Текст книги "Сделано в Японии"

Автор книги: Кунио Каминаси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

На то, чтобы догадаться, что киборг Коврига вдруг чудесным образом ожил, левой, здоровой рукой обвил шею несшего его спецназовца и по-удавьи раздавил ее, ушло у меня менее секунды. Одновременно стало понятно, что правый спецназовец пока жив, поскольку без кисти руки Ковриге было трудновато свернуть ему шею, но тем не менее сил для того, чтобы придушить его и приподнять над палубой, у него все еще доставало. «Вероятно капитан», как я понял, оказался натурой впечатлительной и расторопностью в мыслях не отличался, потому что я, несмотря на радикально изменившуюся ситуацию, сумел быстренько подавить в себе чувство самосохранения и сделать полшага вперед, а спецназовский босс окаменел от внезапного ковригинского воскресения и остановился чуть позади меня.

Освободившейся от одного из опекунов левой рукой Коврига вырвал у другого, беспомощно барахтавшегося под ковригинской культей, автомат и развернулся к нам. Картина, надо сказать, была не для слабонервных. Коврига окровавленным обрубком продолжал прижимать к себе за шею опешившего спецназовца, к его чести молча сносившего столь неожиданно свалившиеся на него унижение и позор. Левой рукой бандит поднял автомат над головой и дал очередь в небо. То, что у приличных людей называется лицом, у Ковриги было абсолютно белого цвета, как – будто кто-то из ведших его спецназовцев бросил ему в переднюю часть головы горсть полупрозрачной рисовой муки. Одновременно с автоматной очередью на этом белом фоне вдруг появилось черное пятно, из которого на палубу полетели грозные слова:

– Дорогу суки! Всех положу!

Спецназовцы, рыскавшие по палубе, на миг замерли, а затем синхронно сконцентрировали все свое субординационное внимание на «вероятно капитане», сопевшем у меня за левым плечом. Краем глаза я заметил, как он едва уловимым жестом взлетевшей руки остановил своих бойцов, готовых к немедленным радикальным мерам. Не знаю, как спецназовскому командиру и его подчиненным, но мне уже не было страшно, причем – совсем. Ганин стоял позади меня, прикрытый мною же от потенциального обстрела, Коврига мог действовать только левой, пусть и вооруженной теперь рукой, и, главное, на верхней палубе не было бензинового потопа, и потому здесь не нужно было работать так ювелирно, как минуту назад в залитом ценным горючим трюме.

Нет, сегодня я определенно не хотел его убивать. Ведь столько возможностей было с утра у меня (да что там у меня – даже у необученного ополченца Ганина были возможности) укокошить укротителя газовского «тигра», но я ими так и не воспользовался. Мне не хотелось его валить – мне хотелось продолжать карать этого бандита в том же утонченно – изощренном ключе, в каком я начал это делать внизу – в импровизированной операционной, где, правда, вместо йода воняло бензином. Все опять произошло за шесть – семь секунд, ну может, за восемь, но никак не больше. Пока огорошенный «вероятно капитан» махал рукой, я левым глазом прицелился к его поясу и, когда все спецназовские глаза вперились в агонизирующего Ковригу и оставили меня без внимания, практически не оборачиваясь, выхватил из-за пояса командира хорошо знакомый мне «токарев», на ходу большим пальцем оттянул предохранитель и наконец с двух рук выпустил оставшиеся в обойме три пули в сторону Ковриги. Операция была практически безопасной: слишком уж тщедушным оказался дергавший ножками в прохладном предвечернем воздухе спецназовец, которого Коврига прижимал к себе, как неопытный отец от прилива любви и ответственности прижимает к себе – неумело, но крепко – новорожденного сына. Я бил в выпирающие из-за спецназовца здоровые пока еще части гигантского ковригинского тела, туда, где риска задеть бойца не было абсолютно, где ковригинская плоть была шире спецназовской как минимум на пять – шесть сантиметров: первая пуля – в ложе автомата, в левый кулак, чтобы не играл тут в детские игры, вторая – во внешнюю часть левого бедра, чтобы его всего перекосило, и третья – нет, опять – таки не в лоб (теперь даже и соблазна такого уже не было…) – в правую стопу чтобы он угомонился наконец.

На секунду над паромом повисло гробовое молчание, которое прервал грохот достигшего палубы спецназовского автомата. Коврига знакомым бычьим взглядом рассматривал теперь свою левую кисть и, видимо, удивлялся, что она все еще приделана к запястью, хотя три средних пальца, насколько мне было видно, были раздроблены основательно. Правая культя его не спеша автоматически разжалась, как в замедленном кино, и освободившийся спецназовец рухнул на палубу Коврига открылся теперь всем нашим взорам и прицелам и стоял не шелохнувшись. Так бывает всегда, когда у тебя покалечены все четыре конечности. Известный скабрезник и балагур Ганин, который скромно притулился сейчас у меня за спиной, наверняка вспомнил бы в этом случае еще и о пятой конечности, но кастрационных планов в моем деловом расписании на сегодня не было. Шести «токаревских» пуль для Ковриги было достаточно – на сегодня, по крайней мере, а убивать его, как я уже сказал, мне не хотелось. Я искренне считаю, что такие люди не должны умирать. Вообще смертная казнь для этих кусков плотного мяса с гранитными костями – слишком мягкое наказание. Хлоп – хлоп – и готово, отмучился за две секунды, ну или за две минуты (это когда вешают). Разве это справедливо? Пускай там гуманные судьи и лицемерные адвокаты взывают к гуманности и великодушию – я же имею на этот счет свои собственные принципы. Коврига должен жить – вот таким вот, каким я сегодня его выстругал: одноруким и хромоногим, жить – и мучиться…

Теперь они все на него накинулись! Нет чтобы сразу его вшестером снизу тащить! Теперь-то они сильные и смелые…

Окровавленного безмолвного Ковригу сбили с ног сразу человек десять спецназовцев – его, бедолагу теперь и видно уже не было под грудой черных пуленепробиваемых жилетов и сверхпрочных шлемов. Я молча протянул «вероятно капитану» честно отработавший сегодня российский пистолет, тот нехотя взял его, опять засунул на пояс и буркнул:

– Зря вы так…

– Вы думаете? – Я всегда считаю, что проигрывать нужно красиво. Нельзя терпеть поражение и при этом буйно агонизировать, истерически кривляться и истошно вопить – надо сохранять в себе или же просто изображать, если сохранять нечего, величие и благородство, надо напускать на себя тонкую грусть и примешивать к ней горькую иронию, чтобы победившему тебя не пришло вдруг в голову, что ты слаб и беспомощен, хотя, может, по правде говоря, ты действительно таковым являешься. Нет, мои далекие предки из славных самурайских времен не были гигантами, как этот громоздкий инвалид, не отличались особой физической силой – они просто умели красиво проигрывать, показывая сопернику, насколько незначительно и несерьезно для них самих это поражение. И та ироническая улыбка на тонких губах, с которой все Минамото смотрели на одолевавших их время от времени недругов, заставляла победителей сомневаться в значимости их победы. Ведь они приложили столько усилий, чтобы раздавить тебя, и вдруг ты, по идее полностью раздавленный и наголову разбитый, горько улыбаешься им в лицо! Так может улыбаться только тот, кто уверен в завтрашнем дне и в том, что именно завтра на его улице начнется настоящий праздник.

Спецназовский командир проигрывать явно не умел. из-за шлема видны были только его глаза и скулы – и ни те, ни другие не источали ничего похожего на отстраненность и иронию. Все у него было серьезно и категорично, как у тех, кто побеждает исключительно по инструкции, с сознанием того, что инструкций для поражений не существует. Я хотел перед ним извиниться за то, что сегодня не его день, но затем передумал: пускай учится – если не стрелять, то хоть проигрывать…

Я почувствовал на левом плече теплую ладонь Ганина:

– Ну ты даешь, Такуя…

– Давал…

– Чего?

– Он брал, Ганин, – кивнул я в сторону отключившегося Ковриги, которого спецназовцы продолжали пеленать ремнями и наручниками, – а я давал.

– Ну теперь-то он долго ничего брать не будет, – глубокомысленно заключил Ганин.

– Да и нечем ему теперь брать, Ганин.

После того как я на деле доказал нашу лояльность режиму, спецназовцы от нас отстали, и мы одиноко поплелись с Ганиным к сходням, лавируя между кучками солдат и полицейских, колдовавших на палубе. Мимо нас с капитанского мостика прошмыгнул юркий Сома с толстой пластиковой папкой под мышкой. Спешил он явно к Ивахаре, который стоял у схода с трапа, одной рукой прижимал к уху мобильник, а другой энергично махал-то ли Соме, то ли нам. Мне пришлось махнуть ему в ответ, чтобы он успокоился – хватит на сегодня отделенных от тела рук!

– Пива хочешь? – спросил я у Ганина, едва мы ступили на сходни.

– Пива хочу – кивнул он в ответ.

– Здесь попьем или в Саппоро поедем?

– А тебе не надо разве протоколы там всякие писать?

– Надо, конечно, но пива хочется.

Когда мы начали сходить с парома, на площадку перед ним ворвались три огненные пожарные машины, и высыпавшиеся из них пожарники принялись разматывать удавоподобные шланги, выдвигать к иллюминаторам лестницы и карабкаться по ним так, как будто в обезьяньем питомнике объявили бесплатную раздачу бананов. Ивахара с обогнавшим нас Сомой встретил нас у последней ступеньки. Он весьма сосредоточенно копался в бумагах, принесенных Сомой, но, завидев нас, оторвался от них.

– Минамото-сан… – начал он, но я оборвал его из-за полного отсутствия желания выслушивать пресные комплименты. Как это обычно бывает спустя десять минут после окончания подобных передряг, тело мое начинало подавать первые признаки болевых ощущений, и напрягать свой слуховой аппарат мне не хотелось.

– Там бензин разлит, – махнул я рукой в сторону «Сахалина».

– Да – да, мы в курсе, – задумчиво произнес Ивахара, продолжая читать бумаги. – Пожарные как раз за этим и приехали…

– В управление поедем? – поинтересовался я у Ивахары, попутно перехватывая тускнеющий взор Ганина, видимо действительно рассчитывавшего немедленно пропустить со мной пару кружек ледяного «Кирина».

– Обязательно, и не одни. – Он что-то бросил Соме, и тот помчался к двум таможенным микроавтобусам, в которых было велено прятаться Маэно и его недоделанной команде.

Мы же втроем пошли к полицейскому вэну и Ивахара с настырностью профессионального филолога на ходу продолжал изучать какие-то документы. У самого микроавтобуса к нам присоединились Сома, Маэно и Камеда. Ивахара пристально взглянул на Маэно и жестом пригласил его в машину:

– Маэно-сан, вам надо с нами проехать. В управление.

Формальности до конца уладить и кое – что нам разъяснить. Я же в это время подтолкнул Ганина в спину чтобы он первым залезал в микроавтобус, так как штатским гостям у нас полагается сидеть как можно дальше от водителя и лобового стекла. Ивахара, в свою очередь, кивнул мне, чтобы я залезал следом за Ганиным, а сам явно намеревался пропустить перед собой Маэно.

– Что разъяснить, Ивахара-сан? – дрогнувшим голосом поинтересовался начальник великой отарской таможни.

– Что?.. – Ивахара остановился. – Да хотя бы вот эти декларации.

В этот момент я пожалел, что уже забрался в вэн, потому что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить свое измученное тело развернуться в тесном салоне и попытаться разобраться, что там за декларации принес Ивахаре Сома.

– Что с этими декларациями? – Маэно заметно занервничал, а начавший было залезать в вэн сквозь меня Камеда замер и обернулся на своего и чужого начальников.

– Эти декларации мы изъяли сейчас из сейфа капитана парома. – Ивахара качнул головой куда-то вбок и вверх, где, по его мнению, должен был находиться капитанский сейф. – Подписи и личная печать ваши?

Маэно наклонился к бумагам:

– Мои, конечно, я эти декларации лично подписал.

– Вы ничего странного здесь не находите? – Ивахара, видно, долго тренировался в плане интригующего недоговаривания.

– Что вы имеете в виду? – покраснел пухлый Маэно. – Это обычные декларации «пятьдесят три – сорок», в двух экземплярах, как полагается. Что вам в них не нравится?

– В них мне все нравится. – Ивахара продолжил интриговать и нагнетать. – Мне не нравится кое – что в других декларациях.

– В каких других?

– Эти вот декларации в порядке. Все данные в обеих копиях автомобилей совпадают, все чисто.

– Так про какие декларации вы говорите?

– Про те, что час назад были по электронной почте отправлены в вашу рабочую компьютерную сеть. Те, что сейчас находятся в электронной отчетности вашего управления.

– Да это те же самые декларации! Мы же их оформляли, вы же знаете! – Маэно явно не понимал, что коварный Ивахара имеет в виду.

– Знаю. Только из вашего вэна, вон того вэна, – Ивахара повернулся в сторону таможенных машин, – час назад с бортового компьютера ушел совсем другой файл.

– Какой другой?! Что вы городите?!

– А такой другой! Мои ребята, во – первых, перехватили посылку: вся же территория порта, сами понимаете, перекрыта, включая эфир. А во – вторых, мы не поленились со своего бортового компьютера, – Ивахара указал в глубь салона нашего микроавтобуса, куда-то за мою и камедовскую спины, – влезть в вашу сеть.

– И что?

– По тому файлу Маэно-сан, что вы послали в управление, получается, что на «Сахалине—12» сейчас вывозятся только подержанные «седаны» и «универсалы» девяностого – девяносто третьего годов выпуска средней стоимостью сто пятьдесят тысяч иен каждая. По этому посланному вами файлу получается, что «Сахалин» вывозит в Находку мусор с наших автомобильных свалок, а не шикарные, практические новые внедорожники. Получается так, как получалось раньше, когда по вашим, Маэно-сан, документам из Отару никогда никаких партий «лэнд – крузеров» и «паджеро» в Россию не вывозилось! – Ивахара был явно в ударе. Этой пламенной речью он, конечно, пытался показать мне, что, пока мы с Ганиным валили с помощью «токарева», «кенгурятника» и какой-то матери Накамуру и Ковригу, он со своими башковитыми ребятами и бортовыми компьютерами тоже времени зря не терял.

– Да что вы несете?! Вы в своем уме?! – Маэно затопал по асфальту ногами так сильно, что я на миг даже перестал слышать сопение мне в ухо любопытного Ганина, которому из-за нас с Камедой не было видно изменника Маэно и обличителя Ивахару.

– Маэно-сан, только руководитель вашего ранга мог два года заниматься такими подлогами. – Ивахара был строг и неколебим.

– Да какие подлоги?! Какой вообще бортовой компьютер?! Я не знаю, с какой стороны к нему подойти! Я никаких электронных почт в жизни не посылал! Это в мои обязанности не входит! У меня для всех этих дел заместитель есть! – Маэно ткнул пальцем в Камеду – Камеда-сан все эти декларации закладывает в компьютер и…

Что еще Камеда-сан делает с этими декларациями, ни я, ни Сома с Ивахарой так в данный момент и не узнали: затмевавший мне последний свет Камеда вдруг из настороженной собачонки превратился в лютого тигра. Сначала его оказавшийся железным локоть врезался мне в левую скулу отчего у меня в который уже раз за сегодняшний день из глаз брызнули искры, смешанные со слезами. Затем он рыбкой прыгнул из вэна вперед, прямо на не ждавшего от скромного маэновского зама такой, в буквальном смысле, прыти Ивахару. А одновременно с этим в мое ухо очередью влетели и продажная женщина, и самка собаки, и козел – самец, и в глазах моих погас свет. Я даже сначала подумал, что вновь потерял сознание, но как только я сообразил, что если я смог подумать об этом, то, значит, нахожусь еще в добром рассудке, успокоился. Следом за грязной матерщиной Ганина окрестности огласил завизжавший, как обреченный на вечный покой в желудках гурманов молоденький поросенок, Камеда. Я попытался его разглядеть внутри салона, но увидел только зажатый дверью левый ботинок, а также правый ботинок Ганина: этот разгулявшийся сегодня не на шутку терминатор, оказывается, одним движением ноги прервал благородный полет Камеды – просто пнул изо всей силы ногой скользящую дверь микроавтобуса и заставил новоявленного Иуду шмякнуться со всего размаху на асфальт. На мгновение мне почудилось, что зажатая дверью стопа Камеды в ботинке сейчас оторвется и упадет на пол салона.

Но на этот раз хирургического отторжения конечности произойти не могло: ведь бил по Камеде не я и не из пистолета.

– Отпустите дверь! – раздалось снаружи.

– Отпускать, Такуя? – испросил у меня разрешения дисциплинированный и свято чтущий субординацию и иерархию Ганин.

– Отпускай. – Мне из дверного окна была видна только куча – мала из синих мундиров, которая, как оказалось после того, как Ганин убрал свою карающую ногу и отпустил дверь, возвышалась на все еще орущем Камеде. Ивахарские ребята, набежавшие неизвестно откуда, быстро поставили его на ноги – точнее, на ногу; потому что другую он поджимал под себя, что демонстрировало неплохую физическую подготовку моего друга Ганина. К перепачканному пылью и кровью Камеде подскочил все еще не верящий в реальность происходящего Маэно:

– Ты, кусок дерьма, да как ты?!.. Как ты?!..

– Это мы скоро узнаем. – Ивахара положил руку на маэновское плечо. – Все узнаем про всю вашу… Извините, Маэно-сан, его четверную бухгалтерию. Все узнаем…

– Какую четверную? – удивился Маэно.

– В управление его! – приказал Ивахара своим молодцам, державшим поникшего ромашкой – лютиком Камеду – А четверную, Маэно-сан, потому что благодаря Ганину-сану мы получили копии тех деклараций – тоже «пятьдесят три – сорок», которые ковригинские люди предъявляли на машины в Находке и Владивостоке.

– И что эти копии? – Маэно смотрел вслед уносимому ветром и сержантами Камеде.

– Эти копии показывают, что на каждую партию таких вот джипов вами… простите, вашим замом… оформлялось четыре декларации. Две идентичные были на судне: одна – чтобы вам сдать, другая – чтобы вам показать, что она аналогична сданной. После этого Камеда заменял файл с реальными декларациями на подготовленный заранее «фантастический роман», по которому выходило – и ваш компьютер нам все это показывал, – что в Россию ушло барахло и дерьмо. Ну а четвертая декларация на судне подменяла официальную вторую, по которой машины вывозились из Отару в Россию.

– Зачем заменялась? Там, в Находке, что, они слепые – не видят, что на бумаге «сивик», а на судне «лэнд – крузер»?

– Нет, не слепые. Видят, конечно. В этой четвертой декларации исказить марку машины было нельзя. Марки, модели – все указывалось верно. Искажалась только цена.

– Какая цена?

– По которой якобы эти джипы покупались у нас. Например, за почти новый «паджеро» по этой четвертой декларации получалось, что здесь ее купили всего за сто тысяч иен.

– И что, их таможенники в эту туфту верят? – В Маэно взыграла профессиональная солидарность.

– А как не верить, если бланки этой злополучной «пятьдесят три – сорок» – настоящие, неподдельные. Они же их нам даже на экспертизу присылали.

– На какую экспертизу?

– Ну я вам об этом попозже расскажу А пока все – таки поедем в управление. Я думаю, вам надо поприсутствовать на первом допросе вашего заместителя. – Ивахара опять жестом указал Маэно на открытую дверцу микроавтобуса.

Маэно тоскливо посмотрел на дверь, перевел взгляд на ноги рдевшегося от упоминания Ивахарой его скромной лепты в общее дело Ганина, глубокомысленно, но не слишком глубоко вздохнул и полез в вэн. Ивахара прошел за ним и уже изнутри обратился к нам:

– А вы-то поедете с нами?

– Ивахара-сан, мы следом, хорошо? – Мне почему-то вдруг расхотелось помещать себя в одно пространство с Маэно, – Ладно, Ганин, попозже поедем?

– О'кей, – пожал плечами мой все – таки не всегда меня понимающий друг.

Сома закрыл снаружи дверь за Ивахарой, сел на водительское место и мягко тронулся с места. Мы же с Ганиным синхронно развернулись к «Сахалину». Он все еще кишел, как муравейник, разноцветными людьми: мелькали белые халаты медиков, грозными мушками перелетали с места на место расторопные когда не надо спецназовцы, бурые медвежата – пожарные заканчивали внешнюю обработку судна. За то время, которое у нас ушло на выяснение, кто есть кто в отарской таможне и кому там надо ногу отдавить, а кому – мозги прочистить, портовики успели открыть грузовые палубы, спустить на берег широкие мостки, по которым синие мундиры и черные униформы начали не спеша, вдумчиво и аккуратно, выкатывать обезвоженные Ковригой джипы. Вслед за одним из «патролов» на бетонную площадку выкатился и многострадальный ганинский «талант».

– Что, Ганин, не хочешь пойти ребятам помочь машины толкать? – поинтересовался я у задумавшегося о смысле всего сущего соратника.

– Нет, Такуя, спасибо! Я за сегодня так натолкался, что если у меня зимой тачка во дворе у дома в снегу застрянет, то я буду до весны на автобусе ездить.

– Ну да, рассказывай! На автобусе!

– Серьезно говорю. – Ганин насупился.

– Серьезно… – У меня болели все части тела, особенно подбитая гадом Камедой скула, поэтому мне срочно требовался объект злословия и подначивания. Лучше Ганина никто с этой ролью не справляется, да он, как я знаю, от нее и не отказывается. – Ты лучше, чтоб зимой в снегу не вязнуть, купи себе внедорожник.

– Вот этот «паджеро», что ли? – По мосткам скатывался спасительный «челленджер» с болтающимся за лобовым стеклом голубеньким болванчиком.

– Сколько тебе, Ганин, говорить: это не «паджеро», а «паджеро – челленджер»! И на него ты рот не разевай и карман широко не держи! У тебя вон свой «талант» имеется!

– В вещдоки пойдет, что ли?

– Сначала – в вещдоки, а потом его, родимого, возвратят гражданину Катагири, который аж два с половиной года копил на него свои кровные денежки.

– Я рад за него, Такуя… – грустно промямлил Ганин.

– Не грусти, Ганин, тут машин много. Может, и тебе чего подберем. Твои же соотечественники больше всего «ланд – крузеры» ценят. Вот его тебе и продадим по цене, указанной в четвертой декларации, как учит наш дорогой господин Ивахара.

– Издеваешься?

– В смысле?

– Да поездил я уже сегодня на этом «крузере – шмузере». Дурацкая машина!

– Да?

– Конечно! Как киоск на колесах! Да и высокая больно! Сашка в мини – юбке в него не заберется!

– Заберется, заберется! Просто народу много будет собираться смотреть на это.

– На что?

– На то, как твоя Саша в мини – юбке будет в «лэнд – крузер» залезать!

– Я вот тебе залезу! – Ганин показал пальцем на свою правую ногу. – Костыль твой в дверь этого «крузера» вставлю и своим костылем по дверце съезжу!

– Ой, напугал, Ганин! – Я обнял изрядно погрустневшего Ганина за плечи, не самые широкие, но достаточно крепкие для сдвигания с места и небольшого разгона солидного внедорожника. – Давай по-быстрому сгоняем к Ивахаре, все бумаги у него напишем – подпишем – и дернем в Саппоро пиво пить.

– Пиво – вещь хорошая… – Ганин продолжал внимательно разглядывать катящиеся мимо нас джипы, – а внедорожник – вещь плохая.

– Да будет тебе! Нормальная тачка!

– …и в Японии абсолютно бесполезная.

– Почему это бесполезная? – Я слегка обиделся и за родную Японию, и за класс отечественных автомобилестроителей.

– Зачем вам внедорожники, если у вас тут прекрасных асфальтированных – бетонированных дорог полно?

– Было полно…

– Что, теперь не будет, что ли?

– Не будет.

– А чего?

– А того! Тануки нашего любимого посадили! Кто теперь будет нам на Хоккайдо дороги строить?

– Новый Тануки народится. В Японии без Тануки нельзя. А не народится, из России выпишете. Там у нас куда ни плюнь – одни Тануки. Выменяете одного нашего Тануки на партию джипов – и он вам тут таких дорог понастроит: вам машины вообще не нужны будут!

Смеркалось. Безмолвные джипы продолжали выкатываться из левиафановского чрева опального парома под напором молчаливых ребят. Через ослабевшие ряды заграждения на площадку перед паромом стали просачиваться настырные папарацци. Санитары заканчивали упаковку длинных черных пластиковых пакетов с трупами в черные микроавтобусы. На бестолковый, как и все японские города, Отару начала опускаться вечерняя лень и весенняя истома. Воздух быстро насыщался густыми ароматами все еще по-зимнему холодного серого моря, ветер прекратился, и рокот волн признал свое поражение в бесплодном поединке со стрекочущими языком и другими частями тела роящимися шелкоперами. Я подтолкнул заторможенного после всего пережитого за последние сутки Ганина в сторону его израненного «таланта», и он молча протянул мне ключ на брелке:

– Я на сегодня нарулился, Такуя. Теперь твоя очередь.

Я поспешил исполнить прихоть своего друга, уселся на коронное ганинское место, воткнул ключ в замок зажигания и повернул его. По первым же звукам, изданным обессилевшим стартером, я понял, что на этой карете прошлого мы теперь далеко не уедем.

– Аккумулятор? – грустно спросил Ганин.

– А я знаю?! И Ковриги теперь нет – спросить некого…

Это были мои последние слова, которые я смог расслышать. Я перевел взгляд с бесполезного ключа в окно и обнаружил, что «талант» облеплен журналистами, которые орали, стучали во все стекла, тыкали в них микрофонами и фотоаппаратами. Я собрался с силами и еще раз повернул ключ. Испугавшийся журналистского заклания «галант» вдруг взбрыкнул, рявкнул и задрожал. Я начал отпускать педаль сцепления, Ганин протянул руку к клаксону, надавил на него изо всей силы, и с радиатора как цунами смыло троих пираний пера. Машина тронулась, журналисты еще пытались добиться от нас хоть капли внимания, но наши с Ганиным тела и мысли были уже в абсолютно другом месте.