Текст книги "Импульсивный роман"
Автор книги: Ксения Васильева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
Эвангелина поняла, что человек почему-то не хочет уходить, и это было ей на руку (она уже меньше стала его бояться, все-таки и Фирка его знает, в конце-то концов…), и она порадовалась, что человек не лезет к ней с любезностями и намеками (она знала, что ТАК бывает). А поэтому надо ей его использовать (вот так, милые читатели и читательницы!).
И светски, нимало не смущаясь (она это умела!) Эвангелина сказала:
– Не будет ли у вас времени выпить чаю?
И добавила: такой мороз. И я так вам благодарна. (Чашка чая еще имела тогда свое первоначальное, исконное значение, она не стала категорией приближения к близкой близости. Можно зайти к вам выпить чаю? – говорит современный мужчина и знает: «да» – да, «нет» – нет.)
– Хорошо, – сказал как-то озабоченно человек. И Эвангелина ввела его в дом, – конечно, опять побаиваясь – но гораздо меньше, чем одиночества и тети Аннетиного дома.
Человек, войдя, зажег спичку и, сняв шинель, повесил ее на вешалку, засунув шапчонку в рукав. Эвангелине пальто он снять не помог, а оглядел, пока она раздевалась, прихожую. Но она почему-то на него не обиделась. Сняла сама пальто и так как спичка уже не горела, то сказала: идите по коридору, в гостиную. А я поставлю чайник.
Кухня была сразу за углом, а гостиная дальше по коридору, и она вдруг услышала металлический щелчок, он не шел в гостиную, а продолжал стоять в прихожей, не зажигая спички. И тогда она сказала в темноте передней:
– Вас проводить? – И хотела зажечь свечу, которая стояла на подзеркальнике, только сейчас о ней вспомнив.
Человек ответил не сразу: не надо, я вижу.
В голосе его Эвангелина услышала напряженность. И вдруг пришло в ее голову, молодую и глупую, что человек ей не доверяет. Как, впрочем, и она ему. Даже более. Она в своем доме. Он – в чужом. И не только в доме – в городе. А дом весь темен, и дверь отперта. И она исчезает куда-то. А его посылает по темному коридору… К кому?
Ах, Эвангелина, не дурочка она. Многого не знала, да узнает понемногу.
– Я вас провожу, – сказала так, чтобы в голосе была доброжелательность. – Только зажгу свечу.
Но он снова чиркнул спичкой и зажег свечу сам, мгновенно увидев, где она стоит. А до этого что-то сунул за борт френча, явно офицерского, – что как-то сняло с Эвангелины напряженность.
Бандит не стал бы церемониться, подумала она, и была права. А сунул за борт френча он все-таки наган!
– Дайте свечу, – сказала она, не добавив – «пожалуйста», не захотела добавить. Ей нравилась такая грубоватая краткость и ясность. Их пальцы столкнулись на подсвечнике, но то, что они мужчина и женщина, – не играло еще своей роли.
Они шли по коридору, и Эвангелина снова ощущала идущую от человека тяжелую осторожность. Он следовал в шаге за нею. Тихо и будто крадучись, но крадучись не как трусливое слабое существо, а как хищник, чуя возможность жертвы или собственной гибели, чуя равного по силе.
Слишком поздний чай, чтобы ему доверять, думал человек, пока Эвангелина зажигала от свечи другую свечу, на буфете.
Гостиную Эвангелина сегодня не прибирала, да и вчера тоже. Но все же она выглядела вполне достойно, со штофными стенами и тяжелой темной Эберхардтовой еще мебелью. Свеча была в серебряном подсвечнике, и свет от нее падал на коллекцию Юлиусовых стекол. Они играли огнями, и Эвангелина подумала, что гостиная лучше, чем ей всегда казалось. Человек сел на стул прямо и сухо, и взгляд его неотступно следовал за ней. И странно, все это происходило молча, не так, как было бы раньше, пригласи она кого-нибудь в гости. Она бы болтала уже, как заведенная. А тут ни она, ни человек не чувствовали себя неловко от молчания. Впрочем, приглашение в гости было относительным. Она ушла в кухню.
Там она долго возилась с плитой и поисками чего-нибудь к чаю. Печенье, сахар, испеченный позавчера пирог, который они так и не попробовали вместе.
Все-таки у нее гость, которого она сейчас не слышит даже, хотя уверена, что ходит он сейчас как лесная кошка по гостиной, заглядывая за шкафы и держа наизготове свой наган. А может, осмотрел уже и диванную. (Замечательная жизнь началась!) Он наверняка не успокоится, пока не осмотрит все. Она надменно улыбнулась, сидя на корточках и с трудом растопляя печку щепой – этого она совсем не умела, и приходилось учиться. Ну что ж, и прекрасно! Когда-то же надо!
Она предложит ему прогулку по дому и, хоть и не хочется ей забираться в пыль, откроет чердак, раскинет все старые сундуки, пусть чихает от пыли и хоть немного сконфузится. Самоуверен, как гвардеец.
…Быть богатой, знатной дамой… – промелькнуло в ней сегодняшнее гадание. Врут противные гадашки!
…Или бедной, бедной самой…
Эта строчка ей сегодня не выпала, но так и просится на язык.
А человек странен. Он будто чей-то двойник. Офицерский френч и солдатская шапчонка. Лица его она так и не разглядела, ей было неловко его рассматривать, да еще когда он хватается за наган. Но все же он опять показался ей похожим на Шурочку, а вроде и нет. Стриженные накоротко волосы разве? У Шурочки из-за ранения, а у этого из-за чего? И у Шурочки темнее, а у этого сероватые и жестко курчавятся даже такие короткие. Это она рассмотрела, потому что свет высоко поставленной свечи падал ему на голову. На круглую голову, давно выбритую наголо, а теперь курчавившуюся плотной сероватой бараньей шерстью.
И Эвангелина почувствовала, что ей не хочется идти к незнакомому этому человеку, который обходит мягкими неслышными шагами ее дом, а потом будет сидеть и пить с нею чай, а понадобится, то и пристрелит из своего нагана. А если бы тут, как вчера, сидел в темноте Юлиус, чего она сама бы не знала и вошла бы в дом как в пустой? Она зажгла бы свечу, и Юлиус вскочил, а человек бы выстрелил прежде, чем кто-нибудь успел хоть что-нибудь сказать. О том, что есть простой приказ руки вверх или за спину, она еще не знала. И не потому, что раньше были благословенные времена, когда никто такой приказ никогда не отдавал, а потому что их семья была настолько тиха и бездейственна, что даже не задумывалась над чем-либо подобным. Разве кто-нибудь когда-нибудь в их городке крикнул кому-нибудь: «Защищайтесь, сударь!»? Прекрасное и романтическое – «Защищайтесь, сударь». Да что говорить об их городке…
Эвангелина сделала все так, как будто работала в лучших домах горничной. Она расставила на серебряном мамочкином гостевом подносе все, что нашла на кухне, и быстро, ничего не качнув, пронесла поднос по коридору и легко, как показалось ей – изящно, вошла в гостиную. Человек стоял у отцовских стеколышек, разглядывал их, спиной к двери.
– Хорошая мишень, – сказала вдруг из какой-то давней книги Эвангелина, сама не зная, как это получилось, и что-то дрогнуло в ней и укатилось. Навсегда?..
Человек обернулся мгновенно и, странно узко раздвигая будто смерзшиеся губы, сказал:
– А что, хотели использовать?
Эвангелина поставила поднос на стол и засмеялась. Получилось. Ответить быстро и остро она не всегда могла. Только когда что-то захлестывало ее и ей казалось, что человека, которого она высмеивает, она любит, ну не любит, а влюблена в него, и тогда шуточки Улиты Болингер записывались в альбомы и она объявлялась «душкой». Так было с гимназическим батюшкой. Девицы заявили, что она в него влюбилась и оттого задает свои вопросы. И Эвангелина вдруг почувствовала, что ей интересно встречать его в коридорах гимназии, и особенно замирало у нее сердце, когда Закон Божий первый урок и зимой – зажжены лампы и тени качаются на стенах. И чем более интересен становился ей батюшка, тем нахальнее она себя с ним вела.
Теперь она только засмеялась, расставляя вазочки и чашки. Но человек упрямым поворотом к ней и настойчивым взглядом ждал ответа на свою – шутку ли? Откуда она могла знать. Она-то пошутила. А кто он такой?.. Она и лица его почти не видела и не могла предположить, сколько ему лет. Но, точно ощущая его состояние, все же ответила заготовленную фразу:
– Если господину угодно, я проведу его по всем залам дворца, чтобы он сам убедился, что здесь нет ни одного заговорщика.
Она усвоила вдруг и терминологию горничной. Скорее вольноопределяющейся фрейлины. Но все равно как бы то ни было – услужающей.
– Господа кончились, барышня, – вдруг хрипло и устало сказал он. – Начались граждане. Это вы сразу запомните. Я ладно, а другие могут и построже быть. – И сел устало в кресло, вытянув ноги в тонких офицерских сапогах.
Эвангелина вспыхнула от его замечания и от нахально-вялого тона. Противный серый тонконогий пшют с мягкими согласными в речи. Этот тон держал ее как бы на расстоянии и в повиновении. Она до сих пор не могла понять, сколько ему лет, и из каких он, и зачем сидит с ней. И если не доверяет, то почему не рыскает по дому? Сидит, свободно вытянув ноги, а сам готов в секунду вскочить и рысьим глазом посмотреть именно туда, куда будет нужно. Где прячутся Эвангелинины сообщники!
– Пейте чай, пожалуйста, – сказала она, придвинув к нему чашку с дымящимся чаем. Она и печенье пододвинула и варенья положила в розетку.
Он будто не заметил этого, а спросил все так же вяло:
– А где ваши родные, барышня?
– Здесь никого нет, – ответила Эвангелина и для верности обвела вокруг рукой, но почувствовала, что человек этим ответом не удовлетворился, продолжал сидеть так же и чай не пил. Но весь его вид показывал, что он как бы прислушивается и присматривается к дому.
Эвангелина молчала и тоже не притрагивалась к чаю. Настороженность и вместе с тем вялая презрительность человека злили ее. Но, злясь, она одновременно боялась, потому что в доме они были одни и он может сделать с нею все что захочет, а может, и самое ужасное для девицы, о чем рассказывали шепотом гимназистки. И родные стали казаться такими милыми и далекими, до слез почти, а приключение не таким уж и веселым и интересным, каким она его себе представляла, сидя на корточках и растапливая плиту. Но идти к своим она не хотела. Оставаться с человеком – тоже. Что ей делать – она не знала. Зазвала – сидит. Из диванной пробили часы. Человек сверил свои, и Эвангелина почувствовала, что он сейчас уйдет, потому что весь подобрался, подтянул ноги. Так и есть. Встает.
– Спасибо, милая барышня, за уют и ласку. Но мне недосуг, извините. Чай как-нибудь в другой раз. А бегать по темноте не советую. Могут и… – Он не закончил фразу, но все было ясно. Стоял, и Эвангелина увидела, какой он худой и высокий и какая у него тонкая шея. А голова круглая с серыми жесткими, наверное, волосами, коротенькими и неровными, кучерявыми коротко. Она пристально смотрела на него, потому что уже собралась попросить проводить ее к своим. Но как это сделать, чтобы не превратиться сразу в маленькую трусиху, – не знала.
И он смотрел на нее. На гладкий выпуклый светлый лоб со светлыми бровями, на затененные сейчас глаза, странные, слабо коричневые. Пелеринка на покатых плечах, и руки, обтянутые форменным платьем, тоненькие, длинные, судорожно зажаты. И круто вьющиеся волосы надо лбом и в косе, перекинутой на грудь. Барышня, ясно, чего-то боится. И почему – одна? Боится, что он что-то узнает? Что придут? Кто? Кого ждет эта барышнёнка в пустом доме, куда мчалась как заполошенная? Мелькнула мысль, что она боится просто. Его. Пустоты в доме. Вон какие жалкие глаза.
Человек отвернулся. Жалеешь. Нечего жалеть. О ней сегодня говорила ему лихая бабенка Глафира. Что девчонка из немцев, контра по натуре. А куда она бежала, ведь так и не сказали, барышня. Увиливали. Да и ловко. Не умеет он работать. Развел антимонию. Почему? Красивая? Видели и красивее. И не только видели. Размазня он. Хлюпик.
– Вот что, барышня. Вы мне все-таки скажите, куда это вы так бежали? И познакомиться не мешает, – сказал резко, не медлительно и не вяло человек.
Эвангелина со страхом отметила резкость, мысли ее заметались, и она стала отвечать как на экзамене, когда присутствовал инспектор.
– Меня зовут Эвангелина Болингер, – смешалась, – Улита Болингер…
– Как? – удивился человек и приблизил к ней лицо. – Как?
– Эван-гелина, то есть Улита Болингер.
Она близко увидела его лицо и увидела, что ото рта его прямо к уху идет тонкий глубокий шрам, и потому ей и казалось, что рот у него узкий и ужасно длинный. Этот шрам напугал ее, казалось, что на лице человека все время продолжается какая-то недобрая улыбка. И хозяин ее знает об этом и, когда не хочет, чтобы улыбку видели, отклоняется, а когда хочет напугать – то приближает лицо, как теперь. Сухое, обтянутое бесцветной кожей лицо с блеклыми губами и эта прячущаяся узкая кривая улыбка. Эвангелина отшатнулась. Боже мой, кого она пригласила к себе на чай, боже мой, Эвангелина! И что она думала, когда шла по темно-синему снегу и он держал ее за рукав. Стыдно произнести! А тут этот длинный белый рот и голос хриплый и тихий.
– Кто вы?
Зловеще все, зловеще. Эвангелина стала уже совершенно бормотать:
– У моего отца магазин точной оптики. Юлиус, то есть Алексей Егорович Болингер. Его все знают в городе. И нас…
Он перебил ее: видел. Читать умею.
– Училась в гимназии. В последнем классе, – упавшим голосом сказала она и замолчала. Потому что не знала, что еще говорить этому злому человеку со шрамом, ужасным шрамом. Его худоба, и эта серость лица, и белый шрам, продляющий по-клоунски рот, – но страшно, потому что не время для цирков и клоунов, а если и время, то для представлений, которые кончаются кровопролитно, как в далекой древности, когда цирк был самым жестоким зрелищем. И думаете, не смешным? И смешным тоже.
Эвангелине не приходилось бывать в таких непонятных отношениях с молодым человеком, возможно, ее круга. Человек удивительно менялся на глазах. То становясь старым крестьянином, то тридцатилетним шулером (как она их представляла), а иной момент казалось, что он приезжал сюда в свите великого князя в летнюю резиденцию. В свите был такой вот мальчишка с сухим и равнодушным лицом, только в статском платье. И с тросточкой. И когда этот стал похожим на статского с тростью, она перестала бояться и рассердилась снова. Чего он кривляется?
И этой злостью она убила свой страх. Как этот пшют смеет изображать из себя таинственную личность?! В конце концов, они оба с нею в новом и непонятном мире. А она еще отвечала перед ним как перед директрисой, пуще даже. Чуть книксен не сделала! Какой ужас! Теперь она вступила в игру со своими правилами! Пусть знает Эвангелину-Улиту Болингер!
– А кто вы?
Сказала это с вызовом.
Человек изумился такой перемене и не смог этого скрыть, но ответил.
– Моя фамилия Машин, а имя Михаил. Устраивает?
Эвангелина небрежно пожала плечами. Это означало, что ей вовсе неинтересно, как зовут этого человека, грубого и несимпатичного, а этикет соблюден, и хватит с нее. А сама подумала, ну и фамилия, неужели не смог придумать что-нибудь получше. Сейчас она кое-что ему скажет, пусть не думает, что она такая уж дурочка.
– А я вас знаю, – сказала Эвангелина и села, положив ногу на ногу, как делала тетя Аннета, рассказывая о своих заграничных путешествиях. – Знаю, знаю, не думайте, – повторила она, и в голосе ее звучало нарочито неприкрытое презрение.
Человек как-то вздернулся, а руку из-за борта френча не вынимал, туда тоже нарочито уставилась Эвангелина, чтобы кроме презрения он еще видел, что она все понимает и пистоля его ничуть не боится. Теперь, когда он узнан, франтик из свиты, Эвангелина почувствовала себя прекрасно.
– Вы решили, что я глупенькая барышня, купеческая дуреха, – продолжала Эвангелина вызывающе и подняла голову, а руки заложила под гимназический фартук, который раньше почему-то надела.
– Нет, – ответил человек, – нет. Вовсе я не подумал, что вы глупенькая барышня.
И это двойное нет и какая-то теплота, возникшая в его взгляде, подействовали на Эвангелину как укол, как запах эфира, в ней разлилась вдруг доброта, и вдруг неудержимо поманил ее этот человек без возраста и симпатичности и вообще всего, присущего нормальному мужчине. Без денег, богатства, родовитости, ей это открылось тоже сейчас, как и то, что человек манит ее, ничего для этого не совершая. Ей теперь стало все равно, был ли он в свите великого князя или нет. Или она ошиблась. Она услышала, но уже по-другому, тишину дома и черноту ночи за окном и одиночество вдвоем, в которое он не верил.
– Вы здесь одна? – снова резко спросил он.
– Да, – просто ответила Эвангелина, и он посмотрел на нее недоверчиво, но уже с тем, что произошло неслышимо с ними. Ему хотелось верить, но он не умел. Разучивался и преуспевал в этом.
– Почему? – криво усмехнулся он. И чувствовал, как двоится его сущность и как теплое и смутное, возникшее в нем, осваивается там. Необходимо было все приводить в порядок. Единственно возможный сейчас.
– Я с ними не хочу, – трудно и почти косноязычно сказала Эвангелина. И не могла пока сказать больше ничего, о чем должна бы сказать человеку, чтобы он все понял.
– «С ними», – подхватил и оживился человек. Он уже взял себя в руки и был только менее резким, что и так было большой победой барышни, о которой она не знала и не должна знать. – С кем же?
Он подумал, что не зря сидит здесь больше часа, что барышня наконец что-то скажет.
– С кем? Почему не хотите? Что вас не устраивает? Ну давайте же, давайте, – досадливо говорил человек, видя, что Эвангелина кусает губы и готова плакать. Вот еще радость!
Эвангелина молчала, опустив голову, но уже была готова исповедаться человеку. И не знала, как начать свою тяжкую исповедь, в которой, она понимала, не должна будет щадить ни мать, ни отца, ни сестру. Молчала и кусала губы, чтобы не заплакать перед человеком, которого то опасалась, как никогда нигде ранее не виданного, не похожего ни на кого из ее бывшего окружения, то испытывала к нему странное чувство, не сходное ни с одним из чувств, которые ей раньше приходилось испытывать к знакомым молодым людям. Разве только вот к Шурочке… Чувство это она не стала бы никому объяснять, потому что не сумела бы этого сделать. Разобраться в себе. Эвангелина взглянула украдкой на него и встретилась с небольшими, очень светлыми, чуть выпуклыми глазами, в которых появилось выражение. Какое-то. Впервые за вечер. Эвангелина стала уже привыкать к его холодному, пустому взгляду, пустоту которого усугубляла удивительная светлость, почти бесцветность глаз и лица.
Был третий, самый глухой час ночи, свеча стала уже оплывать, и чай остыл, так и не выпитый.
– Как я устал, – сказал человек, вырвалось вдруг из него, помимо его воли. Вот что придавало новое его взгляду. Усталость. Обычная человеческая усталость! И это простое человеческое вдруг позволило Эвангелине спросить то, о чем она все время думала и что не могла решить.
– Скажите, это вы приезжали сюда в свите великого князя?
Человек даже руку вынул из-за борта френча, сонливость его минутную сдуло ветром.
– Великого князя? Я? В свите? – повторял он, как бы уясняя себе то ли чудовищность вопроса, то ли пытаясь придумать достойный ответ. Достойный не глупости вопроса, а самому себе. То ли просто по привычке повторять сказанное, будто механически, а на самом деле для работы мысли.
– Да, – прошептала Эвангелина. – Мне показалось, я вас там видела.
Он засмеялся в первый раз. Смех у него был скрипучий. Шрам натянул кожу на щеке и не давал нормально открыться левой половине рта. Человек стал уродливым. С тонкими, облепившими зубы губами и провалами под острыми скулами. Скоро он перестал смеяться.
– Ну хватит всякой ерунды, – сказал он строго, считая, наверное, смех ответом. – Вы хотели мне все рассказать. Кто и что. Давайте. Я устал.
Теперь об усталости он сказал по-другому. Что, мол, не от слабости вырвалась ранее эта фраза, а что устал он возиться с нею и сидеть бессмысленно в этом доме, а его ждут дела. Что, наверное, тоже было правдой.
Эвангелина поняла, что человек начинает сердиться на нее и ей действительно надо говорить. А он вдруг спокойно вынул свой наган из-за борта френча, и это совсем огорошило Эвангелину. А он, может быть, просто устал и от нагана за бортом френча. Ничего достоверно не было известно.
– Я не хочу со своими родными. Они мешают мне жить. Теперь.
Дальше Эвангелина не смогла говорить. Она была готова говорить чужому человеку обо всех своих мыслях о новой жизни, о своих мечтах, но не смогла. Опять он засмеется своим ужасным смехом и ей снова станет страшно. Вон положил свой наган. Думает, что она кого-то прячет? Наверное, думает.
Эвангелина не отличалась быстротой мысли, но у нее было иное качество, заменявшее быстроту. Мелкие факты накапливались в ней помимо нее, а потом вдруг выкидывали решение, как билетик из машины. Наган, о котором она догадывалась, теперь лежал на столе и притягивал ее взгляд. Нет. Она не должна бояться, она должна ему доказать, что наган с нею не нужен, что в доме никого нет, а она бедная девушка, решившая жить одиноко и достойно. Никого в доме нет. Эвангелина решительно и гордо встала со стула и почувствовала, как от долгого сидения затекли ноги и все тело. Надо, надо встать и идти.
– Прошу вас следовать за мной, – сказала она.
Он вскрикнул зло:
– Долго вы мне будете морочить голову?!
– Идемте, идемте, – стала твердить Эвангелина, чуть не топая ногой. В ней тоже поднимался ее «бес», и она уже забыла и трусость свою, а только злилась на злого этого человека. И не манил он ее сейчас нисколько.
– Или я буду считать вас трусом. – Эвангелина сама вздрогнула от своего заявления, но сегодня надо было либо так, либо никак. Человек этот вытащил наган, нисколько не волнуясь, что это напугает Эвангелину. Все менялось в мире. И надо забыть то, чему учили Эву мамочка и папочка и книжечки для хороших деток. Жаль, она не умеет выругаться как следует! Она слышала, как ругаются возчики дров, например, и про себя иногда повторяла эти занятные, смешные слова, но произнести их вслух она не умела.
Она взяла со стола оплывшую уже свечу, оставляя таким образом человека с его наганом в темноте. Он встал и сказал почти угрожающе:
– Ну ладно же, посмотрим. – Его злила уже эта взбалмошная гимназистка.
Они пошли в диванную. Эвангелина впереди, человек сзади. С наганом, наверное?
Эвангелина показывала диванную, как исторические покои, сказав небрежно, что прятаться здесь негде, разве что в тайнике, в стене, но, чтобы его открыть, надо сказать: Сезам, откройся.
Человек тяжело молчал. Ему была безразлична вся эта болтовня, но посмотреть дом стоило, чтобы потом не упрекать себя за бессмысленность посещения. Хотя понимал он почти на все сто, что она здесь одна. А кто знает?
Они поднялись по лестнице на второй этаж и подошли к двери чердака, который остался один не досмотренным (всё они прошли молча, следуя друг за другом). Пламя свечи заколебалось от ветра, когда Эвангелина открыла дверь, и свеча, будучи на издыхании, погасла.
– Спичек нет… – прошептала Эвангелина, боялась вдруг, что он подумает не о ветре, а о том, что она сама погасила свечу.
– Ладно, – пробормотал он и сказал – Стойте здесь, я один… – И вышел на чердак.
Эвангелина осталась стоять у двери, поставив подсвечник на пол. А человек бродил по чердаку. И все-таки было так интересно! Разве раньше могло случиться такое? Никогда. Даже в книгах она не читала о таком. А если бы она ушла к тете Аннете? Сидела бы сейчас и пила дурацкий чай. Да что это она! Какой чай! Спала бы уже вдвоем с Томасой и ничего, кроме снов, не видела. А тут – жизнь! И совсем не хочется спать. Ни капельки. Ей все равно, кто этот человек, хоть возчик дров, хоть крестьянин, хоть сын еврея-портного, как Лейбка, который всегда смотрел ей вслед своими красивыми коричневыми вязкими глазами. Она представила себе лицо этого человека, представила его узкий длинный рот со шрамом, светлые широкие пустые глаза, и что-то заметалось в ней от этого лица, которое она не видела сейчас, а только представляла и, наверное, что-то изменяла и подправляла, потому что заметалось в ней и позвало опять маняще.
Человек вышел. Эвангелина стояла почти рядом и молчала, не двигалась. Она привыкла к темноте и видела его, а он ее не видел. Он вытянул вперед руку, чтобы определиться в отношении лестницы, и рука его случайно опустилась ей на голову, наткнулась на нее. И рука не дернулась, а замедлилась вдруг. Но продолжалось это мгновение, и Эвангелина даже подумала, что ей эта замедленность показалась.
– Вы здесь? – спросил человек тихо, и Эвангелина тоже тихо ответила:
– Да. – И вдруг спросила: – А сколько сейчас времени?
Человек чиркнул спичкой и осветил циферблат своих часов.
– Четыре, милая барышня. Вот так.
И Эвангелина вдруг сказала ему:
– Я всю жизнь в это время только спала. Всю жизнь, – повторила она, как повторял человек. Она от него уже что-то брала.
И он сказал медленно, думая о чем-то другом:
– Да, всю жизнь. Идемте, – сказал он снова резко и уверенно.
Они спустились, и он не пошел в гостиную, как она того ждала, а, на секунду остановившись, припоминая, вышел в переднюю, где синело маленькое оконце на улицу. Эвангелина смотрела, как он надевает шинель, перепоясывается портупеей. Они оба привыкли к темноте и видели друг друга смутно и волнисто. Она не хотела, чтобы он уходил, но сказать, придумать, что сказать, – не могла.
Человек запоясал портупею и теперь стоял с шапчонкой в руке. Смутно белело его лицо в темноте передней.
– А почему у вас два имени? – спросил он неожиданно. И в его вопросе было простое любопытство.
– Одно из книжки. Мамочка назвала. – Эвангелине не хотелось рассказывать о «Дяде Томе», но надо было, наверное, и она добавила нехотя – Книжка такая. «Хижина дяди Тома». Там девочка, Эвангелина. Она умирает. А Улитой меня крестили.
Наверное, он ничего не знает про «Хижину», подумала она, но объяснять больше ей не хотелось, книжку и девчонку Эвангелину оттуда она и сейчас не жаловала. Но человек про книжку не спросил, а спросил другое:
– И какое вам больше нравится?
Ей никакое сейчас не нравилось, но назло ему она сказала:
– Конечно, Эвангелина.
Он неодобрительно хмыкнул, а она понеслась снова во весь опор.
– А вам ваше нравится? Михаил Машин?
И хмыкнула, постаралась, как он.
– Обыкновенное имя, – ответил он. – А вот у вас – нет.
– Да, – сказала Эвангелина гордо.
Они все стояли в передней, и ему уже нечего было делать в доме, но он медлил. Надевая перчатки, снова спросил:
– Так что же с родными? Разошлись в мыслях и идеях?
Вопроса как следует Эвангелина не поняла, но сказала – да.
– А куда вы бежали? – спросил он снова, и Эвангелина чуть не заплакала. Показалось ей, конечно, что задержал он руку на ее голове. Злой, сухой, противный. В свите он тоже был противным. Высокомерным. А девицы все обратили внимание и восхищались, какой он элегантный, и узнали, что граф, а не просто так затесался. И очень молодой. Противный! Ей он не понравился и тогда.
– «Куда, куда»… Конечно, к своим. Я поняла, что не могу без них жить, хотя… А, глупости какие… – Эвангелина махнула рукой, получилось на него. А о своих-то она в эту минуту не думала совсем. Они были пристегнуты для того, чтобы доказать ему. Что?
– Что вам нужно и что не нужно, вы и сами не знаете. Гимназисточка…
Оттенок презрения оскорбил ее, и она забормотала уже почти со слезами:
– Уходя, нужно быть вежливым, чтобы не оставлять хозяев дома в дурном настроении. Это правило…
Но человек не дослушал, ему все надоело и уже закрывая дверь, сказал:
– Кстати, ваш дом предназначается для детей-сирот. Глафира Терентьевна этим заправляет. Если хотите, мы оставим вам комнату и место сотрудницы. Разберитесь, чего вы хотите. Или бегите к мамаше.
Он не сказал – до свидания, но дверью не хлопнул, а тихо ее прикрыл. А Эвангелина вдруг помчалась через гостиную, а прежде – коридор, чтобы успеть увидеть в окно его прямую деревянную фигуру, скрывающуюся за углом.
Человек, назвавший себя Михаилом Машиным, зайдя быстро за угол, на секунду приостановился. И если бы Эвангелина могла его сейчас увидеть, то придумала бы бог знает что. И что человек жалеет ее, оставленную в пустом, как он убедился, доме, и что казнит себя за то, что был груб с девушкой, которая шла «к ним», а осталась одна, и за то, что не попрощался, и за то, что никогда, наверное, с нею больше не увидится, может быть, на улице, не так, и, может быть, через год, два, летом, например, или осенью. И еще напридумывала бы она всякого неправдоподобия.
На самом же деле он думал о том, что из ложной неловкости, быв в этом доме слишком долго, он не пошел туда, куда сам царь пешком ходит, как говорят в народе. И Машин быстро пошел на свою квартиру, которую снимал у старухи аптекарши, где занимала комнату и Фира, а теперь уселилась на полных правах, платя государству, а не буржуйской аптекарше. Фира и присоветовала Машину этот чистенький и уютный домик, потому что товарищ Машин человек в городке новый. И Фира гордилась, что такому большому начальнику она лишь присоветовала, а он согласился. Она же сказала и про дом Болингеров, когда увидела Эвангелину, и действительно указала на нее Машину и дала своей бывшей воспитаннице нелестную характеристику, присовокупив, что от такой девки можно ждать что угодно и что теперь эта девка почему-то одна в доме. Для какой надобы?
Машин не разглядел тогда Эвангелину, а дом приметил и решил, что он может понадобиться для какого-либо хорошего дела. Дом был достаточно просторный, как теперь он знал.
Может быть, он и подумал бы сейчас на улице о странно прошедшей ночи, но не мог по естественной причине, из-за которой торопился в дом аптекарши. Но после, лежа в кровати, перед тем как провалиться в сон, он вспомнит Эвангелину и подумает, что все-таки что-то она хитрит, а что до ее разлада с родными, так это капризы, причуды или приказ папаши сторожить дом и магазин. И что-то неожиданно сожмется в нем, так что он прикусит свою уродливую губу, не подумайте, не от огорчения. У таких железных мальчиков, каким был он, огорчений не существует. Хотя кто что знает? Бывает всякое. А сейчас он закусил губу оттого, что подумал о себе нехорошо. Не было в нем еще нужной крепости, не было защиты против… Тут Машин заснул.
Утро Эвангелины началось со стука в дверь. Это был даже не стук, а грохот. Видимо, стучали давно и терпение лопнуло у тех, кто стучал. Она вскочила с кровати, на которую вчера – сегодня! – упала, едва стащив платье. Накинула капот, но увидела, что он совсем разошелся по шву, скинула его, а в дверь не переставая грохотали, и она знала, что это вчерашний – нет! – сегодняшний человек. Машин. И сердце у нее замирало от боязни и еще чего-то. Эвангелина напялила форменное платье и, чтобы не застегивать сзади все пуговки, накинула пледик, лежащий на креслице у них в детской. В зеркало смотреться не было времени. Так и открыла дверь Эвангелина, простоволосая, неприбранная, в еле держащемся на плечах платье. На лице ее, сегодня особенно бледном, был след от подушки, и лицо само нездорово опухло и лоснилось от недосыпа. Как не хотелось ей выходить к нему в таком виде, но делать было нечего. Эвангелина, открывая дверь, прикидывала, как она скажет – доброе утро – небрежно или, наоборот, мягко и вежливо, давая понять… А потом пошлет его в диванную, а сама поднимется и будет долго переодеваться и причесываться, а он пусть сидит и ждет ее! Надо обучить этого Машина светскости или напомнить о ней. От этих мыслей у Эвангелины стало преотличное настроение, и с этим настроением она и открыла дверь.
