Текст книги "Помощник. Книга о Паланке"

Автор книги: Ладислав Баллек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Под окном раздались быстрые шаги служанки Маргиты.

– Мне пора, – сказал Речан спокойно, с виду даже добродушно, и ему было приятно, что он выразился именно так.

С того самого дня он ни разу не взглянул на коробку с одеждой. Жена тоже. Он думал было повесить все на плечики, ведь так вещи зря мнутся и портятся, но в конце концов решился лишь на то, что пересыпал их нафталином, завернул в бумагу, и коробка была отправлена обратно в гардероб.

Он вернулся в кухню, сел на кушетку, вспомнил о куреве и начал задумчиво крутить самокрутку. У них с женой и дочерью установились какие-то странные отношения. Да, он должен признаться себе, что раздражает их. Это было обидно, но так как он не мог сделать по-ихнему, то должен был привыкать к тому, что они злятся. Здесь, в городе, он им не нравился даже чисто внешне. Люди кругом были приглядные, следили за своей внешностью, манерами, а он – нет. Нужно, сказал он себе вдруг, обо всем этом как следует поразмыслить. Нужно!

Он курил. Глубоко затягивался и взволнованно тер себе лицо. Снял картуз. И тут только понял, что сегодня не снимал его даже во время обеда. Маргита никогда ничего не скажет, рассердился он. Потом встал, зажег настольную лампу у радиоприемника и выключил люстру, которая напоминала ему шляпу с цветочками и загнутыми полями.

Он всегда спал на этой не особенно удобной кушетке, и по утрам у него всегда высовывались озябшие ступни, влажные от холодного пота. В доме было достаточно кроватей, но жена считала, что ни одна из них не подходит для кухни. Он накрывался одеялами, а зимой набрасывал сверху старую шубу, которая во время сна обычно соскальзывала на пол. Перин здесь тоже хватало, но он не просил, боясь, как бы она не провоняла кухней и смрадом бойни. Раз согласившись с этим унизительным способом отдыха, он ничего не менял. Он всегда был склонен избирать для себя наиболее неудобный способ существования, чтобы чуточку пострадать, он любил приспосабливаться, мириться, отказываться и лишаться, особенно с тех пор, когда в нем укоренилось ощущение какого-то временного состояния. Он как будто ждал чего-то, что его спасет. Потом перестал верить и в это, поддавшись полной безнадежности. Конечно, многое уже с детства подавляло его человеческое достоинство, но самый страшный след оставила война. Правда, уже и раньше его сбивало с пути сознание, что напрасно он ждет дня, когда в нем заискрится и взыграет тот маленький дух, тот маленький огонек, который приведет его, как он часто сам себе говорил, к книгам. Оставалось только терпение. Он сам себе говорил, что измениться не сможет, понимая, что с помощью этого его терпения ничего изменить нельзя, а можно только существовать.

Он прошелся по кухне, застелил постель, придвинул к кушетке стул с пепельницей и разделся. Зашел в ванную ополоснуться холодной водой, вернулся и лег. Совсем забыл про горн, который ежевечернее раздавался с водокачки на дворе казармы.

Некоторое время лежал, потом курил и смотрел в пустоту. Когда потушил сигарету, вдруг свернулся в клубок. Сам не знал, то ли ему стало плохо, то ли слезы подступили. Скорее потушил лампу, приоткрыл окно и прислушался к звукам вечера. Протянул руку к радиоприемнику. Ящичек, как маленький еврейский памятничек, засветился, на круговой шкале появились названия городов большого и далекого мира. Из темноты на него глядел магический глаз, зеленоватый, близорукий, в первый момент неуверенный, мигающий. Он всегда вглядывался в него затаив дыхание, словно ждал, что он увеличится, разольется, вытечет на пол и оттуда, став зеленой лужицей, заговорит тихим, спокойным голосом. Его голосом. И скажет: «Штефан, ты уже не тот человек, что был раньше. Ты больше не хороший человек, да. А ведь был, был хорошим, когда я жил в тебе. Но ты давно потерял меня».

Он относился к приемнику с уважением, разговаривал с ним из темноты, слушал звуки мира. И очень важные сообщения. Общественность, как он узнал, энергично требовала ограничить ремесленников и прочих мелких предпринимателей, глубокий голос комментатора выступал против махинаций товарами, которые поставляла ЮНРРА, анализировал обстановку в стране, трудности, коррупцию, атаковал спекулянтов, безответственных управляющих, которые обогащаются в ущерб населению, и говорил о необходимости в самом ближайшем времени подготовить закон против спекулянтов. Речан знал, что эти слова относятся и к нему, но, несмотря на это, радовался им, словно они помогали ему разобраться в его теперешних заботах. Он уже почти ничего не понимал в торговых сделках приказчика, но в нем зрело предчувствие, что в один прекрасный день в ворота постучат мужчины в кожаных пальто из соответствующей организации, обшарят весь дом, проведут ревизию – и он потеряет дело. Нет, в его доме теперь все идет не по совести.

Далее комментировались события в Восточной, Южной и Западной Европе, усугублявшиеся противоречия между бывшими союзниками, разыскивались военные преступники, высказывались предположения, жив ли Гитлер, где скрывается Борман и прочие нацистские главари.

Потом он «пошел» в мир. Крутил рычажком и слушал, что передают чужие станции. Чаще всего попадал на музыку. Громче всех шумела европейская радиостанция для американской армии. Там гремели джазы, по тем временам даже какие-то отчаянно веселые. Пора маршей и торжественных речей прошла, но все еще исчислялись потери и велись поиски без вести пропавших. Он слушал голос разобщенного мира. Он не объединялся, нет, он раскалывался все больше.

Чаще всего он слушал славянские станции, их он еще кое-как понимал. Славянский мир потерял столько жизней, что это равнялось населению большой европейской страны. Славянский мир скорбел, он не мог избавиться от смертельного ужаса, оплакивал свои тридцать миллионов погибших, и теперь у него появилась еще одна причина для его извечной и непонятной грусти. Количество жертв совершенно ясно указывало, против кого велась война.

Путешествие по радиостанциям он закончил на Балканах, повернулся на бок, потом на живот. Слегка потер ладонью лицо, потом сунул руку под грудь и услышал сердце. Оно резко било в ладонь. Этот насосик находится в действии с самого дня его рождения, вернее, начал работу еще раньше. И все качает, качает, без перерыва и перебоя. Все в его теле хотя бы на мгновение, да вздремнет, отдохнет, только этому насосу нет ни покоя, ни отдыха, работает и работает день и ночь, с весны до зимы, с рождения до могилы, месяцы, годы, десятилетия, пока вдруг не остановится, достучит, умолкнет – и делу конец. Настанет тишина, воцарится вечный сон: человек додышал. Какое оно одинокое, подумал он, и какое незаменимое! Какое оно одинокое и покинутое! Без помощи, без отдыха…

Эта мысль встревожила его, что-то его кольнуло под сердцем, как будто сердцу докучали его рассуждения, понапрасну ослабляли его.

Перед сном Речану всегда вспоминался ученик, стройный, ладный парень с блестящими черными глазами, на которые ниспадали непокорные черные волосы. Но сегодня он о нем почему-то не вспоминал.

Речана медленно одолевала дрема. Ему показалось, что он в акациевом лесу за городом, возле руин старой турецкой пограничной крепости. Из этого «паланка»[40]40
  Паланк – по-турецки деревянная пограничная крепость.


[Закрыть] в те далекие времена не раз вырывалась пресловутая турецкая конница, чтобы только так, забавы ради, разорить этот город и спалить дотла его водяные мельницы. Потом он оказался в подземном ходе, что тянулся из-под монастыря под городом и рекой… Далеко он не прошел. В минуту, когда уже услышал, как над ним течет река, как ее воды с шумом скользят по песчаному дну и ему захотелось походить босиком и стать легким, войти в воду между заросшими травой берегами, он вдруг проснулся.

Включил свет, слез с кушетки, оделся, сходил в сарай за велосипедом, сел на него и поехал на Торговую улицу посмотреть, заперты ли ворота мясной. Он спешил вниз, раздраженный. Женщины, уходя из дому, не заперли ворота. Да, он был дома, они знали, что он никуда не уйдет, но ворота такого большого дома должны быть на запоре и днем!

Нажимал на педали, хмуро смотрел на конус света, который мчался впереди него, и бормотал:

– Господи, уж эти женщины! Уж эти женщины! Ума ни на грош!

Ему вспомнилось, как она (он думал о жене) вбежала к ему на кухню, и он криво усмехнулся. Ворвалась с карандашом и длинным листом бумаги, исписанным сверху донизу цифрами.

– Штево! – крикнула еще в дверях, глаза у нее так и сияли. – Штево, смотри, что у меня получилось… ой, боже, ужас! Через наши руки, вот!.. – Протянула ему бумагу. – Вот здесь, господи боже мой, я подсчитала… Штево, ох боже мой! Через наши руки прошел милли-о-о-он! Милли-о-о-он!

Он оглянулся не стоит ли кто за дверьми.

Она расплакалась.

– А я-то думал, что такое случается только за морем, – сказал он.

– Американцы, мы американцы… – все повторяла она и ходила с бумагой на кухне, уже совсем забыв, что хотела показать ее ему.

Ворота на Торговой улице он нашел запертыми. Домой возвращался, шагая рядом с велосипедом, и время от времени довольно посвистывал.

В одно из следующих воскресений, когда установилась прекрасная теплая погода, на недалеком курорте открывался новый сезон. По этому поводу устраивались скачки, проводились футбольный и волейбольный матчи, приезжал луна-парк, и вечером в парке и на террасе курортного ресторана устраивались танцы под зажженными лампионами. И естественно, собиралось много народу из ближней и дальней округи, а уж паланчане, конечно, такого случая пропустить не могли.

Жена и дочь Речана заказали на воскресенье коляску. Когда они вернулись из костела, она уже ждала их у ворот. Быстро переоделись, надели широкие соломенные шляпы с лентами, взяли солнечные зонтики и отправились, чтобы, боже упаси, не прибыть последними. Они очень спешили, надевая желтые, как солома, летние платья, ведь все знакомые наверняка уже в пути. Когда Речан увидел, с каким достойным видом обе прошли по саду, он не мог не признать, что из дома вышли две настоящие дамы. Они буквально плыли. А как обе были хороши! Стало обидно, что он с ними живет не в ладу. Пожалуй, он с удовольствием проехался бы тоже, но они уже давно не приглашали его, он ведь все еще не переоделся в новое, вот ему и пришлось оставаться дома. Курортных забав он не жаждал, ему только хотелось прокатиться со своими красивыми женщинами, куда-то их отвезти.

Коляска прогромыхала городом и заняла место в строю колясок, пролеток, автомобилей, мотоциклов и велосипедов. В этот прекрасный день все устремилось к одному центру – курорту, увлекая и радуя пассажиров, разодетых в пестрые летние одежды.

Эву-младшую убаюкивало покачивание коляски, и она с трудом преодолевала дремоту, а мать, сидевшую под зонтиком гордо выпрямившись, с сосредоточенным выражением на гладком, красивом лице и холодным взглядом ярко-синих глаз, быстрая езда, дуновение свежего ветерка, бег лошадей и стук подков, приподнятый, праздничный настрой всей этой процессии погрузили в размышления.

Последнее время муж казался ей все более подозрительным. Более подозрительным? Она говорила так, потому что все еще не решалась признаться себе самой, что он становится для нее обузой. Она не могла его понять, собственно, она никогда его хорошенько не понимала, а сейчас тем более, поскольку была слишком занята собой. Она не принадлежала к числу тех женщин, которые приспосабливаются к мужьям и умеют войти в их положение. Отца своего она почти не помнила, ее воспитывали мать с бабкой, вечно клянущие судьбу и своих никудышных мужей. Дед пил, у него были, как говорится, обе руки – левые, он что ни день колотил бабушку, а отец удрал от матери и детей в Америку и как в воду канул. Не удивительно, что Эва Речанова считала всех мужиков мерзавцами. Вернее было бы сказать, что мужчин она не любила, и при случае вспоминала бабкино изречение: «От этого племени одна морока, и зачем они только на свет родятся, да ничего не попишешь, поначалу-то Бог мужика сотворил, а потом уж – бабу». Только теперь, созрев, она начала менять свое мнение в лучшую сторону.

Она считала себя умной и красивой. Была самоуверенна, но не заносилась чересчур. А в общем-то действительно знала, чего хочет от жизни, была быстрой, ловкой и все еще привлекательной для любого мужчины. Частенько она сетовала, что ей негде и некогда использовать эти свои качества, и обижалась на судьбу. Скромные условия существования не позволяли ей развернуться, ведь, будучи женой небогатого деревенского мясника, она почти не отличалась от прочих односельчан. А уж когда они погорели (Эва считала, что по вине мужа), ею овладела паника: она вернулась к тому, с чего начинала жизнь, – в бедную избу и без всяких средств.

И вдруг в Паланке представился такой случай! Тот, настоящий! Все, чего ей до сих пор не хватало и чего она никогда не переставала открыто и тайно желать, вдруг свалилось ей в руки. Сон становился явью!

По мере того, как она входила в жизнь Паланка, Речанова все больше поддавалась его атмосфере, это был именно тот город, где могли воплотиться ее мечты. Правда, поначалу он был ей чужд и в чем-то даже неприятен, но только до той поры, пока она не заметила, как ее принимают здесь мужчины. Когда она встречалась с кем-то из них, он высоко поднимал шляпу, делал глубокий поклон, многие даже не считали за труд громко приветствовать ее с другой стороны улицы. Она поняла, что Паланк почитает красоту и богатство, преклоняется перед ними, и город сразу стал ей милее и ближе. Почет и любезность красивым женщинам! Вот это да…

Тут тоже существовали глубокие различия между людьми, даже более очевидные и контрастные, чем у них в деревне, но здесь-то она стояла на другой ступеньке, чем дома, в горах. И никто бы даже не припомнил, какой она пришла сюда всего лишь несколько месяцев назад, как жила раньше и что имела, если бы не муж, который ни одеждой, ни поведением – ничем не желал отличаться от прежнего деревенского Речана, и этого она не могла ему простить. Появляясь на людях в облике их прежней нищеты, он всем и каждому наглядно показывал, как они жили прежде, зримо подтверждая, что их уважаемое имя и процветание – самого недавнего происхождения. Иногда она просто готова была его разорвать.

Чем больше она вникала в жизнь города, тем больше убеждалась, что она здесь – своя, что у нее есть для этого все. Жизнь в маленьком городе, очень скоро заметила она, жизнь, которую многие высмеивают, складывается из самых разных и приятных, да и, в конце концов, для любого, если он там живет и умело использует их. Она вошла во вкус городской жизни. С удовольствием. За фасадом этих внешних проявлений, заметила она, людям в таком городе приятно мечтается и вольготно живется.

Речан (он как раз промывал на кухне знаменитый маулменский рис – дефицитный продукт, не подозревая, как он попал к нему на кухню) был, по ее мнению, человек, который ничего здесь не понял. И значит, ни на что не годился. За годы, прожитые совместно, она хорошо узнала его характер. Заботы он имел обыкновение попросту откладывать, и они копились, росли, то и дело напоминая ему о себе, так что у него в конце концов опускались руки. Он, собственно, никогда не был ни настоящим торговцем, ни мужчиной. Нет, никогда! И здесь это проявилось еще отчетливее. Она уже почти ничего не ждала от него. В торговых делах. Но относительно него у нее был свой план, а энергии достаточно, чтобы заставить его пойти по намеченному ею пути.

– Эва, спишь? – слегка толкнула она дочь.

– Нет, – ответила Эва, которая только проснулась и таращила глаза, не понимая, чего хочет ее мать.

– Не спи, начнешь клевать носом, люди засмеют, – сказала мать и улыбнулась ей. Сегодня дочь ей нравилась.

– Да я не сплю, – промямлила Эва и вздохнула.

– И не вздумай! – пригрозила мать и снова улыбнулась.

Коляска ехала среди обширных зеленых полей, цветущих садов, по прекрасным, пахнущим древесным соком аллеям, но Речанову все это не особенно волновало, на уме у нее было совсем другое.

Речан, уж коль в торговле он не мастак, должен оказать семье услугу хотя бы формально. Эва подросла, ее пора вывозить в свет. А это уж обязанность отца. Завязывание знакомств с молодыми людьми здесь тоже было как бы видом коммерции и, естественно, делом родителей, а если отец отсутствует, дело теряет необходимую солидность: ему не достает отцовского благословения. Жена что-то вроде визитной карточки мужа, она должна уметь одеваться и вести себя, но только муж является гарантом семьи – ее главой.

На больших вечерах, балах и вечеринках две одинокие женщины появляться не могли, это считалось дурным тоном. Мать и дочь это знали и поэтому на большие приемы отправлялись в компании с каким-нибудь семейством, причем старались устроиться так, чтобы его глава имел репутацию солидного господина и близкого друга семьи. Но Речанова жаждала и более узкого, более интимного общества, стола поменьше и более откровенных разговоров в тесном семейном кругу, в обществе элегантно одетого мужа – отца, с которым она могла бы оперативно обсудить новое знакомство дочери.

Во время вечерних прогулок по городу они проходили мимо освещенных окон кафе «Метрополь», «Паланк», «Централ», смотрели внутрь на тяжелые хрустальные люстры, красные плюшевые кабинеты со смеющимися и веселящимися людьми в вечерних туалетах, для которых оркестр, размещенный за танцевальным кругом, играл грустные и сердцещипательные танго, и проклинали косность отца: несмотря на свое богатство, они не всегда, когда им хотелось, могли позволить себе эту радость, доступную всем состоятельным паланчанкам. Запахи вечернего города, его шум, этот вечный шум зелени, настоятельно напоминающий людям о быстротечном времени, о краткой поре молодости и невозвратности ее мгновений, лишь усугубляли в них чувство обиды, которую наносил им Речан.

Сейчас Речанова думала о себе, именно сейчас, покачиваясь в рессорной коляске. Она старела. С горечью, которая в последние месяцы все чаще посещала ее, она думала и о том, что до сих пор не пережила в своей жизни ничего захватывающего. Хоть бы у дочери жизнь сложилась лучше. Лучшая жизнь – то есть лучший супруг. Она представляла его себе энергичным, стройным, элегантным, нежным и богатым мужчиной, хотя никто конкретный из живущих в городе не приходил ей на ум.

Минуту смотрела на дочь, сонную, бледную, но, как ей казалось, красивую, и ей хотелось сжать кулаки – такой прилив энергии чувствовала она, решив сделать для нее все возможное и невозможное.

Дела теперь вела она сама. Если муж спрашивал о чем-то, она отделывалась общими словами – здесь, мол, у каждого из них свои заботы: у него лавка, у нее счета и дом, а Волент в первую очередь занят покупкой скота и выгодными сделками. Каждый из них выполнял свои обязанности, даже маленький Цыги, ученик, старался, только вот с мужем не было сладу. Шляпу, которую она ему купила, он носить отказался, костюм и зимнее пальто не надел ни разу, кожаные перчатки, галстук, запонки носить не умел, вид брюк гольф из клетчатого английского материала вызывал у него смех, он, проклятый, предпочитал расхаживать по городу в своих ужасных сапожищах, галифе, полушубке или коротком пальтеце, в старом свитере из овечьей шерсти, прожженном и засаленном, и в этом отвратном картузе, который не снимал с головы вот уже десять лет, с тех пор как облысел. Уговоры не имели никакого воздействия, даже дочь не смогла ничего поделать с упрямством отца, а это уже было нечто невиданное.

Почему он такой упрямец? Ведь раньше-то он не был таким. Раньше просто не было случая, чтобы он не исполнил ее желания. Этой перемены она объяснить не могла. Они никогда не говорили между собой о таких вещах, как достоинство и самоуважение, про такое они и не умели разговаривать, но, думала она, даже последний извозчик с хутора знает, в отличие от ее мужа, что он не может себе позволить забывать о них, если хочет когда-нибудь стать хотя бы барским кучером. У мужа нет ни капельки честолюбия, констатировала она.

Она старела.

Муж был пуританином, интимности боялся как черт ладана, и теперь это злило ее даже больше, чем в первое время после свадьбы. Разговоров на эти темы избегал, ни за что на свете не стал бы рассказывать ей о себе, ну а уж в последнее время ни о чем подобном и речи не было. А она была женщиной, задушевные, искренние разговоры ей были нужны как воздух. Он ни на что не жаловался. Жил, погруженный в себя, она даже и не знала, что у него на сердце. Он никогда не обмолвился, что в ней любит и чего не любит, когда и как ему с ней хорошо, не выдал себя, не высказал, даже в самые интимные минуты ни разу не шепнул более откровенное слово. Ему, по-видимому, казалось, что жизнь с женой под одной крышей и в одной кровати достаточна уже сама по себе, и это полностью удовлетворяло его потребность в человеческой близости. Он боялся слов. Может быть, еще и потому, что она сама в такие минуты не желала сдерживаться и говорила о самых невозможных вещах? Его сбивал с толку этот контраст – ведь в повседневной жизни она была практичной, деловой, резкой и даже ехидной. Или он чувствовал, что она вышла за него замуж, потому что у нее не было другого выбора? Но ведь после свадьбы она старалась быть с ним нежной, разговорчивой и милой, сколько раз даже днем прижималась к нему и начинала ласкать… Да, но надолго ее не хватило. Она стала угрюмой. Муж молчит потому, казалось ей порой, что замышляет недоброе, хочет вызвать что-то недоброе и в ней, унизить ее… И часто ей хотелось отплатить ему тем же.

Сейчас она разбогатела, стала более свободной и независимой. Теперь она могла позволить себе гораздо больше и отдалась этому чувству с такой страстью, что испытывала потребность говорить об этом. Но с кем? А? Ее считали женщиной серьезной и она хотела, чтобы ее считали таковой и впредь, только уж очень рано она стала серьезной, уж очень давно, и иногда это тяготило ее, словно обуза. Часто ей приходило в голову, не надо ли ей изменить свой характер, ну хотя бы немножко. Она жаждала беззаботного смеха. Ей захотелось смеяться, смеяться, не думая ни о чем, радоваться, жить без забот и проблем. Вести нескончаемые разговоры о будущем дочери. Развлекаться ей хотелось тоже. И по утрам в постели обсуждать с мужем ночные сны. Говорить, говорить и, может, немножко пошалить… Это тоже.

Муж никогда не проявлял особого рвения, в постели и то она должна была быть стороной активной. Столько лет! Ее это злило, обижало и причиняло боль. Она отчаивалась, иногда у нее было чувство, что она только и делает что предлагает ему себя. Но что ей оставалось, если Бог, как она считала, подарил ей больше телесных желаний? Иногда она просто ненавидела мужа. Ей ни раз случалось слышать, как женщины смеются, игриво болтают о своих мужиках, а ей никогда не хотелось поговорить о муже, их отношения никогда не были такими, чтобы она могла вот так смеяться и рассказывать о них. Хотя в этом – тут она была совершенно убеждена – она посмелее любой из них. Она мечтала о плотской любви смело и откровенно. Здоровье у нее было отменное, недугов никаких, и коль скоро она считала это своей естественной потребностью, то ни робость, ни преграды, ее не смущали, разве что мешала гордость. Но и ту постепенно разъедали в ней неудовлетворенность и мысль о неизбежном увядании и потерянных годах.

На минуту она отключилась. Просто смотрела перед собой. Потом кончиком пальца коснулась носа. Ее залил жар. Она досадливо качнула головой, но через какое-то мгновение это чувство заступила дикая радость, ощущение человека, глотнувшего доброй водки, когда ему кажется, что он решительно и навсегда захлопнул за собой дверь серой и скучной жизни и вышел на шумную и полную буйного веселья карнавальную улицу, пеструю, бурлящую, раскованную.

Уже в первые недели после приезда в город она заметила, что приказчик исподтишка засматривается на нее. Потом она не раз наблюдала в кухонное окно за Волентом, как он в загоне бойни расправляется с волом, коровой или быком, и порой даже сознавалась себе, что смотрит на него не только как на ловкого, лихого мясника. Конечно, она сразу же с досадой отвергла это: исключено, чтобы он мог ее интересовать! Приказчик?! Помощник мужа?! Однако со временем она убедилась, что он заслуживает уважения. К тому же, решила она, его необходимо покрепче привязать к семье, чтобы он работал на них с еще большим рвением. Начала о нем заботиться, как о полноправном члене семьи, и тогда стала примечать, что, оставшись случайно с ней с глазу на глаз, он терялся, смотрел куда-то в бок, отворачивался, становился неразговорчивым. А она покупала ему все наравне с мужем. Волент принимал ее подарки с благодарностью, все надевал и носил. Ведь это были красивые и модные вещи. Вкус у нее был хороший, и, как вскоре заметила она, покупать для него ей было приятно. Она теперь знала, что если соберется в магазин, то ищет на полках в первую очередь такие вещи, которые подойдут широкоплечему Воленту. Она уже представляла себе, как та или иная рубашка будет на нем выглядеть. Рубашку для мужа выбирала после.

Речан не любил выказывать свою ревность. Но всегда, если рядом с ней появлялся чужой мужчина, настораживался. Ей поначалу казалось, что на своего компаньона, как иногда в какой-то забывчивости называл он Волента, Речан так не смотрит, потом что-то, видно, заподозрил. Несколько раз говорил, что Волента хорошо бы женить. С веселым видом, вроде бы шутливо, только он ведь никогда не шутил. Она-то уж его знала и поняла, что в нем подспудно растет решимость избавиться от Ланчарича. Нет, он еще не думает об этом всерьез, может, даже ясно и не осознает, но со временем такое решение может в нем созреть. Волент – гордый, спесивый мужик, он ревниво следит, как к нему относятся, и, если заметит недовольство мастера, тут же соберет манатки и уйдет. Только этого им не хватало!

– Ну уж нет! – не выдержав, сказала она вслух.

– Чего? – отозвалась дочь.

– Приехали, – ответила, сразу опомнившись, мать.

Коляска прогромыхала по мосту и повернула к зданиям курорта. Уже издали им ударил в нос и перехватил дыхание запах минеральных источников. Мощные струи выдыхали в атмосферу тяжелые пары сероводорода.

Они медленно двигались в толпе людей и экипажей к парку, откуда слышалась духовая музыка. Там кучер остановился на минутку, перекинулся несколькими словами со знакомым, спрашивая, куда лучше поставить лошадей.

Они вышли из коляски только за парком. На небольшой лужайке у опушки акациевого леса уже стояло несколько экипажей и повозок и подъезжали новые. Лужайка переходила в лес, где под деревьями стояли крестьянские телеги с плетеными кузовами и небольшая тележка, запряженная парой печальных осликов. В зеленой тележке с большими красными колесами стоял мальчик, держа в руке цветастый платок, звал мать, которая спешила в лес:

– Анюцика, киндё! (Мамочка, платок!)

Мать даже не обернулась, только качнула головой. Взрослым, наблюдавшим эту сцену, показалось, что больно уж она торопится в лес.

Из парка слышалось: «Мне жаль любви…», со стороны бассейна неслись крики резвящихся ребятишек. На лесной тропинке под расцветшими акациями, по которой пошли обе женщины, никого не было. Сквозь ветви деревьев пробивались теплые солнечные лучи, в цветах гудели насекомые, одурманенные сладким нектаром. Дамы решились пройтись, чтобы немного размяться и привести себя в порядок, прежде чем войдут в муравейник нарядных людей. С любопытством оглядываясь по сторонам, они медленно подымались по тропинке, вдыхая крепкий запах леса. Молчали.

Вдруг обе остановились. На лесной полянке паслись три лошади, невдалеке стоял солдат и курил. Они уже хотели повернуть назад, когда за ними затрещали ветки и раздался мужской голос:

– Изволите гулять?

Обе вздрогнули.

Бодрый голос принадлежал одному из двух мужчин в военной форме. Оба были в пилотках и сапогах для верховой езды, в руках – короткие хлыстики.

– Целую ручки, – поздоровался первый.

Они его узнали – это был ротмистр Кршак, один из интендантов, которых к ним как-то осенью затащил на угощенье Волент. Второй приветствовал таким же образом. Он был ниже ростом, стройный, смуглый, как цыган, шагал прямо и уверенно, будто ничто в мире не могло его удивить. Какой гордый мужчина, подумалось Речановой. Она остановилась и ждала, чтобы они подошли поближе, и ответила им рассчитанно легким кивком:

– Добрый день.

Она стояла на шаг впереди дочери, как будто собиралась ее защитить, потому что, и не оглядываясь, чувствовала, как та замерла, будто ее застигли в лесу двое незнакомых мужчин. Мать заслонила ее, давая ей время прийти в себя.

Тот, что поменьше, смуглый, представился как поручик Колкус; он был родом из Моравии, но старался разговаривать с дамами по-словацки, что ему в общем-то и удавалось. Медленно, чтобы не слишком часто ошибаться, он объяснил, что они приехали сюда прямиком через поля рано утром, чтобы принять участие в сегодняшних скачках, но, узнав, что скаковые лошади тут ниже всякой критики и вообще эти скачки – развлечения сынков местных землевладельцев, передумали: состязаться с любителями им нет никакого интереса. А сейчас ходили разведать, нет ли поблизости конюшни, куда можно было бы поставить лошадей. И договорились с одним хозяином.

– Надеюсь, вы еще здесь побудете? – осклабился поручик, показав под короткими усиками крепкие зубы. Они были у него как у маленького хищника.

– Может быть, – ответила мать уклончиво, как и полагалось, и с улыбкой повернулась к дочери, которая, во время разговора крутила в руке зонтик и рассеянно разглядывала носки ботинок, как будто ни один из военных ее не интересовал.

– Так что у нас еще будет возможность приветствовать вас, – улыбнулся интендант.

На этом они сочли разговор законченным, поклонились и широким шагом направились на поляну к лошадям.

Речанова тоже поклонилась, еще раз улыбнулась дочери и сделала знак рукой, чтобы та следовала за ней. Пройдя за ней несколько шагов, мать напомнила дочери, что в обществе мужчин надо держаться свободней.

– Чего их стесняться-то? У парней, которые идут в армию, большого состояния не бывает, хотя они могут происходить и из хороших семей. Идут те, кому богатое наследство не светит. Так что нечего!

Эва только вяло качала головой, неожиданная веселость матери была ей непонятна.

Они спустились из леса в парк. Среди лип увидели большую круглую беседку, откуда далеко по лесу разносилась веселая духовая музыка. Блестящие трубы наяривали песенки «Милушка моя, почему ты меня не любишь?» Судя по мундирам музыкантов, они были железнодорожниками.