Текст книги "Сделано в Японии"

Автор книги: Кунио Каминаси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

– Так зачем мы вдруг вот так вот возвращаемся? – уныло поинтересовался Симадзаки.

– Сейчас узнаешь! Потерпи немного – мне проверить кое – что нужно! – Я не хотел предвосхищать праздничного события, но в то же время чувствовал, как меня изнутри все больше и больше распирала пухнущая гордыня и что удерживать ее в своем чреве мне все труднее и труднее.

Мы зашли в англоязычный отдел, где над столами возвышались три коротко остриженные головы, разбиравшиеся в тонкостях австралийского, индийского и гонконгского законодательства, и прошли к столу Симадзаки.

– Покажи мне эту татуировку! – приказал я лейтенанту.

– Хорошо, – отозвался покладистый Симадзаки и стал рыться в ворохе конвертов и бумаг у себя на столе. Через пару секунд он выудил нужную папку пошелестел ее скудным содержимым и наконец ткнул мне в нос увеличенной фотографией того самого «жмурика», о котором говорил полчаса назад.

Так и есть! Так я и думал! Не зря все – таки я свой хлеб ем, и не зря граждане моей отчизны доверяют мне, именно мне, охранять их покой и материальные богатства.

– Давай, Симадзаки-кун, готовь дела к передаче в наш отдел!

– Как это?

– Да так это! Не ваше это дело больше!

– Почему это не наше? – Симадзаки попытался оказать мне сопротивление, но я был неумолим.

– Да потому что этот «жмурик» – русский. А русские – наши клиенты, а не ваши.

– А с чего вы решили, что он русский? У него же латиницей на руке написано.

– Да с твоих ста восьмидесяти градусов!

– При чем здесь градусы?

– Да при том, что никакой это не «TAHR», а элементарная русская «Таня». Понял?

– Какая Таня?

– Русская.

– Почему Таня?

– А я знаю? Может, любовь у него была к этой Тане, может, мама его Таня, а может, его первую учительницу так звали, или еще чего.

Окончательно потерявший ориентацию в событийной системе черного для него понедельника Симадзаки покорно собрал в невысокую стопочку все бумаги по безымянному трупу, и мы направились к Нисио, захватив по пути Адзуму который с сегодняшнего дня замещал уехавшего до четверга на солнечный Гуам начальника англоязычного отдела Сато – кстати, заклятого соперника нашего Нисио в игре в японские шашки с коротким лошадиным названием «го».

Когда Симадзаки и Адзума выкладывали Нисио все, что у них было по этому делу мы с Нисио внимательно изучали увеличенное фото волосатой кисти, на каждом пальце которой стояло по ни в чем не повинной букве, первые три из которых и сбили невинного Симадзаки с верной дороги, благо идентифицировать их как исключительно латинские или же сугубо славянские его ограниченному интеллекту оказалось не под силу Я смотрел на эту кисть и размышлял о том, как легко и непринужденно современная техника может расчленить целого человека, отделить сначала фотообъективом, а затем резаком для фотобумаги любую часть его тела и заставить ее жить самостоятельной жизнью. Вот и в этом случае: человек мертв, сам ничего уже никогда никому не скажет, а кисть его правой руки продолжает жить независимой от ее хозяина жизнью и нести людям свет – вернее, информацию, без которой моя гордыня сегодня могла бы остаться без стимула к росту.

А Симадзаки доложил, что труп, как теперь стало понятно, русского был найден в Отару сегодня около пяти часов утра, на Цветочной улице, в десяти минутах ходьбы от порта. Смерть наступила от удара ножом в спину, под левую лопатку. Эксперты дали предварительное заключение, что нож угодил точно в сердце и что смерть наступила мгновенно. Никаких документов или бумаг при покойнике не обнаружено. По словам Симадзаки, которому пришлось в шесть утра переться в полусонном состоянии в Отару потому как к убийствам у нас отношение особое и заниматься ими должны не только местные полицейские, но и товарищи из центра, на вид покойнику не более тридцати, волосы русые, лицо в веснушках…

– Да мы видим, что в веснушках. – Нисио оторвал голову от фотографий. – Еще что по месту преступления можете сказать?

– Да ничего, – отрезал Симадзаки.

– Как «ничего»? – Нисио начинал выказывать недовольство. – Вы что, там не были, что ли?

– Почему не был? Был, конечно. Просто ничего на этом месте нет. Асфальт, обычная дорога.

– Тут, я гляжу от трупа до бордюра метра полтора – два, да?

– Два метра ровно – там в протоколе написано.

– То есть он не просто на проезжей части лежал, но еще и на достаточном отдалении от тротуара?

– Так точно, на отдалении.

– А что вы в лифте Судзуки про линейку говорили? – напомнил я Симадзаки о его неудачной поездке на второй этаж.

– Ах да, линейка… Вот тут есть фото. – Симадзаки ткнул пальцем В фотографию, на которой на фоне серого асфальта не слишком контрастно вырисовывалась обычная металлическая школьная линейка длиной в один метр, с одним из концов в форме крюка, за который ее можно подвешивать.

– И что линейка? – спросил Нисио.

– В полуметре от трупа лежала. Тут есть фотография… Вот, смотрите, но я не знаю. Может, линейка ни при чем. Зачем ему линейка? Может, она там до всего этого валялась.

– Да, может, валялась, – покачал головой Нисио. – На отпечатки, надеюсь, линейку проверили?

– Ну разумеется. Как только будут результаты, нам сообщат из Отару.

– Нам, – поправил я лейтенанта.

– Я и говорю: нам.

– Да не вам, а нам. Вам эта линейка теперь на фиг не нужна.

– А – а—а, ну да, конечно, вам… Я же в геометрии, как вы в лифте, господин майор, заметили, не очень. Зачем мне теперь эта линейка? Я и без линейки теперь проживу.

– А ты самокритичен, Симадзаки-кун! Это хорошо! – Я ценю в людях это редкое нынче чувство здоровой самокритики. Нет, не то чтобы все японцы сейчас были сплошь спесивые, горделивые и безапелляционные, как древние сёгуны подернутой сладостным дымком воспоминаний славной самурайской эпохи Эдо, – нет. Просто, как любит говорит мой друг Ганин, как всегда кого-то там цитируя, «в эти странные дни» плодотворная самокритика наша постепенно перерастает в бессмысленное самоуничижение, которое все чаще и чаще претерпевает дальнейшую негативную метаморфозу и становится полным самоуничтожением – в буквальном, физическом смысле этого слова. Нам ли, полицейским, не знать, что число самоубийств растет в последние годы как снежный ком. Экономика трещит по швам, народ беднеет, предприятия банкротятся, лопаются, как мыльные пузыри, – и здоровые мужики, превращаясь одночасье по воле невидимого биржевого брокера – подлеца из благородного кормильца семьи в тяжкую обузу для своих близких и приближенных, накладывают на себя руки. Точнее, руки здесь как раз не очень нужны, скорее – ноги, поскольку как правило, они прыгают под поезд метро. У нас, в Саппоро, это почему-то чрезвычайно популярно: утром выйти из дома – вроде как на работу дойти до метро – и рухнуть с платформы под колеса подходящего состава, разом решив все казавшиеся еще накануне вечером неразрешимые проблемы. Причем поклонников Анны Карениной оказывается в Саппоро гораздо больше среди мужиков, чем среди противоположного пола. Девушки кидаются под поезд, как и страстная, импульсивная героиня из известного романа, все больше от несчастной любви. Лучше бы они просто похлестали себя по щекам здоровой самокритикой, заставили себя собраться со скудными, но все же имеющимися душевными силами и отправлялись на поиски новых законных источников дохода, как это ежедневно делают миллионы похмельных соотечественников моего друга Ганина на бескрайних евразийских просторах! Симадзаки вот, я гляжу, именно из таких редких теперь оптимистов, то есть в моем понимании парень отнюдь не конченый и не потерянный для нашего постепенно вымирающего, но все еще хорохорящегося мужского племени. Да еще и хохмить пытается – значит, не все так плохо.

– Я поеду в Отару Нисио-сан, хорошо? – Я решил предупредить приказ строгого начальника и лишний раз продемонстрировать служебное рвение, хотя труп этот от меня бы и так никуда не делся, поскольку убийствами у нас в отделе занимаюсь именно я.

– Поезжай, Такуя, поезжай, – благословил меня мой мудрый сэнсэй. – Тебе кого с собой дать? У Мори сейчас ничего нет, возьми его!

– Да нет, Нисио-сан, я один поеду – отмахнулся я от предложения Нисио. Сдался мне этот Мори! От него сегодня с утра луком несет, как будто он все выходные на луковой ферме подрабатывал. – Я один поеду. В Отару ребята толковые, вы им звякните, чтобы они меня у «Майкала» перехватили. Я хочу сразу на место подъехать, а оттуда уже в управление.

– Давай – давай, езжай! – замахал на меня Нисио.

– А как насчет командировочных? – Не ехать же мне по скоростной дороге за свои деньги.

– У тебя что, в бумажнике нет ничего?

А какое ему дело до содержимого моего бумажника? С Нисио мы давно уже на короткой ноге, но в таких вот случаях я всегда вспоминаю слова мудрого Ганина, заметившего как-то, что эта самая короткая нога иногда превращается в длинный протез, на котором ходить кое – как можно, но ужасно неудобно.

– Да я с утра не успел деньги в банкомате снять… – Мне пришлось соврать, хотя по дороге на работу на вокзале я отстоял к банкомату своего родимого банка Хоккайдо десятиминутную очередь, состоявшую из плохо выспавшихся за промелькнувшую, как легкомысленная молодость, воскресно-понедельничную ночь грустных сограждан, которые дружно возжелали пополнить свои полностью истощенные за два выходных запасы наличности.

– Ладно, я звякну в бухгалтерию – пускай тебе выпишут на проезд. – Нисио сделал попытку сэкономить денежки из скудеющего год от года государственного бюджета, который Ганин почему-то упорно называет то ли бездонной, то ли донной, то ли еще какой коровой, и заплатить мне только за дорогу Но меня взять голыми руками не так-то просто – более того, даже ежовые рукавицы не всегда помогают.

– Чего это только на проезд? А если я кушать в Отару захочу? Да и бензин нынче дорог!

– Можно подумать, что ты на своей машине поедешь! – всплеснул руками радеющий за народные денежки Нисио.

– Не на своей, конечно, – она у меня дома по будням, вы же, Нисио-сан, это прекрасно знаете! Но ведь и в казенный транспорт хоть какой-нибудь паршивенький, но все – таки бензинчик заливать надо, нет? А заодно и себе в живот чего-нибудь питательного-калорийного заложить тоже не помешает.

– Ну что, мне тебе командировку что ли, в Отару выписывать?

– А как же! – Конечно, до Отару рукой подать, но закон есть закон, и если я проторчу там до вечера, то мне нужна полноценная командировка, а не грошовая подачка на проезд по скоростному шоссе.

– Ладно – ладно, езжай наверх, я позвоню туда!

Победы над начальством пускай ненадолго, но все – таки поднимают настроение, что немаловажно – особенно по понедельникам. И деньги-то эти мне не очень нужны, но принцип есть принцип, и в борьбе за него надо идти до конца – причем обязательно победного. Я потопал к лифтам, чтобы ехать на двадцатый, в бухгалтерию. Для того чтобы пользоваться этими современными лифтами, нужна определенная сноровка. Когда их в гостинице или в универмаге перед тобой оказывается сразу четыре или даже шесть, как у нас, то уехать на одном из них оказывается сложной задачкой. За всеми сразу не уследишь и будешь ждать одного, а раньше придет другой. Вот и прыгаешь между ними, как нерасторопный охотник, мечтающий настрелять как можно больше зайцев из своей многоствольной берданки. Так и сейчас они движутся абсолютно вразнобой, бессистемно: крайний левый идет вверх со всеми остановками, второй слева завис на втором, два средних мчатся вниз, второй справа едет вверх, а над шестым, крайним справа, вообще индикатор этажа не горит – значит, или сломался, или на профилактику закрыт, а может, его только под мойщиков окон сегодня приспособили. Стоишь, как китайский болванчик, башкой вертишь туда – сюда и делаешь вид, что тебе все понятно: первым подойдет именно вот этот, и ты без проблем на нем уедешь. Если бы без проблем… В общем, в этот раз я не стал ничего загадывать и целиком положился (почему интересно, Ганин любит говорить в этом случае не «положился», а «положил»? Ведь в словаре только «положиться на кого?/что?»…) на судьбу и попытался загрузить свои мозги предстоящей поездкой в Отару Но после нескольких секунд размышлений я вдруг понял, что грузить мозги пока особо нечем, потому как никакой более или менее стоящей информации о трупе и обстоятельствах, в которых еще вчера живой гражданин Российской Федерации перестал быть живым этой ночью, у меня не было. И только я решил подумать о чем-нибудь другом – например, о предстоящем в субботу визите родителей Дзюнко, – как слева, разъехались двери лифта, и мне пришлось шагать в его нутро, и я так и не успел решить, чем буду поить тестя и предлагать ли теще сливовую наливку от которой в прошлый раз ее развезло так, что тесть потом по телефону долго жаловался Дзюнко на то, что домой они возвращались с остановками через каждый километр и что ее мать фундаментально удобрила все телеграфные столбы по пути из Саппоро в Эниву.

В лифте стояли четыре рослых лейтенанта, а между ними, дыша им в пупок, помещался невзрачный мужичок лет пятидесяти пяти, с большой седой головой, лежащей на узеньких плечах. С плеч свисали жиденькие плеточки маломощных рук, охваченные в запястьях никелированными кольцами наручников. Его круглые глаза источали глубокую озабоченность, и, когда я зашел в лифт, эту озабоченность на мгновение затмила надежда, но тут же угасла, едва черные пронзительные зрачки коснулись моих плеч, украшенных майорскими погонами. Лейтенанты дружно кивнули мне, я кивнул им в ответ и протянул руку к кнопке двадцатого этажа. На табло уже нажатой горела самая высокая кнопка – кнопка крыши. И тут только до меня дошло, кого это вместе со мной везет наверх, в прямом смысле на самый верх, квартет молодцеватых лейтенантов! Одно дело – видеть коррумпированного депутата по телевизору в отблесках фотовспышек и в окружении микрофонов и блокнотов, другое – вот так, прямо перед собой, в полумраке неслышно скользящего на встречу с небесными силами «тошибовского» лифта. Тануки стоял с пришибленным видом униженного и оскорбленного, и мне стало его жалко. И чтобы подбодрить умирающего лебедя региональной политики, я подмигнул ему и сказал по-русски: «Все будет хорошо!» Глаза Тануки вновь на секунду подернулись блеском надежды, но тут же потухли, а усталые уста выдавили на том же русском: «Не будет!» Лейтенанты разом переглянулись, но виду не подали. Я же развернулся, как сказал бы Симадзаки, на все сто восемьдесят и вышел на двадцатом.

Почему я обратился к опальному Тануки по-русски? Да потому что этот хитроумный «енотик» (а именно так следует переводить его фамилию на другие языки) успел за годы великих строек пробить госзаказы для хоккайдских фирм на сооружение чего-нибудь дорогостоящего и не очень нужного не только на Хоккайдо, но и на наших Северных территориях, то есть на тех островах, которые русские продолжают упорно называть Южными Курилами, хотя уже даже бестолковым нашим детям понятно, что острова это японские и что России их надо нам немедленно возвращать, если постоянно нуждающиеся в деньгах русские хотят получить от нас за них хоть какую-нибудь мзду. Еще два – три года мудрого руководства национальной экономикой нынешнего кабинета – и вряд ли Россия получит за эти не нужные ни нам, ни им клочки богом забытой земли хотя бы сто иен.

За последние десять лет Тануки умудрился стать самым большим другом российского народа или, по крайней мере, курильского. Он неделями торчал в Москве, пил там с их депутатами и мидовцами и вообще представлял себя неким посланником правительства, наделенным наполеоновскими полномочиями. Не знаю, как там, в Москве, – по-моему, никто на его речи там не клюнул, и, когда его арестовали, Москва особого сожаления не выразила. Но вот на Курилах Тануки похозяйствовал фундаментально: пробил в правительстве бюджетные заказы на строительство на Шикотане и Кунашире школ, амбулаторий и общежитий гостиничного типа. Естественно, все работы производили хоккайдские компании, и все стройматериалы завозили на Курилы с Хоккайдо, так что, в сущности-то, денежки все остались в японских карманах – русские получили дома и дороги, но не наличность, которая им нужна больше самих этих гостиниц и пирсов. По поводу общежитий шуму в последние дни особенно много. Какой-то неуемный папарацци – бумагомарака из Токио, посещая Северные территории, услыхал от словоохотливых аборигенов, что между собой они называют эти постоялые дворы не иначе как «Тануки-хауз», и опубликовал про это дело подметную статейку в центральной газете. Правительство, натурально, всколыхнулось: как это так! Весь японский народ для великих строек на своих законных, оттяпанных русскими после войны землях кровные денежки дает, а Тануки все это как свои личные подарки северному соседу представляет. Это же безобразие, когда о доме японо-российской дружбы на Шикотане никто слыхом не слыхивал, хотя именно так общага эта называется, а «Тануки-хауз» тебе там любой покажет, да еще, если не шибко занят свежеванием горбуши или гонянием балды, к нему проведет.

В общем, шуму много, но из-за чего – мне не очень понятно. В конце концов, общежития эти воздвигли прежде всего потому что до этого нам же, японцам, когда мы по безвизовому обмену на острова приезжали, ночевать было категорически негде. Русские как-то не почесались за пятьдесят лет там хоть какой-нибудь завалящий «Хилтон» построить, и сограждане мои проводили страшные бессонные ночи на суденышках, на которых они к островам добирались. А море в трех краях, надо сказать, не самое спокойное, хоть и считается частью Тихого океана. Так что в принципе Тануки порадел за своих же – им теперь есть где голову преклонить, когда они едут туда на могилки предков цветочки положить да на свою бывшую частную собственность полюбоваться, а его за такую вот заботу теперь на нашу крышу как на эшафот, везут. Нисио мне сказал на той неделе, что Тануки по-русски неплохо говорить выучился, поэтому я его в лифте по-русски и поддержал. Пускай мужик не думает, что в нашем здании все такие неприступно каменные, как его истуканы – конвоиры.

Командировочные я получал под глухой рокот вертолета, и, пока бухгалтерша отсчитывала мне золотистые хрустящие дензнаки с куцехвостыми фазанами, я смотрел в чисто вымытое моим знакомым циркачом окно в надежде увидеть эту винтокрылую машину, но купюры закончились быстрее, чем вертолет с Тануки покинул нашу гостеприимную крышу так что помахать пострадавшему за Хоккайдо и Северные территории герою я так и не смог. Вернувшись в отдел, я собрал в сумку все документы, переданные Симадзаки, еще раз посмотрел на отделенную фотокамерой от тела правую кисть с именем нездешней девушки, ни цвета глаз, ни цвета волос, ни объема груди и бедер которой я, возможно, никогда не узнаю, и позвонил в гараж. Машину мне пообещали подогнать через пять минут к центральному входу поскольку я все – таки майор, а не сержантик какой-нибудь, чтобы самому в подвал за машиной спускаться, так что я успел позвонить Дзюнко и сказать ей, что еду в Отару. Разговаривая с ней, я скосил глаза на бессмертный протокол сержанта Сомы:

– Где вы взяли эти пистолеты?

– Пошел ты на мужской половой орган с этими пистолетами!

– Вы привезли эти пистолеты с собой из Находки?

– Из мужской-половой-орган-одки!

– Из Владивостока?

– Из мужской-половой-орган-ока!

– Вы так и будете неясно выражаться?

– Я, продажная женщина, ясно выражаюсь: катись ко вступившей в половую связь матери!»

Да, в терпении этому Соме не откажешь, как, впрочем, и в отсутствии какого бы то ни было языкового чутья…

Я запихнул этот шедевр полицейского делопроизводства себе в сумку; чтобы уже в Отару закончить его перевод на приемлемый язык и, если подвернется случай, объяснить нерадивому Соме, откуда пошел русский мат и у кого в Саппоро его можно и нужно изучить, прежде чем допрашивать всяких там богородицких Павлов Андреевичей, 1967 и всех других годов рождения, уроженцев Большого Камня, Малоярославца и прочих разнокалиберных городов неуклюжей России.

У главного подъезда меня поджидал дежурный из транспортного управления с ключами от подогнанной вплотную ко входу «хонды – сивик» черного цвета. Я не люблю ездить по Хоккайдо в полицейской машине: это создает излишний официоз и вызывает во мне предстрессовое состояние ответственного, но малодушного госслужащего, опасающегося, что граждане будут питать в отношении его большие надежды, а он этих надежд по какой – либо причине не оправдает. А если едешь на гражданской тачке, то груз стопудовой государственной ответственности спадает с крутых плеч и рулить по запруженным узким проспектам и щелеобразным улицам Саппоро и окрестностей гораздо легче.

Прежде чем выехать на скоростную, я остановился у круглосуточного «Лоусона», чтобы купить в дорогу какую-нибудь снедь. Времени было около двенадцати, и все мои законопослушные соотечественники уже потихоньку начали влезать в пиджаки и плащи, чтобы ровно в двенадцать выползти из своих отделов, управлений и департаментов и заполнить до отказа своей жующей плотью все близлежащие рестораны, кафе и кафетерии. Обед в рабочий день – для каждого из нас дело святое. И не потому что еще в древности у нас, в Японии, сформировался божественный культ всякой еды и вся наша весьма субтильная, но страшно прожорливая нация до сих пор этот культ тщательно блюдет, а скорее потому, что других радостей у рядового служащего государственной или частной конторы в разгар обычного – беспросветно серого и заунывно скучного – дня не наблюдается. Вырванный из людоедской пасти работодателя, этот час, который, если приглушить страх и совесть, можно растянуть на все полтора, становится для каждого из нас глотком жизнетворного озона свободы, вполне осязаемой физически иллюзией личной независимости и творческой самостоятельности, которые подкрепляются еще и варварски плотским отношением к беззащитным куриным шашлычкам «якитори», китайской лапше «рамен» и всем остальным жертвам наших беспощадных зубов и желудков. У меня же понедельник складывался сейчас таким образом, что возможности глотнуть этой гастрономической свободы я оказался лишен.

В «Лоусоне» очередей за коробочками обенто с рисом и закусками и мисками с подогретой лапшой навынос пока не было, но у стенда с журналами, как всегда, толпился праздный люд. В основном здесь скапливаются любители на халяву полистать толстенные тома паршивых, между нами говоря, и тупых комиксов или забесплатно полюбоваться на полу– или полностью раздетых молоденьких красоток с иезуитски заретушированными по нашим высокоморальным законам гениталиями, что, на мой непосвященный взгляд, лишает смысла издавать и тем паче покупать такую, с позволения сказать, полупорнографию. Я прошел мимо этих бесстыдных халявщиков и стал выбирать себе обенто, в котором было бы побольше кусочков жареного мяса и курицы и поменьше – обжаренных в кляре палочек спаржи и нищенских шепоток маринованных водорослей. За спиной у меня один из посетителей пошелестел журналом и вздохнул, обращаясь к невидимому мне собеседнику:

– Вот, гляди, точь-в-точь как моя была!

– Да будет тебе вздыхать-то! Уже три месяца прошло… – ответил сердобольный собеседник.

– Ну да, поди ее забудь!

– А что, новая у тебя хуже, что ли?

– Не хуже, нет, но все – таки другая…

– Не только другая, но и помоложе.

– Да, это единственный минус той был. Возраст все – таки свое брал. Денег на нее уходила уйма. То то ей не то, то это…

– Вот видишь! Может, и хорошо, что ее у тебя увели…

– Бог его знает, что в наши дни для тебя хорошо, а что – плохо. А эта точно как моя была, эх!

Отказать себе в удовлетворении спортивно – кобелиного любопытства в том, что же это за престарелая кокотка, которую неведомый коварный соперник увел у этого кислого мужика, я не смог и слегка развернулся в его сторону чтобы глянуть в журнал на фотографию той, что была «точь-в-точь», как прежняя. Здесь меня ждало разочарование: мужик держал в руках автомобильный журнал «Саппоро секонд-хенд кар маркет», раскрытый на странице с призывно цветастыми фотографиями подержанных джипов, продававшихся, однако, как я успел заметить, по отнюдь не бросовым ценам. Я тут же потерял всякий интерес к этому автомобильному Пьеро и к его утраченной пассии, оказавшейся не золотокудрой Мальвиной, а то ли серебристым «трупером», то ли темно – синим «ровером», и, так и не узнав ее конкретного имени и технических характеристик, расплатился за пластиковую коробку с полусъедобными микроскопическими фрагментами свиной и куриной тушек, скудно окропленных двумя видами кисло – сладкого соевого соуса, и продолжил свой путь к морю.

От Саппоро до Отару около сорока километров, и в рабочие дни в часы пик, если ехать по бесплатной, государственной дороге номер пять, можно провести в водительском кресле около двух часов, чертыхаясь в адрес дорожных строителей и городских архитекторов, создавших в Саппоро такую сеть автомобильных дорог, что передвигаться по ним с достойной скоростью можно на чем-нибудь, имеющим ширину велосипеда. Так что выбора у меня не было, тем более в бухгалтерию нужно было представить финансовый отчет за поездку с приложением квитанций за оплату проезда по скоростной дороге. Конечно, ехать по скоростной гораздо веселее, но называть эту неширокую асфальтобетонную речушку ведущую к морю, хайвеем или автобаном язык как-то не поворачивается: по две полосы в каждую сторон); ограничение скорости в сто километров, а в дождь в восемьдесят, – короче, так, название одно…

Я проехал от центрального вокзала на север, вдоль реки Сосей, уперся в эстакаду этой самой скоростной дороги, повернул налево, притормозил в воротах, чтобы взять талон на уплату и погнал «сивик» по абразивному бетону в направлении на север-северо-запад. Отару – городок, безусловно, интересный и на Хоккайдо относится к числу тех немногих достопримечательностей, которые действительно достойны внимания. Зачатый параллельно с Саппоро в 1860-х, он как-то сразу стал развиваться вразрез сдержанной поэтике традиционных японских городов. За образец формирования отарской неповторимости отцы города не мудрствуя лукаво взяли славную Йокогаму и подобно ей примешали к невзрачности и неказистости кособоких и косокрыших японских строений тоталитарный фундаментализм серо – зеленых каменных зданий, на которые ежедневно любуются жители Гамбурга и Роттердама. Город расположен на склоне горы и весь как будто стекает ершистой скатертью к самой западной бухте залива Исикари, с которой сливается в отарском порту где готические, тяжелой кладки замки складов возвышаются на узких пирсах, уходящих в море строго перпендикулярно берегу подобно негнущимся пальцам рухнувшего с горы головой вперед каменного Голема.

Дорога на Отару идет высоко в горах-то по отвесным склонам прибрежных скал, то по установленным на страусиных ногах эстакадах, и, подъезжая к городу, не столько въезжаешь в него, сколько спускаешься к нему с высоты птичьего полета, планируя зигзагами к строгому полукольцу гнезда отарской бухты, наполненному как всегда в начале летней навигации, разнокалиберными пузатыми птенцами – пеликанами рыбного и торгового флотов – как сказал тоскливый Симадзаки, все сплошь российскими, разбавленными парой китайских. Правда, с прошлого года суда – пеликанчики стало видно при подъезде к Отару гораздо хуже. Сначала, прямо на берегу справа от порта, соорудили гигантский торгово-развлекательный комплекс с непереводимым, якобы французским, названием «Майкал», отгородивший полуторакилометровой стеной из красного кирпича внушительной башней «Хилтона» посередине восточную часть города от самого синего моря. А теперь еще у восточного крыла этого огромного, но бестолкового «Майкала» настырные охотники за нашими кровными иенами воздвигли колоссальное колесо – обозрение, заслонившее своей полупрозрачной стальной решеткой некогда роскошный вид на пассажирский терминал порта и на огромные белоснежные паромы, швартующиеся у причалов подобно поплывшим вдруг по воле судьбы городским многоэтажкам. Время от времени мы с Дзюнко загружаем на эти паромы себя, детей и машину и плывем на Хонсю до Ниигаты, а оттуда уже на колесах едем в Токио к отцу В этом году тоже в августе планируем поехать – денька на четыре отгулов у Нисио выпрошу, и поедем, а то отца с прошлого сентября не видел. Он, конечно, у меня мужчина самостоятельный, но с тех пор, как шесть лет назад не стало мамы, мне все время приходится ловить себя на мысли о том, что я подспудно ощущаю на себе нелегкий груз ответственности за то, что он ест и пьет, что надевает и обувает, во сколько ложится спать и во сколько встает. Более того, приходится еще и при помощи внезапных телефонных звонков контролировать его интимную жизнь. Не то чтобы я не доверял родному папаше, но зная его неуемную тягу к по-настоящему разнообразной жизни, подкрепленную солидной профессорской зарплатой, допускать хотя бы малейшую возможность появления на месте покойной матери постороннего манекена для демонстрации кимоно и кружевного исподнего не следовало.

Поэтому пускай Дзюнко ворчит и пилит меня за излишнее внимание к родителю, образующее весьма существенные бреши в нашем семейном бюджете, в августе мы его, хочет он или не хочет, навестим.

Я проехал последний тоннель и зарулил на прибрежную стоянку около «Майкала», откуда отправлялись в сорокаминутные плавания морские круизные катера. Именно здесь, как договорился по телефону с отарским управлением Нисио, меня должен встретить кто-нибудь из местных ребят. Стоянка по случаю понедельника была полупустой, и различить, в какой из машин поджидал меня представитель местных правоохранительных органов, особого труда не составляло: как только я въехал на площадку, в салоне «опеля» морковного цвета завертелась одинокая ушастая голова, и, пока я парковался, голова высунулась из правой передней дверцы, вытянула за собой подростковое тело, облаченное в темно – синий полицейский китель, и двинулась в моем направлении. Я опустил дверное стекло, и ушастик наклонился к моему правому плечу:

– Здравия желаю, господин майор! Сержант Сома, управление полиции Отару. Разрешите мне сопроводить вас к месту преступления!