Текст книги "Сделано в Японии"

Автор книги: Кунио Каминаси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Да, Камеда Минору. Он у меня отвечает за документацию и оформление…

– Спасибо вам большое! – Я поклонился таможеннику и краем глаза заметил, как Ивахара изящным движением вытащил из пластмассовой подставки наш общий счет и направился к кассе.

Маэно оглянулся на стол, на пустую подставку для счета, понимающе кивнул и, даже не попытавшись расплатиться хотя бы за себя, двинулся к выходу. Ивахара расплатился за всех, и, пока метрдотель выписывал ему чек для возврата денег из бюджета отарского городского управления полиции, я поинтересовался у Китадзимы:

– Эту вашу таможню что, никто из Токио не трясет?

– Никому, Минамото-сан, ни до чего нет никакого дела, – вздохнул Китадизма.

– Так уж и никому?

– Приезжают какие-то инспекции раз в два года, но их чаше не в порту а в горячих источниках да в сусечных ресторанах у нас тут встретишь.

– Да? Все шито – крыто?

– Понимаете, Минамото-сан, план они выполняют. Надо, знаете ли, очень сильно постараться, чтобы с русским крабом план не выполнить. А что до вывоза машин, то раз все они подержанные, то по нашим замечательным законам пошлину за них платить не надо. То есть вроде как мы должны быть благодарны русским за то, что они нас от мусора избавляют…

– Едем? – Ивахара закончил объяснения с метрдотелем и присоединился к нам.

– Едем!

– Вы сейчас куда, Минамото-сан? К нам в управление?

– Да чего я буду вам мешать! – лицемерно заявил я. – Вы меня через Сакаимати провезите, ладно?

– Проблем нет! – кивнул Ивахара. – Вам куда в Сакаимати надо?

– В «Кентакки фрайд чикен»!

– Куда? – удивленно переспросил Ивахара и заглянул мне за спину, где официантка сгребала с нашего стола остатки весьма солидной трапезы.

– Не наелся я, Ивахара-сан, понимаете? – усмехнулся я.

– Как скажете! «Кентакки» так «Кентакки»!

На массивных настенных часах у выхода из ресторана часовая стрелка, сделанная в виде золотого раздвоенного языка дракона, упиралась в цифру три, а минутная извивающимся пузырчатым драконьим хвостом подползала к двенадцати.

Глава восьмая

Что меня всегда потрясает в моем друге Ганине – уж, казалось бы, столько лет его знаю, а все привыкнуть не могу – так это его уникальная способность к социальной мимикрии. Я так подозреваю, что в нем умер великий актер, как какой-нибудь, скажем, Роберт де Ниро или, к примеру Александр Калягин. Когда мы начинаем с ним говорить о театре или кино, он настолько естественно рассуждает о том, как кому надо играть и как и кому играть совсем не следует, мне всегда кажется, что Ганин занимается не своим делом – не для того его неведомые мне родители в далекой, но всегда симпатичной мне Москве сделали, чтобы он перед нашими бестолковыми курсантами типа здешнего «сына собаки – женского – пола» Сомы кузнечиком прыгал и падежи им русские – невразумительные и абсолютно бессистемные – втолковывал. Хотя если честно, то лицедейство мне не по душе. Конечно, Ганиным в его актерском раже я любуюсь – наслаждаюсь – упиваюсь, но когда на службе перед моим дражайшим лицом какой-нибудь заезжий душегуб из Петропавловска – Камчатского или Александровска – Сахалинского начинает ломать ваньку, комедию и дрова, да при этом еще ломается сам, то мне стоит немалых усилий удержаться от того, чтобы не сломать ему чего-нибудь еще – типа переносицы или ключицы. А вот талантливый Ганин меня своими актерскими экзерсисами не раздражает, хотя я понимаю, безусловно, что это все оттого, что Ганин передо мной – да, между нами, и перед собой заодно – просто куражится или, как он любит говорить, «имеет свой кайф», а коснись чего, я бы тоже, может, его не пожалел бы…

Я так думаю, что именно эти уникальные хамелеонские способности позволяют ему хоть чего-нибудь да вдолбить нашей недалекой зеленой поросли, у которой на уме одни только «Плей – стейшены» и «Нинтендо». Он способен подстраиваться под любую аудиторию, подыгрывать ей и в конечном счете выуживать из нее то, что требуется ему самому. Его уникальная для наших не самых задвинутых на театре граждан педагогическая практика по системе Станиславского приносит свои скромные, но все – таки плоды. Я по этому случаю всегда вспоминаю тех двух литовско-еврейских бабушек, что выскочили из-за «железного занавеса» восемнадцатилетними стрекозками сразу же после изгнания из их Вильнюсов и Клайпед немецких фашистов, уцепившись за наших изголодавшихся по обильной женской ласке молоденьких атташе. Способны они оказались лишь на то, чтобы, как они утверждают, правдами, но всем нам давно понятно, что все – таки неправдами, оккупировать в центральной Академии японский полиции в Токио оба вакантных тогда места преподавателей русского языка для наших блюстителей порядка. И уже в течение сорока лет, сменив и гражданство, и мужей, они ничтоже сумняшеся втюхивают сотням проходящих через них доверчивых парней, отчаявшихся найти работу на гражданке, перлы типа «Разрешите вас арестовать?» или «Не соблагоизволите ли вы пройти со мной в ближайшую полицейскую будку?». А бедный Ганин здесь, в суровых условиях бесконечной хоккайдской зимы, затем должен суровым напильником своего гиперпрофессионального педантизма соскребать с наших скованных железным цементом магии первого учителя – иностранца, которому доверяешь потом всю свою жизнь и которым поверяешь всех последующих сэнсэев, все эти многослойные реликтовые наслоения юрского периода (Ганин утверждает, что у них в России есть актер по фамилии Юрский, а у меня все руки не доходят проверить в Интернете, правду он говорит или, что с ним регулярно бывает, заливает), чтобы не доводить до коликов потом на допросах своих подопечных, как тот же сержант Сома – своим бессмертным протоколом, который, кстати, я ему до сих пор не вернул.

Первое, что меня поразило, когда я, едва войдя в пропахшую прогорклым маслом «Кентакки фрайд чикен», увидел нового компаньона Ганина, был разительный контраст между абсолютно различными как в социальном, так и возрастном плане внешними данными этой странной пары и той удивительной коммуникационной близостью, которая от нее исходила. Со стороны казалось, что два миллиона лет знающих друг друга человека из праздности и лености зашли сюда погрызть хрустящей корочки с жареной курочки и обсудить чисто бытовые и сугубо приватные проблемы. Только мне было ясно, что солидный дядька, которому не так уже далеко до первого «полтинника», в дорогом сером пиджаке и при не самом дешевом «Картье» на левом запястье и остриженный по неистребимой российской моде последних лет под только что выпущенного на свежий воздух гладкой свободы рецидивиста двадцатипяти-тридцатилетний парень с несфокусированными глазами, в обтерханном, или, как я бы сказал, вспоминая вчерашнего Катагири, «брёхлом» джинсовом костюме без опознавательных фирменных знаков, с почерневшими, видимо, не от самой интеллектуальной работы мощными пальцами и извечно гнилыми сахалинскими зубами познакомились не далее как час – полтора, максимум – два, назад.

– …А с бесстоечными, я тебе, бля, говорю, суеты больше, – поймал я окончание умной тирады парня, который одновременно глодал очередную, судя по горке на тарелке перед собой, куриную косточку и посвящал моего друга Ганина, уже покушавшего и потому вальяжного и расслабленного, в какие-то пока непонятные мне нюансы. – Я, блин, как бесстоечные пошли, все эти дела…

– А, Такуя, наконец-то! – Ганин прервал монолог своего умного визави, очевидно страдавшего депрессивным словоблудием и хронической логореей, и выдвинул для меня легкий стул из белой пластмассы. – Давай садись с нами! Есть будешь?

– Нет, Ганин, спасибо, я только что из ресторана. – Я разбавил японской плотью славянский дуэт.

– А че, курочка здесь классная! – совершенно искренне удивился парень, отдирая своими никогда не знавшими не только маникюра, но и элементарного мыла пальцами золотистую корочку от очередного куска куриной плоти. – Я, бля, как пообедаю лапшой китайской, потом сразу в «Макдоналдс» картошечки с котлеткой намять или сюда вот – курочку-то я люблю…

– Познакомьтесь! – предложил нам вежливый и воспитанный Ганин. – Это, Такуя, Олежка. А эго Минамото-сан.

– Ага, понятно, че Минамото… Я знаю, – выдавил своими маслеными губами новоявленный Олежка.

– Мы с Олежкой сейчас в автомастерской познакомились, – пояснил Ганин и любовно посмотрел на забавный персонаж, работающий перед ним своими здоровенными скулами.

– Ну я че говорю-то, возьмешь, прикинь, Ганя, ты бесстоечные дела, – Олежка показал, что мое появление на его интеллектуальном горизонте особых изменений в его ближайшие речевые планы не внесло, – оно, само собой, кусок один – всё не два. Но ты сам-то прикинь, грузит-то его как! Чуть сгиб какой пойдет, допустим, по грунтовке ты поехал, да? Треск – плеск – и никакого блеска!

– То есть ты, Олежка, говоришь, что лучше классику брать – со стойками, там, с форточками, да? – заинтересованно подыграл разошедшемуся не на шутку Олежке хитрый Ганин.

– Ну! Че я те говорю-то! Твои дела, само собой, Ганя, но сам прикинь! Они же, – Олежка кивнул в мою сторону, – аквариумов тут понаделали, да? Прикинь!

– Каких аквариумов, Олежка? Я не совсем в курсе, – сокрушенно признался Ганин.

– Да ты че! Как нерусский все равно! Ну аквариумы ихние, вэны гребаные!

– Микроавтобусы, что ли? – догадался Ганин.

– Ну! Там же стекло одно! А будешь на дачу ездить, да, прикинь! Пацаны камнем захерачат, козел какой на обгон по гравийке пойдет, ну, прикинь!

– Прикидываю – прикидываю, – задумчиво закачал головой основательный Ганин.

– Ну я и базланю, че! Где замену будешь искать, ну? Во Владике ща, да, на Первой Речке лобовуха – триста – пятьсот, ну? Боковухи так же где-то, ну? Задники и люки крышевые – ваше не подступишься! Ну? На Балке, может, подешевле, но на полтинник – не больше. Да и пока до Находки доберешься, до Балки этой, сто лет пройдет…

– Ну! – поддакнул Ганин.

– Давай, Гань, еще по курочке, а? – Олежка покончил с последним крылышком. – А кореш твой че, только суши, что ль, хавает? Нашей пищи не признает?

– Кореш его только что отобедал, – поставил я на место невоспитанного поклонника своим безупречным русским. – А курочку жареную кореш очень даже уважает!

– Ух ты, – как он по-русски херачит! – с неподдельной искренностью удивился Олежка.

– Ну! – промычал я в его направлении.

– А ты чего, тоже тачку брать хочешь? – обратился Олежка ко мне. – Ты же японец?

– Нет, мне машина не нужна. Я вот с господином… корешем Ганиным пришел поговорить…

– А, ну вы базланьте, а я пойду еще сетик закажу! – Парень побежал к прилавку а я, проводив его взглядом через плечо, поинтересовался у довольного Ганина:

– Что это за чудо в перьях, Ганин?

– Олежка… – ласково и мечтательно протянул Ганин.

– Какой Олежка?

– Вот такой, Такуя! Какой есть! Вся правда нашей суровой российской жизни перед тобой! Не то что всякие там Гоголи с Булгаковыми! Сиди вот и слушай!

– Ты, Ганин, как он говорит, «че»? Сдурел совсем? Я на работе, а ты мне тут Олежку подсовываешь!

– Не кипятись, Такуя. Я его в автомастерской откопал и сюда затащил, – зашептал мне на ухо Ганин.

– Ну?

– Баранки ту, согну – дам одну! Говорят тебе, сиди и слушай! У них там машины для Владика. Я толком поговорить не успел, он согласился на мои вопросы отвечать, если я ему курицы куплю!

– Эй, Ганя, семьсот восемьдесят иен с тебя! – закричал через весь зал довольный жизнью и самим собой Олежка. – Гони давай!

– Проглот хренов… – прошипел Ганин, вставая и доставая из внутреннего кармана бумажник.

– Во курочка! – пропел счастливый Олежка, вернувшись на свое место с пластиковым подносом в грязных руках. – Ща навернем! Курочка – корочка ты моя!..

– Вы… ты здесь давно? – спросил я парня.

– Пятый год, – все теми же маслеными губами ответил Олежка, принимаясь за разоблачение новой порции жаренных в тесте цыплят: – Пятый год как…

– Сам откуда?

– Гы, откуда? Оттуда, блин! Откуда я могу, бля, здесь быть?! Чудной у тебя кореш, Ганя! – Олежка как-то слишком уж сильно заудивлялся и начал стрелять изо рта вокруг себя жеваной куриной крошкой. – Вопросы, блин, как у ментов прям…

– Из Владика, что ли? – покосился я на Олежку.

– Из блядика! – зло огрызнулся он мне в ответ.

– Сахалинский тогда?

– Ну!

– Южный?

– Херужный! – продолжал демонстрировать свои незаурядные способности в рифмовании географических названий троглодит Олежка.

– А Корсаков с чем будешь рифмовать? – поинтересовался чуткий к поэтическому слову Ганин.

– Корсаков со многим рифмуется: сраков, например, или хераков, опять же… Только я сам-то корсаковский…

– И чего в Отару делаешь?

– Иену сверлю! Буровыми работами занимаюсь! Типа нефтяник!.; Чего тут у вас можно еще делать?!

– А что, совсем нечего, что ли? – спросил я.

– А че, есть, что ли?

– А в Корсакове – херакове твоем есть чего делать, да? – обиделся я за наш Отару.

– Блин! Корсаков – это да, это жизнь! Там такое… А здесь… – Олежка принялся за второй кусок из своего свежего набора. – Тоска! По телику непонятно ниче! Видео в прокате возьмешь: базары по-английски, титры – по-японски, и че?

– Да, это точно, Олежка! – закивал ему в рифму Ганин. – Я тоже вот злюсь! Прикинь, да? Позавчера воскресенье было, да? Взял «Вора» нашего, ну; с Машковым, да?

– Ну! Классный фильм! – Олежка оторвал от истекающей золотистым холестерином куриной ножки свои не обремененные интеллектом глаза. – А мне еще «Брат» нравится, да! Тоже ништяк кинцо! И «Брат—2» тоже отпад! Даже еще клевее!..

– Ну! Я о чем? – интимно – доверительно продолжил Ганин в его направлении. – Вот! Кассету ставлю, блин: Машков по-японски, Редникова – по-японски, и хочешь – спать ложись, хочешь – песню пой! Я, блин, чуть телик не грохнул со злости, ну?

– Ну! – согласился с Ганиным Олежка. – Я ж говорю: козлы! И ваще! Я, бля, вчера…

– Ты погоди, Олежка, про вчера! – Ганин исподволь заглянул себе за левую манжету где прятались его «Картье», подаренные ему его любезной Сашей на славное сорокалетие. – Ты про сегодня закончи! Значит, ты говоришь, «марка» брать не стоит?

– Прикинь сам, Гань! – Олежка стукнул обглоданной косточкой об тарелку – «Марчелло» – тачка понтовая, особенно «второй марик», ну? А с понтами тебе у нас тяжко придется…

– Почему это? – метнул Ганин Олежке, а мне шепнул: – «Марчелло» – это «тойота – марк»…

– Ну че ты как этот?! – заерзал Олежка. – «Маркуха», она же понтовее, чем «целка» или, там, «корова», да?

– Чего? – Здесь уже и Ганин оказался бессилен перед лексическим напором Олежки.

– «Королла», блин, «тойотовская» и «целика», – крякнул от досады за своего туповатового друга Ганю опытный Олежка.

– «Селика», – не удержался я, чтобы не поправить не слишком разбирающегося в латыни Олежку.

– Я и говорю: «Целка»!

– Ну и?.. – подстегнул его Ганин.

– Ну вот! «Маркуху» возьмешь или «маджу», «маджесту» то есть, – и все! Это как залетел все равно!

– В каком смысле? – решил уточнить Ганин.

– В прямом, блин! Не девка небось, чтоб по-кривому залетать! На бабки залетаешь, ну?

– По запчастям, что ли?

– А по-всякому! Ты Федота нашего не знаешь? Сталкиваться не приходилось?

– Федота?

– Ну Федю Холмского?

– Нет, не знаю, – признался Ганин.

– Алексей Федотов, что ли? – настала моя очередь проявлять осведомленность и переводить на нормальный русский бешеный дискурс отвязного Олежки.

– Во, кореш твой, Ганя, и то тумкает! Федота не знать – в жопе бывать! Понял?

– И что Федот твой? – вернул Ганин Олежку в изначальную колею. – Что он, Федот?

– То, бля! Как тачка понтовая, ну, «фарш» чистый…

– Чего? – прервал его непонятливый Ганин.

– Блин, «фарш» – тачка накрученная: с «кенгурой», молдами, там, фолдами, «желтки» чтоб на передке висели, кондер, понятное дело, чейнджер на девять дисков – короче, «фарш» улетный!

– Ну? – Так и не поняв всей этой номенклатурно-ассортиментной премудрости, Ганин решил все – таки двигаться дальше.

– Вот, блин! Значит, тачка пришла, да? Конкретно пришла, там, чувак взял, все – растаможка, там, ментам – за номера, да? Ни как надо все, как у тебя в Москве, да?

– Да – да, как в Москве у меня! – кивнул ему Ганин. – У нас тоже и растаможка, и менты…

– Ну все, и тут залет, да? Федот тачку эту забирает…

– Как это «забирает», Олежка? Я че-то не въезжаю! – разочарованно закачал головой Ганин.

– Блин, Ганя, это же Федот, врубаешься ты?! Федот! Он все колеса японские в своей территории…

– На, – поправил его Ганин.

– Че?

– На территории.

– Он че у тебя, как это, что ли? – Олежка начал апеллировать уже ко мне по поводу душевного здоровья Ганина.

– Нет, он ваше-то нормальный, просто вторник сегодня, – успокоил я Олежку.

– А – а, ну… Короче, федотовская братва «маркушу» твоего в первый же вечер уводит…

– Как это «уводит»? – Ганин прикинулся… тьфу ты, черт, опять забыл чем! Кабелем? Нет, не кабелем… Надо у него спросить, как Олежка свой монолог закончит…

– Че он тебя, спрашивать будет, что ли? Это, Ганя, Федот – он такой, он, знаешь…

– И?

– И все! «Маркушник» твой ему задаром не нужен, он на джипухах разъезжает, но Федот с понятием: если у тебя «марк – иваныч», значит, ты, чувак, при бабле. А раз при бабле, значит, делиться должен! Это принцип его такой! Въезжаешь?

– Въезжаю, че… – причмокнул Ганин.

– Вот… – Олежка принялся за последний кусок курицы, и, судя по тому что делать это он стал весьма неспешно и размеренно, становилось понятно, что иногда все – таки сытым и умиротворенным он бывает…

– А если, Олежка, я, допустим – прикинь, на Сахалин джип вывезу да? – Ганин, видимо, решился наконец-то подступиться к главному – Ну там, «лэнд – крузер» или «паджеро», скажем. Тогда что? Тоже в залете буду? Тоже на Федота нарвусь?

– Э, Гань, внедорожники – это уже совсем другие понты! – Олежка масленым пальцем проткнул воздух. – Понты, само собой, но другие! «Крузак» или, там, «поджарый» – это крутизна. Туг «кукурузник» секондовый сколько тянет, знаешь?

– Чего тянет?

– Блин, «крузак» твой пиленый?

– Без понятия я, Олежка. Я, так просто, – застеснялся Ганин. – У меня и бабла-то на него нет…

– Ты мне целку не строй тут! – вдруг посерьезнел Олежка. – Ты, блин, думаешь, Олежка – лох, да, Олежка – путяга коридорная, да?

– Да ничего я не думаю, Олежка! – невинно заморгал Ганин. – Чего ты обиделся?

– Того! У тебя, Ганя, спинжак за пять «манов» и «Картыга» на левой заготовке тыщ на двести, а ты мне поешь, что у тебя башлей нема! Ты кончай, Ганя! Я с тобой по-хорошему…

– Ладно – ладно, Олежка! Не сердись! – замахал на него руками покрасневший от такого внезапного разоблачения его буржуазной сущности Ганин. – «Картье» мои не двести, а только сорок тыщ стоили, и то супружница моя оплачивала. А, как ты говоришь, «спинжак» тоже на пятьдесят тысяч никак не тянет…

– А почем брал? – деловито поинтересовался Олежка.

– Девятнадцать тысяч, без налога.

– Не свистишь?

– Чтоб я от запора разорвался! – с кристально чистым взором саданул себя кулаком в грудь Ганин.

– А где?

– В «Сати» в Саппоро.

– Давно?

– В том году.

– Еще там есть такие?

– Не знаю, давно там не был.

– Я те, Ганя, сотовый свой оставлю. Как будешь там, позырь, ладно? Хороший спинжак!

– Позырю, Олежка. Так чего ты мне про «крузака»-то скажешь и про «поджарого»?

– Чего скажу… Серьезные тачки! Без фуфла и задрочки! – весьма серьезно произнес Олежка и задумался о чем-то глубоко своем, так что нам с Ганиным стало понятно, что в данный момент у парня перед глазами не два несвежих мужика контрастных национальностей и не высокая горка бурых куриных костей, а поджарый «челленджер» или вороной «крузак» со всеми наворотами, вернее, «фаршами».

– У тебя в мастерской такие есть? – прервал его мечтания любящий все опошлить Ганин.

– Че?

– У тебя в конторе такие тачки бывают?

– У меня?

– Ты вообще чем здесь занимаешься? – теперь уже я решил удовлетворить свое, не уступающее по силе ганинскому любопытство. – Чем иену сверлишь, Олежка?

– Я в мастерской работаю. При автомагазине.

– Что за магазин?

– «Сахкар» называется – «Сахалинский кар», короче, – «Тачка сахалинская»!

– Машинами торгуете?

– Магазин торгует, а я – в мастерской работаю.

– Чего делаешь?

– «Преподка» на нас…«Чего делаешь»…

– Что на вас? – Въезжать в олежковские базары мне был конкретный напряг.

– «Преподка», блин… – пригорюнился Олежка.

– Предпродажная подготовка, – пояснил мне Ганин. – Перед тем как машины в Россию продавать, их Олежка с корешами до ума доводит. Правильно я говорю, Олежка?

– Ну! Товар-то у нас, сам понимаешь, лежалый. На помойке то есть лежалый…

– Так прямо уж и на помойке?

– Ну не на свалке, конечно, но рядом. Старые тачки…

– Счетчик назад подкручиваете? – Я решил проверить Олежку и его «Сахкар» на обычную для большинства наших комиссионок вшивость. – Километраж снижаете?

– Не, это нам ни к чему! Это твои тут пускай пыхтят! А нам килы сгонять упало! Мы, бывает, в обратном направлении крутим!..

– Чего так? – удивился я.

– Того, бля! Твои ведь родичи косо… ну японцы то есть… они ведь в «комке», если тачка больше сотни прошла, они ведь к ней даже подойти побрезгуют, да?

– Больше сотни чего? – Я решил уточнить свидетельские показания всезнающего Олежки.

– Сотни тыщ кило – чего, блин! Через плечо! Как все равно нерусский прямо!

– И что?

– То, блин. А у нас на Сахалине, там, или во Владике, в Хабе – ну везде, короче, сотня – это детский сад и ясли.

– А? – Я, конечно, понимал, к чему клонит словоохотливый Олежка, но все – таки хотелось как можно больше конкретики…

– На! Я говорю, на первой сотне, на первой сотне тыщ, еще конь не валялся и кровь из носа не шла!

– Э?

– Такуя! Олежка имеет в виду, что пробег в сто тысяч километров русского покупателя не остановит, – вмешался понятливый Ганин. – Так ведь, Олежка?

– Ну! Движок родной, косо… японский, он до двести тыщ…

– Двухсот, – громким шепотом поправил малограмотного Олежку строгий, но улыбчивый сэнсэй.

– …без ремонта ходить может. – Увлекшийся Олежка проигнорировал коррекцию своей грамматики. – А у вас тут сто тыщ прошла тачка – давай меняй!

– А внедорожники? – Ганин опять попытался направить логореичного Олежку в нужное нам русло.

– Джиповня то же самое, только джип джипу рознь…

– Чем это они друг другу рознь, Олежка? – потребовал Конкретизации категоричного постулата Ганин.

– «Крузер», «поджарый», «трупешник»…

– «Исудзу – трупер»? – уточнил я.

– Ну… это все тебе не «микрики» и даже не «ярвики» с «сирвиками», это, брат…

– Не мети так быстро, Олежка! – остановил его Ганин. – Корефан мой по-нашему не очень! Поясни товарищу что с чем?

– Блин, сами же их делаете, и им же еще поясни! – искренне сокрушился Олежка.

– Так что с чем?

– Ну, «микрики» – рафики то есть по-нашему, вэны, блин, микроавтобусы!

– Логично! – согласился с ним я. – Микроавтобус значит «микрик», вполне логично.

– А «ярвик» – это че? – спросил Ганин.

– «Ярвик» – это паркетник «мицубисевский». Там по-русски и по-английски написано… Поэтому «я – рвик»!

– Как это «по-русски»? – удивился Ганин.

– Ну так! Там, значит, первая буква в сокращении – наша «я». А уж потом английские «рэ» и «вэ».

– Русское «я»? – продолжал играть в новозаветного Фому упрямый Ганин.

– Ну, блин, тебе говорят – русское! – Олежка закачал головой от такой бестолковости своего соотечественника.

– Это, наверное, английское «ар» перевернутое, – предположил Ганин, – как в названии магазина игрушечного, американского, – «Тойз – ар – ас», знаешь, Такуя?

– Знаю… – мне стало не по себе от такого совпадения: надо же, два дня подряд всплывает на моем горизонте в абсолютно разных контекстах это перевернутое. «ар», с которого, в сущности, вчера все и началось.

– А «сиврик» тогда – это что? – продолжил допрос Олежки дотошный Ганин.

– Не «сиврик», а «сирвик», – поправил теперь уже сэнсэя его неблагодарный ученик.

– Ага, «сирвик»…

– Это тоже паркетник, только уже «хонда»… Там уже русских букв нет, там все по-английски…

– «Си – ар – ви» – так, что ли? – попробовал я расшифровать эту аббревиатуру.

– Ага, типа… – приуныл Олежка, явно брезговавший уроками английского языка в своей самой что ни на есть средней корсаковской школе. – Типа такого…

– Это все паркетники, Олежка. – Я опять подтолкнул парня к нашей теме. – А если мой друг Ганя хочет все – таки внедорожник?

– Да понял я вас давно! Че, блин, повторять-то мильон раз? Внедорожник – дело тонкое…

– Ну где тонко, Олежка, там и рвется, – молвил сосредоточенный Ганин. – Давай просвети нас!

– Я те че, рентген?! Ха – ха – ха! – взорвался Олежка от собственной шутки.

– Давай, Олег Рентгеныч! Рассказывай, почем в вашем «Сахкаре» можно «поджарого» взять?

– У нас сейчас джипов нету, – загрустил Олежка.

– Че так хило-то? – подыграл ему Ганин.

– Преподку сильно подержанным делать, бля, замудохаешься, а те, что поновее… – Олежка вдруг застопорился.

– Те что? – попытался катализировать процесс Ганин.

– Те, блин, третий год мимо кассы идут! – кислым голоском пропел унылый Олежка.

– Чего ж они мимо вас идут? – спросил я.

– Того!..

– Чего «того»?

Да начальство, говнюки последние, брать не велят. Я им говорю, мне до ума «крузака» девяносто пятого года до сверкания яиц довести, как два пальца в задницу засунуть! А они говорят: блин, не твоя забота! Иди свои «паскуды» копеечные полируй!

– Че за «паскуда» такая? – поинтересовался Ганин.

– Да «судзуки» кургузый такой, «эскудо» называется, – расстроенным голосом пояснил Олежка.

– Давно это не твоей заботой стало, Олежка? – осторожно спросил я расстроенного, как забытое всеми пианино, автомеханика.

– Говорю, третий год!

– А раньше легче было?

– А раньше все, чего под руку шло, все шлифовали, бля, полировали и во Владик отправляли! – В Олежке вдруг опять проснулся доморощенный пиит.

– Так чего вдруг прекратилось-то все?

– Че, че! Товар-то самый ходовой, ну? Бабло самое крутое с него прет. А мы не крышуемся, сами пробавляемся. Шефу сказали, видно, не трожь чужое. Ну он и нам отбой…

– А кто у тебя шеф, Олежка? – спросил Ганин.

– Фудзивара его фамилия. Дед уж почти. По-русски неплохо базланит, смешно немного, само собой, но понятно все…

– Откуда он русский знает?

– С Сахалина, откуда! Он из этих… из тех, что под нами в сорок пятом оказались.

– Пленный, что ли?

– Сам ты пленный! Ему в войну лет десять было, ну, может, чуть побольше… Пленный – охрененный!

– Значит, просто там жил, что ли?

– Ну! Он и лабаз-то свой здесь завел, чтоб с русскими почаще базары заводить, а так ему эти тачки упали!.. У него пенсия…

– Так через кого теперь внедорожники в совок идут, Олежка, а? – продолжил наш совместный допрос Ганин.

– Без понятия! Знаю, что идут, и идут конкретно, но вот через кого и как – сказать трудно…

– Может, через пакистанцев? – подбросил я Олежке вариант устроившего бы меня ответа.

– Через херанцев! – Олежка подсказкой пользоваться наотрез отказался. – Им джипы упали, им «лимы» подавай! Да вообще серьезные чернявые на югах работают!

– Почему на югах? – Я решил до конца разработать эту тему – В Саппоро они вон даже пакистанский ресторан держат!

– Говно какое-нибудь по сортирам собирают и с перцем жарят! Знаю я их хавку! Хрен – перец один, и потом собачатиной три дня рыгаешь! Ходишь, как этот…

– Так они джипами, значит, не балуются?

– Не слыхал!

– А чего слыхал?

– Слыхал, что башлей здесь с внедорожников капать перестало. – Олежка по-прежнему звучал декадентски.

– Э? – не понял я его смачного ответа.

– Джипы перестали приносить доход на японском рынке, – перевел мне Олежку образованный Ганин.

– Ну! – одобрил Олежка правильность ганинского перевода. – Раньше-то как было?

– Как раньше было? – подобострастно поинтересовался Ганин.

– Зашибись было! – Олежка мечтательно причмокнул. – Тыщ за пятьсот «поджарого» или «прадо» в «комке» задрипанном возьмешь, с пробегом не больше сотни только чтоб; молды пошлифуешь, фолдера подстучишь, в гидрач спиртяги свеженького впрыснешь, короче, косяки все завыпрямишь – и готово, блин. За «лимон» – а то, если лохастый чувак при башлях, и за полтора заклинишь – рыбачку джипуху скинешь. И всем хорошо! Мужик бабе беспробежный внедорожник с доставкой на дом или, там, на перепродажу а мы пол – «лимона» – в карман. Прикинь сам, за месяц десяток таких похерачишь нулевочкой – и жизнь прекрасна и удивительна, как Максим Горький нам в школе втюхивал. А теперь…

– Ты сам-то как эту ситуацию читаешь, Олежка? – обратился к нему Ганин, на этот раз решивший для ускорения процесса не отмечать ошибку Олежки в источнике цитаты и не задавать глупых вопросов о том, что такое «косяк» применительно к машине, чем «молды» отличаются от «фолдеров» и какую именно часть внедорожника – если только правда внедорожника – требовалось в прежние славные времена «херачить нулевочкой».

– Так читаю, что серьезные люди начали этим делом заниматься, – продолжал грустить Олежка.

– Каким делом? – спросил я. – В гидрач спиртягу прыскивать или нулевочкой херачить?

– Да нет… – Олежка не стал реагировать на мой выпад и только вяло отмахнулся рукой. – Поставки пошли серьезные… И на Балку, и на Первую Речку, и к нам, на Сахалин гребаный, товар попер такой, что в полтора «лимона» не уложишься!

– А сколько теперь «лимонов» надо?

– В баксах если, то не меньше полтинника.

– Пятьдесят тысяч за подержанный джип? – высказал неудовольствие региональной ценовой политикой Ганин.

– Смотря кем подержанный, – мудро заметил Олежка. – Полтинник, там, или шестьдесят – семьдесят – это все на полный «фарш» цены, и на счетчиках у них не больше десятки.

– Десяти километров? – мне потребовалось уточнение.

– Десяти тыщ…

– А подешевле нету, что ли?

– Да есть, конечно, но им последние два года труднее во Владик прорываться.

– Как это «труднее»?

– А так! Мы в том году два десятка внедорожников и паркетников на «Советский Поронай» загрузили и в Находку отправили. Пароход хилый, рыбовоз типичный – ну тачки, само собой, блин, на палубу выставили. Тросами, там, все, как у людей, закрепили – прихерачили. Понятное дело, корабль-то для этого дела неприспособленный. Ну и там у кого передок, у кого задок, или, может, борт, с палубы свисал. И море ведь тихое было: ни волны, ни чтоб, там, штормяга какой. Ан нет, братва утром встает: на палубе только пять штук стоят – те, что в центре были, а тех, что по бортам, – их, значит…

– Волной смыло, – подсказал Ганин.

– Типа такого… – на этот раз согласился с ним Олежка. – Ну, кэп орать, вашу мать – перемать. Смотрят, а тросы-то явно не ободранные, а перепиленные… Значит, из своих кто-то бабла срубил…

– А здесь-то что наши говорят? Кто делу-то честному мешает? – воззвал к олеговской совести Ганин.

– Да здесь все «типа» да «вроде», кисель мешают… Бля, прогулки при луне… Соваться никто не хочет, а мне чего, больше всех надо, что ли? Я свое дело делаю, предкам раз в месяц «штуку» шлю… Мне пожить еще охота в Корсакове своем!..