Текст книги "Помощник. Книга о Паланке"

Автор книги: Ладислав Баллек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Речан прослушал по радио католическую мессу. Новая служанка, к которой еще никто в доме не успел привыкнуть, была сегодня выходная, и поэтому еду он приготовил себе сам. В ресторан, куда его звал обедать Волент, пойти не захотел, хотя там мог себе позволить двойную порцию мяса, ведь продовольственные талоны, которые прикладывались к счету, у него, разумеется, были. Да он мог обойтись и без них, ведь правила распространялись далеко не на каждого посетителя, и, уж во всяком случае, не на такого, который мог быть полезным владельцу гостиницы или ресторана или был в состоянии заплатить за обед втридорога.

Рестораны и кафе манили Речана: проходя мимо, он потягивал носом воздух, вдыхал теплые запахи кухни, пивных, ароматы черного кофе и духов, но посидеть там не решался, нет, к этому он не был приучен. Было жаль терять время, к тому же он не умел перекинуться словцом с малознакомыми людьми, не умел пользоваться меню, не разбирался ни в винах, ни в ценах. Как-то раз в привокзальном ресторане заказал себе кофе и, переливая его из металлического сосуда в чашку, забыл придержать ложечкой гущу, кофе сначала вообще не тек, но, когда он наклонил сосуд, он весь вылился на чистую скатерть. Речан перепугался, бросил на стол крупную купюру, о чем впоследствии долго сожалел, и «по-английски» смылся. И еще много лет спустя, вспоминая этот маленький эпизод, он испытывал страх. С тех пор он всегда нервничал и чувствовал себя неуверенно за чужим столом.

Он поел, вымыл посуду, покурил, вздремнул, наслаждаясь тишиной, нарушаемой только тиканьем часов да шуршаньем ветерка в листве, и на минутку вышел в сад. Скрытый в теплой, прогретой солнцем зелени, он прислушался к звукам города, неторопливым и вялым, и снова закурил. Потом его одолело желание тихонько что-нибудь спеть. Не долго думая, он начал насвистывать, но свист как-то не вязался с этим окружением – вспомнилось поверье, что на тех, кто не был на святой мессе в воскресный день, вот так в лесу шипят змеи. Испуганно оглянулся и тихонько затянул на горский манер: «Ах, за что меня чабан кля-ал…» Это была несмелая попытка. Продолжал он уже громче: «Ах, за что меня чабан кля-ал, что я дома не ночева-ал, а ночевал у своей милой, этой ночкой поза-апрошлой».

На душе полегчало.

Речан шел по Торговой улице, вдыхая уличные запахи. За открытыми окнами еще звякала посуда, плескала вода, звучало радио. Кое-где слышался говор, звон стаканов. Пахло кофе, булочками с ванилью. По запахам, которые доносились из домов на улицу, Речан определял, что там сегодня готовили на обед, что пекли и жарили. Пахло говяжьими и овощными супами, шницелями, жарким, гусятиной, утятиной, индейкой, компотами, салатом с уксусом, маринованными огурцами. И конечно, зеленью, ошпаренной травой, землей из садов и цветами, цветами, цветами, как будто здесь стоял вечный Троицын день. Ах, этот душный запах сирени! Кое-где тянуло конюшней и колесной мазью, кое-где резко пахло бензином, машинным маслом, разогретыми шинами и лаком. Он различал и другие запахи, которых не мог определить. Это были запахи людского жилья, в каждом доме свои, обусловленные тысячами различий, какие присущи только людям: например, количеством рубашек или вероисповеданием. А взятые вместе, они создавали типичный запах той или иной улицы.

Так он дошел до мясной и, проверив потихоньку замки на жалюзи, вздохнул спокойно. Осторожно подошел к воротам, заколебался, входить ли во двор, но тут начала лаять собака. Видно, заметила в подворотне носки сапог и рванула вперед. Ее громкий лай, словно бы немного замедленный и ленивый, буквально гремел под сводами ворот, и Речан решил сунуть ключ в замок. Собака учуяла его, заскулила и, виляя хвостом, впустила внутрь.

– Рекс, – приветливо сказал мастер, довольный его бдительностью.

Они вошли вместе, но собака, сделав несколько шагов, побежала вперед. Солидно, как и положено сенбернару.

На заборе бойни сушились выстиранные рогожи из производственного зала и белые простыни, которыми прикрывали мясо. Рядом с ними было прислонено большое домашнее корыто, с которого еще стекала вода. На скамье под окнами первой комнаты сидел Волент в трусах, с мокрой головой – вероятно, только что вымывшийся. Он, покуривая, обсыхал на солнышке, у ног его стоял стеклянный кувшин с вином. В руках он держал старую книгу большого формата, иллюстрированную венгерскую хрестоматию с картинками, изображающими рабочие инструменты, оружие, крепости, силачей и шутов, лошадей, коров, ландшафты, хутора, королей, императоров… Читая, он с довольным видом потирал себе грудь и шевелил пальцами ног.

Заметив мастера, он развел руками, засмеялся, проворно вскочил и, осторожно наступая на пятки и края ступней, побежал на кухню, вернулся со стаканом и тарелкой, на которой лежал нарезанный ломтиками сыр.

– Мештерко, рванем по одной, а? – крикнул он, показывая стакан.

– Рванем, – ответил Речан с улыбкой, потому что это словечко ему нравилось, и взял стакан.

– Иногда не мешает и выпить, – сказал Волент, как говорили здесь все, и налил.

Речан сел, чокнулся с Волентом, отпил и начал гладить собаку. Ему стало очень спокойно. Он жмурился на солнце, помаленьку отпивал, дыхание у него стало ровным, словно он избавился от дурноты.

– Человеку нехорошо, когда он один, – сказал Речан.

Волент согласно кивнул и, к слову, не желает ли мештерко пойти «на пляж» смочить ноги, сразу же перешел к торговым делам. Он признался, что добрых полдня, с тех пор как вернулся из «Централа», все думает о Полгаре, который в Паланке – мясник номер один. Это давно не давало ему покоя, хотя он и старался не показывать вида. Вот и теперь он ломает голову, как бы спихнуть Полгара и самим занять то местечко. Речан довольно скоро уразумел, почему он рассказывает ему об этом.

Волент не скрывал, что по части предприимчивости он заткнет за пояс любого Полгара: он более находчив, смел и хитер. Но даже вместе с Речаном им до Полгара далеко, если говорить о положении в обществе. Этот мясник, к примеру, славится разведением канареек и выращиванием роз, в его доме на виноградниках собираются лучшие люди города, у него обаятельная жена, дочь бывшего землевладельца Булдоффера, по паланкским меркам богатого и, не в пример другим землевладельцам, разумного и воспитанного. Полгаров всюду приглашают (это Волент как-то особенно подчеркнул), жена его в роскошных вечерних туалетах, сам он – во фраке, говорят, он остроумный собеседник, играет на рояле и поет, фамилию его печатают большими буквами на футбольных плакатах вместе с именами главных покровителей паланкской футбольной команды, он на свои средства содержит трех игроков, одевает их, кормит и поит и, поскольку у него детей нет, дарит игрушки и оказывает всяческую помощь детскому дому, детской площадке для игр, не забывает жертвовать и на ремонт костела, помогает беднякам, погорельцам и детям из бедных семей, которые идут к первому причастию, соглашается быть крестным, дарит своим крестникам часы. Будучи ревностным католиком, что имеет в этом в основном католическом городе значение, он в то же время покровительствует скаутам. Всегда мило болтает с детьми и ведет себя так естественно, что почти никто не пытается усмотреть в этом расчетливую игру, хотя, конечно, все это приносит ему чрезвычайную выгоду. Он один из самых богатых людей в городе, человек весьма уважаемый и почитаемый. И кажется, кроме Волента, никому из мясников и в голову не придет ему завидовать. У Полгара какой-то родственник в главном продовольственном ведомстве, видный член демократической партии[41]41
  Демократическая партия Словакия – до февраля 1948 г. крупнейшая партия в Словакии.


[Закрыть], который добывает для него удойный скот. На его имя приходят вагоны со скотом из национализированных поместий, а как-то раз пришел вагон из чешского пограничья. Этот самый демократ довольно часто наезжает в Паланк, главным образом в сезон охоты на зайцев, фазанов, кабанов, косуль или уток. Конечно, приезжает и в другое время, чтобы проехаться по городу со своим протеже и его супругой на огромном лимузине марки «Додж». Никому не известно, как Полгар благодарит его, но люди не без основания предполагают, что они делятся прибылью. Этот лысый господин, конечно, свое получает. Нужно сказать, что родственные отношения паланкского богача с братиславским политиком приносили выгоды и остальным мясникам, в том числе и Воленту с Речаном. Все, кто с ним ладил, всегда бывали предубеждены, ежели в город снаряжался с проверкой какой-нибудь госконтроль. Полгар благодаря родственнику и знакомствам в районном центре всегда заранее знал обо всем и бескорыстно сообщал это коллегам. Даже начальник станции и владелец городской бензоколонки, что стояла на отшибе, звонили Полгару, сообщая о приезде в Паланк подозрительных людей, а уж об остальных мясниках заботился сам Полгар. Так он, собственно говоря, держал всех своих собратьев в кулаке, никто из них не рискнул бы, боже упаси, его прогневать. Сюда, в их мясную, тоже прибегал ученик Полгара с известием, когда должен был появиться кто-то из Экономического контрольного управления, так что Волент пикнуть не смел, ведь у них-то с Речаном опекуна не было. Но Волента раздражала такая зависимость, и он все время раздумывал, как бы обскакать конкурента.

Слушая такие речи, Речан долго не подавал голоса, только рассеянно гладил собаку. Думать об этом ему не хотелось. Для него Полгар был избранный человек, счастливчик, самой судьбой предопределенный стоять во главе всех паланкских мясников, и он ничего против этого не имел, ему даже казалось, что сам-то он стоит в этом ряду слишком высоко. И Речан ответил:

– Да, ничего не скажешь, дела у них идут хорошо… Что есть, то есть… Кому Господь Бог, тому и все святые. Ну да что там, кто-то должен быть первым. А завидовать нечего. Полгару это не даром дается, кто знает, что ему приходится делать…

– Геть, мештер, вы рассуждаете, как сам Папа… или поп, которому нужно быть бедным, чтобы дураки ему верили. – Волент задумался. – Знаете, как здесь говорят? Не рассказывай сказок, Андерсен давно умер! Вот и я вам это говорю. Пан Речан, – он начал оживляться, – не можете вы думать, как тот, как бы это сказать, того… хороший… Кыш! – махнул он надоедливой мухе, – хороший эмбер – человек, значит. Вы же купец, вы торгуете, правда? У вас, как здесь говорится, ёзлет, – лавка то есть, бойня не хуже, чем у Полгара, у вас есть я, а я, понимаете, знаю, как это делается…

– А ты разве нехороший человек? Ты ведь тоже человек не плохой, – сказал Речан просто так.

– Я, мештерко, газэмбер – пройдоха, значит, как в торговле и полагается быть кому-то одному. – Некоторое время он следил за мухой, с другого конца скамьи подбиравшейся к тарелке с сыром, и, как только она подлетела, махнул на нее и сердито зашипел: – Ты что, не понимаешь?!

Речана это рассмешило.

– Мухе, – сказал Волент, – хоть говори, хоть не говори: кыш! Убирайся! – всегда вернется. Гони ее не гони, такая уж она тварь.

– У нас говорили, что мухи, как заботы, от них не избавишься, – сказал Речан.

– Да… Так что я говорю? Хороший ли я человек? Вот!.. – Он показал кукиш. – Фига с маком, хороший я человек. Когда я бываю хорошим, когда мне в котелок забредут такие поповские бредни… я говорю им: кыш, кыш! Убирайтесь к попам, у меня на вас времени нет, мне от вас одна морока. Мне, мештерко, лучше с дьяволом дружбу водить, я ведь люблю поколдовать. – Он показал руками фокус-покус и засмеялся. – Да что вы, разве можно! Ведь у блаженных торговля ладится разве что где-нибудь у черта на куличках. – Он снова засмеялся. – Очень мало кто может позволить себе иметь доброе сердце. А мне-то зачем себя так утруждать? Сердце у меня одно, а людей много, не сосчитать. Я не поп, не учитель, не доктор… или, там, миллионер, чтобы быть добрым. Кто бы меня уважал, если бы я был добрый, а? Добрым может быть тот, у кого все есть, а скажите мне, у кого здесь есть все? Добрых я и не знаю, хотя врать не стану. Вот вы, к примеру, мештерко, вы не сделаете мне ничего такого, я это знаю и везде говорю об этом… Да, – задумался он, – добрый человек? Геть… вы, может, один из лучших, которых я здесь знаю, но ведь и вы сначала подумаете о себе… и уж потом о других, правда? Хороший человек. Может, такие где и живут, но поспорю, что это такие люди, которые есть-пить не могут, с женщиной побаловаться – тоже, а раз у них нет сил ни для чего, вот им безразлично, они и могут быть добрыми. В общем, у них уже нет сил ни для жизни, ни для чего, и на все им плевать… про таких вот и говорят, что они добрые. Но пока были силенки, они наверняка вели себя как все. Может, там, наверху, у вас, скажем такие есть, но про здешних я этого не скажу. Они обыкновенные и не хотят быть другими, пока не станут, как говорят венгры, богаче соседей, друзей, братьев и всех прочих. Дескать, мол, тогда сможем себе позволить… того… Ну! Как говорится… кидать деньги на ветер… Так-то вот. Тогда и будем транжирить. А до тех пор, мештерко, каждый стыдится только того, что ему до сих пор не удалось разбогатеть. Понимаете? Только этого люди и стыдятся.

Такая речь смутила Речана, и он долго не мог ничего ответить. Волент попивал с таким видом, что он уже свое сказал и может помолчать, пока мастер все взвесит как следует.

– Волент, ты почему не женишься? – спросил Речан. И еще добавил: – Женатому вроде жить легче.

– Да ну? – фыркнул Волент и отвернулся, словно его заинтересовало что-то в углу двора.

– Серьезно? – сказал он наконец и снова ухмыльнулся.

Речан на него не смотрел и поэтому не заметил его гримасы.

– Конечно.

– Вы вроде мне уже об этом как-то говорили, – засмеялся Волент.

– Да? – удивился мастер, покрутил головой: дескать, забыл, и с улыбкой развел руками.

Волент недоверчиво улыбнулся. Он догадывался, куда клонит мастер. Прищурился и сказал:

– Времени у меня вагон, спешить некуда, подрастают новые девушки, которых можно, как я люблю говорить, положить снизу. Ведь с теми, кто помоложе, легче всего. Уж коли приспичит, – он оскалился, – им не до хороших манер. Тех, что постарше, поймать на удочку не так просто. Эти пойдут с вами только за обручальное кольцо. Баб, которые лягут со всяким, захочешь один раз, и баста. А молоденькие, они даже и не ноют: «Ой, моя голова! Ой, мой живот! Ой, иштенко – боже мой, моя поясница!»

– Тебе надо жениться, – повторил Речан, недовольный таким оборотом разговора, ведь он сам был отцом молодой девушки.

– А-а-а-а… бросьте! Когда повесишь себе на шею женщину, забудешь, что ты мужик, ведь замужней хороший мужик ни к чему. Что, не правда? Замужние ничему не радуются, надо всем трясутся, у них всегда, всегда все болит. Помню, Кохари всему городу жаловался на свою жену. Послушайте, мештерко… Ведь вы сами это знаете, вы постарше меня, что я вам буду рассказывать. Вы же знаете правду, жена – она не друг, ей все мало, что бы вы для нее ни делали, потому что она считает, что раз вас заполучила, так вы навечно ее раб. Есть у меня женатые дружки, да, они рассказывают, что когда, того… – он показал на стаканчик с вином, – наклюкаются, так жена каждого считает, что это все ей назло и что вы так перед ней провинились, что она вас даже не прикроет. Геть, мать-перемать, разве мужик для этого родится, а?! Все слышишь, как женщина командует мужиком. У нас в Паланке только так, здесь женщины с мужьями не церемонятся. Ну так что, – разозлился он, – что я, дурак терпеть такое? Разве я знаю или, может, она знает, почему я выпил?

– Ты настоящий мужчина, – заметил Речан.

– Так и надо, разве нет? Вот в том-то все и дело!

– Да… мужчина должен быть мужчиной, – согласился мастер и оглянулся, показывая этим, что собирается уйти. – Это точно.

– Отправляетесь? Жаль, у меня к вам еще одно дельце, мы могли бы пойти к Беле Мадьяру на клеевое винцо, туда все мои дружки ходят. Многим хочется с вами познакомиться, посмотреть на вас, ведь я о вас только хорошее говорю, а они своих мештеров честят на… все корки. Идете на Парковую? Или хотите пошататься по городу?

– Пожалуй, поброжу немножко, я еще и на площади по настоящему-то не был. Сегодня один, время у меня есть.

– Мы еще вместе даже в корчме не посидели… Жаль, но мне надо вот это еще высушить и убрать. – Волент показал на выстиранные рогожи и простыни, переброшенные через забор бойни.

– Ну так мы еще не собираемся умирать, – пошутил Речан.

– Это уж точно! С этим пока подождем! – воскликнул Волент и тоже поднялся со скамьи.

Речан приподнял козырек своего кожаного картуза, приветливо улыбнулся и повернул к воротам. Он шел медленно, сутулясь, а Волент задумчиво и испытующе смотрел ему вслед. В походке мастера скрывалась не только усталость, но и какое-то равнодушие, подмеченное Волентом раньше. Что-то ему в этом не нравилось. Человек, когда ему уже все равно, может выкинуть любой фортель, принять любое решение, заупрямиться. Нет, он не желал, чтобы такое случилось с его мастером. В конце концов, он этого человека даже полюбил. Ведь Речан никогда бы не причинил ему зла. Для Волента это кое-что значило, и, как всякий мужчина, он мог во имя этого кое-что предпринять.

Однако разговоры о женитьбе ему очень не нравились. Он догадывался, что у Речана нет-нет да и появляется мысль лишить его тех исключительных прав, какие были у него в этом доме, словно ему, мастеру, это чем-то грозит. Только он, Волент, не хотел бы потерять их. Он пользовался своей способностью влиять на окружающих людей и относился к ним вовсе не так плохо, как любил утверждать, прежде всего из чувства самоутверждения, из гордости и, очевидно, потому, что отнюдь не был таким толстокожим, каким хотел казаться. Но конечно, не ко всем людям он относился одинаково. Он не выносил тех, над кем – он это сразу чуял – ему не взять верх. Это были люди богатые, из благородных, чиновники и в особенности жандармы. Но к тем, на кого он мог воздействовать, он умел относиться просто и со щедростью, такого человека он даже любил, хотя поначалу и держался с ним настороженно. А если кто-то хотел освободиться от его влияния, его это оскорбляло: дескать, вот, стал не нужен. К такому человеку он чувствовал растущую неприязнь.

После ухода Речана он долго не садился. Все стоял и думал о нем. И очень по-разному, противоречиво, двойственно, и даже сказал вслух:

– Разве мало я для тебя сделал?

Речан направился в центр города. Ему захотелось посидеть в скверике на площади, и, рассуждая сам с собой о всякой всячине, он никак не мог уяснить, почему у него, человека простого, мужика, никогда не было с людьми таких же простых, искренних отношений, которые не выбивали бы его из колеи. Со всеми одни сложности. Отчего бы это? Зачем и почему?

Он не знал, что будет дальше и что он предпримет в ближайшие дни или недели, но упрямо повторял свое: он должен коренным образом изменить свои отношения с семьей и Волентом – иными словами, упростить их. Да, но что для этого нужно сделать?

Мысли его перекинулись на жену. Теперь, если им случалось взглянуть друг на друга, он видел, да, ясно видел, что надоел ей и что она от него устала. И от этого ее взгляда, собственно, даже просто от сознания, что она здесь, рядом, он терял присутствие духа.

С этим нужно что-то делать, говорил он себе, медленно шагая по тихой и пустынной улице, и тут же задавался вопросом, хватит ли у его на это сил. А что, если уже ничего нельзя изменить? Чем же тогда все это кончится? Он мается, это уж точно, другой раз ему в рот ничего не лезет, сон пропадает, он крутит себе одну сигарету за другой, уединяется, чтобы никто ему не мешал, все ждет, может, какая спасительная мысль наконец осенит его. Но никакая такая мысль не приходила. И что у него за бестолковая голова, боже ты мой, никогда она не поспевает за его заботами, не умеет ему помочь!

С женщинами у него отношения испортились, и говорить ничего не нужно: он сам видит, что мешает им. И вот он отсиживается наверху, они обе – внизу, он все время один, они со своими приятельницами развлекаются, вертятся перед зеркалом, куда-то исчезают, он даже не знает куда, к кому… Что у него теперь с ними общего? Почти ничего. Он насквозь провонял мясом, скотиной, кровью, луком, чесноком… Нечего взбрыкивать, тут они правы.

А что, если все это обернется еще хуже?

Господи, ну почему он не злой! Может, так-то было бы лучше? Может, ему надо быть жестоким, злым и властным? Тогда им волей-неволей пришлось бы уважать его хотя бы из страха. И все пошло бы по-другому. Они стали бы кроткими, как кошечки, они бы только мурлыкали, когда он приходил домой! Мчались бы к нему с башмаками в руках.

– А ну, живо пошевеливайтесь! – произнес он вполголоса и оглянулся не услышал ли кто, быстро чиркнул кованым сапогом по камню тротуара, чтобы заглушить слова, которые прозвучали.

И служанка не позволяла бы себе столько. Они, конечно, жаловались бы на его жестокость и невоспитанность, как умеют женщины, но зато не позволяли бы себе столько по отношению к нему, как сейчас. Они его не уважают, и все из-за его доброты и уступчивости. Он позволяет им слишком много. А в ответ не слышит доброго слова. Волент – тот слышит несравненно чаще, и, вообще, всякий раз, умиляясь приобретенным богатством, они говорят, что все это благодаря ему.

Почему они не возьмут в толк, отчего он так привязан к своей одежде? Господи! Ведь не всякий же раз объяснять им, что он суеверен! Вбил себе в голову, что если откажется от своей одежды, то случится что-то дурное, и теперь уже ничего с собой поделать не может. К тому же боится насмешек. Каждый на него будет пальцем показывать, если он вырядится в барское платье. Да он в нем шагу не ступит. К сожалению, это так, что тут поделаешь?! Ведь не может же он вывернуться наизнанку, начать жить совсем по-другому. Жить по-другому? Для этого он слишком стар. И вообще, это глупо: если он раз уступит женщинам, дальше ему пришлось бы уступать им во всем. Пришлось бы пройти весь тот путь, который прошли они. Да ни за что на свете! Он не шут гороховый! Ведь он почти что старик, господи боже мой! И должен ходить по улицам, вырядившись, как городской франт?! Лучше пусть выглядит как пугало огородное. Нет, он никогда не позволит лишить себя самоуважения. Почему он обязан переодеваться в костюм, к которому другие привыкают сызмальства? Он простой человек. Люди поумнее должны хотя бы признать, что его здесь ничто не испортило.

Речан привык к жизни тихой, уединенной, без гостей и множества знакомых, и не хотел ее менять. Общественная жизнь? Да он от нее сошел бы с ума, замучился бы, заболел. Он приходит в ужас от одной мысли, что должен ходить во фраке и легоньких полуботинках по толстым коврам от стола к столу, от одного незнакомого человека к другому, представляться, с каждым потолковать о том о сем, отвечать на расспросы, кланяться, целовать женщинам руки, разговаривать о делах, о политике… Нет! Этому не бывать!

И вдруг вспомнилось: «Воля моя, воля, куда ты подевалась? С птичками залетными в поле улетела…»

Старая одежка его защищает, в ней он никого не привлекает, никто не стремится постоять с ним и поговорить. Он выглядит в ней так, как сам того желает: скромно, может быть, даже бедно и приниженно.

Все здесь его гнетет! Освободиться? Но как? Он боялся, что так ничего и не предпримет, что сегодняшние мысли уйдут, забудутся и все останется по-прежнему.

Всю жизнь он смотрит, как убивают животных. И словно сам воспринял что-то из их судьбы. Так же как они, слепо покорствует обстоятельствам. Он считает, что каждому положено свое. В мире заведен определенный порядок, и всем, в том числе и ему, отведено определенное место, с которого не сойти. Тут уж ничего не поделаешь.

С детства ему приходилось подчиняться деспотичному отцу, вспыльчивой матери, в школьные годы – учителям, более сильным одноклассникам, потом – жестокой полиции нравов и тогдашней морали, спесивым чиновникам, священнику, покупателям, господам военным, полицейским, жене, дочери, Воленту. Почему он никогда не стремился к почету и блеску? Вся предшествовавшая жизнь отучила его разбираться, комбинировать, выбирать лучшее. Никто не требовал от него ничего иного, кроме самопожертвования и терпения, преданности, самоуничижительной покорности. И постепенно он превратился в человека, которого люди сравнивали с верной собакой или мулом.

Он сидел в парке на скамье и пристально смотрел поверх живой изгороди на рыночную площадь, где находилась и мясная Полгара. Он не двигался, будто желая слиться с тенью дерева, под которым сидел. По привычке вспомнилось: «Течет, течет водица по камушкам в овражке, никто, никто не знает, где моя милашка…»

Площадь – раскаленная, иссушенная, в воздухе стоит невидимая пыль. Тихо, почти безлюдно. Перед самой большой городской гостиницей – «Централ» – несколько экипажей и легковых машин довоенных марок – все громоздкие черные автомобили, и среди них сверкает ярко-красным пятном (только ребра радиатора черные) изящный «фиат» владельца гостиницы. Большие окна кафе зашторены, словно и за ними царит послеобеденная скука и всепоглощающая тишина. Но это не так, внутри сидят завсегдатаи, попивая кофе и вино с содовой, и им тихонько наигрывает цимбалист. На всех пяти окнах белой краской было выведено: «Гостиница „Централ“».

Речан ни разу там не был, но живо представлял себе, как около мраморных столбиков и уютных лож снуют лощеные официанты с серебряными подносами в руках, учтиво кланяются, устремляются к посетителям, ловко и бесшумно расставляют на столике рюмки и, если посетитель молчит, с тактичной и еле заметной улыбкой осведомляются: «Что вам будет угодно, господин… Речан… – он засмеялся, – заказать?» А если посетитель молчит, все равно улыбнутся, ну а уж если он выразит какое-то желание, тут улыбнутся еще шире, наклонятся вперед, смотрят во все глаза в радостном желании угодить, и все это слегка наклонив голову и повернув левое ухо (всегда левое, словно это связано с их «неподдельной» сердечностью и восторгом от оказанной им чести): дескать, в этот момент ничто на свете не интересует их больше, чем желание посетителя. А посетители? Руки сложены на столе, взгляд задумчиво устремлен перед собой, а когда цимбалист особенно угодит им, вскинут живее голову, а если перед этим ни о чем не думали, то спохватываются и, глядишь, напьются до бесчувствия, другие тихо разговаривают, красноватый полумрак кафе и холодное прикосновение мрамора их приятно возбуждают. Кое-кто курит в свое удовольствие, кое-кто покачивает в такт головой, плавно и нежно, чтобы спутницам казалось, что все на свете они делают вот так же легонько-нежно, только они да майский соловей. Сидят и такие, что пьют с обеда. А зачем им ждать захода солнца? Меланхолическим взглядом пьяниц смотрят они в стакан на чудодейственную жидкость, которая убывает – как и все в этой жизни… И еще в красноватой полутьме послеобеденного кафе блестят зеркала. И тихонько шумят вентиляторы.

Его представление было недалеким от истины, ведь тогдашние кафе не слишком отличались от довоенных, а одно из них он хорошо запомнил. Это было задолго до войны в Братиславе, где они с отцом провели в кафе «Гранд» всю вторую половину дня, пока тот не упился и не пожелал отправиться спать. Речан запомнил этот день еще и потому, что во время прогулки по городу видел, как повсюду стоят люди и смотрят в небо. Над городом долгие и долгие минуты, а может и часы, летал серебристый дирижабль, медленно теряясь где-то на западе в чистом и прозрачном небе, как расплывающаяся ледяная сигара. Речан прозевал момент, когда дирижабль летел над самим городом, не мог припомнить, что слышал шум винтов, потому что, пока дотащил матерящегося отца до номера и раздел его, прекрасный корабль был уже далеко. Речана тогда просто пьянила гордость, словно он сам построил и управлял этим огромным сверкающим воздушным кораблем. Он ломал себе голову: что дирижабль везет? Куда летит? Что будет, если он вдруг лопнет? Или воспламенится, как те, которые сгорели прямо в ангарах, или тот, что врезался в мачту на аэродроме в Америке после длительного перелета через океан?

Каких только ни произошло с тех пор перемен! – думал он, сидя на скамье в тени дерева. И ведь после появления каждой новой машины всегда говорили: ну, это уже предел всего, что можно придумать. Дальше только конец света! Он был подростком, когда увидел первый автомобиль. В тот вечер он гнал к дому вниз по лугу скот, вдруг в долине засиял слепящий, совершенно белый свет, который сразу показался ему слишком сильным белым и слишком холодным для того, чтобы он был вызван простым огнем. У него подкосились ноги. Свет мчался вперед плывя на одном уровне, поворачивая из стороны в сторону, и, лишь услыхав звук двигателя, он догадался, что это автомобиль.

Давно это было, родители были еще молодыми, сам он подростком – одни руки да ноги, как говорили люди. Да, тогда отец еще жил с матерью, еще не сторонился людей, как случилось позже, когда в соседней деревне он купил ветхую мельницу, чтобы пребывать там в одиночестве. Он еще не был чудаком, а был крепкий мужик, упорный до самозабвения. И это его упорство сохранилось в нем до старости. Когда он уже не мог крепко стоять на ногах, он прикрепил себе на колени куски вчетверо разрезанной автомобильной покрышки со стертой нарезкой и обработал все гряды, ползая на коленях по саду за мельницей.

Он, Речан, не унаследовал его качеств! От матери – тоже ничего. Он в дедушку по материнской линии, только нет у него дедушкиных рук, ведь тот в свое время изготавливал добрые скрипки, дудочки, фуяры[42]42
  Фуяр – род примитивного фагота.


[Закрыть], черпаки и даже чувяки. С дедом они понимали друг друга. Речан любил вспоминать его, хотя и этот мужчина из его семьи под конец жизни стал чудить. Этот все обижался. Тут обида, там обида… Считается, что люди попроще к этому не склонны, ан нет, именно они и не умеют примириться с обидой. Дедушка прожил жизнь простого человека, которого постоянно подавляли и оскорбляли. Он был старый солдат, представитель угнетенного народа. Поселившись у дочери – матери Речана, – он стал жить немножко лучше, но самолюбие у него было настолько болезненным, что он обижался из-за всякого пустяка. Начинал кричать, если случайно забывали положить рядом с тарелкой его собственную ложку, видя в этом желание оскорбить и унизить. Да, старые словаки жили жизнью, полной унижений. «Тот нем эмбер» (словак не человек), – говорили в старой Венгрии. У старых «тотов» не было никаких прав. Дедушка часто рассказывал Речану про это и показывал выбитые зубы – дело рук своего фельдфебеля.

С другого конца города, где находилось футбольное поле, огражденное деревянным забором, донесся могучий вопль: «Го-о-ол!» Гул пронесся по пустым улицам. Люди сведущие поняли, что Паланк открыл счет в матче со своим соседом по таблице и главным соперником из Филяково. Паланк выигрывал 1:0, но после доносился возбужденный гул, иногда свист, это могло означать равно и что соперник разыгрался, и что судья ему подсуживает.