под первым окном, на широкой скамье с высокой спинкой, на расстеленном кожаном фартуке сидел коренастый мужчина в синем свитере. Это был Волент Ланчарич, приказчик бывшего владельца. На голове у него была небрежно надета шляпа с кисточкой из кабаньей щетины, между ногами, обутыми в парадные офицерские сапоги, он сжимал широкий мясничий топор с гнутым топорищем. Правой рукой держал за горлышко оплетенную бутыль, а в левой, на которую он облокачивался, была зажженная сигарета. Мясистое лицо мужчины, бритое, немного грубоватое, но в то же время открытое и неглупое, медленно повернулось к ним. Он сосредоточенно разглядывал их маленькими синими глазами, потом спокойно кивнул головой, что могло сойти за приветствие, затянулся сигаретой, вытянул ноги и замер.

Речану казалось, что он смотрит на большую, принявшую смиренный вид собаку, мимо которой он должен пройти с тайной надеждой, что ей не вздумается броситься на него. Ему было чуть ли не смешно, что его, тощего и физически не очень сильного человека, хотят натравить на этого здоровяка, чтобы он свел с ним какие-то неизвестные ему счеты.

– Ага, пан Речан, вот и он, можете сразу объявить ему, что вы новый владелец… и что обойдетесь без него.

– Да, – неуверенно кивнул Речан.

Чиновник с минуту таращил глаза на кол, потом посмотрел на Речана. Тот растерянно качнул головой, схватился рукой за забор, но, нащупав вырванный клок коровьей шерсти, брезгливо одернул ее. Как поступить ему, он не знал.

Мужчина на скамье довольно долго смотрел на Речана. Потом вдруг поднялся, положил в сторону топор и, показывая на Речана, грубым голосом начал по-венгерски:

– Mondja meg neki, hogy ?n itt n?ttem fel, ?gynogy inn?t nem mozdulok. Mondja meg neki, hogy hentes vagyok, es ehez megvannak a megfelel? pap?rjaim. Itt akarok maradni![6]6
  Скажите ему, что я здесь вырос и никуда отсюда не уйду. Скажите ему, что я мясник, и у меня есть соответствующие бумаги. Я хочу остаться здесь! (венг.).


[Закрыть]

Чиновник побледнел, глаза у него потемнели, уставились в одну точку так, что на них чуть ли не выступили слезы, но овладел собою.

– Что он говорит? – спросил Речан.

Добрик поколебался, потом медленно, как будто уже думая о чем-то другом, объяснил:

– Он хочет, чтобы я сказал вам, пан Речан, что он здесь, как он говорит, вырос, так что отсюда никуда не уйдет. И хочет, чтобы я сказал вам, что он мясник и у него есть соответствующие бумаги.

Речан сделал вид, что задумался, он чувствовал, как оба следят за ним, и тянул время.

– Не раздумывайте, – сказал чиновник, – выставьте его отсюда, как я советовал вам. Понимаю, это неприятно, но когда вы узнаете его по-настоящему, то будете мне благодарны. Я говорю вам это в его присутствии… Да, я советую вам поступить именно так, и советую только потому, что чувствую себя ответственным за вас, так как вы здесь никого не знаете. Если он будет сопротивляться, я прикажу полиции его выселить. Вы новый владелец, это ваше право. Мы могли его здесь терпеть, но вам он будет только мешать.

Речан поднял голову. Как отнесся к этому приказчик? Он увидел глаза человека, который с трудом скрывал волнение, но делал вид, что, какое бы ни было принято решение, он примет его гордо и спокойно.

– Понимаете, – начал Речан, глядя в сторону, – я просто не знаю, как поступить. Я просто не знаю, что делать…

– А не худо бы знать, чтобы потом не пожалеть, – сказал чиновник, вдруг успокоившись. Словно что-то вспомнив, он провел длинным указательным пальцем по подбородку, какое-то время смотрел в пол, как будто стоял здесь совсем один, и потом очень серьезно сказал: – Пан Речан, неужели вам кажется, что вот этот человек – бедняк и горемыка, которого какой-то Добрик хочет ни за что ни про что выгнать из дома? Я заверяю вас, что лично ничего против него не имею, поверьте мне, может, если бы я сопровождал сюда кого-нибудь другого, я бы вообще об этом не говорил. Я сказал бы только, что эту бойню он принимает с живым инвентарем, меня бы не волновало, чем это кончится, но вы, пан Речан, поверьте мне, не такой человек. Я просто не хочу, знаете, чтобы у вас здесь все пошло не в ту сторону, потому я и говорю вам это в его присутствии. Мы, впрочем, не имеем против него возражений, он ни в чем не провинился… только, поверьте мне, этот человек не для вас.

Речан совсем смутился. Ему было стыдно: Штево, корил он себя, ведь это уважаемый человек! Что ты подумал про него?! Разве он говорит это для своей пользы?

Но все же сказал:

– Извините меня, понимаете, я ведь не знаю, совсем никого не знаю здесь, языка не знаю… Может быть… – Он помолчал, растерянно оглянулся вокруг и продолжал совсем тихо: – Может… я буду помнить, что вы мне сказали… Но, может, пока я привезу семью, пусть он останется здесь, хоть бойню посторожит… А там увидим. Ведь я еще не знаю, как мне… как все пойдет, когда надо будет открыть, а он-то здесь все знает, верно?.. – (Чиновник некоторое время сосредоточенно и как-то смущенно слушал его, потом горько усмехнулся.) – Ведь я даже не знаю… Понимаете, он здесь столько лет… Потом, позже, увидим, правда? Как вы думаете?

– Пан Речан, во-первых, с сегодняшнего дня это ваша бойня, и, во-вторых, вы здесь, запомните это сразу, – вы здесь у себя дома, в своей республике, и поэтому действуйте по своему разуменью. Я гарантирую вам, что если кому-то взбредет в голову ставить вам в вину ваше новое положение, ему придется иметь дело с властями. На это вы можете рассчитывать и поэтому принимайте решение свободно. Как бы поступил я, об этом я вам дал понять, но вы решайте, как сочтете нужным. Долг человека, который лучше вас информирован, я выполнил. Не скрываю, что держать его здесь я бы не стал, но вы делайте так, как вам нравится, хозяин здесь вы, а не я, мне остается лишь пожелать вам, чтобы вы не поплатились за эту вашу необоснованную деликатность, потому что это только деликатность, и ничего больше. Я повторяю, он отъявленный негодяй, хотя и признанный мясник.

Речан оглянулся, как чувствует себя этот самый «негодяй».

– Не беспокойтесь, – сказал Добрик, – он все слышит и только притворяется, что не понимает… Я нарочно говорю это в его присутствии и достаточно громко. Но, – он вежливо указал рукой вперед, – пошли дальше.

– Вы считаете, – начал Речан и рванулся вперед, чтобы шагать в ногу с чиновником, – что я совершаю ошибку, не правда ли?

– Да, безусловно, но, как я уже сказал, это ваше дело, – ответил чиновник, и Речана огорчило, что он сказал это уже совсем бесстрастно.

А тот, на скамье, встал, кивнул головой в сторону нового владельца и заговорил на вполне приличном словацком языке:

– Раз такое дело, я буду понимать по-словацки. А почему бы нет? – приподнял шляпу и снова сел.

Чиновника передернуло, он резко повернулся на каблуках и начал кричать высоким голосом:

– Как бы вам не пожалеть о ваших выходках! Что вы себе позволяете! Где мы?! Есть у вас голова на плечах? Сдается мне, вы забыли, что можете за это поплатиться! Берегитесь! Советую вам, Ланчарич, вести себя в соответствии с нашими законами, не то я позабочусь, чтобы вы отправились вслед за вашим Кохари! Говорю вам это прямо! Такие, как вы, больше в городе хозяйничать не будут!

– Пан учитель, – сказал Ланчарич примирительно, – я не хотел вас дурачить, я только намекнул новому мастеру, что умею говорить по-словацки. Кохари – это Кохари, пан учитель, а моя фамилия, как вам известно, Ланчарич…

Учитель сердито нахлобучил шляпу и стремительно направился к деревянным ступенькам, ведущим в сад за бойней.

Между стенами соседних домов находился узкий, но достаточно длинный садик с цветочной клумбой, декоративными кустами, скамейкой и хилой яблоней. К задней стене дровяника и хлева была пристроена комнатушка. Стол, стул, застеленная кровать, полочка с посудой и железная печка – вот и вся обстановка.

Чиновник ушел, а Речан продолжал стоять под кирпичным сводом ворот возле четырехколесной тележки с широкой площадкой, ее, по всей вероятности, использовали для перевозки туши с бойни в производственный зал. Он оперся на нее, говоря себе, что должен крепко подумать. Он чувствовал себя совершенно несчастным, тер обеими руками лицо, крутил головой, решительно не зная, то ли ему расплакаться над самим собою, то ли считать, что иначе поступить он не мог, хотя, мясник это сознавал, чиновник предупреждал его не без причины. Речан твердил про себя, что он болван, который не может ни на что решиться. Почему он не послушался? Почему?.. Но как было выгнать человека из дома, в котором он вырос? И что делать теперь? Кого он повесил себе на шею? Чему опять поддался? Что натворил? Поддался своей дурацкой вере, что нет человека, с которым бы он ни поладил.

События сегодняшнего дня казались ему неподвластными его воле, сном наяву. Ей-богу, он ходит как во сне, говорит как во сне, не может на минутку очнуться, чтобы как следует подумать, сосредоточиться, сказать умное слово. Чего только он ни пережил за эти три дня! Ай-ай-ааай! И что верно, то верно, ничего он не сделал по своей воле. Действительно, ничего.

Добрые, человеческие отношения – вот о чем мечтал Штефан Речан. Он и всегда-то был немного чудак, для мясника – человек слишком чувствительный, которого, хотел он этого или нет, затрагивал любой пустяк, а уж от бедствий, которые он переживал недавно, стал чудаком вдвойне. Сам не заметил, когда изменилось. Речан стал сторониться людей, ушел в себя и больше всего любил проводить время на чердаке, где рылся в старых календарях, разных журналах и ежегодниках, в которых искал статьи о солдатах и армиях, жития святых мучеников. Изображения танков, бронетранспортеров, самолетов и военных кораблей его притягивали так же, как и жития святых, судьбы миссионеров и все те трогательные слова, которые обычно говорят о добром христианском сердце. Интерес к таким противоположным вещам вызывал в его голове сумятицу, даже боль, но его это не волновало, скорее наоборот.

Он решил, что здесь, на новом месте, будет жить со всеми в согласии. Этого он жаждал больше всего. Незнакомых людей он побаивался, в споры старался не вступать, словно предчувствуя, что так или иначе, но он все равно проиграет, ему не хватит злости, воли и характера. Правда, поначалу за этим скрывалась и определенная доля его торговой хитрости. Он часто говорил себе, что недостаточно упорен, упрям и честолюбив, так что ему лучше ладить со всеми по-хорошему. Если раньше он что-либо прощал людям, подчиняясь инстинкту самосохранения и чутью торговца, то сейчас он словно бы стремился немножко пострадать, ибо это придавало его жизни вполне конкретный смысл. Ведь он уже не жил своей привычной жизнью – вот в чем загвоздка.

Медленно, глядя в землю, словно хотел до чего-то додуматься, Речан вошел в загон. Увидев, как Ланчарич спокойно сидит и курит, он решил, что этот человек, наверно, никогда по-крупному не ошибался. По виду он не казался ни вздорным, ни дурашливым. Хорошо, что Речан заступился за него, теперь этот Ланчарич будет к нему расположен и это еще ох как пригодится. Конечно, он не смиренник, это ясно, но было бы нелепо, если бы такой здоровенный мужик клянчил.

Речан присел рядом с ним на скамью и закурил, стараясь сидеть спокойно, хотя от нервного напряжения и голода у него сводило внутренности.

Двор бойни был усыпан речным песком и галькой, а кое-где опилками, на стенах – отметины рогов, там и тут из-под штукатурки виднелись потемневшие кирпичи. Где-то близко ворковали горлицы, и это напоминало Речану, что он находится в чужих краях. Потеплело, и он скинул полушубок и положил его рядом с собою. Потом вынул большой цветной носовой платок, снял кожаный картуз и тщательно протер рано облысевшее темя. При этом он отметил, что рядом с коренастым соседом выглядит довольно тщедушным, и поерзал, словно желая занять побольше места.

Ланчарич докурил, покачал головой, снял шляпу, вынул из-под скамьи сложенные один в другой четыре стакана, два поставил назад, повернулся к Речану и сказал глухим грубым голосом, какой появляется от необузданного пьянства, болезни или неумеренного курения крепкого табака:

– Не люблю таких, которым бы только приказывать.

Речан из вежливости кивнул в знак согласия, наблюдая, как его собеседник наливает вино в стаканы. Вино было желтоватое, с пронзительным запахом. Бутыль была полная, и Речана осенило, что мужик-то их ждал, и было непонятно, откуда он узнал, когда они придут. А если не знал, то выходит, он тут сидел, ожидая, целыми днями.

– Меня зовут Речан, Штефан Речан.

– Я подписываюсь Валент Ланчарич, но все называют меня просто Волент. Дед мой приехал сюда по торговым делам, да и застрял. С одной здешней сработал моего папашу – дома-то у него остались одни девки. А для этого, – он повел рукой вокруг себя, – у меня действительно есть хорошая бумага, я выучился как положено, экзамены сдал, и можете быть уверены, город знаю как свои пять пальцев, меня здесь ни одна душа не проведет. Как видите, я балакаю по-словацки: во время первой республики[7]7
  Первая республика – Чехословацкая республика в период с 1918 по 1938 гг. (до принятия мюнхенского диктата).


[Закрыть] служил в армии. По-нашему, по-сербски, тоже, но лучше всего по-венгерски… Ну и по-немецки, конечно.

Речан смотрел сбоку на его мясистое лицо, темное, балканское, на его короткие черные кудрявые волосы, уже поредевшие от испарений крови и постоянного контакта с мясом, на преждевременную проседь, по всей вероятности, от пьянства.

– Меня признали годным с третьего раза – сердце, мол, слабовато. А потом я воевал в Восстание. – Речан заметил, как напряженно слушает его Волент, поэтому продолжал медленнее: – В общем… я пошел со всеми, было объявление, мы и пошли, даже такие, которым не надо было… Вниз, в Быстрицу, и на телегах, и пешком – кто как. Да. Потом, когда нас вытеснили, немцы примчались к нам в деревню, где я жил примаком, все у нас пожгли, жена с дочерью убежали, в чем были, мы остались голые, босые, все до нитки потеряли, оттого-то я и здесь, а то разве позарился бы на чужое, мне ведь было на что жить. Не стану говорить, что вот такое, – он показал на бойню, но головы не повернул и все смотрел вниз перед собой, – но у меня было свое, с чего мы жили. Дочь моя только что с ума не сошла, сна лишилась, с женой тоже что-то неладное, со мной, примечаю, тоже. Понимаете, – он выпрямился и облокотился на спинку, чтобы лучше выдохнуть, – я ведь не знал, что там творится, я, дурак, спустился вниз. Пошел – сам, мол, явлюсь, у меня и листовка была, которую с самолетов сбрасывали, чтобы, дескать, спускались, и повязка на руке… – он дотронулся до своего левого плеча – думал, поймают меня, а я им – иду, мол, сам, по своей воле, как приказал наш президент. Ну, меня и схватили. – Он вздохнул. Ненадолго смолк, потому что спохватился, с чего это вдруг так исповедуется. – Я не люблю вспоминать про это, рассказываю лишь потому, что явился к вам не просто так, за легкой поживой. Я говорил им, что иду вниз, иду сам, по своей воле, но они меня в быстрицкой школе три дня лупцевали резиновыми шлангами по почкам. Думал, конец, не видать мне больше семьи… Они как с цепи сорвались! Потом монашка, которая еду нам носила, шепнула мне, чтобы я, мол, не отчаивался… «Не отчаивайтесь, пан Речан, папаша за вас хлопочут». Так оно и было. У отца везде знакомства, они бывали на бойнях в Америке и в Германии, со всеми договориться могли, всё умели через торговлю устроить, дома тоже уваженьем пользовались… Я у них старший. Они меня вызволили, дай им, Господи, вечный покой, потому как они, бедные, сразу потом умерли. Наговорили им, что я, дескать, не понимал, на что иду, и всегда-то был с придурью, сунули хорошую взятку и обещали, что дома меня так обработают, что я еще в ополчение запишусь. Представьте себе, прихожу домой… Упаси вас Господь от такого! Дома нет – один фундамент. Ну-у-у… потом я таскал партизанам харч, вот теперь мне это и отдали.

Волент выслушал все внимательно, но рассказ его особенно не растрогал, потому что он об этих событиях ничего толком не знал. Сказал только:

– Не надо было совать голову в петлю.

– Не надо, ох, не надо, – поддакнул Речан, согласно кивая.

– Они могли вас – чик. – Волент наклонил голову и спокойно провел пальцем по короткой шее.

– Уж и натерпелись мы. Тряслись, что с нами будет! И думать позабыли о том, зачем туда шли. Одних отправляли в лагеря, на работы… других – сейчас известно стало, – у Немецкой[8]8
  Немецка – название словацкой деревни недалеко от Баньской Быстрицы.


[Закрыть], бросали в известковый завод, в горящую печь, в огонь…

– Подумать только! – воскликнул изумленный приказчик. – Такое творили? Фу-ты! Вот уж не знал… Здесь поговаривали, что вы деретесь с немцами, но что вот так… вы ведь поначалу-то дружили… Значит, говорите, настоящая была война?

– Настоящая.

– Дела-а! А мы про это знать не знали. Говорите, армия тоже участвовала? – Он прищурился и недоверчиво и в то же время удивленно смотрел на Речана.

Новый владелец скромно кивнул.

– Гм, – покачал головой приказчик. Он начисто забыл про полные стаканы, которые держал в руках. Они ему мешали, но он не догадывался, что их можно поставить рядом с собой на скамью.

Речан докурил, облизнул нижнюю губу, хотел было сплюнуть, но воздержался. Это было бы невежливо. Он сложил руки и еще больше наклонился вперед. Ему казалось, что вот-вот подадут голос пустые кишки и желудок: там что-то как будто переливалось. Признаться, что со вчерашнего вечера он ничего не ел, было стыдно, да и кожаный мешок с хлебом и мармеладом он оставил на разделочном столе.

Минуту помолчав, Волент оживился, перестал хмуриться, с чувством облегчения поставил стаканы на скамью, проверил, не криво ли они стоят, широко раскрыл глаза, наморщил лоб, как будто не решаясь на что-то, потом начал рассказывать доверительным тоном:

– Здесь тоже было не сладко. Такая чехарда! Не поверите. А когда стало ясно, что вернутся чешские жандармы и армия, полгорода драпануло. Как у нас тут говорят, бежали, только пятки по собственной заднице хлопали. В деревни, к парастам – по-вашему, к мужикам, а другие, геть, – за старую границу, которая теперь снова стала границей. Смотались и такие, которым не надо было, зато кое-кто остался, которым следовало бы поразмыслить о будущем. Многие, знаете, боялись из-за той зимы, когда ваших отсюда выселяли.

– Я здесь не бывал и об этих делах знаю мало, – поторопился ответить Речан.

– Ну да, конечно… А я здесь был, все своими глазами видел. Сначала посмеивался – меня-то не касалось, меня не трогали, но, когда каша заваривалась, досталось всем. И вот этот, который вас привел, учитель, я его знаю, он тут учил… ему тоже пришлось убраться, он был здесь председателем Чехословацкой лиги[9]9
  Во время первой Чехословацкой республики (1918–1938) – буржуазная националистическая организация.


[Закрыть], так эти сопляки левентисты[10]10
  Левентист – член венгерской молодежной фашистской организации Левенте (1921–1948).


[Закрыть] наподдали ему первому. Он запомнил, что я глазел на это, оттого так на меня и злится, но мужик он неплохой, это я вам скажу, другому попробуй возрази, он тут же прикажет окорнать наголо, как овцу, это сейчас модно. Сначала мне было все едино, потом я расчухал, что к чему, всех, которых выгнали отсюда, мне стало не хватать. Геть, баратом – приятель то есть, – говорил я себе, ушли хорошие парни. И сейчас, вот увидите, многих здесь будет не хватать, могу с вами поспорить, многие еще уйдут, здесь, на границе, их не оставят: или переселят вглубь, или выдворят вон. Такой уж это город. По мне, так в политику впутываться нечего, живешь на самой границе – держи ухо востро. Но, скажу я вам, когда началась резня и там, откуда пришли мы, Ланчаричи, я сразу сказал себе: Волент, апукам – папенька, значит, – те, кто радуются, что немети – немцы то есть – Югославию мордуют, от тебя приличного мяса не дождутся! И так оно и было, пан Речан, так оно и было, ей-богу, они получали говно, а не мясо, приличное-то я таскал тем, у которых отцы на фронте… вот так-то. Но, пан Речан, раз уж вы пришли, давайте выпьем. Это, поверьте, хорошее вино, я знаю один добрый бесхозный подвальчик.

Речан истово взял стакан, поклонился, пригубил вино, одобрительно покивал головой и робко начал оправдываться:

– У меня слабый желудок, я, знаете, к вину не привык, у нас пьют сливянку, так что вино мне кажется кисловатым.

– Вот давайте спорить, оно вылечит вам желудок, посмотрите. Здесь вино хорошее, для здоровья полезное и дешевое, к нему только надо привыкнуть… во время первой республики в любом подвале можно было купить литр за одну крону десять, а к нему еще бесплатного белого хлеба и гусятины до отвала… Да, пан Речан, знали бы вы, какой это был шикарный варош – город по-вашему, самый веселый в старой республике, это вам подтвердят даже чешские офицеры! Не знаю, как теперь будет, может, со временем все придет до ренду – в норму, а почему бы нет? В общем, я хочу сказать, что к вину надо привыкнуть, понимаете? Здесь всегда пьют вино… и при торговых сделках тоже. Так что вы для начала делайте себе шприц – вино с содовой то есть, у нас так все пришлые приучаются, а потом можете пить сколько угодно. Только не делайте так, как сделал во время бывшей республики один жандарм, чешский вахмистр. Этот злился, что вино дешевое, а ему не по вкусу. Вот он и стал добавлять в него сахар. Если бы он об этом кому сказал, каждый дурак объяснил бы ему, что борочка – винцо, значит, с сахаром – разъедает желудок как черт знает что. У него нутро совсем продырявилось, а он все помалкивал, и уже скоро мог свою требуху бросить собачкам, геть, понимаете?

– Поживем – поймем, – засмеялся Речан. Он сам не знал почему, но ему было немножко стыдно за этого чешского жандарма.

Вдруг вышло солнце, и сразу стало тепло. Они замолчали, удивленно потирая себе глаза, и одобрительно закивали головами, как будто заверяя друг друга: да, вот она, пришла настоящая весна, самое прекрасное время, с которым ничто на свете не сравнится.

Над ними открылось небо, невиданно синее, высокое, чистое, бескрайнее и вечно прекрасное южное небо, в которое уже взвивались птицы, как будто их подбрасывала туда, повинуясь чьей-то воле, невидимая рука.

Эта минута сделала их почти друзьями.

– Мой бывший мештер тоже драпанул, – сообщил Волент, все еще устремляя взгляд вверх. Потом резко наклонил голову, прикрыл ослепленные глаза и оскалил короткие здоровые зубы. – Чтобы дела шли лучше, он влез в политику, травил евреев – вот это оборудовать хотел… А сын его Петер подался, дурак, в нилашисты[11]11
  Имеются в виду члены венгерской фашистской партии «Скрещенные стрелы» (1939–1948).


[Закрыть]. Лучше бы задал стрекача. Геть. Хозяин сказал мне, чтобы я бежал с ним, что придут русские, потом чехи… и что будет фасолаш – ну, баня за ту зиму, но я сказал: нет, сказал, будь что будет, останусь здесь, никого я не выгонял, не подстрекал, имущества ни у кого не отнимал, зачем же мне бежать, правильно я говорю? Вот и остался, живу здесь на задворках и могу остаться, правда?

Речан автоматически кивнул в знак согласия, потом быстро посмотрел на Волента, хорошо ли он расслышал, и снова кивнул.

– Там, конечно, можно бы держать кур, – продолжал приказчик, показывая на хлев и доливая себе вина, – если вы скажете, что вам это нужно, я могу переселиться, места здесь хватит, столько хороших домов пустует! Но я так думаю, что бойню надо сторожить, приказчик должен быть на месте, правда? Да и зачем вам куры, здесь считают, что птицу нельзя разводить около крови, это мол, как говорят евреи, не кошер.

– Раз не надо, – согласился Речан, – значит, и не будем держать. Курица, она все раскопает, от кур тут, – ткнул он перед собой, – ничего не засыплешь. Курица все склюет, всюду нос сунет и под ногами будет путаться…

– Да и кто, – помедлив добавил Волент, – станет есть яйца от курицы, которая разгуливает по бойне? Я тоже так считаю.

Ланчарич вдруг умолк, как будто ему пришло в голову что-то более важное, немного поиграл стаканом, посмотрел и на стакан Речана, не надо ли долить, но он был полон, вынул из кармана деревянную коробочку с виргинскими сигарами, угостил Речана, сам закурил, хорошо раскурил ее, потом надел шляпу и, обращаясь к новому владельцу, сказал:

– Значит, с нынешнего дня вы здесь мештер. И я, если вы еще не жалеете, что согласились, ваш приказчик. Вы будете мой мештер, я буду для вас Волент. Вы скажете: «Волент, иди сюда…» – я отвечу: «Рёктён – сейчас… Иду, мештер». Вы будете говорить мне «ты», а я вам «вы». Что скажете? Хорошо?

– Хорошо, – ответил мясник.

– Ладно, – кивнул головой довольный приказчик. Помолчал, потом, будто у него гора с плеч свалилась, улыбнулся, уселся поудобней, сдвинул шляпу на лоб, закрыл глаза, так что казалось, сейчас заснет. Стакан вина держал в обеих сложенных на коленях руках, и теперь Речан мог рассмотреть их лучше. Они были длинные, мускулистые, тугие, все в шрамах. Плечи у него были покатые, во всей фигуре чувствовалась грубая животная сила.

И вдруг Волент не спеша начал:

– И говорит мне мой мештер… – Он засмеялся искренне и тихо… – «Айда, Волент, чехи придут, фасолаш будет» – заваруха, значит. Так он мне сказал. «А мне-то какое дело, – отвечаю, – что они придут? Придут, так придут, они тоже мясо едят. Я не встречал еще чеха, который не хотел бы хорошего мяса, а такому, который хочет хорошего мяса, – говорю я ему, – Волент всегда будет нужен, потому что я, как здесь в Паланке известно каждому, хорошее мясо достану хоть из-под земли. Вы же знаете, что это правда». И я не врал. «У них, – говорит он мне, – своих хватит, к тому же они, конечно, помнят, что тут творилось после Комарно…» А я ему: «Пан мештер, было бы странно, если бы они не помнили, конечно помнят, меня удивило бы, что они не помнят, что память у них куриная, и было бы странно, если бы у них не хватало своих, но Паланк и окрестные деревни я знаю, как собственный карман, и стоит им услышать, что меня зовут Волент Ланчарич, как они поймут, что такой человек никогда не занимался политикой, а только торговлей». Мне и в самом деле на это плевать. Как я сказал Кохари, так и вам говорю. И мне многих здесь не хватало. Сейчас тоже. Ведь ушли и такие, которым не из-за чего было напускать в штаны. Жаль… Действительно жаль, с многими мы могли бы хорошо торговать.