Текст книги "Помощник. Книга о Паланке"

Автор книги: Ладислав Баллек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

7

Старшину КНБ[45]45
  КНБ – Корпус национальной безопасности.


[Закрыть] Штефана Блащака считали в Паланке, пожалуй, самым авторитетным жандармом. Человек он был бескомпромиссный, настоящий служитель закона, двухметрового роста и стройный, как мачта. Влюбленные в любую исключительность, паланчане буквально гордились, что у них таковой имеется. К тому же мундир сидел на нем как влитой. А ведь провинциалы всегда были влюблены в мундиры.

Старшина расхаживал по городу как павлин, и все загодя уступали ему дорогу, чтобы он ненароком на них не наступил, а может, и для того, чтобы иметь возможность им полюбоваться. Блащак был олицетворением безопасности, и, если он находился поблизости, люди веселее слонялись по вечерней площади или по рынку. Ведь многие жители этого захолустного пограничного города были запуганными, да и человеческий дух, огрубевший в годы войны, отнюдь не всегда отличался благородством, так сказать, порождал не одни благие порывы, но правда и то, что если уж таковой порыв пробивался на свет божий, то был наивысшего качества. Он был исключением, но в то же время и вестником того, что исстрадавшийся род людской снова рвется к высотам и в нем живет неистребимая жажда воспарить над всеми этими подвалами, окопами, кошмарами.

Блащак олицетворял безопасность, в его внушительной фигуре виделось воплощение всеобщей мечты о сохранении и защите доброго старого закона, приличного и спокойного сосуществования, мечты о покое и порядке.

В послевоенном Паланке жандармы пользовались невиданным уважением, они принадлежали к числу самых почитаемых жителей города, к новым его элементам, не дискредитированным в предшествующие годы и при прежних режимах.

Блащак со своей молодой женой после кино прохаживался по площади. В теплом вечернем воздухе был разлит запах табака. Жандарму захотелось пить. Он предложил жене зайти выпить кофе и «шприцер»: дескать, у них дома дети не плачут. Жена могла бы принять вторую половину фразы и за маленький упрек, ведь они жили больше года, а о ребенке и помина не было, но она не возразила, потому что вообще никогда не возражала, а только заботливо заметила, чтобы он не забывал, что утром заступает «круглосуточную», самую тяжелую службу, с обходом всего района. В окрестностях сейчас бесчинствовали шайки бродяг и кочевых цыган – истинное бедствие южных деревень: пока люди были в поле, они обворовывали дома и хлевы.

Блащак кивнул, но все же направился ко входу в гостиницу «Централ», куда его манили свет, музыка, дразнящие запахи и профессиональная привычка поинтересоваться, а кто там сидит и о чем идут разговоры. Он всегда делал то, что считал нужным, культивируя в себе решительность, инициативу, способность действовать и принимать решения самостоятельно, но, может быть, этим он компенсировал издержки, вытекающие из обременительной для его свободолюбивой натуры служебной субординации.

В первом этаже гостиницы «Централ» были ресторан, кафе, игорный и танцевальный зал с баром, откуда слышалась музыка: рояль, скрипка, контрабас, ударник, кларнет, саксофон.

В полупустом ресторане грохотал вентилятор, вешалки были заняты шляпами и прогулочными тростями пожилых господ, которые здесь проводили довольно много времени над пузатыми кружками пива и с вечерней сигарой. В конце длинного помещения стояла оцинкованная разливочная стойка. Официант, разливающий пиво и вино, в белой куртке, прилизанный (его темные волосы, разделенные на прямой пробор, пахли ореховым маслом), слегка опирался о встроенную в стену полку, уставленную всевозможными стаканами, кружками и бутылками. Казалось, что они стоят в два ряда – оптический обман создавали сверкающие за ними зеркала. Официант немного устало, но спокойно, как это бывает незадолго до закрытия, смотрел в окошко в двери, за которым видел кухню и легко одетых судомоек. Временами он как будто выбирал себе одну из них. Из-за дверей доносился звук текущей воды, звон приборов и тарелок. Сегодня подавалось обычное блюдо: довольно старая картошка, немного уже подпорченная, горячий шницель и маринованные огурцы, после которых хотелось пить пиво, хотя бы и слабенькое, послевоенное, которое сюда привозили с пивоваренного завода в Выхни.

Столы в биллиардной были освещены низко опущенными люстрами, как в армейских штабах. Вдоль стены тянулся ряд шахматных столиков с собственным освещением и крепкими кожаными креслицами. Здесь было дымно, но уютно, приятно случали биллиардные шары. Говорили об игре, скупо и потише – о торговле и политике. Завсегдатаи были слишком солидны для того, чтобы поднимать шум вокруг этих тем. Люди приходили сюда не за тем, чтобы выкричаться, а чтобы немного поиграть, обменяться парой подходящих, значительных слов и договориться о чем-то конкретном. Так же как в любом другом помещении гостиницы, здесь во время игры рождались обширные планы и не уступающие им торговые сделки, только здесь – абсолютно честные. Посетители зала составляли своего рода замкнутое сообщество, считая себя во всех отношениях трезвыми, умеренными и солидными людьми. Они избегали шума, говора, лавины воззваний, в вечернее время они уже не хотели иметь с этим ничего общего. Если в Паланке кто-то ходил лишь в игорный зал, это кое-что значило – такой человек считался солидным. Присутствующих здесь не волновали ни экономические, ни политические теории, их манила только практическая сторона жизни. Это были игроки, но другого рода, можно сказать, что это были реалисты чистой воды, а известно, что именно такие и способны вкушать всю прелесть игры. Риторические способности имели успех в кафе, необузданный «кутеж» послевоенных нуворишей – в баре, в распивочной и в игорном зале второго этажа. Здешние тоже умели гульнуть, но не делали этого публично, интрижки с дамами вели шито-крыто и предпочитали лепить сотенные на потные лбы цыган в частных винных погребках.

Были здесь чиновники (в том числе и те, что на пенсии), наставники в жизни и торговле, любящие солидность ремесленники и те, кто считал, что больше не имеет права вмешиваться в мирские дела, ибо их старый и прекрасный мир приказал долго жить.

Даже табачный дым и тот выражал здесь сдержанность этих господ. Он поднимался над их головами медленно, не потревоженный резким выдохом ноздрей или губ. Здесь пили черный кофе с порцией рома, редко с двойной, еще реже – с тройной. А если здесь все же кто-то повышал голос, это был, как правило, кто-то новый, какой-то чужак. Все поднимали головы и смотрели на него без упрека, но с таким изумлением, что этого было достаточно. Крика здесь просто не терпели, так же как и советчиков. Над одним шахматным столиком висел лист бумаги. Может быть, кто-то повесил его только в шутку, но он там так и прирос. На нем было написано:

СОВЕТЧИК, ПОМОЛЧИ!

Плакатик свидетельствовал о грубости нравов. Деликатность куда-то испарилась, как говорили – ее унесла война, но в этом выражались и остатки старой бесцеремонности времен монархии, вульгарность и тупость низших чинов монархической государственной машины; в Паланке, быть может, больше, чем в каких-либо других местах, они еще проглядывали в текстах объявлений, инструкций и запретов, вывешиваемых в публичных местах. По таким вот предупреждениям, приказам и предостережениям можно было судить даже о будущей судьбе того или другого народа.

Раздвижная дверь, сейчас закрытая тяжелой портьерой из красного сукна, отделяла кафе от танцевальной залы со стойкой бара. До десяти музыканты играли для посетителей кафе и даже отчасти столовой, после десяти – уже только в зале для танцев, по другим нотам и на других инструментах. Развлекали типичных нуворишей. Они, как правило, еще не умели обращаться с деньгами и пить, жаждали наслаждений и лести, в два счета напивались, швыряли деньги на ветер и окружали себя сомнительным обществом. В восторге от своего успеха, они еще словно бы не до конца поверили в него и не придумали ни лекарства против этого, ни иного способа развлекаться, кроме старого буржуйского обжорства и безвкусицы во всех своих человеческих проявлениях. Вести себя они не умели, совершенно не представляя, когда что прилично. Но энергии у них было хоть отбавляй, она из них просто перла – жажда деятельности, жажда всем овладеть и все преодолеть. Это были такие маленькие финикийцы, они вступали в союз с каждым, но верили только в одну звезду – богатство. Она вела их в рискованное плавание по бурным, но благоприятным для них послевоенным водам. Ничто их не стесняло, кроме недавно снятого потрепанного пальтишка и шляпы. Их они отбрасывали как можно дальше от себя. Бежали от бедности со всех ног. Пренебрежение старых богачей и зависть менее удачливых им не мешали, к ним они уже привыкли. Они устремлялись вверх, как воздушный шар. А то, в чем их упрекали все кому не лень, оставляли для раздумий второму поколению, собственно, даже третьему, ибо оно, как утверждают англичане, уже умеет носить фрак. Но для того, чтобы появилось поколение, умеющее носить фрак, должно существовать поколение основателей. Ну так в чем дело?

Это само собой разумелось, и принято было говорить, что жизнь у человека тяжелая, потому что она только одна, богатый ты или бедный. Людям в те времена жизнь казалась какой-то неопределившейся, лишенной устоявшихся форм, все стремились к бурям, скандалам, чрезвычайным событиям, как будто лишь такие из ряда вон выходящие эпизоды стоили внимания. По ним мерилось людское величие, как будто в них одних проявляется человек или благодаря им его можно понять, увидеть и оценить. Это был как бы знак пробуждения, послевоенного воскресения человеческого духа и в то же время результат минувших событий и неразберихи, которая воцарилась после войны, когда все утратило свою привычную цену. Прежде всего сам человек.

В кафе было оживленно. Вдоль стен были устроены поместительные ложи с уютными диванами, обтянутыми красным плюшем, зеркала над ними отражали пышные прически женщин, прилизанные головы мужчин, вечерние туалеты, улыбки, пожилые и молодые лица в резком, почти белом свете тяжелых хрустальных люстр. В середине тянулся ряд мраморных столиков, вокруг которых всегда стояло по четыре мягких стула. Между столиками сновал мальчик-официант в серой униформе и шапочке на завитых щипцами кудрях, останавливался возле каждого, делал церемонный поклон, улыбался, предлагая вниманию посетителей деревянный поднос с разложенными сигаретами, сигарами обычными и виргинскими, орешками и конфетами – несомненно, из поставок ЮНРРА.

Метрдотель усадил Блащаков за резервный столик почти у двери, извиняясь перед вахмистром, что не нашлось другого свободного места. Кафе было переполнено.

Блащак закурил сигарету и через минуту, когда решил, что его и жену уже перестали рассматривать, в свою очередь осмотрелся украдкой.

Один из двух официантов уходил с грудой пепла и окурков на подносе, второй стоял возле ложи, где сидело несколько молодых пижонов в вечерних костюмах, и среди них броско одетый Куки. Он рассказывал приятелям братиславские сплетни и свои похождения в «веселом» квартале рядом с замком, беззастенчиво оглядывал присутствующих женщин, так как их мужья и спутники погрузились в разговоры о политике, лихорадочно обсуждая в чисто мужских группках предстоящие выборы.

Вахмистр поймал взглядом знакомое лицо и глаза, устремленные на него. Это был молодой адъюнкт из управления усадьбой, с которым он познакомился при расследовании кражи лошадей. Они кивнули друг другу, но тут возле Блащаков остановился официант во фраке, седоватый лощеный Немет, любивший хвастаться тем, что в ученические годы служил в самых прославленных ресторанах Будапешта и позировал одной «фештирке», подразумевая под этим художницу. Это был примерный супруг и отец четырех красивых сыновей и двух дочерей на выданье. Он принес два «шпицера» в высоких, расширяющихся кверху стаканах и две чашки натурального кофе, вежливо поклонился, улыбнулся, выпрямился и отправился дальше по своим делам.

Блащак взял вспотевший стакан (пальцы у него были костлявые и походили на когти), улыбнулся официанту и ободряюще перевел взгляд на жену, которая смотрела на него большими удивленными и немного испуганными глазами. Она была такая молоденькая, стройная, светловолосая и красивая! Ее взгляд говорил, что она здесь чувствует себя немного стесненно, но чтобы он на нее за это не сердился. Блащак сердечно и широко улыбнулся ей. Они чокнулись.

Оба они здесь выглядели чужими. Молодая жена жандарма, хотя очень молоденькая и свеженькая, была в простом весеннем бежевом костюме, который ей шел, но, конечно, не мог сравниться с дорогими вечерними туалетами дам. Скромное жалованье мужа не позволяло ей таких излишеств. Ее супруг тоже был одет не как остальные мужчины, все в темных костюмах в тоненькую или более широкую полоску, как это предписывала мода, в белых или кремовых рубашках с бабочками. Блащак не слишком придерживался моды и лучше всего чувствовал себя в униформе, а этот свой светлый костюм с подбитыми ватой плечами, в котором так же хорошо, как и в форме, выделялись его плечи, он надевал изредка и чувствовал себя в нем почти как деревенский житель, на которых здесь всегда смотрели свысока. И это его задело.

Под полом работала какая-то машина, может быть насосы в подвале. Из-за занавеса слышался голос певицы с сильным венгерским акцентом: «Маргаритки белые цвели на том лугу, где я губы бледные твои целовал…»

Он прекрасно знал настроение в городе, представлял, что происходит в этой гостинице, кто сейчас здесь собрался, о чем отдельные лица или группы могут говорить, за чем пришли. А то, чего не знал он и его коллеги из местного отделения КНБ, знали люди, интересующиеся повышенной активностью людацкого[46]46
  Людаки – члены словацкой клерикально-фашистской партии (1918–1945).


[Закрыть] подполья, разными обществами и тайными агентами в приходских конторах и резиденциях епископов, равно как и в подозрительных хранилищах секретариата демократической партии.

Политикой он особенно не интересовался, вернее, интересовался в той мере, в какой это удовлетворяло его ближайшее начальство: штабс-вахмистра Пуобиша, который делал представления о повышении по службе, и, с другой стороны, Жуфу, его непосредственного начальника, который явно держал сторону коммунистов. Его, молодого жандарма, влюбленного в свою службу по охране закона, убежденного, что это быстро поможет ему укрепить свои позиции в КНБ, больше всего волновали спекуляция, дерзость торговцев и черный рынок. Обязанности свои он исполнял честно, «горел» на работе, охраняя и защищая личную собственность, безопасность людей, порядок… но именно он должен был довольствоваться тем, что его жена с большим трудом раздобывала по карточкам. Правда, как государственный служащий, он пользовался некоторыми льготами – он не мог пожаловаться на свое жилье, но для того, чтобы немного улучшить материальное положение, ему пришлось бы поступиться в какой-то степени своей честностью, как это делали некоторые его коллеги, а против этого восставала его мужская честь. В конце концов, здесь от него требовалось именно честное и добросовестное несение службы. В городе-то живут и приличные люди, которые могут рассчитывать только на защиту жандарма, и их надежд он не мог обмануть. Любое незаконное действие его раздражало, подвохи и трюки здешних спекулянтов он ненавидел. Он не мог понять, почему местные власти не примут мер против этого свинства и отговариваются, что все, мол, придет в свой черед… Так-то оно так, но что он, жандарм, человек, в отличие от всех прочих обязанный поступать только в соответствии с законом, может сделать без настоящего закона? Он попросту беспомощен. Ограничения для частных предпринимателей, торговцев и ремесленников вообще-то были, но к паланкским спекулянтам это как будто и не относилось, узаконенного запрета мошенничеств на рынке и спекуляций в торговле не существовало. Даже целый жандармский полк не сумел бы отправить за решетку торговца половчее, разве что спекулянт выкинет такое, что представит угрозу для здоровья ближних.

В ложе, возле первого окна, сидели пятеро мужчин в темных костюмах, трое – с библейскими бородами. Все они носили широкополые старомодные шляпы, и каждый здесь знал, что это представители исчезающей, а когда-то многочисленной еврейской общины. Большая часть их не пережила войны, а те, которые сумели сохранить жизнь, приняли христианство, взяли словацкие имена и фамилии и рассеялись по всей республике, иные теперь уезжали в Палестину. Они жаловались на новую, послевоенную волну ненависти некоторых гоев, травивших евреев за их фанатизм и гипотетические вины – в том числе и распятие Христа. Особенно задевало евреев абсурдное обвинение в ритуальных убийствах христианских младенцев, кровь которых будто бы нужна для освящения нового иерусалимского собора, посвященного Яхве, не допустившему полного истребления своего народа, а также то, что какой-то местный негодяй дегтем намалевал на стенах синагоги свастику.

Эти пятеро ведут себя как солидные люди: спокойно и тихо. На ссуду, полученную от государства в возмещение понесенного ущерба, они приобрели новые машины и оборудование для своих мастерских, магазинов и врачебных кабинетов и теперь собираются вывезти их в безопасное место: четверо в Палестину, а пятый даже куда-то в Экваториальную Африку.

Двое из них представляют для паланчан особый интерес. Первый – в прошлом участник Олимпийских игр, все еще сохранивший фигуру десятиборца, а второй – просто красивый старик с белой бородой. Он явно пользуется авторитетом у своих спутников, зовут его Эрнест Вейнбергер – это известный врач-педиатр, что и спасло его от концентрационного лагеря; во времена Хорти паланчане прятали его и в городе, и в окрестностях. Его приемная в бельэтаже дома на Разусовой улице всегда полна больных детей, которых к нему везут со всей ближней и дальней округи. В приемной на стенах висят веселые картинки в черных рамках со сценками из басен Эзопа, а пан доктор ласково беседует с маленькими пациентами об их «маленьких болезнях», которые любит называть «воспалением хитрости».

У него просто дар успокаивать и веселить людей, как это бывает порой у очень грустных, до глубины души раненных людей. С того дня как он узнал, что его жену, двоих детей и внучку сожгли в концлагере, он не верит больше ни в какую западную цивилизацию и собирается уехать от всех чудес белой расы подальше в Африку.

За этим столиком в отличие от других не говорят о политике, уезжающих не волнуют даже грядущие выборы, результаты которых, между прочим, они предвидят. Американцы вышли только на линию Пльзень – Ческе Будеёвице, а здесь слишком горячо приветствовали русские танки. У них есть своя информация из Праги. Здесь их уж ничто не связывает, они больше не намерены рисковать. Евреи важно пересказывают друг другу сотни историй о тяжких испытаниях, рассказывают внешне бесстрастно – зачем много слов, зачем жесты, они знают, что факты сильнее слов. Их красноречие имеет глубокие корни, уходя в глубь времен к ветхозаветным пророкам, а вековые странствия их предков и извечная тоска по утраченной родине, страх перед неизвестным будущим делает из них поэтов.

В их дворах столяры сколачивают контейнеры, огромные деревянные ящики, целые сараи, в которые они погрузят свое имущество. На железнодорожных платформах оно поедет к морю, а там его перегрузят на корабли.

При упаковке должны присутствовать таможенники. Они осмотрят увозимое имущество, запечатают контейнеры, поставят маленькие пломбы, на которых специальными клещиками отпечатают миниатюрный герб Чехословацкой республики. И груз может отправляться в путь.

В соседней ложе сидит Куриц, эксперт здешнего таможенного контроля знаток товаров, ценностей и предметов искусства. Это один из последних опасных для них людей. Точнее, был опасным, пока не привык проводить время здесь, пить и вести околесицу, что жена, мол, не хочет иметь детей. Ее бабка и мать после первых родов заболели и обе рано умерли от тромбоза. Вот она и страшится плохой наследственности, стала ужасно требовательной, жадной до всякого имущества, прежде всего драгоценностей, – словно предчувствуя раннюю смерть, хочет попользоваться жизнью. Подарки мужа (он явно попал ей под каблук) принимает, но уступить не хочет, отговариваясь то тем, то другим. Симулирует то воспаление яичников, то приступы печени, которые ослабевают, как только муж вызывает врача или хочет отвезти ее в больницу. Весь город над этим потешается, никто эту привлекательную женщину не жалеет, а муж между тем все больше спивается, рассказывая всем и каждому о своих страданиях. Жену свою он, конечно, любит, хотя потихоньку обманывает и за глаза называет стервой.

Куриц медленно, но верно перестает быть тем таможенником, с которым нельзя договориться. Зарплата у него небольшая, требования жены растут, сам он любит хорошо одеться, да и любовницы стоят немало. Все это заставляет его прижмуривать один глаз, а кое на что закрывать и оба. В контейнеры всего не уместишь, ведь уезжают-то не самые бедные из паланчан. Закон есть закон, но добрая воля сделает свое, обе стороны останутся довольны. Такое теперь не редкость.

Несведущие могут считать, что пятеро евреев сидят здесь просто так. И считать неправильно, а правда такова, что они заказали себе это место специально. Вернее, попросили официанта посадить их рядом с таможенником. И завершит дело тоже официант.

Куриц сидит к ним спиной, и они наблюдают друг за другом в боковое зеркало. Он слушает их рассказы – он человек образованный и неглупый: кончил Коммерческое училище и прослушал четыре семестра Коммерческого института, кое-что знает о деловом мире старой Праги. Ему понятно, куда они клонят, он ловит их взгляды, но не может совладать с волнением и выпивает лишнее. Ему становится жаль себя, своей загубленной карьеры, ведь недавно начальник и приятель уже сделал ему внушение на этот счет. Но скоро он про все забывает и пьет дальше.

А пятеро отъезжающих терпеливо продолжают свои истории. Выжидают, когда ему понадобится их утешение.

С Курицем сидят еще трое. Все уже под градусом, и каждый из них бубнит свое.

Аптекарь Филадельфи – известный женолюб, человек с больными легкими, – он пьет, курит одну сигарету за другой, позже уйдет в бар, а утром поплетется на улицы, будет стучать женщинам в окна, вступать в разговор с каждой, меланхолически рассуждая о жизни и жалком конце человечества. Он оплакивает старую монархию, а вернее сказать, те времена, когда был здоров.

Рядом с ним – врач Бенко из Турчанского Святого Мартина и адвокат Ольшански – по собственному убеждению, знаток отечественной и мировой политики.

Врач Бенко курит трубку, щурится, клонит большую голову над столиком, лицо у него загорелое, равнодушное, но решительное, говорит он медленно, глубоким голосом, как истый пьяница, но в два счета может оживиться и начать петь словацкие и моравские песни. Он принимал участие в движении Сопротивления, на мир смотрит как «заядлый лютеранин, словак и славянин», его предки, бродячие торговцы, ходили в Россию, дядя по материнской линии с группой австро-венгерских землемеров вымерял и маркировал дороги, когда русские переходили от старых мер длины к новым. Русские ему по душе, потому что «живут свободной человеческой жизнью и терпеть не могут, как и мы, все славяне, схем и стереотипов». Он хорошо знает литературу, наизусть читает стихи Роя[47]47
  Рой Владимир (1885–1936) – словацкий поэт.


[Закрыть], очень любит и Ваянского[48]48
  Ваянский, Светозар (1847–1916) – известный словацкий поэт, новеллист и публицист.


[Закрыть]: «Как отправился отец по свету…», ссылается на Коллара[49]49
  Коллар Ян (1793–1852) – выдающийся деятель чешской и словацкой культуры, видный поэт.


[Закрыть], добродушно высмеивает Ваянского за его русский язык, на котором он пытался изъясняться на этнографической выставке в России более чем восемьдесят лет тому назад, с признанием говорит о Славянской конференции в освобожденной Праге, ему понравилась речь Конева, отстаивает чехов, объявляет себя сторонником завета врачей-толстовцев, но не ратует за коммунизм, так как «у большевиков не национальная партия». Он считает себя главой паланкских интеллектуалов, приветствует вновь образованную республику, и его несколько больше, чем других, волнует близость государственной границы. Он не связан ни с одной из партий, поэтому каждая хочет вовлечь его в свои ряды, что ему льстит и придает важности.

Адвокат Ольшански обожает разговоры о политике вообще, но в текущую политику носа не сует, не желая потерять славу беспристрастного человека. Голосовать он будет за демократов, так как победа большевиков значила бы для дорогой родины потерю самостоятельности. Он призывает Град, и прежде всего «пана доктора Эдуарда Бенеша, нашего доброго президента и ученика ТэГэ»[50]50
  То есть Т. Г. Масарика.


[Закрыть], вести игру со всеми. От приятеля врача он наслышался о роли русских в этой войне. Он понимает, что было бы, если бы победили «господа немцы». Но с грустью вспоминает о роли старой Франции в Европе, жалуется на американцев, которые так некрасиво отшвырнули англичан. Да, об американцах он говорит пренебрежительно: они разбираются в европейских делах как свинья в апельсинах. То, что на конференциях «большой четверки» они пошли навстречу русским больше, чем англичанам, по его мнению, означает, что они хотят прибрать к рукам все колонии и моря. Русский медведь, рассуждает он, плавать не умеет, он будет цепляться только за свой континент.

Эта теория – предмет его гордости, он любит повторять ее, считая, что ошеломит каждого. Ему не нравится, как пошли дела в Югославии, Польше и Болгарии, не по душе и то, что после разгрома Германии, в результате упадка влияния Франции и Англии, которым он не может простить Мюнхена, «самое сильное влияние на Европу, наверное, будет у русских, потому что у них крупнейшая сухопутная армия в мире».

Адвокат – католик, его пугает атеизм, мучает судьба русских церквей, которые заросли травой, судьбы русского дворянства, духовенства и интеллигенции. Тем не менее он искренне любит простых людей и часто защищает их без всякого гонорара. Эта черта сближает его с врачом, также большим человеколюбцем. Вот они и сидят вместе и бранят нуворишей за их обжорство и бескультурье.

Если адвокат говорит о силе русских, врач улыбается и радуется, как мальчик, но, если тот начнет про церкви, сразу заявляет ему, что он «подпевала Ватикана». Адвоката такое обвинение оскорбляет до глубины души, потому что оно как бы лишает его мысли оригинальности.

Бенко любит своих собеседников, можно сказать, что он дружелюбный и общительный человек, но больше всего ценит Филадельфи. Его буквально притягивает эта истерзанная душа и быстро идущая к концу жизнь. И в этом нет ничего странного. Врача Бенко интересует в этом человеке и что-то другое. Если он еще не пьян, и не несет околесицу, и в ярости не бьет стаканов, не бродит по утреннему городу, иной раз вопя, как раненый зверь, то он может быть необыкновенно интересным собеседником, самым интересным, какого встречал доктор на своем веку.

В угловой ложе справа сидят Добрович, старый Варга, Марко и группка гимназистов со своим учителем Пекариком. После обеда мальчики ходят по домам и цехам и агитируют за коммунистов. Они подготовили предвыборную культурную программу, пишут на заборах лозунги против демократов, оформляют выборный номер коммунистической партии. Печатают листовки, появляются всюду, где возле предвыборного плаката соберется группка людей, и тут же вступают в дискуссию.

Сегодня агитировали в усадьбе, на большом дворе, где в длинных одноэтажных строениях со множеством маленьких окон живут сельскохозяйственные рабочие. Сначала вызвали всех во двор пением под гитару, пели и насвистывали в ритме марша революционную песню «Аванти пополо бандъера росса…» потом с воодушевлением выступали перед людьми, которые сбежались на необыкновенный спектакль. Разъясняли умыслы демократов и программу коммунистов, рассказывали, как демократы саботируют чистку, саботируют земельную реформу, а коммунисты за все это борются. Главным их аргументом был вопрос о земле. Земля! Для безземельных это – главное! Эти люди жаждут земли, все остальное не стоит гроша ломаного, все, кроме нее, преходяще, как барская любовь. Ребята в синих рубашках с большим знаком Союза словацкой молодежи полны воодушевления, и то, что они говорят, людям по душе, но стоит кому-нибудь задать вопрос, ходят ли они в костел, как все – конец хорошему впечатлению. То, что они проповедуют и делают, не благословлено свыше. Да, красиво, конечно, но не хватает благословения. Эти изнуренные работой люди больше верят старому Варге, тот лучше знает жизнь, знает, как они зависят от управляющего усадьбой, но больше всего они слушают и верят тому, что скажут в костеле. А случайно не знают ли эти образованные гимназисты, почему сейчас во многих церквах западной Словакии богородицы роняют слезы? Знают ли, что там в лесу является дева Мария и творит чудеса? К чему бы это? Ах, вы не знаете? Молодые еще, где им знать, а вот они – батраки из усадьбы – знают, они своей нищетой и беззащитностью всегда были к Богу ближе всех. Земля? Да, это прекрасно, об этом они только и мечтают, правда и то, что многие уже получили земельные наделы, но вот, когда получат и они, тогда будет другой разговор.

Коммунисты стараются изо всех сил, но в Паланке им нелегко. У них нет доступа в салоны, они не могут полагаться на приходы и костелы, здесь нет промышленности, подмастерья из больших и маленьких мастерских должны считаться со своими мастерами и работодателями, у крестьян и сельскохозяйственных рабочих свои представления о мире, так что коммунистам остаются несколько батраков, мелких ремесленников, несколько бойцов Сопротивления, часть переселенцев, интеллигенция, несколько железнодорожников, кое-кто из недовольных да горсточка старых коммунистов и функционеров партии, которых сюда послал райком.

Город с несколькими тысячами жителей против них. И в первую очередь сам дух города, его специфическая послевоенная ситуация, его положение, состав, история, традиция, консерватизм, тот самый тяжелый, южный, глубоко презирающий разговоры о равноправии, социальной справедливости и презирающий простоту и бедность. Здесь царит мещанство. Все это позволяет делать вывод, что коммунистам здесь не победить.

Каждого из тех, кто сидят в углу и разговаривают с учителем Пекариком и его учениками, паланчане называют «заядлыми коммунистами», что подразумевает их симпатии к русским, чехам, евреям и борьбу с церковью.

Добрович из секретариата района, как и его учреждение, для многих как бельмо на глазу. Раньше, когда Паланк еще не попал в состав хортистской Венгрии, он здесь преподавал и был председателем «Чехословацкой лиги». Последующие события сблизили его с коммунистами. Он часто говорил, что в ту ночь, когда по радио из уст министра Вавречки и д-ра Дерера он узнал о принятии условий мюнхенского диктата, он порвал со своими старыми убеждениями. До конца войны, вернее, до освобождения Паланка он партизанил на Верхней Нитре и там познакомился с Марко. Тот появился в городе недавно. Добрович выделялся из своей группы рыжеватой шевелюрой, Марко – абсолютно лысым черепом, хотя он был еще совсем не стар. Он был, как говорили его соратники, «испанец», сражался за Мадрид, потом перешел по горным дорогам во Францию, оттуда в Бельгию и позже со словацкими шахтерами вернулся на родину. В Паланке он работал электриком.