Текст книги "Помощник. Книга о Паланке"

Автор книги: Ладислав Баллек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Волент с Речановой рассмеялись.

– Привезли? – спросил мужчина и улыбнулся Речановой.

– Ничего тебе не везем, Габикам, всё таможенники отобрали, водки тоже нет, ее чендёри – жандармы вылакали, мать их, пьют как сапожники! – пошутил Волент.

– Ах ты, – замахнулся тот на Волента шляпой, – я уже с утра сено курю, как на фронте!

– Да везем, все, что надо, везем, пан Габор, – успокоила его мясничиха. – Волентко вас не забыл.

– Вот злодей-то. – Мужчина ударил Волента по плечу и тут же присел, чтобы не получить сдачи и чтобы кусты не сорвали его с подножки. Вскорости он снова появился в окне, сконфуженно улыбаясь.

Это был еще молодой, преждевременно поседевший мужчина, исхудалый и убогий. Прошлой осенью на кукурузном поле возле самой границы в него выстрелил бывший друг, тоже сторож с городских виноградников. Вышло все из-за женщины – жены Габора; приятели решили завершить соперничество действительно по-пански – стреляться. Дуэль не состоялась, так как их обнаружил таможенник, но друг все же выстрелил в Габора, притом из укрытия. Габор попал в больницу, а тот – второй – погиб во время перестрелки при переходе границы.

Когда приехали на место, Речанова взяла в руки плетеную бутыль и сумку. Пока мужчины перетаскивали мешки, она с удовольствием осмотрела свое хозяйство.

Строения были укрыты густым кустарником на маленькой поляне, так что с дороги видны не были. До них надо было идти минут десять. Тропинки не оказалось. Последний владелец хутора был, по-видимому, пчеловод, о чем и свидетельствовали два ряда опрокинутых за домом ульев. Сам домишко был маленький, из дерева и кирпича-сырца, под соломенной крышей. Дом, двор, колодец с журавлем и два небольших амбара окружал плетень из ивовых прутьев, колья его пустили корни и выгнали лист. Плетень от этого укрепился, ожил и естественным путем рос в высоту, не боясь непогоды. Ивовые прутья для этого и годятся. Амбары стояли немного в стороне от дома, и вопреки душному запаху расцветших акаций, шиповника, лесных трав и цветов от них исходила ни с чем не смешивающаяся вонь свинарников. К счастью, она была не столь уж крепка, чтобы чувствоваться на дороге, а если кто и унюхивал, то, скорее всего, решал, что где-то недалеко в кустах расположилось стадо кабанов, и старался поскорей убраться. Стены амбаров потрескались и осели. Волент с Габором поэтому зашпаклевали их мхом, сеном, соломой, обили досками и укрепили акациевыми кольями. Внутри, в очень умело сбитых загонах, хрюкало, визжало и издавало свои запахи стадо подросших поросят, уже сейчас целое богатство паланкского мясника Речана, хотя тот, бедняга, об этом и знать не знал. Богател против воли. Такое тоже случается.

Если бы не поросячий визг, здесь было бы тихо, как в любом другом расцветшем акациевом лесу.

Речанова с наслаждением осмотрела все, что принадлежало ей, в первую очередь поросят, которые рассмешили ее, и, когда вышла во двор к колодцу, оперлась о него, поставила ногу на камень и с чувством невероятного счастья уставилась на лес, словно ее ожидало еще большее наслаждение. Она сама не знала, что из близкого и отдаленного будущего так волновало ее.

– Ах, день-то какой! – вздохнула она.

Эта поляна в лесу, одинокий дом и хлевы, полные свиней, будоражили ее душу. Иногда она гордо улыбалась, но тут же поскорее опускала голову, чтобы не спугнуть счастье.

Мужчины перетащили из машины мешки с кормом и пошли в свинарники. Волент интересовался каждой свиньей, как догадалась Речанова, хотя разговаривали они по-венгерски. Он расспрашивал, как каждая из свиней жрет и прибавляет в весе, интересовался всем, как настоящий хозяин.

Надо было выхолостить двух поросят: первая операция удалась не совсем, они еще поддавались соблазнам пола и поэтому недостаточно прибавили в весе.

Габар с Волентом приготовили спирт, на печку в кухоньке поставили кастрюлю с водой и прокипятили в ней острый окулировочный нож. Свиней связали и вынесли к колодцу. Волент отпускал по адресу своих жертв такие шуточки, что Габор весь сгибался от хохота. Речанова тоже не могла побороть смеха. Она решила помочь им во время операции.

Свинья лежала на боку, ноги у нее были связаны, она дрожала и беспокойно похрюкивала и, едва мужчины подошли к ней с ножом, начала кидаться и метаться. Они придавили ее коленями. Речанова смотрела на это минуту, потом побледнела и невольно приложила руку туда, где, как ей казалось, у нее аппендикс. Когда Волент пальцем прижал к брюху борова острый нож, который под сильным давлением легко вошел под кожу и в мгновение хлынула кровь, свинья жутко завизжала и захрипела. Мясничиха стиснула колени и задрожала, как осиновый лист, ей пришлось поскорее уйти от них за дом. Этих мужиков она теперь просто видеть не желала, они стали ей противны.

Когда мужчины закончили операцию и на втором борове, вычистили ему рану спиртом и наложили бинт, они начали пилить дрова. Отвращение уже покинуло Речанову, и она вертелась на кухне. К большой радости мужчин, она начала готовить корм для поросят из кукурузы крупного помола и отварной картошки, а заодно приготовила ужин для Габора. Пропустила через мясорубку сыр с мясом, сделала небольшие котлетки, обваляла их в сухарях и бросила в свиное сало. Она уже давно не готовила «чабанские котлеты», может быть, в последний раз дома, еще в деревне, когда к ней пришел в гости старший брат Яно, с которым она ладила лучше, чем с остальными братьями и сестрами; он был плут и красавец, тайный приятель многих барынь внизу, в городе; она любила его рассказы, считая, что ее брат лихо подсмеивается над этими богатыми госпожами.

Она вздохнула, как годы-то летят: ведь совсем недавно она пасла гусей у ручья, босая, в убогой юбчонке, чумазая, потому что матери некогда было ею заняться. Образ этого маленького босоногого существа отнюдь не был ей дорог, словно это была и не она. Куда больше она любила размышлять о различиях жизни в деревне и здесь.

Подошла к маленькому окну и выглянула – это уединенное место и звук пилы, которая в руках двух мужчин равномерно врезается в дерево, все сильнее очаровывали ее. По спине у нее пробежали мурашки, она выгнулась, словно сзади к ней подошел незнакомый мужчина.

Свиньи хрюкали возбужденно, ожидая ужина. Женщина постепенно разглядывала все вокруг: сухие глиняные стены, плиту, вонючую керосинку, деревянный топчан с мехом, которым прикрывался тот мужик с продырявленной спиной (когда во время работы он снял рубашку, она с любопытством взглянула на шрамы), самодельный стол, скамья, алюминиевый котелок с водой (казенное имущество Красной Армии), полка с посудой, глинобитный пол. Из леса тянуло прохладой, птицы смолкали. Гроздья цветов и листья акаций пропускали красноватый свет заходящего солнца. Свет, все более красный, обнаружил паутину со сверкающими каплями первой росы. Небо темнело. Земля быстро остывала, ее тяжелые испарения разносили первые дуновения легкого ветерка, который поднимался над акациями и колебал их белые цветы.

На некоторое время воцарилась тишина. Она вернулась к плите. Перевернула котлеты. Ей хотелось что-то додумать, и она стояла напряженно и неподвижно. Попыталась подавить в себе это напряжение. Напрасно, на висках у нее выступили жилки, кровь прилила к голове. Что это значит? Забылась? Нет, только намерение, с которым она приехала сюда, овладело ею, действуя на нее совсем иначе, чем она хотела бы. Оно стало сильнее ее. Обычно она все обдумывала заранее. Сегодня тоже. У нее были планы, пускай не совсем определенные, но она спокойно полагалась на случай. Считала, что ей легко удастся вызвать видимость определенной игры, из которой она собиралась извлечь пользу. Она уже давненько думала об этом, думала холодно, с расчетом. А здесь что-то эти ее расчеты пересилило и отодвинуло на задний план. Она не могла справиться со смущением, поймала себя на том, что чувствует неуверенность, которую в себе так ненавидела.

Она встряхнула головой, подошла к окошечку, сосредоточенно глядела на живую изгородь. Нужно успокоиться! – приказала она себе, вытерла потный лоб и опять вернулась к плите. Когда снимала котлеты со сковородки, удовлетворенно посмотрела на свои руки. Даже по ним было видно, что она спокойна и холодна. Свои руки она любила – барские, говаривала она не раз в присутствии близких. Она гордилась узкой длинной кистью, складной и энергичной, но неласковой, с длинными пальцами и выразительным большим пальцем. Королевская ручка, ей-богу! Да она и вообще была красива совсем не по-деревенски, словно в ее жилах текла барская кровь. Всякая работа, кроме торговли, конечно, ее утомляла, особенно домашние дела и кухня. Физическое напряжение, неудобства и всякие тяготы ее раздражали. Она была холодной, расчетливой и настойчивой, но теперь, поддавшись погоне за достатком, сытостью, благополучием и роскошью, когда требования ее все росли, она становилась особенно нервной. Всего-то ей было мало. Хотелось все больше и больше, любой ценой. Да, может, и так – любой. Богатство все спишет.

Они возвращались. Машина уже выехала на более широкую дорогу, вдруг Речанова коснулась плеча Волента. Он удивленно посмотрел на нее.

– Останови, – сказала она коротко.

Вылезла из машины и ушла в лес. И исчезла.

Волент, склоненный над баранкой, словно разгадывая какую-то загадку, некоторое время сидел неподвижно. Потом выпрямился и вздохнул. Из кармана кожаной английской куртки достал тяжелый серебряный портсигар, вытащил сигарету, засунул ее осторожно между губами, из другого кармана вынул круглую зажигалку, автоматическим движением прикурил. Крепко затянулся, и сквозь зубы и нос у него повалил дым. Клубы наталкивались на ветровое стекло, переворачивались и через опущенное окно дверцы вырывались наружу.

Докурив, он нервно заерзал. Облокотился на окошко и уставился в лес, где исчезла его хозяйка. Она все не возвращалась. Он опустил из окна руку и пальцами начал барабанить по дверце кабины. Потом открыл ее. Ему показалось, что из леса слышится шорох. Напрягая слух и зрение, чувствовал, как сердце у него поднимается куда-то к горлу. Горячая кровь пульсировала в теле, по телу забегали мурашки. Волент высунул ноги из кабины и спрыгнул на землю. Облокотился на ребра радиатора, потом нагнулся, осмотрел шасси, шины, потом повернул голову к кустарнику. Куда она исчезла, черт побери? Может, ей стало плохо? Что он, должен стоять здесь или пойти за ней? Когда он осознал вторую возможность, ему пришлось выпрямиться.

– Пани Речанова! – позвал он вполголоса.

Тишина.

– Пани Речанова! – крикнул снова, уже громче.

Она и теперь не отозвалась. Не зная, что делать, он повернулся на пятке, направился к кабине, откинул сиденье и вынул инструменты: ключ для свечей, проволочную щетку, тряпки. Вернулся, открыл одну сторону мотора и сел на крыло. Снова уставился в лес. Потом склонился над двигателем, чтобы избавиться от тяжести, которая скручивала его внутренности, вынул измеритель уровня масла, осмотрел его, снова вернул на место, ключом вывинтил свечку, осмотрел, взвесил ее в руке, и, кажется, впервые обозлился, что, как бы ему ни хотелось, в двигателе чинить нечего. Не отрывая глаз смотрел на кустарник, не осмеливаясь ничего предпринять.

А она все это время стояла в кустах и следила за ним, улыбаясь ехидной улыбкой женщины, которая торжествует: опять кто-то глупо и быстро поймался на крючок. Если бы он пошел за нею в лес, она бы пригнулась. А он, заметив ее на корточках за кустом, повернул бы, в этом она не сомневалась, так поступил бы любой мужик, тут она не ошибалась. Только она допускала и то, что она, скажем, не согнулась бы, а стояла бы как стоит и смотрела вокруг: как, мол, здесь красиво. Хотя, скорее всего, да, скорее всего, она пригнулась бы – этот вариант был для нее более подходящим.

Он увидел, что она выходит. Нагнулся над двигателем, притворяясь, что занят чисткой свечи. Подошла к нему молча и наклонилась посмотреть, как, собственно говоря, выглядит двигатель. Волент орудовал сначала тряпкой, потом ключом хорошо привинтил свечку и подключил ее. Вытер руки. Глаза его скользнули по телу женщины. Спрыгнул с крыла, чтобы она была хотя бы минуту рядом с ним. Она как раз стояла на цыпочках, разглядывая двигатель. Перед ним было крепкое тело зрелой женщины, статная спина, широкие бедра, крепкие мускулистые ноги, обнаженные вплоть до впадины подколенок. Легкое платье в цветочек ничего не скрывало. Запрокинул голову – если Речанова повернется, он может с равнодушным видом считать деревья в лесу. Оба молчали, но ему пришлось в конце концов кашлянуть, чтобы проглотить собравшуюся слюну. После этого она выпрямилась, оторвала глаза от двигателя и пошла вокруг радиатора в кабину, да так спокойно, с такой естественностью, как будто была здесь совершенно одна.

Они выезжали из леса в поле, когда заметили едущий от города велосипед. На нем сидела женщина.

– Слушай, это ведь… – выпалила удивленная Речанова.

– …барышня Тишлерова, конечно, я уже не в первый раз вижу ее здесь. – Волент засмеялся. – Может, этот ее ангелочек, для которого она требует мясо, спрятан в лесу.

– Люди смеются, что у нее не все дома, а она ведь хорошая портниха.

– Думаю, – сказал Волент, – что она и мозгами шевелит неплохо, так что меня совсем не радует, когда я ее здесь встречаю.

– Вот оно что… – протянула Речанова. – Ну, тогда лучше не дразни ее, когда она придет в лавку, лучше сделай по ее, добавь – мол, для ее падшего ангела…

– Нельзя, – сказал он, – догадается, что неспроста.

– Да, тоже правда… Конечно, и такое может взбрести в ее дурную голову… Только кто ей поверит…

– Это, конечно, нам на руку, что она болтает вздор насчет ангелочка. Ей, конечно, никто не поверит.

– Смотри, – показывала Речанова пальцем, – повернула и поехала в другую сторону.

– Видать, и у нее совесть не чиста. Геть, а уж не ездит ли она к Крупе в лесничество? Что вы на это скажете?

– Крупа?

– Ну, Крупа-то. – Волент глянул на Речанову, – не проболтается, не волнуйтесь, ведь ему тоже пришлось бы туго.

– Здесь много народу ездит?

– Достаточно, чтобы мы не вызвали подозрений.

Они ехали среди полей, полных свежей зелени, потом по длинной акациевой, потом по тополевой аллее, оттуда выбрались на шоссе и мимо виноградников подъехали к городу. Солнце село, и в город тянулись с приречных лугов и болот тучи комаров, и неслось многоголосое кваканье огромного количества лягушек, как будто за городом, куда ни ступишь, везде одни лягушки. Воздух над лугами буквально дрожал. Людям со слабыми нервами от такого концерта могло прийти в голову, что разразилась война: жабы с болот пошли в поход на город.

Не доезжая до парка, Речанова, не оглядываясь, вышла из машины и направилась домой. Без каких-либо угрызений совести. Сознание греха ее никогда не терзало, это она предоставляла людям более чувствительным и мужчинам, ведь они управляют миром, так пусть они и терпят за свои выдуманные законы нравственности. Раньше она болезненно относилась к проблеме доброго имени, сейчас для нее это были только успех или неудача.

Правда, раньше она никогда не позволила бы себе подобного. Ее сдерживала гордость простой женщины, а также определенные соображения, которые она должна была принимать во внимание как жена деревенского мясника. Ибо таким образом она поддерживала репутацию своего дома и свое общественное положение в деревне. Здесь ситуация изменилась. И теперь она иной раз с сожалением думала о том, что никогда не пользовалась по-настоящему своей красотой и своим умом. Сознавать это ей было горько. Она жаловалась, что отдала всю себя мужу и дочери – двум людям, которые не могли ее оценить. Дочери она еще прощала, мужу – нет.

Маленькое баловство с Волентом, как она это называла, по ее мнению, было вещью невинной, для Паланка – обычной и, может быть, просто тщеславной игрой красивой женщины с привлекательным мужчиной. А такое она себе позволить может, в Паланке замужние женщины к чужим мужчинам относятся намного свободнее и фривольнее, чем у них дома. Это чуть ли не проявление хорошего тона, удовольствие, за которое здесь женщин никто не упрекает, скорее даже наоборот. Живем только раз, молодость дается тоже только раз, и не каждой женщине случается нравиться многим.

С другой стороны, должна же она думать о делах. Что, если Воленту у них разонравится и он уйдет? Она не так глупа, чтобы отказаться от него! Кто тогда займется торговлей? Речан? Да он один-то обанкротился бы, они мигом потеряли бы и то, что у них есть, ведь он не разбирается в спекуляциях, другие торговцы в два счета свернут ему шею. Такого она не допустит! Ни за что! Это сейчас-то! Речан, может, и с удовольствием избавился бы от Волента. Может, у Речана появилась к нему ревность, вот он и начинает подковыривать его, только здесь еще есть и она. И Волента никому не уступит. Она еще крепче привяжет его к себе, так, чтобы ему даже в голову не взбрело из-за обиды или разочарования перебежать к другому мастеру, в другую лавку. Ведь он тогда показал бы им где раки зимуют, уж он подложил бы им свинью! Слухи всякие стал бы распускать, да мало ли чего! Она его насквозь видит, он мужик тщеславный, гордый и самолюбивый, как женщина. Значит, она должна любой ценой привязать его к себе! Любой ценой! Она собирается с Эвой к своим, хочет съездить к матери; они появятся там, наверху, как богатые дамы, пусть все там от зависти полопаются. Наряды вот-вот уже будут готовы… Но она не уедет раньше, чем получит полную уверенность, что Волент не уйдет. Она должна убедиться, что он поймался на ее крючок.

Она твердила себе, что все это – ради дела. Но сегодня там, в той кухоньке, Речанова осознала, что для нее это не только так, не просто игра. И сейчас, возвращаясь домой, она была в растерянности. Тем больше разгорелась в ней злость на мужа: дай срок, она и его переиначит!

Осмотрелась, не услышит ли ее кто-нибудь, и вполголоса сказала:

– Уж тебя-то я научу уму-разуму!

Улыбнулась. А ведь хорошо, что это не просто игра.

С самого начала его тянуло к ней, буквально с того самого дня, как она приехала сюда. Как только он увидел ее во дворе, у него перехватило дух. Что-то нашептывало ему, что с этой женщиной Речан справиться не может. Их брак казался ему неравным, и он ломал себе голову, какие обстоятельства заставили эту красивую женщину выйти замуж за мастера. Человек он был хороший, этого Волент не отрицал, но в жизни – он не раз это замечал, – в жизни красивые женщины выбирают себе мужей не за доброту, а ценят что-то совсем иное, скорее, может, уверенность в себе. Эта супружеская пара казалась ему какой-то неоднородной, в чем-то даже противоестественной.

Он стремился изжить в себе это смущение. Когда мысли его возвращались к этой женщине, он старался их прогнать. Он не желал мучиться, тем более не желал зависимости. Ведь она была для него недосягаемой. Думать о ней и тем более заигрывать с ней было бессмысленно, а того, что не имело смысла, он никогда не допускал. Если ему вдруг хотелось чего-то недоступного, он презирал себя. А самым недоступным в этом городе уже с детских лет он считал состоятельных женщин; самых привлекательных красавиц из лучших паланкских домов он вынужден был считать для себя недоступными, да они и сами давали ему это ясно понять.

Так же он относился и к жене мясника, и в особенности к их дочери, и сам приложил немало усилий, чтобы с приливом богатства и связанной с ним возрастающей общественной значимостью они все больше удалялись от него. Да, говорил он себе, нечего ему обманывать себя, это так. И вроде бы смирился.

Только однажды… Тогда Речаны еще жили внизу. Дело было теплым осенним днем, после обеда, он неожиданно вбежал в кухню – он уже не помнил, постучал ли он в дверь. Наверное, нет, он спешил. Речан послал его за бутылкой, чтобы выпить с торговцем, который пригнал им двух коров. Он застал ее сидящей на стуле у печки. Она только что вымыла в эмалированном тазике ноги, и, положив их на маленькую табуретку, осматривала свои ногти, собираясь их подстричь. Юбка у нее была задрана до половины ляжек, но она как будто не обращала на это внимания.

– Чего тебе? – спросила Речанова скорее равнодушно, и только потому, что он вошел, – ее видно, куда больше интересовали собственные пальцы, мягкие после теплой воды.

– Мештерко послал меня за бутылкой, хочет выпить с Помпурой, он пригнал нам коров, – ответил он скороговоркой, тайком поглядывая на ее поднятые ноги.

– Возьми вот там, – показала она на нижнюю дверцу буфета, сжала колени, поправила юбку, немного отодвинулась и потянулась за ножницами. Ей пришлось для этого немного подняться – они лежали на краю умывального столика. А он как раз нагнулся, чтобы открыть дверцу буфета, и заглянул ей под юбку. Он должен был бы отвернуться, но ему было некогда и он не смог преодолеть соблазна и буквально обомлел, увидев там, где сходятся ляжки, выпуклость лобка.

Как он взял бутылку и вышел, Волент не помнил, им овладело такое страстное желание, что от приступа жестокости к себе он готов был выдернуть забор, вырвать его, как траву.

Похожее чувство у него было и в то утро, когда возили от ворот дрова. Она не стеснялась бегать перед ним в торчащей из-под шубы ночной рубашке, и Речан еще злился на нее за это.

Потом он с удивлением установил, что и она к нему тоже неравнодушна. Он объяснял себе это сначала естественным и непредосудительным интересом жены мастера к ловкому помощнику, который во много раз полезнее для семьи, чем сам мастер. Ведь так оно и было. Но со временем все труднее становилось ему не видеть в этом и другой умысел. Бывали дни, когда он на нее смотрел совсем равнодушно: дескать, ничто в ней его не привлекает, но потом вдруг в ее присутствии его охватывала неуверенность. Он уклонялся от ее взгляда, неохотно вступал с ней в разговор и избегал оставаться наедине. Не хотел самому себе признаться, как она его манит и искушает.

Она, несомненно, заметила его нервозность и смятение. Да. Ему даже казалось, что она злоупотребляет ими. Если он терял в ее присутствии свою обычную самонадеянность, она начинала ему улыбаться и именно тогда больше всего любила называть его «Волентко». Что это означало? Может, она его просто дразнит? Или смеется над ним?

Именно в такой день, когда во время обеда в особняке он даже взглянуть не мог в эти ее красивые, но холодные синие глаза, она заявилась к нему на бойню. Полюбоваться своей победой? Может быть. Хотя она заявила, что пришла за талонами продовольственных карточек, которые они с дочерью наклеивали на большие листы бумаги, как здесь делали все торговцы, чтобы сдать их в управу. Походила по двору, зашла в лавку к мужу, не обошла вниманием и ученика, который старательно промывал кишки, и только потом появилась в производственном зале, где работал он: вошла в отлично сшитом костюме цвета сливы, который подчеркивал красоту ее крепко сбитого тела. Он начал нервничать. Заторопился. Злился на свое мальчишеское смущение во время обеда. Она немного повертелась, потом подошла к окну и прямо спросила его, когда он намеревается оборудовать то хозяйство, о котором говорил несколько недель назад.

– Мештер, как я понял, не хочет этого, он с тех пор и словом не обмолвился.

Она понимающе кивнула, на минуту задумалась, оглядывая углы комнаты, и сказала:

– Не хочет, это правда. – Снова задумалась. – И все-таки, может, нам это сделать самим? Что ты на это скажешь, Волентко?

– Не знаю, – сказал он и пожал плечами, не понимая, ждать ли ему следующих вопросов или продолжать работу.

– Ну, – сказала она через некоторое время, – раз это так просто, как ты говорил…

– Мештер не хочет, – возразил он снова. Ничего другого ему не пришло в голову.

Она снова покачала головой, перебегая взглядом по углам помещения, потом посмотрела прямо ему в глаза.

– Надо, хотя моему этого и не хочется.

– Торговля перестала его интересовать, – сказал Волент, и ему очень хотелось узнать, как она на это отреагирует.

– Мгм… Верно, перестала. Но тебя и меня – нет, – ответила она холодно. – Так что это не должно тебя смущать.

Он смелее посмотрел на нее и сказал:

– Ну что ж, если так…

Когда она ушла, его осенило – ведь она же хочет действовать без мастера! Хочет вести дела сама!

Долго ломал себе голову, но так ничего и не предпринял. Из осторожности – а что, если это только каприз? На Речана он злился, что тот не хочет разрешить, но нужно все-таки знать меру, ведь она выделывает за спиной своего старика уже довольно рискованные штуки. Что правда, то правда.

Через несколько дней она пришла снова. Его это удивило. Пришла в том же костюме – так она одевалась только по воскресеньям в костел да для важных визитов. Но в этот раз она на него так не подействовала. Он был настороже, потому что это был бы слишком большой грех по отношению к мештеру, слишком рискованное действие за его спиной. Она не стала его убеждать и спокойно ушла, даже бровью не повела. Такое хладнокровие нельзя было не оценить. Как он и ожидал, она не отступилась. Пришла в третий раз, в весеннем платье с цветочками, без шляпки. Тогда уж он сдался: он увидел в ее приходе дразнящее обещание. С этого момента стал смотреть на нее немножко иначе, но трудно сказать, стала ли она ему понятнее. Если до сих пор он считал ее энергичной, настойчивой и скрытной, то теперь она приобрела в его глазах и оттенок таинственности – за умение говорить намеками, вызывать напряжение, волновать. Она напоминала ему кошку, но это, естественно, не лишало ее привлекательности. Теперь он действительно попался на крючок и перестал думать о том, чем все это может кончиться.

Он совсем запутался, потерял представление о том, хорошо или плохо это, но, по-видимому, на душе у него было скверно, потому что в присутствии мастера он сидел как на иголках. Он никак не мог решить, нужно или не нужно намекнуть ему про это? Но он уже не пытался скрывать от самого себя, что теперь им руководит не один деловой интерес. Тут он действовал уже как мужчина, которому нравится женщина. Волей-неволей он оказался на ее стороне.

Он изменился, стал нервным, раздражительным, чаще пил, и если перебирал, то начинал колобродить, делать разные глупости, словно совесть не давала ему покоя и призывала сознаться во всем. Конечно, протрезвев, он забывал об этом.

Но все равно для него это было непросто. Он колебался. Обстановка заставляла его выбрать между этой сильной женщиной и ее мужем – мастером. Она влекла его все сильней и сильней, тут было не одно желание развлечься, это бы его не пугало, с этим бы он справился ради своего положения в семье Речана… А что, если она водит его за нос? Может он с уверенностью сказать, что нет? А что, если он вообще все это лишь придумал? Она о нем заботится. Когда он приходит в их дом обедать, всегда застает ее нарядной, словно он какой редкий гость… Только… только… это и все.

Речан? Тут дело другое. Его начинает мучить стыд перед ним, вместе с тем растет и злоба. Что он – слепой, ничего не видит? Почему все выпустил из рук? Зачем не смотрит, заботится только о замках! Но все равно это человек, который никогда не отрекся бы от него. Он относится к нему, как отец. И что-то Речан все же почуял, раз говорит об осторожности. Но почему заводит с ним речь о женитьбе?

Волент лежал, одетый, на кровати до полной темноты, с наслаждением и трепетом представляя себе все возможные ситуации, которые могли случиться во время остановки в лесу. В мечтах он был особенно смел, может и оттого, что именно смелости ему не хватило в нужный момент. Сегодня он спасовал. Куда что девалось? Он не узнавал самого себя. Откуда столько церемонии? Он запутывается. Это сейчас-то, на старости лет. Интрижки с женщинами – сколько угодно, уж он-то тут сробел, как сопляк! Почему он, Господи Боже, не попытался ничего предпринять? Ну хотя бы пообжиматься с ней. Как бы она отреагировала? Мог бы повести себя и умнее. Ведь что-то она хотела дать ему понять этим уходом в лес? Вернулась как ни в чем не бывало, даже слова не сказала… Она сама придумала эту поездку… Тайно от всех. Какой бы мужик этого не понял?

Ланчарич умылся, поужинал, запер дом и, осмотрев улицу, освещенную фонарями, сел в машину и поехал за город, в направлении поля, где тянулся длинный ровный ряд почти неестественно белых винных погребов, изящных, простых, построенных в одном стиле. В темноте они напоминали декорацию деревушки, какой она представляется любителям старины. Недалеко от них, почти на краю темных табачных полей, откуда доносился запах розовых и зеленых цветов виргинского и простого крестьянского табака, стоял дом с обгоревшей трубой, изрядно поврежденный войной, и рядом с ним – немного лучше сохранившаяся кузница из неоштукатуренных кирпичей. Ясное небо над горизонтом ждало восхода луны, что могло всякого человека радовать, но только не Волента. Ясная ночь была ему не на руку.

В кузнице он устроил гараж для своей машины с разрешения управляющего недалеким имением (окошки длинных низких конюшен и хлевов имения светились желтоватым светом керосиновых фонарей, как старые вагоны допотопных поездов). А в подвале под домом у Волента был склад.

Во двор он въехал, погасив фары, и остановил машину перед воротами кузницы. На минуту включил подфарники, чтобы убедиться, что замок в порядке, и вдруг что-то на досках ворот привлекло его внимание. Он потушил подфарники и пошел с фонарем с руке посмотреть, что это такое. Осветил доски и увидел надпись, сделанную детской рукой:

Палё пишу тебе тушью

Почему ты уехал в Канаду

и нам больше никогда

не встретиться!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Это была горькая жалоба, но откуда здесь взяться детям? Послание действительно было написано черной тушью, заостренной палочкой, которую, видимо, держала в руке девочка. Девочка? Скорее всего. Об этом свидетельствовал почерк, форма букв, наконец, и черная грусть. Волент старался сообразить, в каком же классе начинают употреблять тушь, и, когда он это вспомнил, ученица предстала перед ним как маленькая барышня. Такие девочки уже думают о нарядах, а не лазают по подвалам и не копаются в хламе. Открытие внушало беспокойство.

Он направился к заросшему входу в подвал и всю дорогу искал в глубинах огромного винного погреба с лабиринтом коридоров и коридорчиков подозрительных следов, но их не оказалось. В конце коридора была навалена груда всякого хлама. Он начал разгребать его, пока не добрался до небольшой железной дверцы. За ней у него был склад, товар из северной Словакии, аккуратно уложенный в три мешка. Один он перебросил себе за плечо, два других связал и поволок осторожно на улицу. По звуку можно было заключить, что в них жестяные банки и картонные коробки. На обратном пути он не мог избавиться от ощущения, что из темноты за ним кто-то следит. Он даже вспотел, но не остановился, словно отгоняя от себя подозрение. Спрятал мешки под сиденье в ящик, где хранил инструменты и запасную шину, которую после обеда перебросил в кузов и прикрыл брезентом. Потом выехал без света вон со двора, но далеко не уехал. Его не оставляло беспокойство. В середине ряда винных погребов он загнал машину в тупик, выскочил из нее и прокрался к дому. Минуту постоял под тутовым деревом, наблюдая за двором, потом вооружился деревянным топорищем и вошел в подвал. Ему даже не надо было вслушиваться, чтобы определить, что там незваный гость. На цыпочках пошел на звук. Кто-то шуровал в хламе перед железной дверцей его склада.