Текст книги "Сделано в Японии"

Автор книги: Кунио Каминаси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– За сколько до Дзёзанкей доедешь, Ганин?

– Отсюда? – Ганин огляделся. – Минут за сорок.

– У них форы с полчаса…

– Фигня, Такуя! Если они на нескольких машинах поехали, мы их еще до Дзёзанкей достанем! По городу караваном быстрее сорока не проехать! Тем более им надо этих двух, которым мы репы подправили, дожидаться! – проорал мне на ухо взбудораженный Ганин и рванулся с места.

Мы промчались через район Хигаси, проехали мимо еще одного памятника расхлебайской нашей экономики «мыльного пузыря» – гигантского белого яйца дворца спорта «Саппоро дом», на который было угрохано страшное количество народных денег только для того, чтобы этим летом там три раза заезжие знаменитости погоняли бы мячик в рамках чемпионата мира по футболу; просвистели мимо знаменитого овечьего пастбища на склоне живописного холма Нисиока, нисиокскими переулками пробрались к шоссе на Дзёзанкей. Машин, несмотря на будний день, было достаточно, и Ганину стоило немалых трудов пользоваться короткими расширениями для обгона, которых на узкой горной дороге было не так много, как хотелось бы.

– А скоро их вообще не будет! – прошипел Ганин. – Посадили вы, Такуя, хорошего человека! А он вон какие дороги нам строил…

Дорога на дамбу отходила направо сразу после тоннеля на въезде в Дзёзанкей. Как только Ганин взял на светофоре вправо, мы оказались на ней в полном одиночестве, что навеяло на меня определенные сомнения в правильности сделанных выводов. Но когда через пять минут мы подрулили к развилке, с которой дорога прямо вела непосредственно на Отару через верх злополучной дамбы, а направо было ответвление к симпатичному скверику у ее подножия, Ганин притормозил и показал мне вперед:

– Вон они!

Впереди, в километре, по серпантину карабкался наверх караван из четырех джипов: впереди шли три японских, а замыкал шествие знакомый ковригинский «тигр».

– Чего будем делать, Такуя?

– Давай за ними, Ганин! «Чего делать»…

Через минуту мы оказались в поле зрения джипов, поскольку подъехали к началу подъема, лишенного сколь – либо существенной растительности, и были как на ладони видны тем, кто захотел бы полюбоваться на потрепанный ганинский «талант» со своего горного высока. То, что Коврига не преминул воспользоваться этой возможностью, нам с Ганиным стало понятно уже через пять минут, когда мы наконец-то вскарабкались по серпантину на дамбу.

На нее выводил короткий тоннель, и, как только мы выехали из него, слева раздался гул восьмимоторного бомбардировщика, в моем окне померк свет, и на нас всепожирающим монстром прыгнул ковригинский «тигр». Слева от выезда из тоннеля была площадка, на которой, видимо, этот гад и притаился. Трех тонн советского танкового металла было вполне достаточно, чтобы оставить и от «таланта», и от его незадачливых пассажиров мокрое место, и как этого не случилось, известно одному только Ганину. Он вдавил педаль газа в пол, его бедный «талант» заголосил профессиональной плакальщицей, совершил аллюрный прыжок вперед, и оставшийся без добычи «тигр» ткнулся в обложенную ржавым пока еще дерном насыпь справа от выезда из тоннеля.

Впереди нас открылась двухсотметровая бетонка, проложенная поверху новенькой дамбы и заканчивающаяся тем же, чем и начиналась – тоннелем; посередине с правой стороны возвышалась небольшая бетонная аппаратная, из которой, как нетрудно было догадаться, осуществлялось управление воротами дамбы; слева серело неприглядное в прохладной апрельской хмари водохранилище, а слева открывался роскошный, вид на ущелье, речушку и северную окраину туристического городка Дзёзанкей, известного по всему Хоккайдо своими горячими источниками и не менее горячими кабаре, где поочередно русские, бразильские и филиппинские девицы трясут ногами и другими выдающимися частями своего обнаженного тела перед нашими похотливыми бизнесменами, готовыми платить за пиршество своей и чужой плоти бешеные деньги.

– Чего теперь? – повернулся ко мне Ганин, остановив машину посередине памятника славной архитектурной деятельности хитроумного депутата Тануки.

Я оглянулся: Коврига не спеша, в несколько заходов, развернул свой неповоротливый броневик в нашем направлении, включил все имеющиеся на его грозном черно – буро – зеленом фасаде фары и помчался на нас с тем же грозным рыком, который мы слышали двадцать секунд назад.

Дожидаться моего ответа Ганин не стал: он деловито включил задний ход, пробормотал что-то типа «Сейчас поглядим, у кого из нас гидрач круче!» и погнал навстречу Ковриге. Я посчитал излишним комментировать выбранный им вариант нашего спасения, полностью положившись на ганинское мастерство, русский авось и на всякий случай зажмурившись. Рев двух неравных моторов, скрежет тормозов, удар о бордюр, высокий подскок, в сотню раз выросшая в одно мгновение сила гравитации – все это слилось в моей голове в один сплошной кошмар. Когда открыл глаза, передо мной открылась живописная картина. Мы стояли на выезде из тоннеля. Ковригинский «тигр» уменьшился на треть и стоял теперь упершись своим грозным рылом в угол бетонной аппаратной посредине дамбы. Капот его задрался на оказавшийся неприступным домик, сам он весь перекосился из-за того, что большая часть корпуса въехала на пешеходный тротуар, и заднее левое колесо продолжало исправно крутиться в воздухе, что демонстрировало уникальную автономную трансмиссию этого страшного гибрида дорожного катка и броненосца.

Из «тигра» на шатающихся ногах выбрался Коврига. Он прищурился в нашем направлении, а затем оглянулся назад, на тоннель у себя за спиной. Ганин посмотрел на меня, затем – на Ковригу:

– Ну что, Такуя, утюжком? – Ганин включил первую передачу и поиграл газом.

– Не сильно только, он нам живым нужен, – ответил я ему.

Но пленения мятежного Ковриги не состоялось. Из черного зева встречного тоннеля на полном ходу вылетел белый «лэнд – крузер». Ганин тут же передумал трогаться, и мы стали наблюдать, как джип подкатил к Ковриге, как Коврига начал что-то говорить в раскрывшееся окно и как он явно был недоволен тем, что левая задняя дверь «крузера» открылась и те, кто сидел в салоне, силой потащили русского медведя вовнутрь. Как только дверь за разочарованным Ковригой захлопнулась, джип заревел и безо всякого разворота, простым задним ходом помчался к тоннелю и скрылся в нем в поэтике обратной киносъемки.

Ганин вышел из оцепенения и поехал вперед. Мы осторожно проехали мимо раненого – беспомощного и теперь уже беззубого, учитывая разбитый о прочный бетон, поставленный родственниками великого и ужасного Тануки, капот, – брошенного хозяином «тигра», заехали в темный тоннель, Ганин включил фары и притормозил. Тоннель был недлинным, и уже через пятьдесят метров пути мы увидели свет в его конце, а также смогли убедиться, что этот свет нам никто и ничто не застилает.

Джипы мы увидели снова через десять минут бесконечных виражей и торможений на горной дороге: они спускались по гигантской эстакадной петле за дамбой Асари – первой дамбой в этом районе, делавшей все остальные ненужными, по крайней мере, по мнению всех налогоплательщиков, с которыми почетный строитель всех времен и народов Тануки позволил себе не согласиться, пролоббировав в Токио финансирование сооружения последнего приюта ковригинского «тигра». Затевать в этом месте гонки отработку голливудских автомобильных трюков я Ганину категорически запретил: внизу, в симпатичной зоне отдыха, праздный люд играл в теннис, качался на качелях и жарил баранину на мангалах, благо время было как раз обеденное.

Мы медленно, как предписано правилами, спустились в долину вслед за черно – белым стадом внедорожников, проследовали за ними мимо бесконечных пансионатов и гостиниц с горячими источниками и в конце концов оказались на северо-восточной окраине Отару. Джипы оторвались от нас на втором же перекрестке, но особого разочарования по этому поводу я не испытал, а просто попросил Ганина подбросить меня к порту.

Глава одиннадцатая

Когда мы въехали в порт и стали подъезжать к пассажирскому терминалу, у которого обычно встают наши и российские паромы, я почувствовал в воздухе запах войны. С юга, с горных склонов, к порту подлетали два вертолета, на которых обычно десантируется наш благословенный спецназ, на подъездных дорожках теснились черные автобусы с зарешеченными окнами, в которых опять же выезжают на сухопутные операции спецназовцы, – вся эта обстановка свидетельствовала о том, что Ивахара, его начальство и подчиненные подготовились ко встрече нас с Ганиным, а заодно и развеселой ковригинской компании, более чем фундаментально.

Едва из-за очередного поворота показался высоченный борт «Сахалина—12» с раскрытым бортом и перекинутым на берег въездным мостом, через который внутрь судна загоняются машины, как негромкое урчание движка «галанта» перекрыли автоматные очереди и отдельные, видимо пистолетные, выстрелы. Я инстинктивно пригнулся, Ганин притормозил и посмотрел на меня.

– Ты чего, Такуя?

– Живот охватило! – отмахнулся я и выпрямился.

– А я тебе вчера говорил: не набивай себя рисом!

– Если 6 я вчера рисом не набился, Ганин, я бы сейчас здесь с тобой не сидел! Давай рули на площадку к «Сахалину».

На означенной площадке царило деловое оживление: часть облаченных в пуленепробиваемые шлемы с полупрозрачными забралами и бронированные жилеты спецназовцев выволакивала из двух «караванных» джипов увесистых бандитов и укладывала их на бетон лицом вниз, а другая часть прикрывала это мероприятие, стоя на полусогнутых ногах и целясь в потенциальных обидчиков из немецких автоматов MP—5. Я огляделся: третьего джипа-того самого белого «крузера», который подхватил на дамбе Ковригу, – не было. Зато справа, за углом пассажирского терминала, был развернут штаб революции: стояли наши черно – белые вэны, «тойоты» и копошилось десятка три ребят в родимой темно – синей форме.

Я показал Ганину, чтобы он двигал в направлении штаба. Тут же дорогу нам перекрыли три неизвестно откуда появившиеся полицейские «хонды», из одной, что встала слева от нас, выглянул Ивахара.

– Вы, Минамото-сан?

– Я.

– И Ганин-сан с вами?

– И Ганин-сан со мной!

– Давайте отъедем туда! – Ивахара показал на свой импровизированный штаб.

– Ковриги нет. – Я кивнул головой в сторону укладываемых спецназовцами бандитов.

– Нет. – Ивахара покачал головой.

– Порт оцеплен, как я понимаю?

– Да, на выезд перекрыт. Въезд пока разрешен, потому что от магазинов еще не все машины перегнали.

– Пассажиры на борту?

– Многие.

– Что еще?

– Снайперы на крышах. – Ивахара покрутил головой. – Вертолеты подняли. Из Саппоро вылетела спецгруппа. Думаем, достаточно.

– Маэно где?

– Там, – показал Ивахара на стоящие поодаль таможенные микроавтобусы.

– Понятно, давайте отъедем!

Но отъехать к полевому штабу нам так и не удалось. На погрузочную эстакаду над нашими головами ворвался белый «лэнд – крузер», он промчался по мосткам и на полной скорости заехал в чрево «Сахалина». Через секунды на судне послышались выстрелы, а еще через несколько секунд вопли и крики пассажиров, которые табуном понеслись с корабля на берег по пешеходным мосткам.

– Коврига! – крикнул я Ивахаре.

– Сколько их? – спросил Ивахара.

– Понятия не имею! Четыре – пять, может…

Закончить мне не дал Ганин. Он с каменным лицом тронулся с места, сделал крутой вираж, объезжая стоящую впереди полицейскую машину, и поехал за здание грузового терминала.

– Ты куда, Ганин?!

– Достал меня этот Коврига! – С каменным лицом Ганин закладывал вираж за виражом, взбираясь на транспортные мостки.

Мы выехали на финишную прямую тогда, когда подъездной мост стал медленно отсоединяться от борта «Сахалина», а ворота внутренних палуб начали не спеша закрываться.

– Стой, Ганин! – закричал я.

– Херня, прорвемся! – Ганин уже В который раз за сегодняшний день вдавил в пол газ, «талант» зарычал, подлетел к ширящейся пропасти между отходящим мостом и закрывающимся бортом парома и на полном ходу пролетел над темной водой прямо в чрево страшного Левиафана.

Мы не стали с Ганиным разглядывать что к чему в темном подпалубном зале, где мы оставили потрудившийся на славу «галант», и стали осторожно подниматься наверх, где крики и топот постепенно стихали, выстрелов слышно не было, зато слышались чьи-то отрывистые крики то на японском, то на русском языке.

Я жестом остановил Ганина, дышавшего мне в затылок, показал ему, чтобы он оставался пока на лестнице, а сам осторожно приоткрыл тяжелую дверь, выводившую на верхнюю палубу. Пассажиров, слава богу видно не было (хотя топот их шагов продолжал сотрясать корпус корабля, и мне хотелось закричать им во всю глотку: «Не в ногу, ребята! Только не в ногу!»). Зато в пяти метрах от выхода боком ко мне стоял теперь один из бандитов – японцев.

– Сайто, сюда! – послышался грозный рык невидимого Накамуры, бандит исчез из моего поля зрения. По палубе следом за ним, поднимая фонтанчики желтой щепы, заскулили снайперские пули. Этого еще не хватало! Ребята дорвались до настоящей работы и сандалят по братве почем зря. Так и нас с Ганиным зацепить могут.

Я обернулся вниз, чтобы обрадовать Ганина тем, что снайперы уже начали отрабатывать свою зарплату но Ганина за моей спиной не было. Я пригнулся, чтобы посмотреть, нет ли его около «галанта», но опять – таки никого в полутьме разглядеть не смог.

– Ганин! Ты где?! – прошипел я на всякий случай, но вопрос мой остался без ответа.

Брошенный в лучшем духе ганинских авантюрных традиций на произвол судьбы, я решил выбираться наверх, на самый что ни на есть оперативный простор. Я вновь приоткрыл дверь, осмотрелся и кубарем покатился по палубе. Рядышком дважды взвились знакомые фонтанчики щепы, и я искренне порадовался профессиональной несостоятельности безымянного бойца невидимого фронта. Я пополз на четвереньках по направлению капитанского мостика – самого высокого места на чисто по-российски огромных просторах «Сахалина». На мгновение мне показалось, что с противоположной стороны к мостику движется что-то черное, но что именно – разглядеть мне было не суждено. Я вдруг ощутил на своем затылке холод и тяжесть злого металла.

– Лежи, дерьмо! – раздался надо мной не терпящий возражений японский шепот – Не дергайся!

Краем глаза мне удалось разглядеть, что это тот самый Сайто, который только что прыгал здесь передо мной по палубе. Я пригнулся ниже к теплому, душистому дереву все еще дрожащему от слоновьей поступи пассажирского стада, согнул руки в локтях до предела, а затем гибкой пружиной подбросил вверх что было сил заднюю часть своего тела, метясь главным образом во внутреннюю часть внушительной арки расставленных широко в стороны массивных ног Сайто. Одновременно верхней частью бренного своего тела я дернулся влево, чтобы не искушать тот металл, что все еще висел над моим затылком.

Выстрел и крик раздались одновременно: у самого моего носа вырос гейзероподобный цветок из искореженной щепы, а надо мной заревело чудовище. Делать Сайто стоя было опасно из-за безбашенных снайперов, но и ограничиваться одной только ударной урологической операцией было бы с моей стороны верхом легкомыслия. Я дернул руку падающего Сайто, в которой у него был пистолет, раздался еще один выстрел, оставивший на «сахалинской» палубе лишнюю дырку, я вывернул его кисть с пистолетом от себя в сторону борта, услышал ожидаемый хруст и стук пистолета о палубу Все еще оставаясь лежать, я левой рукой отбросил выроненное Сайто оружие в сторону и два раза съездил ему правой ногой по физиономии, благо Сайто теперь тоже лежал рядышком со мной покорной овечкой. Третьего удара не понадобилось, после второго Сайто дернулся и перестал источать прежнюю агрессивную ауру.

Я попытался присесть и оглядеться, но тут надо мной вдруг померк свет. Не зря я не люблю такие внезапные затмения! Ничего хорошего мне они не приносят: Мне нужно солнце, много солнца, как было до этой самой минуты, когда мы оставили с Ганиным всю саппоровскую хмурь-смурь на первой дамбе и въехали в весенний Отару в еще не греющих, но ярких лучах послеобеденного апрельского светила. А сейчас небеса опять сомкнулись надо мной, я голодным птенцом поднял вверх свою несчастную головку, и последнее, что я увидел, были колючие глаза Ито, хищным ястребом пикировавшего на меня с верхнего мостика. Тьма расширилась до немыслимых пределов, залила глаза, смешалась с тупой болью и полностью овладела мной, не оставив для яркого еще солнца ни малейшей щелочки.

Как бы мне этого ни хотелось, но приходить в себя было все – таки надо, хотя, признаться, было бы куда проще поваляться на палубе еще с полчаса, дождаться подмоги и благодушно разрешить медбратьям в пуленепробиваемых жилетах заняться моей измочаленной плотью. Томное, неспешное мое возвращение к адекватному восприятию окружающей действительности похоже было на окончание долгого, страшно утомительного перелета над бесконечными сибирско-уральскими нивами – хлябями широченной России, когда «аэрофлотовский» аэробус, ни к селу ни к городу названный по фамилии автора либо «Хованщины», либо «Щелкунчика», сбрасывает скорость и начинает снижаться по направлению к невидимому пока, но безусловно находящемуся где-то там, внизу на северной окраине размазанной по Средне – Русской возвышенности Москвы, темному и непритязательному Шереметьеву—2. От падения как скорости, так и высоты одуревшая от десятичасовой пытки башка наливается чугуном, уши забиваются песком, а глаза грозят выстрелить в спинку впереди стоящего кресла. Соображение теряется полностью, и кажется, что еще немного – и для тебя все кончится раз и навсегда, и ничего уже больше у тебя в этой жизни не будет. Но когда после этой пятнадцатиминутной гравитационной экзекуции аэробус стукается истосковавшимися по серьезной работе гигантскими пончиками спасительного шасси о ледяной бетон неприветливого московского аэродрома, гулкий чугун, еще секунду назад заполнявший мозги и перепонки, выплескивается из ушей, возвращая тебе не только способность различать тональности и силы звуков, но и соображать и даже рассуждать – по крайней мере, на простенькие житейские темы.

Я напыжился и вытолкнул через уши скопившийся в черепе спрессованный воздух. На мгновение скулы скрутила резкая судорога, и я испугался, что от этой страшной боли вновь отключусь, но ошибся, поскольку вдруг явственно услышал, как где-то за бортом раздалось два винтовочных «чиха», и тут же рядом со мной рухнуло что-то громоздкое и тяжелое. Врожденное любопытство и стремление всегда и везде открывать для себя что-нибудь новое заставило меня, превозмогая боль и апатию, приподняться на левом локте, чтобы получше рассмотреть жертву снайперского чихания. Ею, как это было ни прискорбно, оказался накамуровский Ито. За те три минуты, что я его не видел, он практически не изменился: те же темно – серые «кевин – кляйновские» джинсы, та же черная «про – кедовская» майка, те же раздутые от непомерных тренажерных нагрузок и тайских стероидов – анаболиков бицепсы. Только теперь на узком лбу Ито строго посередине, прямо над ложбинкой широкой переносицы, багровел аккуратный кружок – если я не ошибаюсь (а сознание ко мне вроде вернулось полностью, то есть ошибаюсь я сейчас вряд ли), диаметром 5,62 миллиметра. Но заканчивать свое полулежачее обследование правой, теперь уже ампутированной пунктуальным стрелком руки Накамуры я заканчивать не собирался, потому как вернувшийся ко мне слух зафиксировал не один, а два «чиха» – слышал я их вполне отчетливо. Я оттолкнулся локтем от теплого дерева палубы и присел. Ито лежал слева от меня, на животе, с вывернутым в мою сторону лицом, орнаментированным зорким снайпером В поэтике индийской кастовой дифференциации. Мне пришлось двумя руками пихнуть остывающего бугая, чтобы он перевалился на спину Сделав это, я с глубочайшим удовлетворением отметил безупречную работу спецназовских парней: продуктом другого «чиха» была такая же аккуратная дырочка на левой стороне груди Ито, вокруг которой бесформенно чернело окрашивающее белый логотип «Про – кедс» в лиловый цвет пятно.

Увидев эту вторую дырочку на теле Ито, я потерял к нему всякий интерес. А вот интерес к тому, где бегает мой бестолковый друг Ганин, вдруг проснулся во мне с новой силой, затмив своим величием и размахом все другие интересы, хотя походя я отметил про себя, что моей плоти уже пора поинтересоваться, где здесь ближайший гальюн. Подниматься в полный рост резким молодецким движением я посчитал излишним. Зачем будоражить воображение чувствительных ко всему движущемуся на судне ребят, засевших на пирсе с «простуженными» винтовками, которые благодаря цейсовской оптике и самурайскому хладнокровию «чихают» без промаха в кого ни попадя. Я напрягся и трансформировал положение своего тела – из «сидя на заду» в «стоя на четвереньках», по-собачьи обполз навечно угомонившегося Ито и двинулся по направлению к открытой двери палубного салона.

Осторожно, чтобы не спугнуть хрупкого вдохновения, я заполз в салон, который еще полчаса назад источал покой и благоденствие для решившихся пересечь морские просторы беспечных пассажиров, а теперь настораживал своей гулкой пустотой и вселенским разором. Здесь никого не было, да и, как я быстро сообразил, быть не могло. Накамуровские ребята здесь оставаться не могли: слишком много окон, вся площадь простреливается с берега великолепно, а пассажиров, судя по тому слоновьему топоту что гремел у меня в ушах, когда я разбирался с Сайто и Ито, спецназовцы вывели на берег В том, что моего друга Ганина среди них не было, я даже не сомневался. Этот любитель приключений ни за что не отказал бы себе в удовольствий собственноручно довести до конца разгром банды Накамуры. Да и видел я его последний раз вовсе не на верхней палубе, а бегущим вниз, на внутреннюю грузовую палубу. Значит, надо было отправляться на его поиски в левиафановские внутренности авианосцеподобного парома, благо трап вел туда прямо из салона. Но прежде чем спускаться, надо было выяснить до конца, что изменилось в этом мире за те три минуты, что я – слава богу безуспешно – стучался в массивные неподатливые двери близких, но все еще недоступных для меня небес.

Я подполз к окну салона, выходящему на порт, и осторожно, пряча половину драгоценного лица за боковой рамной стойкой, выглянул наружу На причале никакой суматохи уже не было, как, впрочем, и людей. Вплотную к сходням стояли пять бронетранспортеров, над пирсом и паромом зависли два вертолета, а поодаль, как и три минуты назад, рассыпалась дюжина полицейских машин, и с разных сторон – с крыши пассажирского терминала, с портовых кранов на той стороне бухты и много еще откуда – весело поблескивали на солнце линзы снайперской оптики. Итак, вся стандартная для такого хрестоматийного случая машинерия была как на ладони, но тех, кто ею управлял и командовал, видно не было. Что это означает, непонятно, может быть, только чапаевцу-любителю Ганину да тем перепуганным пассажирам и взъерошенным морякам, которых спецназ за руки стаскивал с трапа некоторое время назад. Мне же ничего пояснять было не надо: безлюдье на причалах явственно свидетельствовало о том, что готовится штурм – решительный и беспощадный, и другого выхода в этой ситуации у командования не было. Там, на берегу, неизвестно, сколько бандитов осталось на пароме, есть ли здесь заложники или праздные наблюдатели вроде бестолкового Ганина, и самое главное, не учудят ли чего напоследок накамуровские бойцы – не взорвут ли чего-нибудь эдакое экзотическое, после чего не только отарский порт, но и сам славный город Отару надолго потеряет свой престижный статус японской Северной Венеции и перестанет фигурировать в путеводителях как один из главных туристических центров Хоккайдо. Короче, дерзновенный план запустить на паром десятка три – четыре молчаливых, но расторопных и идейно подкованных качков – головорезов в пуленепробиваемой амуниции и предоставить им возможность подвергнуть судно полной санитарной обработке сквозь стрекот полупрозрачных вертолетов, заглушавший бойкий плеск волн о борт судна, звучал для меня весьма логично. Однако в щепетильном сердце моем от реальности этого плана что-то защемило, и чем больше я над этим планом задумывался, тем беспокойнее мне становилось на этом самом моем деликатном сердце. Ведь у меня ни полицейской бляхи, ни бумажника с документами при себе уже не имелось, а кустарь – одиночка Ганин, может, и при документах еще, но, как дойдет дело до нашей личной встречи с роботоподобными спецназовцами, еще неизвестно, дадут ли они нам время объясниться и хотя бы вкратце рассказать, кто мы и откуда. В силу зомбированности и роботизации своей угомонят нас сначала, как давеча Ито, двумя – тремя «чихами», благо внешность у Ганина славянская, а банда, которую они сейчас прибегут стерилизовать, по нашему же определению, «интернациональная», что на суровом спецназовском языке значит: обезвреживай всех подряд, вне зависимости от разреза глаз, цвета кожи и запаха мочи, а потом уже в прозекторской патологоанатом разложит всех на группы по расовым признакам.

Я вновь оказался перед выбором: либо пробираться на капитанский мостик, где могла уцелеть рация или хоть какая-нибудь захудалая связь, и оттуда вступить в вербальный контакт с берегом, чтобы немножко охладить пыл удалых киборгов; либо не терять попусту время, а кубарем нестись вниз, найти Ганина и уже вдвоем с ним через иллюминатор выбраться наружу пускай и посредством ныряния в хоть и теплую, но все – таки не слишком приветливую водичку отарского порта. Здесь тоже риск оказаться помеченным в лоб невидимым снайпером был велик, поскольку со стороны моря в сотне метров от парома качались на волнах четыре пограничных катера. В конечном счете выбор за меня сделало мое неугомонное тело. Прежде чем сознание смогло адаптироваться к новой обстановке, руки сами вцепились в гладкие поручни ведущего вниз трапа, а ноги – независимо от головы – зашуршали по декорированной красной дорожкой лестнице.

Указатель, привинченный к стене слева от схода с трапа, сообщил мне, что я попал на верхнюю грузовую палубу хотя, на мой неморяцкий взгляд, это была никакая не палуба, а самый настоящий трюм, так как освещение здесь было искусственное, ибо солнце не имело никакой возможности пробиться во чрево парома сквозь немногочисленные иллюминаторы. Как и следовало ожидать, палуба была заставлена машинами. Одного взгляда хватило на то, чтобы понять: груз знакомый, накамуровский, эксклюзивный – внедорожников и паркетников на пару сотен миллионов иен, а ведь, судя по тому же указателю, внизу была еще одна, вторая, палуба, которая тоже небось не пустовала.

Я шагнул в молчаливое и неподвижное автомобильное стадо, и чуткое ухо мое уловило легкое постороннее шуршание, приклеившееся к шелесту моих туфель. Повернуться на второй источник шума я не успел. Зато на пару секунд превратился в космонавта. Или астронавта – бог их разберет. Мой друг Ганин всегда учит, что космонавт – это русский астронавт, а астронавт – это американский космонавт, и пугать эти два слова никак нельзя. Почему нельзя – мне непонятно, как, впрочем, и много чего еще в великом и могучем русском языке Белинского и Гоголя. И особенно непонятно, как называть наших, японских покорителей космоса, которые летали к звездам как с профуканного Россией в пользу безлошадного Казахстана Байконура, так и с курортного мыса Канаверал в благословенных Штатах. Ведь по логике Ганина и всей этой его филологической шатии – братии получается, что летавший в девяностом на советском «Союзе» щелкопер – бумагомарака Тойохира Акияма – это космонавт, а парившийся в девяносто втором на «Эндеворе» с американцами выпускник одной из лучших в Саппоро старших школ – «Токай даи – ён» – Мамору Мори – астронавт. Логики никакой, потому как ни первому ни второму на орбитальных станциях ничего делать самостоятельно не разрешалось, и вернулись они оба оттуда все с забинтованными руками, поскольку, как говорят знающие люди, ни русские, ни американцы им, бедолагам, ни к чему там прикасаться не разрешали, а им, как и всем нам – любопытным и пытливым японцам, очень хотелось к чему-нибудь прикоснуться, хотя бы разок и хотя бы мизинчиком. Мне же, оказавшемуся вдруг в состоянии невесомости, подумалось не только о забинтованных руках, но и о грядущей судьбе всего моего бренного тела, ибо состояние невесомости должно было вот – вот закончиться, поскольку летел я не по кругу, в долгий облет нашего родимого голубенького шарика, а по короткому штыкообразному вектору упиравшемуся своей острой стрелой в темно – желтую трюмную стену. Шмякнувшись об нее лягушкой, вырванной из материнского лона родного болота мощным ураганом, я решил прежде всего выяснить – космонавт я или астронавт, то есть кто лишил меня на время тягостного ощущения весомости мерзкой, вечно в чем-то нуждающейся и постоянно чего-то требующей плоти – русский или не русский.

Разглядев обидчика, я понял, что я все – таки не космонавт: на меня надвигался, подобно арктическому ледоколу грозный Накамура, из-за пояса у него выглядывала рукоятка пистолета, и мне нужно было подсуетиться, чтобы он его не успел выдернуть из-за широкого ремня. Я вскочил на ноги, подивившись по ходу той легкости, с которой мне удалось это сделать после тесного контакта со стеной, и порадовавшись своей неплохой подготовленности к смертельным перегрузкам, ожидающим каждого, кто осмелится проникнуть в леденящее душу и тело безвоздушное пространство. Затем я отскочил вправо, пытаясь выиграть пару секунд для рекогносцировки и перестройки своих нестройных и поредевших рядов. Приятной неожиданностью стало то, что Накамура не торопился доставать пистолет: он двинулся в моем направлении, прижав пудовые кулаки к шарообразной груди и опустив голову.

– Бить будешь? – Мне пришлось поинтересоваться его намерениями, хотя, понятное дело, от его ответа мало что зависело.

– А что? Ты против? – проговорил Накамура невидимым из-за кулачищ ртом.

– Конечно, против, – начал хорохориться я в надежде разглядеть в своих окрестностях какую-нибудь железяку.

Но железяки не было. Кругом были только драгоценные машины– и больше ничего. В этот момент где-то в глубине что-то подозрительно проскрипело, словно человек – невидимка снял с ручника один из джипов, но мне было уже не до невидимок, поскольку грузный Накамура качнулся влево и выкинул вперед правую руку Я успел откинуться назад: сначала шершавый накамуровский кулак, не достав цели, чиркнул меня по носу, а затем сразу же мой затылок ощутил твердое сопротивление стенки, о которую я непроизвольно в этом своем откатном движении ударился. Пока я соображал, куда нырять – вправо или влево, Накамура сделал шаг вперед и принялся настойчиво проверять степень накачанности моего пресса. Я, слава богу, успел напрячь живот, что позволило мне не только достойно снести выпавшее на мою брюшную полость испытание, но и дважды съездить Накамуре по его сосредоточенной роже, благо руки оставались свободными. Накамура, видно, обиделся на отсутствие паритета в направлениях наших ударов, и мой затылок вновь испытал на прочность судовую переборку. На этот раз удар был настолько силен, что я вдруг почувствовал прилив знакомой уже истомы и апатии. Терять сознание во второй раз за день не в моих правилах, но Накамура оказывался сейчас явно сильнее. Сил на нанесение ему сколько-нибудь существенных ударов у меня уже не оставалось, и я уповал лишь на то, что мои оборонительные приемы вымотают Накамуру до того, как я опять отрублюсь. Я прикрывался согнутыми в локтях руками, разворачивал то налево, то направо свой слабеющий каждую секунду торс и все реже помышлял о сколь-нибудь активных противодействиях этому типу, отводившему душу за все последние унижения, что ему пришлось терпеть от меня и Ганина.