Текст книги "Помощник. Книга о Паланке"

Автор книги: Ладислав Баллек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Мясная была закрыта, что ей не понравилось, грузовик стоял на улице ниже ворот. Волент сидел в кухне у стола и пил вино. Он обрадовался, что это она, так как боялся прихода мастера. Возвратившись из поездки, он сразу заметил, что хозяин был здесь и перевернул все вверх дном. Волент сообразил, что за этим последует, поэтому даже не открыл мясную, а только выложил товар. Он сидел у себя и ждал. Он и сам не знал, как будет реагировать на посещение мастера (просить прощения? Иронизировать? Врать? Угрожать? Шантажировать?), но сдаваться не собирался, у него не было ни малейшего желания уходить. Он решил бороться до последнего.

Когда Речанова, коротко с ним переговорив, ушла, он пошел в спальню и растянулся на кровати, улыбаясь во весь рот: он верно рассчитал, что уйдет отсюда, но не прочь со двора, а прямо в особняк на Парковой улице! Он начал прикидывать, кого же взять на должность помощника, на этот раз на должность своего собственного приказчика. Это должен быть солидный мужик, постарше и женатый.

Эва Речанова тем временем пошла к зданию почтамта, чтобы заказать телефонный разговор с братом. Когда она вернулась оттуда, шторы на ее мясной были уже подняты. Довольная, она сказала себе, что именно так и представляла себе это.

Речан остановился на родном дворе, ожидая, не разбудит ли стук деревянной калитки его домашних. В дверях на открытой деревянной галерее должна была появиться мать. С братом он уже поздоровался – когда проходил мимо сельмага, к нему выбежал плотный мужик в плаще и берете, который увидел в окно, как он степенно шагает по середине улицы, добродушно здоровается со знакомыми, удивленно посматривающими на его одежду. Младший брат Яно похвастался своим здоровьем, лавкой и домом в бывшем лесничестве над селом (в деревне не было человека, который не зарился бы на него, это был большой, красивый дом, мечта их детства, он светился там, на горе), сказал ему, что живет он хорошо, что сестра их Катка тоже ушла из отчего дома, вытянула у матери свою долю и переселилась в Подбрезову, куда уже раньше ездил на работу ее муж. Яно пообещал, что придет домой обедать, и побежал обратно вверх по лестнице к своим покупателям, которые тем временем вышли полюбопытствовать и раскачали бубенчики, повешенные над входом в лавку.

Дверь на открытую галерею все не открывалась, мать не выходила. Он оглядывал все вокруг, осмотрел кур на дворе, которые копошились около высоченного шеста с белой бутылкой на макушке, вытер платком шею и внутреннюю часть шляпы и потом поднялся на галерею, тянущуюся вдоль стены дома вплоть до пристройки, сел на скамью и озабоченным, сосредоточенным взглядом уставился в щели между досками. Он чувствовал голод, усталость, да к тому ж после известия, что брату живется хорошо, а сестра уехала, настроение его упало. Вряд ли Яно поддержит его план, вряд ли, ничто в мире не способно извлечь его из лесничества, о котором он столько мечтал. А мать? Она тоже не захочет оставить дом без присмотра. Катки нет. На такое он не рассчитывал, он-то думал, что она больше всех других поддержит его предложение увезти брата с семьей и мать в Дольняки, чтобы самой заполучить весь дом и стать полной хозяйкой.

Вышло солнце, и стало совсем тепло. Он слушал деревенский шум, близкие и знакомые звуки.

Вдруг за спиной у него раздалось:

– Что же ты не войдешь?

Речан, растроганный, встал, чтобы осторожно обнять мать, и в первый момент его ошеломила ее дряхлость. Она сказала, что увидела сына из передней комнаты. Потом провела через сени с печью в горницу с видом на цветник перед домом. У него не было сил даже вздохнуть. Она повернулась к нему, спросила, что его привело домой, и, не дожидаясь ответа, открыла перед ним низкую дверь с высоким порогом. Он коротко сообщил ей, что приехал просто так, снял ботинки, вошел, положил свои вещи и босиком прошел по коврам. Они покрывали дощатый пол, натертый мастикой, все пространство большой комнаты, обставленной массивной дубовой мебелью, изготовленной по заказу. Здесь господствовал порядок, чистота, строгая гармония красок. Блеск белых стен комнаты усиливали солнечные лучи, желтое дерево резной мебели, вышивки, расписные тарелки над угловой скамьей, красная скатерть на столе, зеленый кафель цилиндрической печи, большие, выглядевшие дорогими стенные часы из Амстердама, которые отец Речана тащил всю дорогу на коленях или на спине, чтобы они не попортились при толчках поезда. А над всем царила большая люстра из расписного фарфора, спускающаяся с массивной балки на позолоченных цепях.

Он был дома, и знакомый запах этой комнаты говорил ему об этом. Мать подошла к столу и с явным усилием отодвинула для него стул. Она была одета в черное, выглядела изнуренной: похудела и заметно постарела. Она велела ему садиться и спросила, будет ли он есть. Он отдал ей пакеты и корзину, согласно кивнул головой: мол, будет, со вчерашнего дня у него во рту маковой росинки не было. Она ждала, пока он сядет, одной рукой держа корзину, поставленную на стол, другой, задумчиво опустив взгляд черных глаз, которые были меньше ягодок терновника, разглаживала скатерть. Мать снова спросила его, почему он приехал. Он в нерешительности положил руки на стол, и она, увидев этот жест, перевела разговор на его усы, а он упорно размышлял, что бы ей ответить. Он мог начать с жалоб, но для этого время было неподходящее. Неопределенно кивнув головой, он уставился на окна и через них на улицу. Вверх по заросшей травой канаве тащились гуси. Она вздохнула и начала вспоминать, как несколько дней тому назад говорила Яно, что ему, Штефану, тоже, видно, живется несладко, так как ей то и дело попадает в глаза волос, и Яно ей ответил, что это, мол, ерунда. Она смолкла, задумалась, осторожно переступая с ноги на ногу, потом ушла приготовить ему яичницу с салом.

Он остался в одиночестве. Она приняла его, словно он ушел из дому только вчера. В конце концов, вот так же она встречала и своего мужа, их отца, как бы страстно ни ждала его. Бывало, задолго до его возвращения она теряла сон, вставала и до утра бродила по дому, что-то шепча, какие-то слова, может, милые, нежные, а может, молилась. Она всегда жила, так сказать, без единого узора, совсем просто, без красок и запахов, она не позволяла себе светских развлечений, зная, что при таком образе жизни никому не придет в голову назвать ее легкомысленной. Она была сдержанной и по отношению к детям, и именно поэтому они к ней тянулись. Больше всего сыновья, как это уж бывает, а ее старший сын, Штефан, еще и потому, что он как-то ничему не умел отдаться полностью и чем-то вдохновиться без остатка, кроме, конечно, своей семьи. А сейчас он вернулся к матери еще и как блудный сын, возвратившись к ее порогу через столько гор и долин, что это несравнимо даже с крестным путем.

Ему представился случай, к которому подсознательно стремится каждый мужчина: прийти и излить свои жалобы матери. События последних недель, получившие кульминацию вчера вечером и ночью, теперь навсегда сблизили его с ней. А мать? Разве есть для нее более заветное желание с того самого часа, когда уже не хватает сил качать своего первенца на руках? Он пришел посоветоваться, но прежде всего пожаловаться без стыда, смущения и умалчивания, чтобы снова почувствовать былое облегчение, самое глубокое из всех.

Что-то подобное мелькнуло у него в голове, и он уже начал ощущать облегчение. В нем взяла верх животная потребность поесть и отдохнуть. Теперь он не мог обманывать себя, само пребывание в этой комнате не позволяло ему этого, и, если бы что-то в нем зазвучало фальшиво, знакомые вещи вокруг мгновенно отреагировали бы на это.

Он думал о Паланке, и в нем крепло решение вернуться туда, но уже без чувства вины. Он вернется туда другим, люди, которые шантажировали его за прежние, давние грехи, сами тоже виновны, и вина их более поздняя по времени. Кроме того, они встали на ложный путь в ситуации куда менее сложной. Это частично избавляло его от сознания своей старой вины. Частично, но все равно его жена, она-то в первую очередь, уже не имеет права упрекать его в чем-либо. Она не лучше его, теперь – уже нет, ее безупречности пришел конец, да она вовсе и не хочет быть таковой, поэтому он сам займет первое место в доме, по праву более твердого человека, чтобы со временем стать в своей семье тем, чем была в отцовском доме его мать. И мать тоже поедет с ним! Во всем она будет с ним рядом. И он – рядом с ней.

У него хватило духа вдруг спуститься в такие глубины, которых в чуждом мире он боялся и избегал. Не моргнув глазом он справился с неожиданным прозрением: в его жизни произошло то, что в конечном счете должно было произойти. Может быть, он подсознательно вызвал это сам, чтобы окончательно освободиться от гнетущего чувства рабской зависимости от людей, которые благодаря незапятнанной совести были выше его, и чтобы избавиться от бремени, которое тяготило его в образе трагической судьбы ученика. И на самом деле! Его подчинение жене кончилось, словно его не существовало. Он получил утерянную свободу. Этой ночью он стал чужим своей жене, расплатился с ней, освободился от ее влияния, вышел из-под ее тени. Разве он не желал этого? Он всегда мечтал расплатиться с каждым. Не вызвал ли он свою беду сам? Он никак не может исключить подобное. Разве только однажды поддался он своей врожденной, вечной и, собственно говоря, самоуничтожающей жажде свободы, вольности и абсолютного равноправия? А этим унижением он и дочери заплатил за смерть ученика, хотя бы настолько, чтобы со временем рассчитаться со своей совестью. Это была жестокая дань, до конца жизни он не примирится с ее позором, но разве он не боялся, что судьба, в которую он так глубоко верил, потребует смерти за смерть? И не боялся ли он этого последние два года с особенной силой?

Речан в ужасе встряхнул головой, что это у него за мысли такие, и искал выхода, как бы поскорее избавиться от них. Он вспотел и застыдился, словно из его внутренностей вывалились грязь и муть. До сих пор Речан был убежден, что он не способен не только строить что-то, опираясь на зло, но даже и предполагать подобное. Речана поражала ясность и стройность его теперешнего мышления, и он не мог удержаться от некоторого чувства гордости.

Он застыл в тишине и перестал что-либо воспринимать. Из него как бы ушла вся эта невиданно сильная, но все же прекрасная энергия, и он снова стал тем неуклюжим мясником, замученным и запуганным, словно никогда в нем и не было того предыдущего момента, не совсем понятного, но справедливого суждения. Он закурил.

Вошла мать.

– Куришь? – спросила.

На доске побольше она несла краюху домашнего хлеба и тяжелую чугунную сковородку, от которой исходил запах яичницы с чертовски соблазнительным запахом жареного домашнего сала. Между пальцами она зажала узкое горлышко бутылки и рюмку на короткой ножке. Он, все еще смущенный, спросил, что она, не хочет, чтобы он курил? А она сказала ему, чтобы он налил себе. Он спросил, указывая на бутылку, не хочет ли она тоже. Мать удивленно посмотрела на него, придвинула к себе стул, осторожно села на краешек и стала смотреть в сторону, чтобы случайно не помешать ему во время еды. Она начала говорить не сразу, только когда заметила, что еда ему по душе. Яно, сказала она, гонит незаконно сливянку, не боится таможенников и жандармов, весь пошел в отца – и вздохнула: из-за этой самогонки он разбогател, но ей это не очень-то нравится. Она сделала паузу и вдруг вспомнила, как однажды у нее начал болеть желудок. Это была колика, она умирала, готова была на стену лезть, а отец и говорит, чтобы она взяла рюмку и спустилась в подвал к бочке, она что, разума лишилась, не знает, разве, как это в таком случае помогает? Она пошла, пойти-то пошла и рюмок не считала, но потом, господи! Ей хотелось только петь и петь. А отец? Так смеялся, что ходил, согнувшись, на руки падал, когда увидел ее сидящей верхом на бочке и поющей всякие песни. Она, мол, сидела на этой бочке, как смерть, которая опилась медом, чулки спущены… А потом начала реветь и причитать, ей показалось, что она превратилась в маленькую девочку. С тех пор, добавила мать, она больше никогда не превращалась в такую ярмарочную обезьяну. Рассказывая это, она даже не улыбнулась.

Он доел, вытер лицо, потное от блаженной усталости, и машинально потянулся за табаком. Она деловито начала спрашивать, сам ли он скручивает себе сигареты. Он кивнул головой утвердительно. Она следила за его пальцами и на мгновение забыла о строгом, серьезном выражении лица, глядела более приветливо, глаза у нее стали мягче. Из-за глаз, вечно порицающих, мало кто сразу осознавал, что у нее прекрасное лицо с правильными чертами.

Он заметил вскользь, сколько она с отцом натерпелась. Она вздрогнула, и он предпочел замолчать. Не задумываясь, она начала говорить, что отец ее не берег, она была молодая, дети маленькие, и все равно он бежал из дому. Деньги добывал, это да, богатство скопил, это тоже да, но был ужасный, бегал за чужими женщинами, только что не свел ее с ума. Она смотрела перед собой с выражением изумления и недоверия, как вообще смогла выдержать такое? Куда только его ни носило! Америка, Германия… Других стран она даже не могла и вспомнить. Мать вздохнула: и что от этого осталось?! Почти ничего. Вот она целыми днями сидит одна, голову ломает, все думает о том, договорятся ли друг с другом мертвые под землей и как хорошо было бы, если бы они договорились, она могла бы отцу, как сама называла своего мужа, спокойно сказать, что никогда она не нарушила ни одного его приказа, ничего, что он велел ей, не забыла, и все равно он столько раз ударил ее по лицу. Она сказала это просто так, уставилась на сына и прямо спросила его, что у него стряслось.

Он некоторое время мялся, но не очень долго, и рассказал ей все, даже то, что пришел за ней, чтобы иметь ее при себе: она должна защитить и воспитать его дочь и проучить его жену. Она начала кивать, мол, разве она не отговаривала его жениться на Эве. Да, вот как у него с ней все обернулось, и, скорее всего, оттого, что он отрекся от своей веры. Сказав это, мать энергично встала и сообщила ему, что сейчас он ляжет спать, а она сварит обед, и, когда придет Яно, отцовская хитрая голова, они все вместе посоветуются. После хорошего сна и он станет умнее. Она постелит в задней комнате, где никто ему не помешает. Штефан безропотно пошел за ней, лег и почти мгновенно заснул.

Его разбудил звук мотора. Перед воротами громыхал тяжелый мотоцикл. Кто-то пытался открыть ворота, наконец открыл левую створку, и мотоцикл въехал во двор. Звук его раздавался во всем доме, а больше всего на галерее. На улице был ранний вечер, сырость исчезла уже в полдень.

Он вскочил с кровати и поспешил к окну, догадываясь, что здесь появился шурин Бетка, брат жены. Во дворе стоял трофейный «цюндапп» с коляской и возле него высокий мужчина в сапогах, кожаном пальто и летном шлеме. Он не спеша выключил мотор, закрыл подачу бензина, сконтролировал положение рычага переключения скоростей, снял с глаз авиационные очки и бросил их небрежно к кожаными перчаткам в коляску. Потом поздоровался и спросил хозяйку, как дела. На открытой галерее начался разговор. Бетка спросил, дома ли шурин, и мать отрезала, зачем, мол, он ему понадобился и откуда он узнал, что тот приехал. Бетка спросил, может ли он войти в дом, и она велела ему стать сапоги. Чего же ему все-таки надо? – спросила она. Он сказал, что у него отказали фары, ему нужно вернуться домой засветло. Потом они вошли внутрь.

Речан во время их разговора лихорадочно одевался, но никак не мог попасть в штанину. У него дрожали руки, он едва сумел застегнуть рубашку. Просто беда! Рубашка была новая, проранки твердые и неподдающиеся.

Он вошел на кухню в одной рубашке, чтобы выглядеть более по-домашнему. Взял со стола бутылку и табак. Его торопливость матери не понравилась. Она сидела на скамейке у печки, рядом с ведром, и спросила его, не хочет ли он есть. Он завертел головой. Она начала медленно рассказывать, что велел передать ему брат: он должен все свое в Паланке продать и приехать с деньгами сюда, здесь они будут вместе вести торговлю, у них это получится на славу, и они откроют такую бойню, что даже в Быстрице не будет лучшей. Он кивнул головой и снова направился к двери, не думая о предложении брата, которое пропустил мимо ушей и не понял его смысла. Он остановился сказать, что хочет есть. Она встала, вынула из буфета глубокую тарелку в цветочек и положила ему в нее гуляш. Он послушно сел к столу.

В сенях стояли сапоги, на них сушились пропотевшие портянки. Шурина Ветку он нашел курящим у окна. Бутылку со стаканчиками он поставил на стол и поспешил пожать гостю руку. Тот что-то буркнул, через силу крякнул, почесал в затылке и, сутулясь, сел к столу. Он удивительно походил на сестру, в коротких черных волосах у него уже белели нитки седых волос. С отвращением подвигал свежевыбритым крепким подбородком, почти синим, протер себе глаза и снова кашлянул. Было тихо. Речан наливал и напряженно ждал, с чего шурин начнет. Но тот только проводил рукой по голове, протирал себе глаза, тер подбородок, пока Речан наконец не решился и не спросил его напрямик, для чего он приехал в деревню, может, просто проведать семью, посмотреть родные края… Бетка ожил, сказал, что они уже давно не виделись, действительно, столько времени! И сколько воды утекло с тех пор! Но чего скрывать, он приехал не в гости, к сожалению, нет. Речан затаил дыхание. Но Бетка начал расспрашивать, что это, к чертовой матери, творится между ним и Эвой, его сестрой, что они, с ума посходили? Речан оторопел. Тогда шурин сообщил ему, что пришел кое-что передать ему. Передать? Передать. Как это? Да так! В Паланк ему возвращаться не за чем, совершенно нежелательно, чтобы он возвращался, ибо, велели передать ему оттуда, всем он надоел, мол, они не хотят его видеть, Эва, его жена, не желает с ним жить, у нее есть другой, так она сказала ему, Бетке, у нее, мол, есть другой мужик, более подходящий для того и для сего, он сам должен знать, что она имеет в виду, ведь он уже не маленький. Речан знал, во всяком случае, кивал головой утвердительно, мол, знает. Так что, продолжал Бетка, напрасно ему туда и ехать. Да и зачем это надо, добавил он от себя, чтоб двое мужиков с одной бабой под одной крышей. Эва все напишет ему в письме, рассчитается с ним по справедливости, одежду ему пришлет, все мелочи – тоже и принадлежности для бритья не забудет.

Речан машинально вынул из-за пояса карманные часы и посмотрел на них. Бетка продолжал: сестра сказала, что от этого решения она не отступится, он, Штефан, напрасно бы добивался чего-то, он уж ее знает… Штефан сам лучше всех знает ее, правда? Потом Бетка несколько раз просил шурина Речана ответить, но тот только сидел, уставившись на свои часы, и иногда перевертывал их, словно хотел поторопить ленивый механизм. Бетка не мог вытянуть из него ни слова, не добился даже, чтобы тот посмотрел на него, так что побился-побился, да и собрался восвояси. Мать тоже так ничего и не узнала от него, посидела с ним рядом, разглядывая свои ладони и мозоли, да и пошла по своим делам.

Когда он наконец был в состоянии встать, то поднялся, тщательно закупорил бутылку и побрел во двор. В сенях сбросил башмаки и босиком прошел к забору. Он облокотился о него и смотрел на противоположный холм, на который поднималась извилистая проселочная дорога. Он стоял там, и, по мере того как заходило солнце, душу его закрывала все более темная тень.

Через несколько дней, которые он провел молча и без сна, так как его сотрясали все виды тщеты и отчаяния, пришло обещанное письмо. Он долго не решался вскрыть конверт, даже сожалел, что вообще принял его, он боялся совсем потерять надежду, пусть маленькую и жалкую. И как только прочел письмо, действительно лишился всяких надежд. Писала ему жена, и, как он вспомнил, это было вообще первое письмо, которое он от нее получил. С беспощадной откровенностью она сообщала ему, что он в Паланке никому не нужен и чтобы возвращаться к ним не смел. Дальше следовал долгий список оскорблений, обвинений, грубых угроз, что произойдет, если он все же пожелает вернуться. В письме утверждалось, что лавку и дом в Паланке они получили только благодаря ее брату, который им это выхлопотал, и чтобы Штефан не забывал об этом, а все остальное, что совместно нажили в городе, они приобрели благодаря Воленту.

В общем, это был набор оскорблений и признаний, написанных с шокирующей откровенностью. Эва не стыдилась сознаться в своей тайной жизни, которую вела уже довольно давно, более того, она издевалась над ним за то, что он так долго ничего не замечал. Она снова повторила, что не хочет, просто не желает с ним жить, что он ей опротивел, что как мужчина он никогда не удовлетворял ее, так что пусть он идет своей дорогой и не вмешивается в жизнь ее и дочери. Вещи он получит, они пошлют ему все по почте и вскоре частями рассчитаются с ним сполна.

И через несколько дней он получил большую посылку и значительную сумму денег, но последующих сумм не дождался. Брат с матерью уговаривали его, чтобы он подал в суд, но напрасно, он не мог судиться с семьей из-за денег, сверх того, отвечал он, кроме жены, ведь осталась и его дочь. Таким образом, он защищал свое нежелание отправиться к адвокату – суда он боялся в первую очередь из-за того, что по профессиональной привычке судьи открыто и бесчувственно обсуждали бы интимные вопросы. Исповедоваться чужим людям? Нет, этому не бывать, да и черт знает что жена могла бы наговорить в суде! С каким лицом он вышел бы оттуда? Как дурак, рогоносец, неспособный мужчина и супруг, плохой отец, мерзавец, растяпа в торговле и в частной жизни, и все присутствующие на разбирательстве: судья, секретарша, служитель, свидетели – смеялись бы над ним, одни тайком, другие открыто, что он лишился всего, как собака хвоста, как он неуклюже, запинаясь и краснея, домогается вещей, которые сам не в состоянии устеречь, которыми не может управлять, а как смешно, наивно и глупо добиваться расположения людей, которые знать его не хотят и потому прогнали взашей. Суд копался бы в его ранах, жена злорадно посыпала бы их солью. И эта история с учеником тоже бы всплыла, так же как его страх и трусость, которые он некогда проявил… Ах, нет! Нет! Боже упаси от суда, ни в коем случае! Может быть, он что-то и высудил бы, но при этом окончательно бы потерял имя порядочного человека, а оно у него, слава богу, еще есть.

Мать с братом не переставали приставать к нему, и он не находил покоя, которого жаждал больше всего. И так как он боялся, что уступит им в конце концов, то однажды утром уехал в Подбрезову к сестре. С Катой они ладили, над его заботами она только смеялась: какой она была прежде, такой и осталась, хотя недавно родила третьего сына. Муж у нее был ремесленник, трудолюбивый, простой мужик, над которым Ката все время подтрунивала, и он этому стыдливо, но дружелюбно смеялся. Речан у них немного ожил, но все же не мог остаться и в семье сестры: у них была маленькая квартира, и, хотя сестра с мужем искренне уговаривали его остаться, у Речана не хватало совести мешать им.

Через неделю он отправился в Гронеу к Палё Ергалу, товарищу по военной службе, которого он никогда не забывал, а тот как раз в это время неожиданно овдовел и очень обрадовался, что ему в опустевшем доме будет с кем поговорить. Как и Речан, он был довольно несамостоятельный, но общительный человек, который даже в период глубокого личного горя оказался не в состоянии стать нелюдимым. Здесь Речан нажаловался всласть. Со временем Ергалу удалось уговорить его, чтобы он начал работать. Речан долго колебался, но под конец согласился. Сначала работал разнорабочим, потом приобрел квалификацию. У него началась другая жизнь, дни и недели побежали быстрей.

В Гронце он начал работать в литейной, и оказалось, что там он приобрел не только кусок хлеба, но и большую долю личной свободы.

После работы они ходили с Ергалом за покупками, вместе готовили еду, убирались и стирали, заходили и в корчму, отправлялись на рыбалку, в лес, даже в кино и на футбол. Всю неделю Речан жил в Гронце, на воскресенье ездил к матери. Так проходили дни, недели, месяцы. Жизнь у него, как говорится, текла нормальным путем, хотя он не переставал думать о Паланке и не сомневался в том, что когда-то все же вернется туда. Все время он ждал чуда, но дочь не приезжала к нему, жена не присылала письма с объяснениями и просьбой о прощении, никто из них серьезно не заболел, а если и заболел, то его об этом не известили. Он знал только то, о чем догадывался.

Однажды, когда Речан под вечер возвращался со смены, недалеко от станции узкоколейной железной дороги он увидел знакомый грузовик. Что ему – снится, что ли? Но ему не снилось, из кабины грузовика выпрыгнул знакомый, даже слишком знакомый мужчина в зеленой шляпе с кабаньей щетинкой, в высоких канадских ботинках на шнурках и в полушубке в меховым воротником. Речан после минуты ужаса хотел повернуться и быстро исчезнуть в толпе, но его бывший помощник уже махал рукой и мчался к нему.

В Паланке, оказывается, события разыгрались не так, как ожидал Волент. Эва Речанова, жена мастера, выбрала себе помощника сама, и выбрала молодого, холостого парня, которого быстро прибрала к рукам, и таким образом ловко заставила их обоих соперничать за ее расположение, так же как за первенство в мясной. Так что Волент после отъезда мастера в особняк не попал, а разделил квартиру на Торговой улице со вторым приказчиком. К тому же, сознался он, в последнее время жена мастера начала его избегать, он уже не был ее фаворитом, хоть всячески старался им быть. Он все так же остался приказчиком, но теперь он был не единственным ее любовником, ибо с горечью узнал, что у нее есть другое, более подходящее общество. Так что от его больших планов не осталось ничего.

Они просидели вместе до утра. Волент пил (Речан тихо и безучастно сидел рядом, и не пил) и все более откровенно говорил о своих планах, мечтах и надеждах. Он все еще верил, что пробьется наверх и будет с женой мастера жить в незаконном браке. И на людях они будут вести себя как супруги, так что сплетни со временем утихнут. И когда он переселится в особняк на Парковой улице, его спесь пройдет: разрастется до таких масштабов, что сама себя уничтожит. Он вслух мечтал о том, как он изменится. Все паланчане заметят это, и вахмистр Блащак, с которым он поздоровается первым, сняв в знак приветствия шляпу, и так вежливо и сердечно будет относиться ко всякому, что вскоре никто не отличит его от прочих уважаемых торговцев. Он будет сплошная услужливость, радушие и солидарность. Он станет тем, кем мечтал быть всю жизнь: мастером, хозяином большой мясной… приобретет жену, которую любит; он будет стараться изо всех сил: утром спешить в лавку, вечером, если не пойдет по делам торговли, – домой, к жене… начнет ходить с ней даже в церковь. Пристойность, нравственность, аккуратность, солидность… все это он будет исповедовать рабски, как все паланчане, ибо на новом месте они и ему принесут радость.

Потом плакал пьяными слезами. Он забыл, дурак, какие женщины, забыл, осел, о добром сердце Речана. Непонимающе разводил руками, как это он мог так потерять голову и думать, как он выразился, другим местом. Почему в момент, когда он заметил, как его манит жена мастера, он лучше не отрубил себе… Он должен был уйти, он, а не мастер, но он поддался Эве, считая, что уже достаточно стар, чтобы ему еще раз в жизни представилась возможность получить такую красивую жену вместе с хорошей лавкой. Он потерял, черт возьми, совсем потерял голову и разум. Но как бы то ни было, во всем виноват сам мастер Речан, он, Волент, должен был в конце концов присоединиться к его жене и действовать с ней заодно, иначе она выгнала бы и его, она даже с братом не посчитается, если что-то задумает, всех, кто встанет поперек дороги, отпихнет ногой. В последнее время она уже и дочь ревнует, она бы и ее выжила из дому, все время уговаривает ту выйти замуж… Разве мастер мог бы защитить его от нее? Разве заступился бы за него, если не умел заступиться за самого себя? Ведь он, мастер, во всем ей угождал. Разве это не правда? Волент с болью признавал, что никогда ему не везло так, как за спиной Речана. И в жизни, и в торговле. Он жил за ним, как за ангелом-хранителем. А она? Эва? Мать ее, она всякого хочет только использовать. Ей хочется только командовать.

Тут Волент начал повторяться. Он тосковал по Речану: тот относился к нему как отец, а он? Лишился разума, начал высоко метить, забыл, кто он и что он, перестал думать как следует о торговле и ремесле, начал делать свою политику, так как Речаниха, коза несчастная, присушила его. Она вскружила ему голову, действительно надежда овладела им, он сошел с ума. Куда делись те времена их первых совместных дней в Паланке? Без Речана, сознался Волент, он стал и торговцем похуже. Отчего все это? Лучшие торговые сделки они делали вместе, так как в торговле хорошо дополняли друг друга, думали один за другого. Он забыл это, так как потерял голову из-за бабы.

Зачем приехал сюда? За Речаном. Настойчиво просил его, чтобы тот вернулся обратно, сразу, завтра, они вместе поедут, вместе приведут все в порядок, мясная опять будет процветать, и Речанову они проучат так, что она никогда не забудет. Речан должен немедленно ехать с ним, потому что, как он уехал, Волент уже не тот старый отличный Волент Ланчарич, каким был прежде, а превратился в засранца, твердил он грустно, потом упал головой на стол и заснул.

Речан утром отправился на работу, а Волент немного поел и ушел. Он оставил на столе большой кусок мяса, груду своих прославленных колбас и оплетенную бутыль черешневой водки. Больше он не появлялся, и вестей из Паланка больше не поступало никаких.

Речан работал в Гронце до самой революции сорок восьмого года, к которой он, естественно, и присоединился. Летом, когда он уже не жил вместе с Ергалом, потому что тот снова женился, начал испытывать все большую слабость и по ночам обливался потом. Врач нашел у него затемнение в легких, и его направили в Хаги. Он провел там несколько долгих недель, в течение которых его посетила только сестра. Она привезла ему одеяло. Когда его выписали из санатория, он завербовался в бригаду на стройку плотины и стал каменщиком. Он таскал свой чемоданчик с одной стройки на другую и постепенно привыкал к новой жизни. Работа на больших стройках его увлекала и приносила удовлетворение – таким путем он словно рассчитывался со своим прошлым. Никому не доверялся, жил одиноко, не говорил, что счастлив, но и не жаловался. Прошлого старался не касаться и привыкал о нем не думать. Правда, несколько раз им овладевало отчаяние, когда он вспоминал дочь. И все еще не сомневался, что когда-нибудь да вернется в Паланк, и, по всей вероятности, из-за этого даже не пытался узнать о судьбе своей семьи.