Текст книги "Сделано в Японии"

Автор книги: Кунио Каминаси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Слушай, Ганин, а чего это у них не написано, сколько бензин стоит? – До меня наконец дошло, чего там нет.

– Так это же «Шелл», Такуя!

– И?..

– «Шелл» – это понты!

– Чего?

– Ну выпендреж такой, понимаешь!

– Не очень! Я на «Мицубиси» обычно заправляюсь – там все четко прописано: сколько стоит обычный, сколько – высокооктановый, сколько – солярка. А здесь ничего нет.

– Ну понимаешь, считается, что на «Шелл» приезжают заправляться люди состоятельные, те, для которых цена не имеет значения. Им главное – заправиться.

– Для богатых то есть заправка, да?

– Вроде того. Типа ресторанов, где в меню цены не указаны – только названия блюд.

– Да здесь, я гляжу и названий блюд нет.

– Да какие в Японии названия! Обычный, высокооктановый да дизельная, гадость – чего писать-то?

– Ладно, Ганин, бензин – это для машин, а нам с тобой мяса нужно поесть. Пошли в твою «Викторию»!

– Не в мою, Такуя, а в твою!

– Чего?

– Того! Я тебя в «Кентакки» звал. Там все дешево и сердито. А «Виктория» – это твоя инициатива.

– Да ладно тебе задираться-то, Ганин! Нам сегодня с тобой настоящая «Виктория» нужнее цыплячьего восторга. Давай ногами перебирай побыстрей, а то ты на машине гонишь, а пешком ходить разучился!

Мы зашли в «Викторию». Такие заведения американско-европейского стиля, которые стали появляться у нас, в Японии, какие-нибудь лет двадцать – двадцать пять назад, внесли кардинальные изменения не столько в наш рацион, сколько в визуальный образ японской ночи. Прежде у нас потребление пищи в вечернее время в общественном месте обязательно происходило в полутьме – при тусклом свете двух – трех затхлых лампочек, практически ничего не освещающих в походящих больше на внутренности больших деревянных сундуков, чем на интерьеры точек общепита, салонах ресторанчиков в японском стиле. Мерзкий запах подгнившей жареной трески, приторно – сиропная вонь, исходящая из фарфоровых бутылочек подогретого дешевого саке, шероховатая поверхность палочек для еды – посещение ресторанов моего детства оставляло в памяти именно эти ароматические воспоминания, не сохраняя при этом никаких зрительных образов. Их, этих зрительных образов, как я теперь понимаю, и быть просто не могло: ничего ни разглядеть, ни запомнить в кромешной темноте наших традиционных японских ресторанов невозможно. Другое дело – такие вот «Виктории» и прочие прозападные заведения: они обливают вас ярким синтетическим светом, едва вы ступаете в его чертоги из зловещего мрака хоккайдской ночи. Резкий контраст между беспроглядной тьмой ночи и ярким светом зала сразу создает в твоем сознании ощущение праздника и безопасности. Свет дарит тебе покой и уверенность в завтрашнем дне, благодаря чему паршивые салаты из хилого салатного бара, которые, приготовь их тебе дома жена, ты бы есть ни за что не стал и даже начал бы подумывать о разводе, кажутся здесь верхом кулинарного искусства, не говоря уже о, честно говоря, подошвообразных стейках, приправленных жизнетворным светом и якобы (как завтра ты будешь – обязательно будешь! – рассказывать сослуживцам в курилке) тающих у тебя во рту.

Неведомый мне пока русский охранник из «Ясуй – бухин» был прав: никого, кроме дюжины молодых парней и девиц, подозрительно смахивающих на студентов и студенток, в зале не было. Более того, измученная официантка, встретившая нас кислой улыбкой у входа и проводившая к свободному столику, явно тоже была из подрабатывающих студентов. Мы с Ганиным откровенно диссонировали всей этой толпе, и это меня несколько обеспокоило, поскольку мы были прекрасно освещены для всех, кто захотел бы на нас полюбоваться с улицы, но тот же яркий свет фактически застилал нам весь вид изнутри наружу. Ясновидящий Ганин тут же не преминул напомнить мне, что он не разучился еще читать чужие мысли:

– А я тебе говорил, Такуя, пойдем в «Кентакки»! Там не лампы дневного света, как здесь, а обычные светильники – желтые! Видно все, что снаружи делается!

– Ты давай меню читай, Ганин, и стейки заказывай! – Нечего с ним соглашаться по каждому поводу. – Если бы мыс тобой в «Кентакки» сели, нам бы части его стоянки не было бы видно!

– А так отсюда вообще всей стоянки не видать! – хладнокровно парировал ехидный Ганин, глядя не на меня и не в меню, а в потерявшее прозрачность из-за темноты высоченное оконное стекло ресторана.

– Сейчас чего-нибудь придумаем, Ганин! – Я повертел головой, чтобы изучить ход электропроводки на потолке, но никаких следов проводов у нас над головой не наблюдалось. – Давай-ка в угол пересядем, Ганин! Вон там столик свободный!

– Зачем это? Так же дальше от заправки! – буркнул Ганин из-за огромного меню, сулившего нам массу гастрономических удовольствий.

– Зато там угол другой!

– Какой угол?

– Мы сейчас отсюда на улицу под прямым углом смотрим, да?

– Ну..

– А оттуда, из угла, под углом будем.

– И что?

– Под углом окно не так отсвечивать будет, понял?

Мы пересели самовольно, не предупредив дежурную девицу, и, когда она через пять минут появилась, чтобы принять заказ, она не нашла нас на том месте, куда усадила, и ей пришлось напрячь свои куриные мозги и узкие глазки, чтобы в конце концов увидеть нас е Ганиным в дальнем углу ресторана прикрытыми шумным студенческим квартетом, пробавлявшимся пресловутым салатным баром и ядовито-зелеными напитками, в которых, я уверен, можно проявлять фотопленку.

Мы заказали по обычному стейку и по безалкогольному «бару», разрешавшему за двести иен до одурения накачиваться кока – колой, пепси – колой, швепси – колой и прочей дрянью, без которой ни мои, ни ганинские дети не могут прожить и дня. Как только официантка поскрипела на кухню передавать невидимым поварам наш королевский заказ, на входных дверях звякнул колокольчик, и в зале появились три новых посетителя. Один из них был молодым японцем в замусоленном желто – красном комбинезоне с ракушкой – нашивкой «Shell», двое других были иностранцами, но не соотечественниками Ганина, от которых я, признаться, за сегодняшний день изрядно устал. Оба были фактически на одно лицо, смуглые, курчавые, низкорослые и глазастые. Я перехватил пытливый взгляд Ганина, выстреливший в сторону вошедших, вспомнил вдруг информацию, которую мне удалось выдоить сегодня из Канеко, и спросил сэнсэя:

– Ты, Ганин, когда-нибудь пакистанцев в глаза видел?

– Пакистанцев?

– Пакистанцев.

– Нет, а что?

– Да мне интересно, как они выглядят.

– Тебе, Такуя, интересно, как выглядят пакистанцы, или же ты хочешь знать, пакистанцы ли те двое, что вон там сели?

– Второе, Ганин. Первое – только отчасти и когда совсем уже делать будет нечего.

– Понятно. Я пакистанцев никогда в глаза не видел, но эти двое, я думаю, не пакистанцы.

– Почему ты так думаешь, Ганин?

– Насколько я знаю, пакистанцы – они типа индусов. А индусы не такие хлипкие. Ты в «Тадж – Махале» здесь, в Нисиоке, был когда-нибудь?

– В Нисиоке не был, а в центре был.

– Без разницы! Так вот ты там обслугу видел? Или хозяина?

– Видел.

– Ну вот. Они же там все рослые довольно, а эти – коротышки, даже ниже их японского кореша, хотя он не самой внушительной комплекции. Не согласен со мной?

– Согласен, Ганин. Одолжение сделаешь?

– Смотря чего одолжить попросишь…

– Да так, немножко неприличного.

– Неприличного я, Такуя, могу много! Ты только поконкретней свою просьбу сформулируй!

– Сходи в туалет, Ганин!

– Да я как-то пока…

– А говоришь «всегда пожалуйста»!

– Не попрекай! Чего тебе надо?

– Мне надо, чтобы ты пошел в туалет и по пути прочитал бы на шевроне у этого японца его фамилию.

– А ты, значит, сам по-японски читать разучился?

– Ганин, ты же не первый год замужем! Если японец на именную нашивку на другом японце пялится, это предполагает, что он без труда все, что на ней написано, разберет. А когда на него таращится иностранец…

– Бака – гайдзин, что ли?

– Ну пускай будет «бака – гайдзин». – В общении с Ганиным меня всегда поражает его уникальная возможность одновременно проявлять и гипертрофированное чувство собственного достоинства, и самоуничижительную самокритику ведь «бака – гайздин» по нашему значит «дурак – инострашка» – определение оскорбительное, за которое на тебя какой-нибудь особо о себе мнящий америкашка из Техаса и в суд подать может. – Если ты на него будешь смотреть, он…

– Дергаться не будет, – завершил мое нехитрое страноведческое умозаключение проницательный Ганин. – Понял, Такуя, все – пошла писать губерния.

– Иди – иди, губерния! – Я якобы в шутку махнул рукой в его направлении, что позволило мне на несколько секунд задержать взгляд на зашедшей в ресторан троице. Говорили они о чем-то достаточно оживленно, на каком языке – слышно не было, но особой экзальтации не выказывали, так что со стороны все выглядело так, что холостые неприкаянные ребята просто зашли на поздний ужин в недорогое заведение и в ожидании своих стейков прикидывают, как им завтра срубить по-легкому пяток тысяч родимых для одного из них иен.

Ганин вернулся через две минуты и с размаху плюхнулся на диванчик напротив:

– Что, стейков нет еще?

– Я попросил официантку попридержать их пока.

– Да?

– Да, пока не доложишь все! Голодом тебя буду морить, пока не расколешься!

– Докладываю!

– Докладывай!

– Вот я и говорю: докладываю! Фамилия у японца этого простая, но в свете сегодняшних событий примечательная…

– Накадзима?

– Так точно, товарищ майор!

– Тот самый?

– А вот это, извините, спросить не догадался. Тот он самый, кому братки отарские ребра считать хотят, или не тот…

– На каком языке они говорят? – Я отмахнулся от извечного ганинского ерничества и хохмачества, потому как дело принимало оборот посерьезней, чем мне казалось полчаса назад.

– Говорят они по-японски. Оба гайдзина – с акцентом, естественно, но весьма бегло, как я смог услышать.

– Значит, не приезжие.

– Да, наверное, давно здесь тусуются.

– Чего делают?

– Тусуются, Такуя. Слово «тусовка» помнишь? Я же тебя учил!..

– Тусовку помню…

– Ну вот они эту самую тусовку делают, осуществляют то есть, здесь, в Японии. По-нашему, значит, тусуются.

Из-за ганинской спины выкатилась высокая двухэтажная тележка со шкварчащими сковородками на деревянных подносиках, и официантка – доходяга дрожащими дистрофическими ручонками выставила перед нами невнятные стейки, обложенные дохленькими соломинками жареной картошки и жалкими махровыми комочками цветной капусты.

– Пожалуйста, будьте осторожны! Сковородки очень горячие! – пропищала голосом впавшего в детство робота девица, надела на сковородки высокие кольца из оберточной бумаги, чтобы нас не забрызгало жиром, прогремела ножами и вилками, прошуршала счетом, который она свернула в неровную трубочку и запихнула в прозрачную пластмассовую подставку на нашем столе, и покатила шкварчащую тележку к столу; где сидел «заказанный» Накадзима с иностранцами.

– Чего делать будем, Такуя? – Ганин задумчиво рассматривал зазубренное лезвие ножа для стейка.

– Не решил еще, – сказал я, пробуя свой нож на гибкость. – Торопиться не люблю…

– Ты бы подмогу вызвал на всякий случай. – Ганин вонзил зубастый нож в темно – коричневую плоть жилистой австралийской вырезки.

– Пожалуй, ты прав, Ганин. – Я отложил нож, отодвинул подальше все еще плюющуюся жиром сковороду и набрал номер отдела. Накагава, слава богу был на месте, и я попросил его подослать к нам пару патрульных машин.

– Смотри! – вдруг сдавленным замогильным голосом произнес Ганин и кивнул головой за окно.

Я медленно повернул голову в направлении его кивка и увидел, что на ярко освещенной – еще минуту назад абсолютно пустой – площадке «шелловской» заправки стояли теперь два здоровенных «лэнд – крузера» – белый и черный. Когда они успели подъехать к «Кентакки» и как незаметно для нас с Ганиным переехать к «Шеллу», осталось для меня загадкой, единственным ответом на которую было излишнее внимание к горячему мясу и крашенной в ярко – рыжий цвет студенточке, выделявшейся гортанным смехом и внушительным бюстом из молодежной компании через два столика от нас. Хотя джипы стояли сейчас подле колонок, ни к одному из них заправочные шланги не тянулись. Зловещий стоп – кадр продолжался секунд тридцать, после чего задняя левая дверь белого «лэнд – крузера» не спеша открылась, и из темного салона на светящийся бетон выпрыгнул верзила двухметрового роста. Судя по контурным очертаниям его тела, он имел те же два метра и в плечах. Он вступил в ярко освещенную зону перед входом в главный заправочный офис, и теперь можно было разглядеть, что это японец, с широченным лицом, коротко остриженными волосами и могучей шеей. Я невольно вспомнил, что сегодня в Отару мне уже пришлось лицезреть такую комплекцию – да еще в двойном экземпляре.

Перед незнакомцем открылась автоматическая стеклянная дверь, и он утонул в слепящем неоне офиса. Из джипов больше никто не появился, что особого оптимизма не добавило. Мой стейк уже перестал плеваться огненным жиром, и я снял со сковородки изрешеченное жидкой шрапнелью расплавленного сала бумажное кольцо, но аппетит у меня пропал. Ганин вяло возил ножом по своему куску, но также особого рвения в его поглощении не проявлял. Зато мы с ним вдруг одновременно обнаружили, что в нас, вернее, в наши стейки вперились четыре пары голодных глаз сидящих через стол от нас студентиков, которым по незадачливости своей и несостоятельности родительской пришлось на четыре долгих года принять изнуряющее и плоть, и дух вегетарианство. Но мне сейчас было не до помощи голодающим студентам Сумикавы и окрестностей…

Безымянный пока бугай вышел из заправочного офиса минуты через полторы. Он не спеша, с чувством собственного достоинства, подошел к черному «крузеру» и нагнулся к левому переднему окну. Еще через две минуты он разогнулся, расправил свои сумоистские плечи и пристально посмотрел на нас с Ганиным. Не знаю, успел ли я одернуть свой косой взгляд до того, как он пересекся с его, но только когда следующим движением своих зорких глаз я проверил ганинскую диспозицию, я увидел кислое лицо уставшего от дел праведных сэнсэя, сверлящего очами и ножом не самый нежный стейк.

– Сюда смотрит, гад, – не поднимая глаз от стейка, прошептал Ганин. – Видишь, Такуя?

– Вижу Ганин, – процедил я сквозь зубы и сделал попытку разъять на части свой кусок стремительно холодеющей говядины.

– Когда твоя подмога будет, Такуя? – не без дрожи в голосе поинтересовался Ганин.

– Минут через десять, не раньше.

– Значит, нам только ночь простоять, а день держаться уже не надо будет, да?

– Что-то вроде этого…

– Смотри, пошли!

Я перевел взгляд с насупленных бровей Ганина, под которыми он прятал свой пронзительный взор, на заправку. От джипов наискось через пустынный перекресток двигалось пять не внушающих доверия силуэтов: четыре из них были точными копиями друг друга – огромного роста, плечистые, тяжеловесные, и только шедший немного сбоку пятый был на полголовы пониже и на полтела пожиже своих спутников. Через минуту все пятеро зашли в наш ресторан, и теперь из-за вихрастых головок студентов – вегетарианцев их можно было наконец-то рассмотреть. Двое здоровяков и третий, что поменьше, оказались японцами – все в черных джинсах, толстых черных кожаных куртках, с ежиками на головах; двое других были не японцами, и, судя по тому; как при их виде, в общем-то, не трусливый Ганин втянул голову в плечи и углубился в изучение своего стейка, мне стало понятно, что это та самая пара из «Ясуй – бухин», чьи голоса я имел удовольствие слышать сорок минут назад.

Вошедшая пятерка быстро отыскала в полупустом зале объекты своего интереса: завидев новых посетителей, Накадзима и два его смуглых собеседника разом замолкли, открыли рты и выкатили глаза. Навстречу новым гостям прошлепала наша знакомая официантка, раскрывшая было воробьиный ротик для приторного приветствия, но один из качков – японцев аккуратно взял ее за плечи и задвинул за стойку кассы. После этого все пятеро обступили накадзимовский стол, а один из них – тот, что первым вышел из белого «лэнд – крузера», – сел на свободное место рядом с Накадзимой.

– Смотри, Такуя. – Ганин стрельнул глазами за окно.

– Чего такое?

– Видишь в черном джипе слева?

Я на секунду оставил без внимания начавшиеся через четыре столиках от нас дипломатические переговоры явно не на высшем уровне и посмотрел за окно: за затемненным левым передним стеклом поблескивал красно – фиолетовый огонек.

– Курит? – высказал я мысль вслух.

– Думаю, нет. – Ганин тряхнул головой.

– А что же это тогда?

– Для сигареты слишком цвет фиолетовый. Когда сигарета горит, цвет красно – оранжевый.

– Что же это, по-твоему?

– Сотовый, наверное. В сотовых такие лампочки бывают, которые, когда разговариваешь…

Здесь рассуждения Ганина на предмет свечения контрольных лампочек в мобильниках при разговоре были прерваны тяжелым глухим стуком, и мыс Ганиным, и все шумные студенты синхронно повернулись в сторону того стола, за которым назревала интернациональная разборка. Здоровяк японец держал за затылок малозаметного теперь Накадзиму чьего лица не было видно никому из присутствующих, поскольку все оно утопало сейчас в чугунной сковородке со стейком.

– Надо же, не кричит! – удивился вслух Ганин.

– Как там у вас говорят, Ганин, про кошку про мясо…

Сам же знаешь, сам же меня учил. – Я обтер губы салфеткой, хрустнул пальцами обеих кистей, повел плечами и сосредоточился.

Что втолковывал сейчас на ухо лишенной лица голове Накадзимы суровый культурист, нам с Ганиным слышно не было, хотя неугомонные еще какую-нибудь минуту назад студенты затихли и стали медленно сползать под столы и в проходы. Стоящая над столом четверка с каменными лицами следила за каждым движением обоих чернявых гайдзинов, и те медленно, но верно столбенели. В воздухе пахло жареным – и уже не только мясом…

Я встал и направился к «проблемному» столу. В глазах чернявых иностранцев блеснул лучик надежды, четыре качка продолжали стоять без движения в телах и без эмоций на лицах, а пятый – как понятно теперь, старший – с удивлением поднял на меня глаза, но свою чугунную ладонь от всклокоченного затылка Накадзимы не оторвал, так что только Накадзима остался в визуальном неведении по поводу изменений в скромных интерьерах пропахшей прогорклым жиром «Виктории».

– Проблемы какие-то, ребята? – Я постарался звучать как можно более непосредственнее.

Старший продолжал молча, с тем же детским удивлением в широких черных глазах, меня разглядывать, а от стоящей четверки отделился крайний японец и двинулся мне навстречу.

– Я говорю, проблемы какие? – Я уперся в грудь вышедшего мне на перехват атланта.

– Проблем никаких нет, – замогильным голосом отозвался он.

Я заглянул ему за широкую спину, сконцентрировав свой взгляд на продолжавшем утопать в сковородке со стейком Накадзиме. Державший его силач вздернул брови и посмотрел на одного из своих русских подручных. «Интересно, это Серый или Илюха?» – подумал я, глядя на двинувшегося на подмогу своему японскому товарищу русского колосса. Он встал слева от первого товарища, и теперь бедного Накадзиму и испуганно хлопающих глазами курчавых гайдзинов от меня отделяла внушительная живая стена общим весом никак не меньше двух с половиной центнеров.

– Ты поел, дядя? – низким хриплым голосом поинтересовался стоящий передо мной японец.

– Нет еще. – Я старался не ускорять в себе процесс раздражения. Я прекрасно понимал, что мне нужно элементарно потянуть время, но, С другой стороны, сдерживать себя, чтобы не вмазать этому быдлу по широченной физиономии, становилось труднее с каждой секундой.

– Ну так иди доедай! А то приятель твой уже наелся и свалил! – прохрипел амбал, заглядывая мне через плечо.

Я инстинктивно оглянулся на наш столик: бугай не соврал – Ганина за ним действительно не было.

– У меня мясо еще горячее, – процедил я сквозь зубы.

– А вот мы тебе сейчас его охладим! – Он слегка повел правой рукой, и я вдруг ощутил себя снежинкой на декабрьском ветру Я пролетел над двумя столами и, слава богу успел сгруппироваться, чтобы не шарахнуться спиной об угол третьего.

Падение мое никаких дополнительных эмоций, кроме уже имеющихся, ни у кого из присутствующих не вызвало. Дохлая официантка стреляла обезумевшими глазами из-за кассы, поклонники салатного бара медленно расползались по залу под всеми столами, разбирающаяся между собой великолепная семерка (ослепленный стейком Накадзима – не в счет) безмолвно следила за тем, как я пытаюсь очухаться и встать на ноги после длительного перелета, а моего бестолкового и абсолютно недисциплинированного друга Ганина нигде не было видно.

Я выпрямился, пропустил сквозь кости и мышцы контрольный импульс, убедился, что все цело и все на месте, и понял, что подмоги ждать уже глупо. Прорубить окно в живой изгороди, стоящей теперь в пяти метрах от меня, особого труда не составило: я не спеша повернулся и взял с нашего стола обе чугунные овальные сковородки с початыми стейками, прикинул их вес и потенциальную траекторию и с обеих рук метнул их прямо в головы японца и русского. Обе руки у меня накачаны одинаково – специально слежу за этим в тренажерке, так что обе сковородки с одинаковой силой и на одинаковой высоте врезались в живые мишени. Расчет оказался верным: конечные точки траекторий полетов увесистых овальных дисков, измазанных уже начавшим белеть жиром и липким шоколадного цвета соусом, пришлись аккурат в широкие переносицы обоих бугаев. Они крякнули от неожиданности – каждый на своем языке, зашатались и плюхнулись под стоящий впереди стол.

Державший Накадзиму качок был вынужден отпустить наконец-то своего пленника, и тот оторвал от сковородки измазанное соусом тоскливое лицо, при этом благодаря новому гастрономическому окрасу он теперь мог вполне сойти за своих собеседников, сидевших напротив. Те несколько ожили и завертели головами так энергично, что стоявшему над ними русскому пришлось могучими руками схватить их за шеи, чтобы удержать на месте. Пятый японец, который из окна казался не таким крупным, как его спутники, а на деле вышел по комплекции намного массивнее меня, двинулся в моем направлении. Мы сошлись за один стол до Накадзимы с его пленителем. Японец попробовал поднырнуть под меня с подсечкой, но забыл, видно, что мы с ним не в чистом поле воюем: я даже не стал дергаться и уворачиваться – просто дернул за угол соседний стол, и вся сила его ног обрушилась на массивную перекладину, стягивающую боковые ножки – стенки.

Старший продолжал сидеть, прикрывшись Накадзимой. Он сверкнул глазами в сторону последнего русского, и тот, выпустив тоненькие шеи дрожащих иностранцев, пошел на меня.

– Бить будешь? – спросил я его по-русски.

Он замешкался лишь на секунду, а затем закинул правую руку за спину чем-то там, за спиной, щелкнул, и, когда я вновь увидел его руку в ней уже блестело широкое лезвие короткого охотничьего ножа. Я отпрыгнул вправо – к салатному бару.

– Порежу… – зашипел не то Серый, не то Илюха.

– Смотри нож не затупи!

Я нащупал левой рукой позади себя горячий бак с супом, выудил из него липкий, словно облитый клейстером, половник, из чего попутно я сделал заключение, что суп – обычный китайский, и выставил свое капающее горячей полупрозрачной жидкостью оружие перед собой.

– Ты Серый или Илюха? – Я решил выиграть еще пару секунд и не ошибся в расчетах.

– Э – э?.. – выдавил из себя качок и замер.

– Серега, давай! – на дурном русском рыкнул из-за стола его японский командир и еще раз изо всей силы ткнул безвольного Накадзиму в его сковородку.

– Значит, Серый… – подытожил я, правой рукой загреб из миски на барной стойке горсть сухариков и швырнул ему в то, что назвать лицом – тем более прямым – у меня сейчас язык не поворачивается.

Серый отмахнулся от налетевшего на него сухарного роя, и, пока он терял драгоценные сотые секунды на борьбу с крутонами, я предпринял радикальные меры по его разоружению: что было силы саданул половником по кулаку с ножом и, когда тот брякнулся об пол, ногой поддал по нему так, что он, проскользив десяток метров по гладкому полу скрылся из нашего общего с Серым – Серегой поля зрения. Пока, видимо, не самый сообразительный изо всей компании Серега пытался все – таки сообразить, как ему теперь быть, вырубленные мной на время двумя сковородками и одним столом трое его напарников стали проявлять явственные признаки чудесного воскресения и двигаться по направлению ко мне сразу с трех сторон. Я скосил глаза на салатный бар, и только теперь до меня дошла вся глубина и точность его оценки, сделанной питерским фанатом Николая Лескова и «мазды – эф – экс»: действительно, какой все – таки убогий салатный бар в этой самой «Виктории» – даже бросить в бандитов нечем, не говоря уж о поесть.

Четыре стеклянные миски с нарезанными овощами, миска с паршивым картофельным салатом, чаша с химическим фруктовым желе – вот и все, что полетело в этих троих дегенератов. Бреда, впрочем, в отличие от чудных сковородочек, от них не было практически никакого, если, конечно, не считать того, что их черные куртки и джинсы были теперь не совсем черными и не совсем сухими. Сколько было потом одновременно кулаков – два или три, – я так и не понял. Я понял только, что моя многострадальная спина проломила прозрачный пластмассовый задник барной стойки, а уже не барный, а мой собственный зад вдруг почувствовал жуткий холод. На то, чтобы осознать, что я просто – напросто приземлился в колотый лед, которым была усыпана поверхность бара и в котором только что стояли не спасшие меня миски, мне потребовалось не больше секунды. Столько же понадобилось всей троице, чтобы в шесть рук вытянуть меня из барного плена, бросить на пол и начать ногами совершать с моими ребрами то, что изначально, если верить отарской фонограмме, они планировали сделать с накадзимовскими. Я пропустил не меньше десяти ударов по бокам и бедрам, но все – таки моя натренированная способность мгновенно группироваться помогла остаться в сознании и даже сообразить, что нужно нырять под стол, где этим бугаям ногами меня – по крайней мере, моей головы – будет не достать. Я извернулся на левом боку, отбил правой ногой сразу два удара и перекатился под ближайший стол. Однако простоял он надо мной недолго: в четыре руки два японца подняли его над моей головой и отшвырнули куда-то, а два русских схватили меня за руки и ноги и бросили на пристольный диванчик.

– Только не убивать! – рявкнул по-японски все еще сидящий возле Накадзимы старший. – Пусть живет покалеченный!

Русские взяли меня за шиворот и за локти, притянули спиной к себе, а японцы накинулись спереди и принялись проверять на крепость мою грудную клетку и брюшной пресс. Я чувствовал жаркое дыхание обоих русских у себя за спиной, старался как можно спокойнее относиться к крушащим меня ударам, пытался повнимательнее вглядеться в главного бандита, сидевшего в окружении Накадзимы и двух зомбированных гайдзинов. До вопроса: «А где, собственно, прыгает мой собственный гайдзин?» – я не успел дойти, потому что этот самый гайдзин напомнил о себе значительно раньше.

Сначала был едва уловимый, легкий – легкий всплеск, затем подозрительно резкий запах жареного мяса, а затем – звериный вой в стереофоническом формате, потому как взревели одновременно и Серый, и Илюха – один в мое левое ухо, другой – в правое. Чем громче был их рев, тем слабее они держали меня за руки и за шею и тем скорее я смог безбоязненно и, главное, беспрепятственно выпрыгнуть вперед и обеими ногами посчитать зубы у моих фронтальных обидчиков. Через полсекунды орало уже четверо бандитов: русские сзади вертелись как ужи на сковородке, пытаясь заглянуть себе за спину, а японцы впереди держались обеими руками за подбородки, и сквозь их пальцы сочилась густая пурпурная паста.

– В лед ложитесь, идиоты! – услышал я за спиной беспечный голос Ганина.

Где-то вдалеке, снаружи, послышалось негромкое кошачье мяуканье полицейской сирены.

Я обернулся: оба русских бугая попятились к барной стойке и рухнули спинами в тот самый лед, в котором я только что охлаждал свой драгоценный зад. из-за раскуроченного задника сияла физиономия Ганина, демонстрировавшего мне огромную пустую сковороду, но мне сейчас одного того факта, что он жив, здоров и счастлив, было достаточно. Я повернул голову к накадзимовскому столу: за последние две секунды число едоков за ним несколько поуменьшилось. Вымазанный жиром – соусом Накадзима и буравившие меня черными жемчужинами выпуклых глаз иностранцы продолжали смирно сидеть на диванчиках, а вот не велевшего меня убивать, но приказавшего только покалечить бандита уже не было.

Внезапно вой сирены стал на мгновение в два раз громче, затем вновь ослабел, а потом опять на полсекунды стал громче. Я дернул голову вправо, в сторону выхода: дверь на улицу трепыхалась, то усиливая, то приглушая полицейскую пищалку. Я бросился к выходу и выскочил на крыльцо. Меня снова обдало резким холодом – теперь, правда, уже в лицо. Бой приближающейся сирены вдруг перекрыл турбинный рев обоих «лэнд – крузеров» на «шелловской» площадке. Подобно тяжелым реактивным самолетам, выруливающим на взлетную полосу, они неповоротливо друг за другом проехали зигзагами через серпантин заправочных колонок, выкатились на темный асфальт улицы Харигиси, выстрелили в морозный воздух белыми клубами вонючих выхлопов и стремительным черно – белым тандемом исчезли в южном направлении.

Я вернулся в ресторан. Там мало что изменилось: бандиты – японцы сидели рядом на полу и все так же держались окровавленными руками за выпадающие из их пустых черепов разреженные мной челюсти, а их русские коллеги толстенными антрацитовыми карпами вертелись на спинах по колотому льду и оскверняли окружающую их среду всеми мыслимыми и немыслимыми комбинациями из известных всем четырех лексем русского языка. Накадзима автоматически тер лицо мокрой салфеткой, а его подельники продолжали дрожать как осиновые листья и, по-моему мало что соображали от страха.

Из-за барной стойки с видом триумфатора выкатился Ганин.

– Как я их пожарил, а?

– Чем это ты их так? – Я взглянул на корчившихся в жутких судорогах русских бугаев.

– Маслом. – Ганин попытался сунуть мне в нос все ту же лоснящуюся от золотистого масла здоровенную сковородку.

– Чем?

– Знаешь, у нас такая поговорка есть: кашу маслом не испортишь. Вот я решил ее переделать.

– Как переделать?

– Теперь буду говорить: драку маслом не испортишь! Горячее оно, зараза!

– Ты сам-то не обжегся?

– Чуть – чуть, пока с кухни тащил. Поваренок, чудак такой, орет: оставьте, дяденька, масло, мне еще завтра в нем картошку жарить! Смешной парень…