Текст книги "Сделано в Японии"

Автор книги: Кунио Каминаси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Кунио Каминаси
Полиция Хоккайдо
Русский отдел
Сделано в Японии
Перевод Эдуарда Власова

Глава первая

Вообще-то английский у меня не очень. Нет, не то чтобы я не мог связать, там, пару – тройку слов – читаю неплохо, говорю, правда, в десять раз медленнее, но так ведь и спешить мне в этом плане приходится крайне редко. Английский я учил еще в школе, но, поскольку это была школа японская и учителя были японцы, особого изучения, собственно, и не происходило. Так, баловство одно, бесконечное прослушивание Битлов и «Карпентерс» и коверканье красивых, в общем-то, и ни в чем не виноватых заморских слов. Да и дома в моем детстве – отрочестве всегда вертелись одни сплошные русские, итальянцы, немцы и французы – всё друзья и знакомые отца, так что когда им надо было друг с другом о чем-то договориться или же не согласиться друг с другом (среди тщеславных гуманитариев, как известно, последнее происходит гораздо чаше первого), то они переходили на якобы всем известный английский, но такой корявый, что от моего убогого школьного он отличался слабо. Потом был университет, где на юридическом я под весьма навязчивым давлением папаши – слависта и славянофила – в качестве основного иностранного выбрал русский, а на английский ходил всего раз в неделю. Но язык этот в наши дни такой, что хочешь не хочешь, а выучишь кое-чего из него все равно – не денешься, в общем, от английского никуда.

Орлы же наши из англоязычного отдела особыми познаниями в нем не блещут – с чего им, собственно говоря, блистать, если большинство из них живого американца или канадца в глаза не видели. Не в том плане, что им только с трупами приходится дело иметь, – как раз наоборот: у них по полтора летальных дела в год, не то что у нас, по русской линии. А в том смысле, что всю жизнь их языку обучали только японские сэнсэи, для которых варварское отношение к произношению английских слов является нормой, которую они не только сами изо дня в день претворяют в жизнь на утомительных, бесконечных уроках, но и с большим успехом вколачивают в мозги и рты своих подопечных. Поэтому когда в их отделе возникает какая-нибудь серьезная лингвистическая проблема, требующая неотложного решения, они начинают ходить по другим отделам, включая наш, и побираться: может, кто случайно им закавыку языковую решить поможет – в виде подачки и милостыни, Поскольку работы у них мало – не сравнить ни с нашей нагрузочкой, ни с теми объемами, которые переваривают ребята из китайского и корейского отделов, – вопросами излишними нас они достают редко, только когда уж совсем приспичит. Потому, когда у меня за левым плечом возник Симадзаки из этого самого англоязычного отдела, я хоть и отреагировал, но сразу понял, что у них случилось что-то посерьезнее американского матросика, упавшего по пьяни за борт грозного авианосца «Китти Хоук», ежегодно навещающего наш славный порт Отару. Поведение Симадзаки предугадать было нетрудно: парень он молодой – в прошлом году они всем отделом его тридцатилетие справляли (ни одного человека из других отделов не пригласили, сволочи! Но не очень-то и хотелось…), поэтому непременно сейчас будет подлизываться, лебезить и заикаться.

– Минамото-сан, – предсказуемо подобострастно пробормотал Симадзаки.

Я не торопясь оторвал глаза от той жуткой писанины, над которой сидел уже третий час по просьбе коварного Нисио, и медленно, в три приема, повернул голову в его направлении:

– Чего вам? – Я этих молодых да ранних не балую, особенно из англоязычного отдела.

– Вы случайно не знаете, что такое «тахр»?

– Какой «тахр»? – Вечно они так, молодые да ранние: ляпнут чего-нибудь, а ты пыжься – нельзя же показать сразу свою неосведомленность, которая в наших кругах приравнена к некомпетентности, но в то же время и каких – либо познаний в области «тахра» мои мозги внутри самих себя как-то не нащупывали.

– Да у нас тут на одном «жмурике» «тахр» написано.

– Прямо так и написано?

– Да, латиницей: ти, эй, эйч, ар.

– То есть это слово такое на нем написано?

– Или слово, или сокращение – все буквы большие. Непонятно. На руке, на пальцах наколка…

– Что за «жмурик»?

– Да сами не поймем. Наколка по-английски сделана, а судов вроде в Отару из наших стран нет. Одни только русские да китайские.

– Значит, труп в Отару?

– Да.

– А чего вы на суда ориентируетесь? Он же не обязательно моряком должен быть. В Отару гайдзинов разных много.

– Да вид у него, как у моряка. Костюм спортивный, кроссовки. Ни преподаватели, ни те, что по бизнесу, так вроде не одеваются.

– А что, документов при нем нет, что ли?

– В том-то все и дело, что ни единой бумажки.

– Ну тогда, может, он в Отару живет и просто на пробежку из дома вышел, Зачем ему на зарядке документы?

– Да, конечно, отарские ребята сейчас все каналы чистят – и этот тоже.

– И каким макаром он сожмурился-то?

– Зарезали его…

– А – а, понятненько, чтоб конкуренции в марафоне никому не составлял… А ты в словаре этот свой «тахр» смотрел?

– Конечно.

– А в Интернете?

– Как в Интернете?

И почему я должен обучать зеленую поросль из чужого отдела аналитическо-поисковой работе? У этого Симадзаки есть шеф, зовут его Сато, ему как и мне, сорок шесть. Почему этот Сато ничего знать не знает про всякие там «Yahoo» и «Google», а я знаю? Вернее, почему он не знает, а я знаю – это для меня не вопрос: понятное дело, я в миллион раз смекалистее и подкованнее этого сноба Сато, кичащегося своей трехлетней службой в нашем консульстве в Сан-Франциско (ему бы во Владике или в Хабе наше консульство пару месяцев поохранять – вся спесь с него слетит в момент!). Но почему я должен понедельничным утром тратить свое драгоценное время на объяснение по-деревенски туповатому Симадзаки того, что такое поисковые системы в Интернете и с каким видом соевого соуса каждую из них надо кушать?

– Ну в Интернете есть разные поисковые системы, понимаешь?

– Да, я что-то про это слышал…

– Ну вот, раньше слышал, а теперь пойди и посмотри на них. Введи свой «тахр» в поиск – может, чего и всплывет.

– Спасибо за совет, господин майор! – Грустный Симадзаки завершил свой визит ко мне, лишившись последней надежды на то, что я либо расшифрую ему этот загадочный «тахр», либо обучу его минут за десять тому как пользоваться поисковыми системами.

Я же вновь опустил голову к скорбным листам протокола допроса русского рыбачка с привезшего в Отару японо-морского кальмара «Берега надежды», за которые меня ласковыми словами и сладенькими увещеваниями усадил лукавый Нисио, и опять задался вопросом: плакать мне над этим протоколом или смеяться? Шедевр этот к нам в Саппоро ночью прислали ребята из Отару с приписочкой, умолявшей подправить его текст, потому как задержанный морячок говорит, что в нем по смыслу все правильно, но вот из-за фривольной формы он его ни за что не подпишет. В приписочке не сообщалось, ржал ли при этом гражданин Богородицкий Павел Андреевич, родившийся в городе Большой Камень в 1967 году или пытался, давясь смехом, сохранить на своем явно не обезображенном интеллектом лице серьезную мину. Мне же представлялось, что ржание там было гаргантюанско – пантагрюэльское, просто отарские ребята постеснялись написать нам, что они своими скрижалями сильно развеселили русского рыбака, пытавшегося ввезти в их непреступный порт – герой два пистолета Макарова.

Как следовало из шапки, протокол составлял некто Морио Сома, которого я не знал, из чего напрашивался сначала один вывод: что он молодой и служит в Отару недавно, потому как большинство отарских ребят, работающих по русской линии, мне более или менее известны; а за ним тут же последовал и второй: нельзя с таким знанием русского сажать на такую ответственную работу молодых сержантов. Я, конечно, все понимаю: ночь, темень, спать охота, а тут ни с того ни с сего заходит в порт российское судно, и надо отрываться от телевизора, напяливать на себя тугую фуражку, деформирующую голову подобно испанскому сапогу, и переться с таможенниками и пограничниками на борт, идти на ощупь, сквозь ароматы не дезинфицированных с советских времен грузовых трюмов, в ту самую каюту, о которой двумя часами раньше, когда эта проржавевшая от клотика до киля шаланда вошла в зону устойчивого приема сотовой телефонной связи, сообщил по мобильнику подкармливаемый теми же отарскими парнями невидимый миру стукачок из экипажа, и оформлять изъятие и задержание. Конечно, это дело для тех, кто помоложе, но не до такой же степени… Ведь это же комедия получается, причем явно не божественная.

«…– Откуда пришло ваше судно?

– Откуда надо, оттуда, продажная женщина, и пришло.

– Отвечайте прямо на мой вопрос!

– Зачем я, продажная женщина, тебе прямо на твой покрытый калом вопрос отвечать буду?!

– Ваш капитан сказал, что ваше судно пришло из Находки. Это правда? Вы подтверждаете этот факт?

– Этот, продажная женщина, капитан, самка собаки, гонит, продажная женщина, а вы ему верите, вступившие в половой контакт вы в рот! Он вам, продажная женщина, наврет, а вы, самки собаки, ему поверите!»

С этими протоколами у нас ну прямо беда! Инструкция требует, чтобы офицер, снимающий показания, записывал за задержанным все слово в слово. Естественно, когда допрашиваешь японца, проблем особых нет. А вот когда перед тобой сидит упертый культурист с какого-нибудь «Комсомольца Чукотки», фиксировать все дословно весьма проблематично. В процессе допроса мы все понимаем только в общих чертах – отсюда и наша профессиональная тяга к конкретным ответам на конкретные вопросы. А потом уже по магнитофонной записи восстанавливаем все слово в слово. И поскольку многие слова нам непонятны, в толстенных словарях разыскивается их глубокое значение, и затем это значение вносится в текст протокола, который после такой длительной процедуры переводится на японский язык, обеспечивая обескураженному прокурору сдвиг по фазе или, на худой конец, легкое заикание.

«– С какой целью вы имели в своей каюте оружие?

– В какой мужской – половой – орган – каюте?! Какое на внешний мужской половой орган оружие?!

– Два пистолета Макарова.

– Да их, продажная женщина, мне какая-то обнаженная головка мужского полового органа подкинула!

– Вы уверены, что это не ваши пистолеты?

– Вот, продажная женщина! Говорю: не мои это «макаровы».

– Как вы объясните тот факт, что на обоих пистолетах обнаружены отпечатки ваших пальцев?

– Каких, женский половой орган с ушами, покрытый калом, пальцев?!

– Ваших.

– Да пошел ты во внутренний женский половой орган!

– Не ругайтесь, а отвечайте! Чистосердечное признание облегчит вашу участь.

– Не знаю я ни мужского полового органа! Продажные женщины вы все! За что арестовали-то?! Самки собаки!

– Вы пока не арестованы, а только задержаны. Через несколько часов прокурор рассмотрит наше представление и примет решение о том, подписывать ордер на ваш арест или нет.

– Ягодицы с ручкой! Прокурор мужского полового члена! Вам Курилы свои, покрытые калом, назад получить хочется! Вот вы над нами и издеваетесь, продажные женщины!

– Курилы здесь ни при чем! Отвечайте на вопрос о пистолетах!

– Половой орган моржа – самца вам, а не «отвечайте»!

– Прекратите ругаться! С какой целью вы хотели ввезти пистолеты? Кому вы хотели их продать или передать?

– Мужского полового органа тебе лысого, а не «передать»! Не буду ни мужского полового органа говорить, продажная женщина!»

Не то чтобы я сам сразу такие вот протоколы по русской матери свободно записывал, но мой друг Ганин довольно быстро оторжал над моими первыми опытами и за полгода обучил меня всем этим «продажным женщинам» и «половым органам моржа – самца». А этот бедолага Сома, видно, Ганина моего не знает и уроков у него явно не брал. Надо будет его на зимние курсы в нашу полицейскую школу направить. Пускай там Ганин пару недель поработает на корпусе, может, из парня и выйдет чего. Или, как сам Ганин говорит, выползет. А то ведь и вправду даже отпетому контрабандисту с четырьмя классами самой что ни на есть средней большекаменской школы смешно становится от таких экзерсисов:

«– Ваше семейное положение?

– А?..

– У вас есть семья?

– Какая, на мужской половой орган, семья? На мужской половой орган мне семья? Ну ее в ягодицы, эту семью!

– С кем из ваших родных в России мы можем связаться, чтобы сообщить о вашем задержании?

– Я, продажная женщина, тебе, продажная женщина, официально заявляю, что, во – первых, никаких покрытых калом Курил вы от нас ни мужского полового органа никогда не получите, и, во – вторых, продажная женщина, никому продажная женщина, ничего сообщать не надо. Я сам, продажная женщина, кому надо сообщу!»

Нисио как факс с этой античной драмой в прозе получил, хихикнул как-то нехорошо и меня подозвал. Вот тебе, Минамото, говорит, лингвистический практикум: сядь и приведи текст в порядок, чтобы задержанному его подписать можно было дать и чтобы прокурор над переводом не смеялся. Так начался для меня понедельник – день, как известно, не самый легкий, может, именно памятуя об этом, Нисио решил приподнять мне настроение, зная, что я хотя бы внутренне, но поиздеваюсь над весьма приблизительными познаниями в великом и могучем языке недалекого сержантика из Отару. Означенный протокол был всего на двенадцати страницах, так что работы мне было от силы до обеда. Других дел вроде не было, поэтому я особо не спешил, тем более что Нисио в десять ушел на планерку к начальству и его до сих пор не было.

За оконным стеклом уже минут пять болтался парень в желтом пластиковом шлеме, весь опутанный какими-то петлями и обвешанный сумками. Поначалу появление его за нашим окном – а наш офис расположен на пятнадцатом этаже – вызвало у меня неподдельное любопытство и даже легкую тревогу; но потом я вспомнил, что в пятницу, перед окончанием рабочего дня, по внутренней электронной почте пришла записка. В ней лапидарным стилем зануд из общего отдела сообщалось о том, что в понедельник с утра в нашем здании будут мыть окна и что мы ни в коем случае не должны открывать беспорядочный огонь изо всех наших орудий и минометов по обезьяноподобным акробатам за стеклом, потому как они никакие не террористы, пытающиеся извлечь из наших сейфов драгоценные улики и вещдоки, а благородные мойщики, рискующие своими и без того короткими жизнями во имя чистоты и ясности оконных стекол в нашем новеньком здании, выстроенном на налоги граждан и потому достойном быть постоянно чистым и опрятным. Парень, подвешенный к спущенному канату, ловко орудовал одновременно четырьмя предметами: сначала он брызгал на не вымытый пока сегмент окна белой пеной из голубого пульверизатора, затем, не выпуская из руки баллончика, губкой размазывал по стеклу сереющую на глазах пену, после этого неприглядного образа тряпкой растирал остатки пены и в конце концов извлекал из-за спины черный резиновый скребок, которым счищал все созданные гнусным хоккайдским климатом и им самим наслоения. В результате всех этих движений стекло перед моим столом постепенно повышало степень своей прозрачности, а парень так же постепенно спускался на своей петле все ниже и ниже. И когда его грудь сравнялась с нижним обрезом рамы и он стал похож на беспомощно барахтающегося ныряльщика, которого, до пояса заглотила в бескрайнем море голубого апрельского неба кровожадная спилберговская акула, в отдел вернулся Нисио.

У шефа бывают такие моменты, когда вся его внешность раздирается противоречиями, очевидными для всех мало-мальски с ним знакомых людей. Я обожаю это его состояние, когда он одновременно пытается изображать апатию и безразличие ко всему внешнему миру, с одной стороны, и взволнованность и желание поделиться этой взволнованностью – с другой. Когда он такой, мне ужасно хочется бросить всякие там протоколы и начать подыгрывать старику.

– Что, Нисио-сан, какие там новости наверху?

Вопрос этот у нас звучит теперь как шутка. Вот раньше в старом здании наш отдел располагался на первом этаже, а начальник управления со всеми своими замами восседал на втором. Поэтому к руководству приходилось ходить в буквальном смысле наверх. Но с тех пор как несколько лет назад мы вселились в роскошный тридцатиэтажный небоскреб с вертолетной площадкой и кустом разнокалиберных антенн на крыше, все иноязычные службы осели аккурат посередине – на пятнадцатом этаже, а начальство как было, так и осталось на втором, чтобы не ломать вековых традиций, не отказываться от своих прихотей и быть застрахованным от многочасового подъема по лестнице в случае одновременного отказа всех шести скоростных лифтов, изготовленных по спецзаказу не нуждающейся в рекомендациях фирмой «Тошиба». Так что нынче наверху уже были мы, а к мудрому руководству теперь приходится спускаться – отсюда и та тонкая ирония, которую мы все вкладываем в вопросы относительно походов к их сиятельствам.

– Да, в общем-то, никаких новостей, – наигранно вздохнул Нисио, и глаза его при этом излучали столько хитрости и лукавства, что от следующего вопроса я удержаться не мог.

– Ну а если не в общем, а в целом?

– Ну а в целом… – затянул Нисио, – в целом, вернее, в целости привезли к нам Тануки. Так что если есть желание, иди спустись на второй на него посмотреть. Если, повторяю, есть желание. ”

Ах вон оно что! Тануки привезли… Скандал с ним начался две недели назад и до сих пор не только не утих, а, напротив, разгорался с каждым днем все сильнее и сильнее. Депутата нижней палаты нашего парламента – депутата, кстати, от Хоккайдо, от избирательного округа Кусиро – Кунио Тануки обвинили в том, что он за взятки раздавал хоккайдским строительным компаниям подрядные госзаказы на строительство у нас же, на Хоккайдо, как любит говорить педант Ганин, «объектов инфраструктуры». То есть на государственные денежки эти компании строили дороги, мосты и дамбы в течение всех пятнадцати лет, что Тануки был, как он наивно полагал, пожизненным депутатом, и вот теперь только выяснилось, что подряды эти распределялись не честным и законным образом, а через тепленькие междусобойчики и нежные посиделки в саунах и барах. Сами тендеры на госзаказы проводились как положено, но вот только тендерные комиссии неизменно принимали решение о присуждении контрактов в пользу компаний из тех самых краев, где родился и откуда избирался Тануки. Конечно, ничего сверхъестественного в этом нет – во всем мире так делается, тем более что государственные денежки, в общем-то, не разворовывались, а действительно вкладывались в дороги и мосты. Впрочем, именно с этими самыми «объектами инфраструктуры» и вышла загвоздка, с которой все для Тануки пошло – поехало вкривь и вкось. После того как благодаря Тануки на Хоккайдо было проложено около трех тысяч километров добротных, хорошо размеченных и прекрасно освещенных трасс, перекрыто высоченными дамбами три десятка речушек (перекрыли бы больше, но у нас, на Хоккайдо, больше нет) и переброшено через те же речушки порядка сотни мостов, до кого-то там, в Токио, все – таки доперло приехать на Хоккайдо и проверить: а нужны ли изначально были все эти дамбы и мосты. Ведь чего греха таить, народу на Хоккайдо живет маловато – пяток миллионов, и это из ста двадцати шести полного населения, а остров у нас большой – второй по площади после Хонсю. О чем это говорит трезво мыслящему государственному деятелю? Правильно! О том, что дороги здесь должны быть длинные, и о том, что ездить по ним особо некому. И что интересно: в восьмидесятые, когда никто из нас денег не считал и у всех японцев создавалось впечатление, что где-то наверху, на небесах, у тамошних зажиточных небожителей чудесным образом продырявился мешок с твердой валютой, и на Японию пролился иеновый дождь, на все эти монументальные «стройки века» никто никакого внимания не обращал. Все только приветствовали и кивали головой в знак того, что так и нужно – строить дороги, по которым в день проезжает по полторы машины, перекрывать реки, которые спокойно могли течь себе и дальше неперекрытыми, и сооружать чудовищных размеров мосты и эстакады в тех местах, где немногочисленным туристам можно было и пешочком не спеша прогуливаться по извилистым горным тропкам.

Впрочем, чтобы быть до конца справедливым, госзаказы, или, как их скромно у нас называют, «общественные работы», распределялись между своими не только в строительстве. Хочешь минтая ловить у берегов Хоккайдо – заводи связи с рыбным лобби в парламенте, оплачивай под столиком неофициальных переговоров эти связи и только после этого получай квоты. Хочешь в Токио ресторан открыть – опять же найди сначала чиновников и депутатов, которые тебе нашепчут в полумраке кафе на Гиндзе, во сколько тебе обойдется твоя любовь к развитию частного сектора общепита. Просто с Тануки оказия вышла тогда, когда на рубеже веков казна стала скудеть и когда строительные монстры с Хонсю решили вдруг; что они тоже хотят получать хоккайдские заказы, поскольку несмотря на затухающее экономическое благоденствие, Хоккайдо еще автоматически дотируется из бюджета, а вот у них, на Хонсю, с бюджетными ассигнованиями уже беда. Так что Тануки оказался элементарным козлом отпущения, без которого в подобной ситуации не обойтись ни в одной другой стране. Ганин мой даже расхохотался, когда я ему сказал, что пока по делу Тануки реально доказаны только около пяти миллионов иен взяток, и сообщил мне великодушно, что на его исторической родине ни один уважающий себя депутат Госдумы за жалкие сорок тысяч долларов мараться не будет. Ганин посетовал на отсутствие совести и сознания у нашего нынешнего кабинета министров и предрек Хоккайдо нелегкие времена. Я тоже, хоть и родился в столице, Хоккайдо пожалел, ибо мне эти гладкие дорогие и крепкие мосты никак не мешали, а, напротив, даже стимулировали наш с Дзюнко и детьми воскресный отдых.

По свистку из Токио Тануки задержали две недели назад, когда он совершал свою очередную поездку по своему избирательному округу и рассыпал налево и направо заверения в том, что его щедрая десница не оскудеет до тех пор, пока любимые избиратели будут продолжать раз в четыре года направлять его в депутатское кресло, позволяющее ему одной только официальной зарплаты получать аж миллион четыреста тысяч иен в месяц. Но в этот раз вместо мягкого депутатского кресла ему были предложены сначала жесткие нары в обихирском СИЗО, а затем отдельная камера – в прокуратуре Кусиро. До вчерашнего дня Тануки страдал взаперти в своих родных краях, надеясь, что закрутившиеся в момент как пухлые белки в бренчащем колесе адвокаты сумеют отбить его от грозных лап генпрокурора. Но в Токио решили все – таки устроить демонстративную порку грязному коррупционеру – кстати сказать, не самого высокого полета, – и вчера была дана команда этапировать его в столицу. Прямиком на самолете из Кусиро в Токио везти его оказалось нельзя, потому что по нашим многотомным законам, написанным сумасшедшими логореиками, выходило, что без промежуточной санкции губернского прокурора в Саппоро вывозить его за пределы Хоккайдо, хоть и в Токио, нельзя. Вчера вечером, когда бедного Тануки уже повезли на машине из Кусиро через Обихиро в Саппоро, наш городской прокурор был срочно извлечен из самого фешенебельного в Саппоро банного центра «Джасмак», где он коротал время с перманентно радушным по отношению к нему хозяином бани, и доставлен в свой офис, где он, пыхтя и потея, поставил на подсунутой ему услужливой рукой вечно полусогнутого в поклоне секретаря голубой бумаге свою витиеватую оранжевую печать.

– А зачем его к нам привезли? – поинтересовался я у Нисио. – Он ведь на прокуратуре висит.

– Его в прокуратуру сначала и привезли, а только потом уж – к нам, минут сорок назад.

– А почему к нам-то? Он что, завалил кого? Или ограбил?

– Ограбил он нас с тобой, – политически правильным тоном заявил Нисио. – А вот насчет «завалил» – следствие покажет.

Нисио явно распирало от желания поделиться со мной информацией, но в то же время ему хотелось помучить меня или, вернее, как он любит говорить, продолжить воспитывать в подчиненном терпение и выдержку.

– Нисио-сан, я ведь не коньяк, и мне выдержка не нужна. – Я пошел в атаку – Если это секрет, тогда зачем смотреть на него приглашаете? А если не секрет, не тяните резину! Мне работать надо! Сами же приказали из этого вот отарского опуса нормальный документ сделать.

– Не шуми! – осадил меня искрящийся лукавством Нисио. – Во – первых, не приказал, а попросил. Мы для Отару делаем только одолжения, но никак не конкретную работу А во – вторых, из Токио приказали Тануки доставить как можно скорее. Поэтому его к нам и привезли, понял?

– Не совсем.

– У нас на крыше что?

– А – а—а!.. На вертолете его, значит?..

– Да, на вертолете до Читосэ – прямо до аэропорта, а оттуда уж на рейсовом самолете в столицу нашей родины.

– Понятно – понятно. Ну я пойду тогда гляну на него напоследок, а то теперь лет десять не увидимся, даже по телевизору.

– Да нет, не десять, – вздохнул Нисио. – Больше пяти – шести миллионов они не докажут, а за такие взятки больше трех лет не дадут, и то если адвокаты лениться будут. А так, глядишь, полтора года ботинки пошьет или полки книжные постругает – и все!

– Все равно пойду! Разомнусь немного. – Мне искренне надоело править сержантскую галиматью, и я направился к лифтам.

В холле стоял давешний Симадзаки и его напарник – грузный не по годам и весь какой-то осевший, притянутый к земле Судзуки. Оба слегка кивнули в мою сторону причем Симадзаки сделал это с таким равнодушным видом, что я вдруг засомневался: а подходил ли он действительно сегодня ко мне со своим «тахром»? Может, мне это почудилось? Но, прислушавшись к их беседе, я успокоился.

– Так, говоришь, «тахр»? – поинтересовался Судзуки.

– Ну я же говорю, – ответил невеселый Симадзаки. – Главное, никаких концов с этим сокращением. Мы все суда в порту проверили – ни одного американского или, там, австралийского. Все сплошь русские да два китайских.

– И никаких документов, говоришь, при нем не было?

– Да ничего при нем не было. Пустые карманы, сумки никакой, спортивный костюм, кроссовки… Рядышком линейка только валялась…

– Какая линейка?

– Обычная, школьная, металлическая, метровая. Знаешь, такие в стоиеновых продаются…

Наконец-то подошел лифт, Симадзаки с Судзуки услужливо пропустили меня вперед, демонстрируя свою неплохую память о том, что я майор, а им, лейтенантикам, до майора еще пахать и пахать. Впрочем, на этом их внимание к моей персоне иссякло, и они, увидев, что я нажал второй этаж, не стали тянуть к кнопкам руки и продолжили свою умную беседу.

– А больше наколок на нем нет никаких? – спросил Судзуки.

– Нет, только этот «тахр» на пальцах – и все. Да и «тахр» этот какой-то странный.

– Чем это он странный? Тем, что не переводится?

– Не только. Понимаешь, последнее «R» наоборот написано.

– Как это наоборот?

– Ну знаешь, как в названии этого магазина американского…

– Какого магазина?

– Ну игрушечного. Знаешь, в «Саппоро фэктори» есть. Я там сыну раз в месяц чего-нибудь покупаю.

– Не знаю, у меня детей нет, – сокрушился Судзуки.

– Ну ничего, будут, – пообещал опытный Симадзаки.

Лифт незаметно для его содержимого остановился на втором этаже, и, пока двери разъезжались перед нашей троицей, меня вдруг озарило. У меня такое иногда бывает: делаешь внезапно какое-то открытие – глубоко положительное по своей сути, но не вызывающее у тебя должного экстатического состояния, потому что все моральное удовлетворение, трансформирующееся в густое и липкое самодовольство, начинает компенсироваться колкими рациональными мыслями о том, что ничего хорошего лично мне это открытие не сулит. Более того, теперь, после это озарения, мне придется носиться колбасой, питаться кое – как, в машине, наспех, давясь холодными рисовыми колобками безо всякой начинки, без конца проверять наличие в кобуре на поясе основного и на левой голени запасного пистолета и ощущать прочие прелести красивой разъездной полицейской жизни, которых в нынешнем случае Симадзаки сейчас лишится.

– Постой-ка, Симадзаки-кун! – осадил я резвого скакуна, направившегося было вместе со своим похожим на толстенького ослика напарником в обезьянник полюбоваться на Тануки.

– Слушаю вас, господин майор! – нехотя развернулся в мою сторону Симадзаки.

– Что ты там про игрушечный магазин говорил?

– Да ничего. Просто я там сынишке машинки всякие покупаю. Раз в месяц…

– Я, Симадзаки-кун, это тоже делаю. Ты про какой магазин говоришь?

– Ну в «Саппоро фэктори», на втором этаже там…

– Американский?

– Да, американский. Название, по крайней мере, американское. А машинки все китайские…

– А как его название с твоим трупом связано?

– Ну я говорю: в этом «тахре», ну на татуировке на его, на руке у него… Да, на руке… в слове «тахр» последнее «R» на триста шестьдесят градусов перевернуто.

– На какие триста шестьдесят? Ты геометрию в школе изучал, Симадзаки?

– Изучал… – промямлил погрустневший Симадзаки.

– Так же, как английский, наверное… – Мне пришлось пробурчать эту «буферную» критику чтобы успеть окончательно все выстроить в голове, перед тем как поделиться с опешившим Симадзаки и абсолютно ничего не понимающим Судзуки, который все тем же покорным толстеньким осликом, вросшим в искусственный палас, стоял рядышком, дожидаясь, когда я отпущу слабо разбирающегося в английских аббревиатурах Симадзаки.

– В общем, магазин этот называется «Tous – are – us», да?

– Да! – обрадовался Симадзаки, почувствовав, что хоть самую малость в английском он все – таки понимает.

– Среднее «аге» в этом названии прописано просто как буква «R», да?

– Да – да, я об этом как раз и говорю!

– И это самое «R» в названии перевернуто вокруг своей оси, горизонтально, на сто восемьдесят градусов.

На лице Симадзаки появились первые за сегодняшний день признаки некоторого интеллектуального напряжения, и по сузившимся вдруг глазам и внезапно появившимся на молодом челе складкам можно было догадаться, что человек о чем-то крепко задумался. Вероятнее всего, начал разворачивать в своем ограниченном воображении букву «R» на сто восемьдесят и на триста шестьдесят градусов. Мне же стало понятно, что настал тот момент, когда истина уже открылась, проявила себя и когда надо, как любит говорить мой друг Ганин, брать «нижние конечности в верхние конечности» и бежать ковать железо, пока горячо.

– Не напрягайся, Симадзаки-кун! Именно сто восемьдесят, а никакие там не триста шестьдесят!

– Ну да… Сто восемьдесят… Перевернутое такое «R»…

– А раз перевернутое – давай поехали на пятнадцатый!

– Зачем? Я хотел на Тануки посмотреть!

– В зоопарке посмотришь! Давай переворачивайся на сто восемьдесят – и пошли! – Я взял под локоток растерявшегося Симадзаки, затолкнул его в полутьму саркофага подошедшего лифта, подмигнул грустному Судзуки, который вот – вот должен был от скуки и непонимания начать шлепать себя ушами по щекам, и коснулся пальцем теплого жестяного квадратика с цифрой «15», развернутой на триста шестьдесят градусов.