Текст книги "Сделано в Японии"

Автор книги: Кунио Каминаси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

В глазах моих вдруг начало темнеть, и я было решил, что это конец и что спасительного «люгера – парабеллума» у меня в кармане так и не появилось, но через мгновение понял, что я еще в порядке и что это темнеет пространство за спиной Накамуры. Я собрал в невразумительный правый кулак последние силы, отбил левым предплечьем очередной хук и правой на пару секунд прервал работу накамуровской молотилки. От моего удара в верхнюю челюсть Накамура малость окривел и попятился назад. Образовавшегося между нами полутораметрового пространства мне хватило, чтобы разглядеть причину угасания дневного света за спиной бандита. Прямо на нас пока медленно, нос постоянным ускорением катился серебристый «мицубиси – паджеро – челленджер», за лобовым стеклом которого болтался голубенький болванчик Дораэмон. Звука мотора не было слышно, и я не сразу понял, как это так безмолвный джип умудряется ползти вперед по идеально горизонтальному полу. До нас с Накамурой ему оставалось метров пятнадцать – «челленджер» постепенно набирал скорость, а Накамура, не подозревая о том, что на него в прямом смысле наезжают, очухался, тряхнул головой и вновь двинулся на меня. Я сообразил, что если ко мне и придет сегодня чудесное спасение, то придет оно именно в облике этого серебряного внедорожника, потому как ничего, кроме массивных, тяжеловесных джипов, вокруг меня на этой палубе не было, а на нижнюю Накамура меня вряд ли пропустит.

Чтобы оставить себе хотя бы узенький простор для маневра, я шагнул чуть вправо и, не надеясь на попадание, метнул в сторону Накамуры левую ногу. От удара он уклонился, но при этом вновь отступил на шаг: Безмолвный «челленджер» был уже в метре от его спины, и тут только этот тихоходный внедорожник соизволил подать голос.

– Ныряй, Такуя, ныряй! – раздался из-за него поросячий визг моего друга Ганина.

Накамура замер от неожиданности и сделал попытку обернуться. Мне же пришлось не искушать судьбу попыткой спокойно разобраться что здесь к чему и скорее нырять вперед, под «челленджера», памятуя слова всезнающего Ковриги о его высоком клиренсе. Все произошло синхронно, как в плавании сексапильных русалок с лоснящимися ногами и зашпиленными бельевыми прищепками носами: я рыбкой пролетел в сантиметре от несколько опешившего Накамуры и плюхнулся брюхом на пахнущий горелой резиной пластиковый пол прямо под тускло поблескивающий бампер, а Накамура, обернувшись и увидев наконец свою «внедорожную» погибель, стал опускаться вниз. Вот в этом-то, как я понял задней – точнее, затылочной – мыслью, и была его ошибка. Если бы он продолжал оставаться на ногах, толчок разогнанного сообразительным Ганиным до довольно приличной ударной скорости «челленджера» пришелся бы на его ягодицы и поясницу, то есть все было бы не так страшно, учитывая довольно высокий профессиональный уровень наших хирургов и урологов. Но он, бестолковый, сдуру стал приседать, видно от испуга и груза ответственности за состояние собственного здоровья, да еще при этом принялся разворачиваться лицом к прущим на него двум с лишним тоннам грозного хромированно-никелированного металла, на который брёхлый Катагири копил денежки в течение двух с половиной лет. Я уже полностью приземлился под днищем джипа, сместился чуть влево, где просвет был чуть больше заявленных в инструкции 215 миллиметров, и скользил пузом по вонючему пластику пола, вжимая с обратной стороны в измятый Накамурой живот свой драгоценный зад и защищая обеими руками от злокозненных элементов трансмиссии (главным образом от хваленого самоблокирующегося дифференциала в заднем мосту) драгоценный скальп, когда сзади раздался тупой удар, за ним – приглушенный хруст опутанной удавами мускулов широченной грудной клетки опрометчиво присевшего Накамуры, а затем до меня донеслось и последнее слово, сказанное Накамурой в его земной жизни, которое в переводе на протокольный язык скромницы – сержанта Сомы прозвучало бы как «самка собаки». «Кенгурятник» сделал свое дело – «кенгурятник» может быть свободным… Я оглянулся назад: мой обидчик лежал теперь под самым бампером уперевшегося своим бульдожьим рыльцем в стену «мицубиси – паджеро – челленджера» на боку, левой щекой прижимаясь к полу. Его ставшие в одночасье стеклянными некогда грозные карие глаза пристально разглядывали узор на подошве моего левого ботинка, а изо рта тонкой струйкой стекал под щеку алый кетчуп.

– Жив, Такуя? – обратились ко мне ганинские ноги. – Сам выберешься, или все – таки клиренс у этого «паджеро» недостаточно высокий? Я вроде подвеску-то поднял, чтоб тебе попросторнее было…

– А) жив, б) выберусь сам, в) клиренс нормальный и г) это не совсем «паджеро», а «паджеро – мать – его – челленджер». – Я попытался заглушить тупую боль во всех частях своего многострадального тела хиленьким чувством юмора и, подобно герою рассказа какого-то, по словам эрудита Ганина, гениального австрийского еврея, прожившего, правда, почему-то всю свою сознательную жизнь в чешской Праге, на брюхе и локтях, подобно гигантскому таракану, выполз из – под джипа.

– Тяжелый, зараза! – деловито посетовал Ганин, постукивая ладонью о ладонь.

– Кто, Накамура? Ты его чего, поднимать собрался и на себе на берег переть?

– Дался мне твой Накамура! – добродушно парировал мой светлоглазый спаситель. – «Паджеро» этот! «Челленджер» твой… Еле – еле с места сдвинул! Но разгоняется хорошо: двадцать секунд – и все тридцать километров в час! А вот если б у меня ключик был…

– Ага, тридцать! Чтоб его вручную до тридцати разогнать, тебе нужно свой русский язык бросать и в тренажерных залах дневать и ночевать…

– Да, видно, придется, – съязвил Ганин. – Тебя в следующий раз чем от бандитов отбивать – «мицубиси» или «тойотой»? А может, «тигром» ковригинским? Починю его – и спасать тебя буду!

– До Ковриги еще добраться надо… А ты вообще с парома почему не свалил? – пропустив суперменовскую колкость мимо ушей, поинтересовался я у самодовольного Ганина и попытался без особого успеха нащупать на воловьей шее свежеиспеченного покойничка остатки пульса.

– Не наплавался еще, – отозвался он тоном дерзкого корсара. – Готов?

– Кто? Я? К труду и обороне? Или к безделью и атаке? – Мне ужасно нравится в таких вот случаях возвращать Ганину все те подначки и приколы, которым он меня время от времени обучает.

– Да не ты, Такуя, не ты! Накамура наш родимый…

– Накамура-то готов, а вот мы с тобой к дальнейшим пертурбациям как-то не очень. Давай-ка валить отсюда – сейчас штурм начнется.

– Какой штурм! Кого и чего тут штурмовать, Такуя?

– А черт их знает, сколько их тут!

– Да я думаю, немного. Собственно, в трюме я только двоих видел: вот этого бугая и еще одного – приятеля нашего. Я здесь давно ошиваюсь, минут двадцать под этими внедорожниками – паркетниками ползаю. Остальные на палубе остались.

– Не остались, – вспомнил я упавшего подстреленным тетеревом Ито. – Палуба, по-моему, чистая.

– Ну давай тогда вниз! – прокричал беспечный Ганин и поскакал к лестнице.

– Ты куда! Сдурел совсем! – заорал я ему в затылок.

Бегает Ганин для своего возраста здорово, а у меня после форсированной физподготовки ноги передвигались не так резво, как обычно, так что Ганина я настиг уже на трапе, ведущем на вторую нижнюю палубу, позорно названную им трюмом. Вечно он все путает, впрочем, на критику времени уже не было. Стоило мне ступить на первую ступеньку, как вдруг в левое полушарие моего мудрого мозга ударила светлая мысль о том, что в погоню за последним, как утверждает всезнайка Ганин, нашим приятелем мы отправились с пустыми руками – не в смысле без подарка, а в смысле – невооруженными. Я автоматически провел левой рукой по поясу не обнаружил на нем заветного куска вороненой стали, нашпигованной беспощадным свинцом, и резко развернулся на сто восемьдесят градусов – словно та английская буква «R» в названии американского игрушечного магазина в «Саппоро фэктори». Я пересек утомительно длинную палубу путем внедорожника, подарившего мне драгоценную возможность узнать, чем все это закончится, обошел спасительный «челленджер», наклонился к коченеющему владельцу «Ред-шопа» и выдернул ненужный ему теперь пистолет. В это время из зияющего вдалеке спуска на нижнюю палубу послышался шум, и мне пришлось жать на свой внутренний акселератор, чтобы исхитриться досмотреть этот закрученный нами с Ганиным боевик вместе с моим бестолковым соавтором.

Я вновь ступил на палубный трап и вдруг почувствовал, что за те две минуты, что потребовались мне для того, чтобы вновь оказаться во всеоружии, здесь произошли какие-то изменения. Не внешние, нет – внизу впереди была все та же не слишком призывная темнота, – а эфемерные и бесплотные, точнее, эфирные: снизу теперь чувствительно тянуло бензином, а такой запах в закрытом, плохо проветриваемом помещении, как мне известно из личного опыта, не сулит ничего позитивного и жизнеутверждающего.

Пока я нетвердыми ногами шуршал по трапу, в глубине второй нижней палубы раздалось несколько глухих ударов по металлу а за ними последовала мышиная возня человеческих тел. Кто-то кому-то что-то сказал, кто-то кого-то чем-то ударил, и кто-то кого-то за что-то начал душить, потому как возня быстро закончилась и шуршание трансформировалось в нечто среднее между воем собаки и стоном японской поп – звезды Хамасаки, которая упорно пытается выдать его за пение, что, судя по ее колоссальным доходам, пока ей удается делать. Я снял с предохранителя накамуровской трофей и шагнул в пахнущий бензином полумрак. На первый взгляд, если бы не резкий запах дорожающего из год в год топлива, вторая нижняя палуба ничем от первой нижней не отличалась: те же стоящие впритык друг к другу «сурфы», «лэнд – крузеры» и «труперы» и тот же шершавый пластиковый пол. Только здесь почему-то из – под каждого джипа вытекали увеличивающиеся в размерах пахучие лужицы, и я автоматически огляделся вокруг на предмет того, не окажется ли здесь случайно желающих закурить. Таковых не оказалось, но в глубине палубы опять послышалось сдавленное поскуливание, исходившее явно из человеческой гортани, и я продолжил свой неспешный путь вдоль вожделенных владивостокскими и находкинскими номенклатурщиками и бандитами внедорожников. У всех у них на задних крыльях, снизу зияли рваные раны, из которых на пол струился бензин.

Стоило мне дойти до конца прохода, как слева моим карим очам открылась не внушающая оптимизма картина. У громадного черного «лэнд – крузера» стоял шатающийся от боли и бесстрашия скалоподобный Коврига, а за лобовым стеклом на водительском месте джипа дергался в поэтике нуждающегося в срочной психотерапии мим – марионетка – взъерошенный и явно чем-то недовольный Ганин. Я решил не нервировать их обоих и остановился метрах в десяти от эпицентра в ближайшей перспективе, как подсказывало мне мое чувствительное сердце, трагических событий. Потом, отматывая в памяти назад документальную ленту бездушно запечатлевшую на жесткий диск моего светлого мозга все произошедшее в те минуты на второй нижней палубе, я, конечно, понял, что на все про все у меня ушло не более семи секунд. Именно семи, а не десяти, как могло бы показаться несведущему человеку Но осознал я это несколько позже, когда все уже отгремело и все уже оттрубили, а пока же летевшее до того серебряной стрелой «синкансена» время для меня вдруг почти остановилось, его течение увязло в позорном для рода Минамото липком страхе за будущее двух из трех забравшихся в автомобильные джунгли для выяснения сложных международных отношений взрослых семейных мужчин.

Первым делом мне пришлось напрячься и разъединить в сознании рецепторы, принимающие зрительные сигналы с правого и левого глаза, то есть, проще говоря, заставить глаза смотреть раздельно – каждый на свой объект. Этой техникой я овладел еще в старшей школе, когда нужно было одним глазом следить за написанием учителем на доске хитроумных, но ужасно скучных китайских иероглифов, а другим – не без удовольствия шарить по персиковым коленкам сидевшей в соседнем ряду Аи Хонда, носившей в классе самую короткую юбку. Итак, на этот раз левому глазу достался суетящийся и явно не удовлетворенный своим нынешним положением Ганин, а правому – нервно ухмыляющийся Коврига, который вытаскивал из правого кармана тугих джинсов какой-то маленький предмет. Параллельно пришлось напрячь и слух, поскольку источников шума здесь было как минимум два: орущий благим матом сквозь лобовое стекло изнутри джипа Ганин и гулкое эхо легких ударов, сотрясавших весь корпус парома извне. Одновременно я стал поднимать пистолет в направлении Ковриги, отметив при этом, что лоб этого русского бугая будет пошире, чем у Ито, и, следовательно, пометить его кастовой индусской родинкой особого труда не составит, тем более что то, что он доставал из кармана, пистолетом явно не являлось.

За первую секунду раздвоенного наблюдения мои глаза выяснили следующее: бестолковый Ганин сидит в водительском кресле, притянутый к нему обоими ремнями безопасности за видимые мне плечи и горло и, очевидно, за невидимые мне живот и поясницу, а Коврига достает из кармана позолоченную зажигалку Продолжая правым глазом отслеживать движение его руки с зажигалкой, мне с большим сожалением и глубокой досадой пришлось констатировать тот факт, что неумолимая рука коварного Ковриги тянется к уже открытой, видимо, им же крышке топливного бака на левом заднем крыле «лэнд – крузера». Уши же мои смогли, во – первых, различить приглушенные толстым стеклом истошные вопли Ганина, который орал: «Убей его, Такуя! Убей!», а во – вторых, осознать, что рокот-топот с верхней палубы становится все громче и что это спецназовцы топчут зыбкое мироздание обреченного на недобрую память российского парома. К их размеренному топоту иных звуков, типа выстрелов и взрывов, подмешано не было, из чего я поспешил сделать вывод, что передо мной стоит сейчас последний из могикан, то есть кровожадный бандит из накамуровской группы. Времени на анализ собственных эмоций по поводу того, хорошо это или не очень, у меня уже не было. Еще секунды мне хватило на то, чтобы представить себе не самые радостные последствия помещения пироманом Ковригой зажигалки в бензобак «тойоты», тем более что, как теперь стало ясно, последние десять минут Коврига занимался исключительно порчей топливных баков загнанных на закрытую палубу шести– и восьмицилиндровых лошадей. Непонятно только было, куда подевалось орудие его разрушительного труда и что заставило его не дырявить бензобак «лэнд – крузера», а открывать его, как это делают все порядочные люди.

Пристрелить Ковригу прямо сейчас, по истечении первых трех секунд, труда особого для меня не составило бы. Он, паразит, и не думал уворачиваться – просто вкладывал в движение своей правой руки необходимую силу чтобы как можно быстрее втолкнуть зажигалку в жерло бака, и при этом уже второй раз нажимал большим пальцем на язычок, чтобы высечь пушкинско-большевистскую искру из которой еще со времен опальных декабристов известно что возгорится. Но я скосил себе под ноги левый глаз, который уже собрал внутри «лэнд – крузера» всю необходимую информацию по Ганину (правый тем временем соединил в единый отрезок пистолетную мушку и центр ковригинского лба), и нажимать на спусковой крючок внезапно расхотелось: подо мной растекалась прозрачная пахучая лужица, тянувшаяся прямо к подошвам ковригинских ботинок. Разумеется, я не стал судорожно хватать себя за причинное место, чтобы убедиться в том, что эта лужица не является результатом самопроизвольной работы моих замечательных почек, – в своих внутренних силах, как моральных, так и физических, я уверен всегда. Но стрелять в лоб этой скотине я передумал: у меня ведь не гранатомет в руках – от пистолетной пули он может рухнуть не только назад, что было гарантировано, если бы я делился в него сейчас из противотанкового ружья или царь – пушки, но и вперед, и тогда выбившееся в этот момент из заточения пламя его зажигалки охватит меня до самой души, а заодно унесет к праотцам души тех суровых безмолвных ребят, которые топчут сейчас верхнюю палубу в оперативных поисках нехитрой пиротехнической истины, не говоря уже о дорогостоящем плавучем реликте бессмертной советской эпохи, в брюхе которого мы с Ганиным и Ковригой разыгрывали шекспировские страсти.

Но и не стрелять было уже нельзя. Не потому; что подобный прикованному к скале Прометею Ганин продолжал бросаться из-за выпуклого лобового стекла огненными призывами «Убей его, Такуя! Убей!» (нашел время свою киноклассику цитировать, придурок!), а потому что ковригинской зажигалке до бензобака оставалось не более пятнадцати сантиметров хода. Мне нужно было выиграть две секунды– мне до зарезу нужны были эти две секунды: чтобы определить, что за пистолет у меня сейчас в руках, и чтобы из – под длинного правого рукава ковригинской рубашки показался бы наконец-то его драгоценный браслет. Итак, все внимание пистолету – это задача для свободного последние – две секунды левого глаза – и на правое ковригинское запястье – это должно делать мое правое око. И чтобы замедлить течение и без того почти остановившегося времени, подключаем наследственное красноречие:

– Давай, Коврига! Жги! Рви все К чертям собачьим!

– Даю, Минамото, даю! – отозвался ехидный Коврига, машинально остановив свою руку в пяти сантиметрах от бака. – Сейчас полетаете у меня над Хоккайдо! Ангелы собачьи!

Ну вот и все, разговоров больше не будет – мне сейчас в жизни уже ничего не нужно. Решение созрело, время подошло, пора кончать всю эту мистерию – буфф. Правый глаз ухватил кромку показавшегося наконец-то из – под черного рукава золотого браслета, а левый доложил, что от Накамуры мне достался чудесный российский «токарев», который в теории выпускает за секунду две пули, а на практике – полторы. Это замечательно, что в руках у меня именно «токарев». Русские могли «подарить» Накамуре, скажем, «макарова» – тоже неплохая пушка. Однако у «макарова» ствол покороче, а мне сейчас придется работать ювелирно. Кроме того, «макаровский» калибр – девять миллиметров – превращает его на короткой дистанции действительно в пушку «Токарев» же для задуманной мной хирургической операции годился как нельзя лучше.

В следующие две секунды время вернулось в свое обычное русло. Я вцепился теперь уже обоими глазами в широкое ковригинское запястье, под самый верхний обрез поблескивавшего в прохладной полутьме браслета, которому мною была уготована важная роль одновременно и рычага, и резака, и, поддерживая левой рукой правую, трижды нажал на спусковой крючок.

Результаты моей скоростной стрельбы тут же оказались налицо, вернее, на лице – на лице у обескураженного Ковриги, который, видимо, еще мгновение назад был свято уверен в том, что меня интересует только его широкое чело и что если ему уготована смерть, то вместе с собой он захватит на тот свет и меня, и Ганина, и жирные сливки хоккайдской спецназовской элиты. Глупый – глупый Коврига!.. Чело его осталось нетронутым (дался мне его лоб!), и вылетевшие одна за другой в течение двух секунд три «токаревские» пульки ушли в другом направлении: округлившиеся от внезапной перемены моих планов мутные глаза Ковриги глядели теперь уже не на меня – они смотрели туда, где только что был его мощный правый кулак с полыхающей зажигалкой, а теперь багровел кусок дымящегося мяса с двумя белеющими обломками костей посередине. Как я верно рассчитал, отсеченный от запястья тремя пульками кулак доморощенного Прометея с щегольской зажигалкой отлетел назад на безопасные метров пять – шесть на сухую пока еще территорию и теперь мирно лежал на полу в скромной лужице малиновой крови с малюсеньким олимпийским факелом посередине. Я еще пару секунд продолжал держать обеими руками добросовестно сделавшего свое дело «токарева», чтобы убедиться в отсутствии у ставшего в одночасье на своем криминальном производстве инвалидом Ковриги иных планов, кроме как только рухнуть на залитый вонючим бензином пол, а также чтобы подмигнуть левым глазом замолкшему вдруг Ганину; который почему-то вдруг прекратил требовать от меня убить гада Ковригу и своими огромными глазищами пялился вместе с ним на обрубок ни для кого теперь не опасной ковригинской руки. Падать Коврига все никак не хотел, как, впрочем, и подавать голос – понятное дело, трудно вот так вот сразу подыскать нужные слова для того, чтобы охарактеризовать свое новое спиритуальное состояние после столь неожиданной телесной метаморфозы. Мне же нужно было обезвредить его отделенную от запястья кисть, как, впрочем, и его самого.

Я шагнул к Ковриге – он остекленевшими глазами продолжал сверлить свою укороченную руку и мне показалось, что опешил он не столько от боли (я-то знаю, что настоящая боль придет секунд через тридцать – сорок, а пока ничего не чувствуется…), сколько от неожиданности. Он, видимо, все – таки подготовился к коллективной смерти в геенне огненной, а я его вдруг этой радости лишил, да еще и изувечил мимоходом. Мне пришлось надавить ему на крутое плечо, чтобы он сел на пол и прислонился к дверце спасенного мной «лэнд – крузера». Осторожно, чтобы не запачкаться в ковригинской крови, я заглянул ему за спину на предмет пистолета, не обнаружил его, затем подмигнул ошеломленному Ганину и подошел к ковригинской кисти. Ампутированный мною кулак уже наполовину разжался, золоченая зажигалка спокойно лежала на полу, и из– нее мирно вытекала сине – оранжевая струйка. Я нагнулся, поднял ее, задул и засунул в карман брюк. Прикасаться к осиротевшей правой ковригинской кисти я не стал – прежде всего, из брезгливости, да и чего к ней прикасаться-то теперь…

Коврига сидел, прислонившись к левой задней дверце джипа. Он оставался в сознании, что меня несколько беспокоило, потому что мне нужно было обогнуть машину и освободить из пут плененного Ковригой Ганина. Оставлять же его без присмотра было рискованно. Я ткнул пальцем в крышку бензобака – она с мягким щелчком закрылась. Запах разлитого Ковригой бензина становился невыносимым, а пчелиный гул, несшийся сверху уже перерос в отчетливый топот. Спецназ был уже на подходе, и ко встрече с ним нужно подготовиться: ведь не дай бог выскочит откуда-нибудь хоть одна искорка – и все, поминай как звали и как имя твое писали. Сначала все – таки – Ганин, но для этого надо обойти «лэнд – крузер», а Коврига все никак не хочет закрывать глаза. Я нагнулся к двери и прокричал внутрь:

– Ганин, ты в порядке?

– Я да, а он? – поинтересовался Ганин судьбой своего обидчика.

Я сообразил, что, как только я усадил Ковригу на пол, Ганин перестал его видеть.

– Он тоже в порядке. – Я посмотрел на белого как первый хоккайдский снег Ковригу. – Ты меня развяжешь или нет, Такуя? – прокричал обеспокоенный моей медлительностью Ганин.

Я не стал баловать его вербальным ответом, только кивнул, сказал сам себе: «Береженого Бог бережет!» – и за шиворот стал поднимать Ковригу В другой ситуации я бы посетовал на отсутствие у меня наручников, но в сложившейся ситуации одно из кандальных колец было просто не на что надевать – есть над чем подумать конвойной службе, которая будет теперь таскать Ковригу на допросы и в суды. Он был явно готов к тому что я потяну его за собой на другую сторону джипа вызволять Ганина. Сохраняя в себе остатки сознания, он своими нетвердыми ногами помог мне перевести его в вертикальное положение. Говорить он уже не мог – только продолжал стрелять глазами то по своему окровавленному обрубку то по принадлежавшему ему еще полминуты назад куску тела, валявшемуся поодаль. Я толкнул его сначала к капоту, затем в два приема передвинул к правому переднему крылу и здесь опять усадил его на пол. С нашим приближением Ганин заерзал, как начинает не находить себе места шаловливый щенок, которому хозяин одним только видом своим посулил скорый вывод на прогулку. Я открыл водительскую дверь и начал искать концы и начала ремней безопасности, которыми ловкий Коврига пригвоздил моего друга к кожаному креслу.

– Он две петли в один замок засунул, гад! – пояснил мне ситуацию Ганин. – Здоровый, собака!

– А ты куда смотрел? – Я нагнулся к животу Ганина и нащупал у него под левой рукой, притянутой к левому боку замок, в который действительно были вогнаны сразу две металлических петли ременных застежек. Я обернулся к Ковриге:

– Эй, Коврига, у тебя нож есть?

Тот даже не соизволил поднять на меня глаза и продолжал окроплять окрестности клюквенным соком.

– Нет у него ножа! – сообщил мне Ганин. – И пистолета у него теперь нет! Где твой черный пистолет, Коврига, а?

– А где его черный пистолет, Ганин?

– Тю-тю! Вон видишь сзади иллюминатор разбитый?

– Ну вижу!

– Это я его пистолетом! Он, козел, думал, он тут один все баки монтировкой пробьет и запалит наш родимый «Сахалин—12»! Я и монтировку у него выбил! Она где-то там, за машинами, валяется…

Мне надоело возиться с мертвым замком, и я решил подойти к решению проблемы с другой стороны, благо Ганин напомнил про пистолет.

– Ну-ка, Ганин, отогнись влево на сколько можешь, – приказал я уже начавшему расслабляться после шоковой терапии сэнсэю.

Ганин покорно наклонился и закрыл глаза, чтобы не смотреть на мою расправу с самыми прочными в мире ремнями безопасности. Я поднес к верхней петле на дверной стойке накамуровского «токарева» и дважды нажал на спусковой крючок. Петля разлетелась вдребезги, ремень разорвался, а Ганин истошным голосом завопил:

– Совсем сдурел, мент проклятый! Ты чего делаешь!

В это самое мгновение у меня за спиной послышалось змеиное шуршание, и зычный самурайский голос приказал:

– Брось оружие! Всем руки за голову!

Я решил опять – таки не искушать судьбу и не стал поворачиваться к спецназовцам – просто выронил на пол себе под ноги пистолет и пнул его пяткой по направлению к обладателю командного голоса. Вместо ожидаемого шороха послышалось глухое хлюпанье. Ганин, прикрытый моей спиной, начал осторожно стаскивать с себя расстрелянные путы, а я стал постепенно выпрямляться.

– Лицом ко мне! – приказал все тот же голос, и я развернулся навстречу дюжине черных зрачков короткоствольных автоматов, за каждым из которых синели непрозрачные маски и матовые каски неутомимых борцов с террором и агрессией. Левый глаз машинально скользнул в сторону Ковриги: тот сполз вдоль крыла на пол и лежал теперь, прислонившись левой щекой к колесу Глаза его все так же были открыты, но ковригинский взгляд был уже лишен прежней осмысленности и сфокусированности.

– Я майор Минамото, полиция Хоккайдо, русский отдел, – бросил я в прикрытые пластиком лица.

– Документы есть? – поинтересовалась единственная умевшая говорить маска.

– Документов нет. Все осталось на палубе.

Спецназовцы, подобно роботам, зашелестели языками и завертели головами в направлении друг друга.

– Тут бензин разлит, осторожней, пожалуйста, ребята! – Мне надо было охладить пыл разгоряченных парней, которым сегодня толком поработать не удалось, да и самому успокоиться, а то, как на меня кричать начинают, я прямо сам не свой становлюсь.

Говорящая маска откинула забрало, из – под которого показались суровые скулы и узкие лезвия глаз, наклонилась к полу и выудила из бензиновой лужи отфутболенный мной пистолет. Старший офицер обтер «токарева» рукой в перчатке, запихнул его за широкий кожаный пояс своего антрацитового комбинезона. Окружавшие его бойцы синхронно открыли лица, и теперь на нас смотрели не только двенадцать стволов, но и двадцать четыре охотничьих глаза. Единственный удостоивший меня словесного внимания спецназовец еще раз внимательно рассмотрел нас троих, вытащил из поясного кармана рацию и начал что-то в нее нашептывать. Полминуты мы провели в молчании, отчего запах бензина становился все более и более невыносимым. Старший спецназовец закончил заочное выяснение моей личности и резко помягчевшим голосом спросил:

– А кто это с вами, господин майор?

По «господину майору» я понял, что передо мной максимум капитан, расслабился и шагнул ему навстречу. Одиннадцать опустившихся было зрачков тут же синхронно поднялись и вперились мне в солнечное сплетение. «Вероятно капитан» быстро вскинул руку и автоматы опять повесили носы.

– Это преподаватель полицейской академии Ганин, а это, – я кивнул на застывшего в неестественной позе на левом боку новоиспеченного инвалида, – господин Коврига из группировки Накамуры.

«Вероятно капитан» снова стал что-то нашептывать в рацию. Мне это переставало нравиться, поскольку продырявленные Ковригой бензобаки опустошались со всей силой:

– Извините, как вас по званию, но тут бензин на полу. Лучше бы нам всем подняться наверх и вообще покинуть судно.

Спецназовец закончил переговоры, засунул рацию в чехол и подал своим орлам односложную, недоступную понимаю посторонних команду – что-то типа русского «Геть!», которую его бойцы кинулись выполнять по-разному. Двое прыгнули сквозь нас с Ганиным к искалеченному Ковриге, подняли его на свои плечи и потащили к лестнице. При этом ни покряхтывания, ни попыхивания ими не издавалось, что свидетельствовало об их неплохой физической подготовке, поскольку здоровяк Коврига явно тянул на центнер с лишним. Еще двое обступили меня с обеих сторон, другая пара взяла в клещи Ганина, и нам жестами было предложено подниматься наверх. Оставшаяся пятерка в мгновение ока рассыпалась по палубе – видимо, в поисках какой-нибудь взрывоопасной пакости, которую оставляют после себя на паромах и танкерах такие вот Ковриги. Отдававший команду дождался, когда мы тремя тройками стали восходить к свету божьему и когда великолепная пятерка исчезнет из его поля зрения за комодами внедорожников, и только после этого тоже зашагал по трапу.

Мы доползли до верхней палубы, по которой небольшими кучками по-тараканьи передвигались спецназовцы. Те двое, что вели впереди меня Ковригу мои провожатые и следующие за нами ребята, сопровождавшие Ганина, синхронно откинули свои забрала, и только еще начинающее закатываться за горизонт в сторону не дождавшихся очередной партии паркетников Владивостока и Находки солнце плеснуло им в лицо ядовитой золотисто – лимонной кислотой. Я тоже на миг зажмурился, а когда открыл глаза, обнаружил рядом с собой не двух безмолвных рыцарей, а «вероятно капитана». Но кроме зрительных образов, органы моего внимания восприняли еще и негромкий хрустящий звук, удивительно похожий на тот, что десять минут назад издало тело Накамуры, раздавленное «кенгурятником» многотонного «челленджера». Я глянул вперед и увидел, что спецназовец, подпиравший широкое тело Ковриги слева, вдруг стал оседать к палубе, а голова его под подозрительно острым углом упала ему на левое плечо. При этом спецназовец справа, напротив, стал подниматься вверх и через секунду уже барахтал в воздухе ножками.