Текст книги "Пощечина"

Автор книги: Кристос Циолкас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

– Я изменюсь, обещаю. Я не буду слишком суров с нашим мальчиком.

Анук

Анук посмотрела в зеркало и криво улыбнулась самой себе. Вокруг рта морщинок прибавилось, определенно. Ты становишься тщеславной, крошка, пожурила она себя. Она спустила воду в унитазе, выключила свет в ванной и опять легла. Рис что-то недовольно буркнул во сне, потом повернулся, обнял ее одной рукой. Тело у него было теплое и потное. Анук глянула на будильник: 5.55. Теперь уж она не заснет. Она поцеловала Риса в плечо, потерлась губами о жесткие волоски на его гладкой мальчишеской коже, имевшей соленый вкус, и выскользнула из-под его руки.

– Все нормально? – пробормотал он.

– Угу.

В следующую минуту она уже блевала в унитаз. Подняв голову, она увидела, что Рис с тревогой смотрит на нее сверху вниз. Правой рукой он прикрывал свои гениталии, она чуть не рассмеялась. Она показала на полотенце. Он нагнулся и вытер ей рот. Какой милый, с благодарностью подумала она и почти тут же усмехнулась про себя: должно быть, он меня очень любит.

Она выпрямилась, чмокнула его в лоб:

– Все в порядке.

В его зеленых глазах застыла тревога.

– Рис, ничего страшного. Просто немного простыла.

– Возьми отгул. – Он зевнул.

– Как же, отгул.

– Нет, правда. Я тоже возьму.

Он мочился в унитаз. Она еще не смыла свою блевотину, и его безразличие вызвало у нее отвращение. Внезапно ей захотелось обидеть его, сказать, что свой отгул она меньше всего хотела бы провести в компании с кем-либо. Она потерла живот и глянула на упругие ягодицы возлюбленного, на красивый изгиб его спины. В стране найдутся, наверно, сотни, может быть, тысячи женщин вдвое моложе нее, которые грезят о Рисе во сне и наяву. Некоторые из них охотно выцарапали бы ей глаза за то, как она обращается с их кумиром.

Рис спустил воду и повернулся. Он улыбался.

– Ты омерзителен.

Не отвечая ей, он почесал яйца. Она вытолкала его из ванной. Ей хотелось встать под теплую воду, хотелось побыть одной. Она залезла под душ и долго нежилась. После почувствовала себя лучше. Снова почувствовала себя самой собой.

Этим утром им обоим следовало быть в студии, но Рис поехал на машине, а она – на трамвае. Она предпочитала общественный транспорт, потому что это давало ей возможность почитать, сделать записи или просто подумать. Рис заявлял, что теперь трамваи и поезда не для него: он стал слишком узнаваем. Она считала, что он просто выпендривается. Конечно, внимание парочки хихикающих школьниц – не большое удовольствие, однако роскошный гардероб его сериального героя не имел ничего общего с его собственным спортивным стилем, и если учесть, что при этом он всегда надевал большие темные очки и спортивную шапочку с надписью «Бомбардиры» [35]35
  «Бомбардиры» (Bombers) – прозвище австралийского футбольного клуба «Эссендон» (Essendon).


[Закрыть], относительная анонимность ему была обеспечена. К тому же, как она часто его поддразнивала, многим из тех, кто идет утром на работу, нет никакого дела до звезды «мыльной оперы». Рис улыбался, но заявлял, что ей не понять, каково это, когда тебе не дают проходу или, того хуже, прилюдно унижают. Ей пришлось признать, что в его словах есть доля истины. Когда они только начали встречаться, в одном из баров к ним подошел пьяный и не очень умело заехал Рису кулаком в лицо. «Гомик гребаный, актеришка сраный», – заорал он, объясняя причину своей агрессии, когда его скрутили вышибалы.

Гомики гребаные, продюсеры сраные. Она не очень-то жаждала попасть на утреннее совещание. За последний месяц стиль ее письма стал цветистым, нарочито напыщенным и в то же время ироничным и критичным. В ее новом сценарии молодая девушка цитирует поэта и рок-певца Верлена [36]36
  Том Верлен (Томас Миллер), род. в 1949 г. – американский певец, поэт-песенник, гитарист.


[Закрыть]. Но совещание обещало быть напряженным не поэтому. Продюсеры и телекомпания в целом поздравляли друг друга с тем, что в сюжет сериала, идущего ранним вечером, удалось вставить линию, поднимавшую проблему кровосмешения. Мы проявили «смелость», «ответственность перед обществом», нахваливали они себя. Анук не питала иллюзий относительно того, что они делают. По сути, это была вариация неоднократно использованной темы насилия над детьми, вскользь затрагивавшая проблему сексуальной эксплуатации ребенка. Жертва и ее отец были второстепенными персонажами, только что поселившимися по соседству с семьей главных героев. Таким образом, если б рекламодатели выразили протест, эту парочку можно было бы легко выбросить из сериала без особого ущерба для основной сюжетной линии. Хотя никто не возражал. Им «удается творить со вкусом», как любил повторять исполнительный продюсер. Впервые услышав это, Анук расхохоталась. Один из сценаристов, Джонни, рассказал ей об одной своей приятельнице из Голливуда, занятой в создании сериала о Второй мировой войне. По электронной почте она прислала Джонни секретный циркуляр, распространенный среди сценаристов. Одно предложение было выделено: «Все сцены в газовых камерах должны быть исполнены со вкусом, они не должны оскорблять чувства зрителей». Анук прикрепила копию циркуляра дома над письменным столом. Если когда-либо у нее возникнет ложное впечатление, что она сделала блестящую карьеру или, того хуже, что у нее важная работа, одного взгляда на циркуляр будет достаточно, чтобы она быстро спустилась с небес на землю. Из сумки, которую она поставила между собой и сидящим рядом благодушным стариком, Анук достала свой последний сценарий и стала читать. Она улыбнулась про себя. Пожалуй, сегодня утром ее захотят растерзать на кусочки.

Мнимую жертву она вывела лживой стервой с садистскими наклонностями. Местом действия был выбран школьный коридор, где пятнадцатилетняя девочка попросила своего симпатягу учителя поцеловать ее. Когда шокированный учитель отказался выполнить ее просьбу, девочка пригрозила ему неприятностями. Вот в чем дело. Раздражающая сцена, призванная взбудоражить зрителя и сделать сюжет более интересным. Тем более что слащавая благовоспитанность девочки уже сидела у нее в печенках. И вообще сериал изобиловал цветущими грудастыми блондинками, отчего Анук чувствовала себя аморальной развратницей: ей хотелось с ними переспать. Она опять улыбнулась. Он точно ее убьет.

Он орал на нее минут десять. Она не перебивала, просто презрительно усмехалась на протяжении всей тирады, зная, что такое поведение разъярит его еще больше. Другие сценаристы старались не встречаться с ней взглядом, не пытались выразить свою поддержку, что ее вовсе не удивляло и не обижало. Это – коммерческое телевидение: после в пабе они все снова будут общаться с ней как добрые друзья. Ее сценарий полетел в урну. Он сказал, что не заплатит ей за него.

Тут уж она не сдержалась:

– Заплатить-то придется.

– Черта с два, тупая стерва. За это говно не получишь ни цента.

Она и глазом не моргнула: на австралийском телевидении смердело, как в общественной раздевалке.

– Если не заплатишь, жирный козел, я закрою этот проект, и бабки рекламодателей поносом польются из твоей толстой задницы.

Она блефовала. Ей не удалось бы подговорить собратьев по перу даже на то, чтобы закрыть на час местную столовую. Но своей бравадой она пошатнула его решимость, и в тот момент победа осталась за ней.

– Тебе придется переписать сценарий, но за это ты не получишь ни доллара. Переписанный сценарий представишь завтра утром. Ясно, лапочка?

– На завтра у меня запланированы другие дела, лапочка. Ядолжна посоветоваться с Рисом.

Обычно на работе она избегала всяких разговоров о своих отношениях с Рисом. Их роман получил огласку всего несколько месяцев назад. Теперь о нем знали все, но свою личную жизнь она ни с кем на студии не обсуждала. Правда, продюсер, как она подозревала, положил глаз на Риса. Как уж тут его не подколоть?

– Я попрошу его принести сценарий.

Она встречалась с Айшей в баре, находившемся на другой стороне площади Федерации. На место встречи она прибыла раньше назначенного времени. Пока ждала подругу, курила. Рука у нее дрожала. С совещания она вышла в приподнятом настроении. Там она ни разу не сорвалась, тем самым заставив этого ублюдка продюсера усомниться в своем авторитете, ведь ему не удалось ее запугать. После коллеги поодиночке украдкой подходили к ней и поздравляли с тем, что она дала ему отпор. Но чувство торжества скоро рассеялось. Она продемонстрировала браваду, а не смелость. Вот если бы она сказала ему все, что думает о нем на самом деле: что он ленив, невоспитан, некомпетентен, что она презирает тупой сериал, который они снимают. Рука ее дрожала потому, что она, в очередной раз, не сумела побороть собственную слабость. Она провела пальцем по спиралевидному браслету из меди и серебра, который она купила в городке недалеко от Сплита, когда работала с хорватами над их версией этой «мыльной оперы». Глянула на свои красивые кожаные босоножки: она купила их в Милане, куда ездила на выходные из Загреба. Она знала: то, что она пишет, – полный идиотизм и детский лепет. Знала, что своей писаниной насаждает глупость по всему миру. Но ей нравились ее туфли, драгоценности и квартира в Мельбурне с видом на залив. Нравились деньги. И сегодня вечером, вместо того чтобы работать над своей книгой, она будет переписывать сценарий. И хорошие парни будут ходить в белых шляпах, а плохие – в черных. Она позвонила своему врачу и записалась на прием утром следующего дня. Позвонила в библиотеку, попросила, чтоб ей разрешили оставить книги еще на некоторое время. Когда пришла Айша, она пила уже второй бокал мартини.

– Как все прошло?

– Ненавижу свою работу.

– Но любишь получать за нее деньги.

Айша направилась к бару, чтобы заказать бокал белого вина, а Анук рассмеялась про себя. Ей нравилось дружить с этой женщиной, ведь они так хорошо знали друг друга. Они стали подругами задолго до того, как Анук добилась успеха, обрела уверенность в себе. Айша была рядом с ней с самого начала, еще тогда, когда Анук была нескладной евреечкой в заляпанном блевотиной узковатом для нее красном платье на школьном балу.

Айша вернулась с бокалом вина и села к ней за столик.

– И все равно работу свою я ненавижу.

– Рози с Гэри обратились в полицию.

С минуту Анук не могла понять, о чем говорит ее подруга. Потом со стоном вспомнила инцидент на барбекю.

– Черт возьми, ты шутишь, конечно?

– Гарри ударил ребенка.

– Ему медаль надо повесить.

– Хьюго – ребенок, Анук.

– Он – чудовище. Терпеть его не могу.

Айша в изумлении смотрела на Анук. Та сделала глубокий вдох. Она не хотела спорить, но, когда речь заходила о Рози, спор всегда был неизбежен. Они втроем дружили еще со школы, когда жили в Перте, но это была неравная дружба. Айша любила обеих, но Анук с Рози давно уже не находили времени друг для друга. Хотя Рози ни за что не признала бы это. Она всегда закрывала глаза на мрачные стороны своей жизни. Умышленно замечала только все светлое, доброе, позитивное. Такая тактика позволяла ей не задумываться о том, что, возможно, в ней самой кроется нечто зловредное и жестокое; она всегда воспринимала себя как жертву. Анук подумала о грубоватом здоровяке Гарри, ударившем Хьюго на вечеринке. О нем она почти ничего не знала, но на вид он был вполне порядочный человек, наверняка нестерпимо скучный, но благодушный буржуа, хотя сохранилось в нем что-то и от агрессивного работяги-самца. Но, во всяком случае, на мужчину он был больше похож, чем Гэри. Анук нравилась и очаровательная непретенциозная жена Гарри, нравился его симпатичный сынишка. Чувствовалось, что Гарри доволен жизнью. И теперь вот ее бестолковая подруга, вне сомнения подстрекаемая своим мстительным мужем-алкоголиком, намерена разрушить эту его жизнь. Анук медленно выдохнула, ожидая, когда заговорит Айша.

– Гектор на меня злится. Считает, что я предаю его кузена.

– Почему? Что ты сделала?

– Порой из него так и прет грек.

– Не увиливай от ответа.

– Рози просит, чтобы я дала показания против Гарри.

Анук взорвалась. Словно все треволнения, пережитые за день, пришли в столкновение и вылились в ее презрение к Рози. И не только. Она была в ярости, что ее добрая, умная подруга совершает непоправимую ошибку в угоду ханжеской прихоти бесхарактерной Рози.

– Не вмешивайся… – Не позволяя Айше перебить ее, она продолжала: – Иначе брак свой разрушишь и Рози с Гэри руки развяжешь, они совсем обнаглеют со своей паранойей. Хьюго – псих. Он совершенно неуправляемый, он не знает, что такое «нельзя». Если она хочет изображать из себя чокнутую мамашу-кормилицу, флаг ей в руки, но Хьюго уже не младенец, ему пора усвоить, что каждый поступок имеет свои последствия. То, что случилось в субботу, пошло ему только на пользу.

– Он ударил ребенка, – спокойно указала Айша. – И, по-твоему, ему это должно сойти с рук?

– Он защищал своего сына.

– Рокко вдвое старше Хьюго.

– Айша, не вмешивайся.

– Я уже вмешалась. Ведь это случилось у нас дома.

Анук закатила глаза:

– А Гектор что думает?

Айша молчала. Пальцем водила по ободку бокала с вином.

Анук улыбнулась:

– Придерживается того же мнения, что и я, верно?

Ее подруга раздраженно махнула рукой. Гнев Анук начал улетучиваться. Так делал отец Айши, вдруг вспомнила она. У мистера Патира было круглое, доброе и веселое лицо, но это, вне сомнения, было лицо индуса, лицо иностранца,а Айша, ее родная подруга, определенно была похожа на австралийку. В восприятии Анук та всегда ассоциировалась с матерью-англичанкой, а не с отцом-индусом. Правда, глядя на Айшу теперь, она различала в напряженном горделивом лице подруги черты ее отца. Стареем мы с тобой, подружка, стареем. Внезапно Анук почувствовала, что гнев и досада, еще минуту назад переполнявшие все ее существо, сменились нежностью. Айша всегда будет подтирать за Рози. В ее характере было нечто такое, что побуждало ее заботиться о слабых и беспомощных. Нечто такое, что влекло к ней животных. И все же сентиментальной ее подруга не была. Ее доброта сочеталась с холодным, беспристрастным умом. Потому она и была таким хорошим ветеринаром.

Я люблю тебя, думала Анук, внезапно почувствовав, как на глаза ей навернулись слезы. На короткое мгновение, на долю секунды – навернулись и исчезли.

Айша накрыла ладонью свой бокал с вином:

– Гектор сейчас просто невыносим. Опять бросил курить.

Анук взяла сигарету и закурила.

Айша рассмеялась:

– А ты, я вижу, бросать не намерена?

– Нет. И не хочу.

– Да и Гектор тоже не хочет. Это он мне в угоду. Оттого и ненавидит меня.

Теперь рассмеялась Анук:

– Ой, ради бога. Так уж и ненавидит.

– Думаю, сейчас ненавидит.

Анук видела, что Айша разволновалась, нервничает.

– Говорят, месяц – оптимальный срок. Пусть месяц повыкобенивается, а потом бзик пройдет сам собой. С месяц просто не обращай на него внимания.

– Да ведь дело не в курении. Это из-за Хьюго. Черт бы его побрал! – Айша залпом осушила бокал и поднялась, чтобы заказать еще один. – Это все его мать. Каждой бочке затычка. Она злится на меня за то, что я взяла сторону Рози, и Гектор ей слова поперек не скажет. Еще бы! – Она произнесла это с горечью и сарказмом в голосе.

Пока Анук ждала, когда Айша вернется от стойки бара, в ней опять проснулся гнев. Мать его тут ни при чем, все дело в тебе. Ты безоговорочно приняла сторону Рози и теперь обижаешься, что не все мы готовы прогнуться, чтобы тебя поддержать. Разумеется, Гектор в ярости, разумеется, его родители не в восторге оттого, что ты намерена внести разлад в семью. Это ты должна бы противостоять Рози.

– Ты несправедлива.

Глаза Айши вспыхнули. Она села на место:

– Несправедлива к кому?

– К Гектору.

Они обе замолчали. Анук видела, что ее подруга размышляет, взвешивает все доводы, оценивает мнения. Это было в ее манере. Она составляла списки, раскладывала все по полочкам.

Анук ждала, наслаждаясь сигаретой.

Айша вздохнула:

– Я скажу Рози, что готова поддержать ее морально, но официально выступить в качестве свидетеля не могу. Это поставит меня в двусмысленное положение по отношению к Гектору и его родным. Она должна это понять.

Не поймет. Сделает вид, будто поняла.

– Поймет.

Это было хорошее решение. Теперь они обе могли расслабиться – поболтать, посмеяться, пройтись по магазинам, может быть, сходить в кино. Анук чуть захмелела и впервые за целый день почувствовала себя счастливой.

Когда она вернулась, дома было темно. Она заказала ужин из тайского ресторана, налила себе джину и принялась переписывать сценарий. Работала быстро, споро, сокращая повествование до небольших драматичных сцен, которые удобно вписывались в промежутки между рекламными паузами; вставляла в незамысловатые диалоги простенькие жаргонные словечки. На ее взгляд, это было чистое мошенничество, но ей было все равно. Ее коварная, мстительная девочка-подросток вновь превратилась в забитую дуру, а учитель – в занудного доброхота, разглагольствующего о правах жертвы и власти девушек. Единственный персонаж, которому она хоть немного симпатизировала, был насильник-отец.

Она напечатала новую версию и считывала текст, когда домой пришел Рис.

– Поздние у вас сегодня съемки.

– Я был в спортзале.

Он откусил от остатков цыпленка в соусе карри, и она вытерла жир с шеи, куда он ее поцеловал. Он сел рядом с ней на диван, положил ее ногу к себе на колени. Начал массажировать ее ступню, целуя ее лодыжку. Она делала вид, будто продолжает читать. Его рука поползла по ее бедру, к ее промежности. Зазвонил телефон, и на автоответчике зазвучал умоляющий задыхающийся голос ее сестры. Рис выпустил ее ногу.

– Не суетись, – шепотом сказала она, будто сестра могла ее услышать. – Я перезвоню ей завтра.

Следом зазвонил ее мобильный. Они оба рассмеялись.

– Мне не терпится познакомиться с ней. С твоей правоверной еврейкой, как ты ее называешь. – Его пальцы теперь поглаживали ее. Сценарий был позабыт. От удовольствия она закрыла глаза. Он был великолепным любовником. Пальцы у него были напористые и одновременно нежные – такое сочетание она редко встречала в мужчинах. Она на секунду открыла глаза, увидела, как он ей улыбается. Она благоговела перед его молодостью, балдела от его гладкой бархатной кожи. Сейчас она была одновременно возбуждена и печальна. Рис никогда не познакомится с ее сестрой. Его красота, его молодость лишь вызовут у той подозрения. А Анук не желала ни перед кем оправдываться. Она выгнула спину, подалась к нему всем телом. Его пальцы ласкали ее клитор, проникли в нее. Он целовал ее в шею, в щеку, в подбородок, в губы. Она расстегнула молнию на его джинсах, нащупала его пенис, его свободную ладонь перенесла на свою грудь и застонала, когда он стал теребить ее соски. Каждая клеточка ее существа вибрировала от возбуждения. Будто ее тело спало долгие годы, а потом внезапно пробудилось, отдохнувшее, но голодное. Возьми меня, шепнула она Рису на ухо. Затрепетала, содрогнулась, когда он овладел ею. Ей хотелось кусать его, царапать, рвать на части. Возьми меня, резко приказала она и подумала: значит, так мужчины воспринимают секс? Как утоление неистребимой животной страсти? Она достигла оргазма раньше него, кончила еще раз. И когда он начал конвульсивно содрогаться, когда отстранился от нее, извергая свое теплое семя на ее бедро, она заключила в ладонь его плоть, чувствуя, как под шелковистой кожей все еще пульсирует кровь, и сладостно поежилась.

Она вышла от врача и, не замечая шума и дорожного движения на Кларендон-стрит, прямиком направилась к первому желтому такси, которое увидела. Водитель курил, стоя у своей машины. Он быстро бросил окурок на асфальт и нырнул за руль.

– Можете курить в салоне, – рассеянно пробормотала она. – Меня это не смущает. В принципе, я и сама не отказалась бы от сигареты.

– Простите, леди, но меня могут оштрафовать.

Она даже не слышала его. Смотрела в окно. На перекрестке стояла пожилая женщина с крашеными голубыми волосами. Божий одуванчик. Таких уже редко увидишь на улице. Она везла за собой огромную сумку на колесиках. Старушка моргала, глядя на светофор.

– Куда едем? – Таксист терпеливо ждал ее ответа.

Она извинилась и назвала адрес, барабаня пальцами по виниловой обивке сиденья. Ей хотелось курить. Будь они прокляты, эти тупые дурацкие правила, эта тупая идеология государства-няньки, этот чертов пуританский протестантизм, проповедующий страх перед смертью. Дерьмо! Почему в этой идиотской стране на каждый пук есть свои законы и правила? В минуты, подобные этим, ей ужасно не хватало анархии и беспорядка балканских стран. Как же хочется курить! Вот бы сейчас закурить, и пошли все к чертям собачьим! Казалось, ничто не проникает в ее сознание. Она не замечала ни зданий, ни других машин на дороге, ни водителя, ни неба, ни города. Словно приняла какой-то наркотик, помутивший ее рассудок, только вот удовольствия почему-то она не испытывала. У нее было такое чувство, будто она в эйфории, начисто лишена мыслительной способности.

– Как поедем?

Анук глянула на отражение глаз таксиста в зеркале заднего обзора. Она была в ступоре, ничего не соображала. Так, на Суон-стрит в это время дня, должно быть, интенсивное движение. Или поехать через туннель? Сознание внезапно прояснилось, туман в голове рассеялся, и она ответила язвительно:

– Вы – водитель, вам лучше знать. За что я вам плачу?

Лицо таксиста окаменело, он сосредоточил внимание на дороге. Он был молод, возможно, моложе, чем Рис. Его кожа имела богатый медовый оттенок жареных каштанов; большие глаза, глубоко посаженные на лице с резко очерченными скулами, поражали красотой. Ей была ненавистна его реденькая юношеская бородка, которая, казалось, была приклеена к его лицу. Зачем ты умышленно уродуешь себя? – хотела спросить она. Неужели этого требует твой Бог? На нее это было непохоже. Обычно она была вежлива с таксистами. Как правило, это были иммигранты, и она с самого начала сказала себе, что, относясь к ним с уважением и достоинством, она обособляется от безграничного моря равнодушных, расистки настроенных австралийцев, обитавших где-то там, в мире, существовавшем – насколько она могла судить, потому что сама она «там» никогда не бывала, – где-то за желтыми линиями, которые на транспортных картах Мельбурна обозначали маршруты поездов и трамваев первой зоны, охватывавшей центральную часть города. Но сейчас она была не в настроении любезничать. Пошел он к черту, думала она, исламист неотесанный. Она испытала непозволительный восторг от вспышки ненависти.

– Простите за грубость, – приветливо обратилась она к таксисту. – Просто я немного не в себе. Только что узнала, что я беременна.

Молодой водитель вновь глянул на нее в зеркало. Он теперь улыбался:

– Поздравляю. Вам повезло.

– Вы так думаете?

Она увидела замешательство в его лице, он отвел взгляд.

– Я не уверена, что хочу этого ребенка. Понимаете, я не замужем. А отец ребенка вдвое моложе меня. А у меня такие большие планы. Я вовсе не чувствую себя счастливой. – Она не отводила глаз от зеркала заднего обзора, в котором отражалась только часть его лица, но он на нее не смотрел.

Поговори со мной, придурок.

Весь оставшийся путь они ехали молча. Такси толчками продвигалось по запруженной юго-восточной магистрали. По приближении к телестудии Анук осознала, что у нее красное лицо. Сначала ей стало стыдно, потом она пришла в ярость. Кто он такой, черт возьми, чтобы судить ее?

Когда такси остановилось, она наклонилась вперед.

– Я знаю, что вы обо мне думаете.

– Я ничего не думаю.

– Лжете, – прошипела она. – Я точно знаю, что вы обо мне думаете.

Злость, прозвучавшая в ее голосе, шокировала их обоих.

– Ваша сдача, – сказал таксист, когда она стала вылезать из машины.

– Оставьте себе, – буркнула Анук.

Он посмотрел на нее, по-прежнему без улыбки:

– Пожалуйста, не стройте предположений о том, что я о вас думаю. Мы не знаем друг друга.

На обсуждении сценария она не произнесла ни слова. И остальных слушала вполуха. По окончании совещания она позвонила Рису и оставила сообщение, сказав, что с ней все в порядке, что у нее просто немного забарахлил желудок, как диагностировал врач, и что следующие пару ночей она предпочла бы провести в одиночестве. Она была рада, что ей не пришлось разговаривать с Рисом. Домой она приехала на такси. За рулем сидел пожилой грек. Она была мила и любезна с ним. Войдя в квартиру, она тут же позвонила Айше:

– Ты завтра свободна?

– Четверг – тяжелый день. Я работаю до восьми.

– А в пятницу?

– Что случилось?

– Хотела посоветоваться.

– По поводу Риса?

– Так что, в пятницу?

Айша рассмеялась. Услышав ее смех, Анук впервые за целый день почувствовала себя в здравом уме.

– Давай встретимся в городе. Например, где-нибудь у реки. В Саутбэнке [37]37
  Саутбэнк – один из центральных районов Мельбурна, популярное место отдыха со множеством магазинов, ресторанов и клубов.


[Закрыть]или в Доклендсе [38]38
  Доклендс – современный развлекательно-туристический район в западной части Мельбурна.


[Закрыть]?

– В пятницу вечером? Да ты что! Там слишком много народу.

– Тогда, может, в «Докторе Мартинсе»? Там есть дворик.

– Прекрасно. А тебе удобно встречаться в городе? В принципе, я могла бы приехать к тебе.

– Гектор по пятницам рано освобождается. Он заберет детей.

Анук потрогала свой живот. Отныне сможет ли она жить так, как прежде? Или, впервые за свою взрослую жизнь, она будет зависеть от капризов, нужд и потребностей другого существа?

– И я позвоню Рози.

Она не хотела, чтобы Рози была на этой встрече. И могла бы это сказать Айше. Ей следовалоэто сказать. Она понимала, почему Айша намерена пригласить Рози. Та хотела, чтобы они вновь все трое стали подругами. Чтобы исчезла напряженность в их отношениях. Чтобы они напились вместе, по-дружески потрепались о том о сем. Анук могла бы сказать: нет, мне нужно поговорить с тобой, с тобой одной. Вот что ей следовало бы сказать, но она не сказала.

– Хорошо. Сумеешь уйти пораньше с работы?

– Освобожусь где-то в половине четвертого. Брендан не будет возражать.

– Тогда встречаемся в половине пятого. Глядишь, успеем занять столик, пока народ не набежит.

– Чудесно.

Анук повесила трубку и посмотрела на себя в зеркало. Задрала блузку, глянула на свой живот – все еще плоский, подтянутый, как у молодой женщины. Она знала, как пойдет разговор, если Рози будет с ними в пятницу. Она сообщит подругам о своей беременности, те порадуются за нее. Рози начнет восторженно ораторствовать, Айша попытается выяснить, что она чувствует. Она поделится своими сомнениями, и Рози скажет, что материнство – ни с чем не сравнимое ощущение, что каждая женщина обязана родить ребенка. Она выслушает ее, выдвинет новые возражения. Айша в свою очередь обдумает их и скажет, что ей не следует принимать решение сию минуту. Что они все вместе должны еще раз обсудить это чуть позже. Анук будет непрерывно курить, и Рози шутливо скажет, что скоро ей надолго придется завязать с курением. И тогда Анук объявит свое решение – употребит не выражение «прерывание беременности», а скажет одно слово: «аборт». В лице Рози отразится испуг, лицо Айши будет непроницаемо. На глаза Рози навернутся слезы, и Айша закажет им всем еще по бокалу вина. Рози станет умолять ее, Айша попытается вмешаться. Рози пойдет в туалет, и Айша спросит ее: ты уверена? Рози вернется с красными глазами и будет стараться не смотреть на нее. Анук возьмет ее за руку и скажет, что ей очень хочется познать радости материнства, что она мечтает о ребенке, но она напугана и в растерянности. Рози будет умиротворена, они станут болтать о том о сем, смеяться и пить. Потом Анук попрощается с подругами, пообещав им не пороть горячку.

И тут Анук поняла, что она и словом не обмолвится подругам о своей беременности. Она критически оглядела себя в зеркале. Красавицей она не была, но умела преподнести себя, была стильной и эффектной. В ней был шик, а с возрастом это значило гораздо больше, чем привлекательная внешность. Шик в человеке либо есть, либо его нет. Она выглядела на свои годы, но смотрелась потрясающе. Она была обеспечена, прочно стояла на ногах и жила припеваючи. Но этого ей было недостаточно. Она хотела вершить великие дела. Работу на телевидении она не причисляла к великим делам. Роман с Рисом тоже. Она хотела написать книгу, которая потрясла бы мир, прославила бы ее на весь земной шар. Она жаждала большого успеха. Или разгромного поражения. Это было не важно. Ей не хотелось, чтобы итогом ее жизни стала милая, безмятежная заурядность, которой она наслаждалась сейчас.

Возможно, ребенок вытащил бы ее из этого уютного болота, но ребенок не поможет ей добиться успеха. Ребенок преуспеет в одном: превратит ее, окончательно и бесповоротно, в такую же женщину, какой была ее собственная мать. Она не сомневалась в том, что сумеет вырастить своего ребенка и дать ему образование – она будет его любить и опекать. А также, возможно, подавлять и угнетать, требуя, чтобы он воздал ей должное – а она всегда будет считать, что он в долгу перед ней, – и воплотил в жизнь ее мечты. Она будет не матерью, а горгоной. Это у нее в крови. Такой была ее собственная мать, такой стала ее сестра по отношению к своим детям. Не то чтобы Анук ненавидела свою мать, вовсе нет. Ее мать была энергичной, мужественной женщиной, бросившей вызов семье, обществу, любви. Она воспитала своих дочерей такими же стойкими, такими же храбрыми. Но ее мать грызла обида, она отказывалась смириться с тем, что у нее нет никаких дарований, кроме таланта быть матерью. Она злилась на несправедливость судьбы до конца своих дней. Нет, все они, все женщины в ее семье должны бы были родиться мужчинами. Анук крепко закрыла глаза, пытаясь пробудить в себе желание стать матерью, почувствовать гордость за то, что в ее чреве зреет новая жизнь. Прости, прошептала она, этого недостаточно. Она вздрогнула, вспомнив свое грубое поведение с молодым таксистом, который вез ее днем. Раздражение у нее вызвало не то, что он был другим: говорил с акцентом, носил бороду, верил в своего безжалостного Бога. Вовсе не это. Ей стало стыдно как раз оттого, что он не былдругим. Она полагала, что он говорил от имени всего человечества.

В пятницу утром, когда она проснулась, ей сразу вспомнился виденный ночью сон. Она шла с Жаном-Мишелем, он держал ее за руку, его седые волосы были пострижены коротко, на военный манер. Она давно настаивала, чтобы он постригся, и хотела похвалить его за то, что он внял ее совету. Но оказалось, что она не может вымолвить ни слова. Они шли по холодному, пасмурному городу, который она не узнавала. Этот город был немного похож на Загреб, каким она его себе представляла, пока не побывала там. Жан-Мишель крепко сжимал ее руку, и она чувствовала себя в безопасности. Кроме них, в городе никого не было. Она была беременна, с огромным животом. И была счастлива.

Она приняла душ и быстро оделась. О Жане-Мишеле она давно не думала. Ей вспомнилось, что уже тогда грудь у него начала проседать, а волосы на округляющемся брюшке стали седеть. Уже тогда было ясно, что стареть он будет некрасиво. Теперь он, должно быть, совсем старик. Она покраснела, когда ей вдруг пришло в голову, что в ту пору, когда они встречались, ему было столько же лет, сколько ей сейчас, а сама она была даже моложе Риса. Омываемая утренним светом, льющимся в окна ее квартиры, она беззвучно, шевеля одними губами, извинилась перед ним. Возможно, не из обычной трусости и не из страха погубить свою карьеру Жан-Мишель отказывался уйти от жены ради страстного романа со студенткой. Возможно, он слишком остро сознавал, сколь безжалостно время, и, заглядывая вперед, предвидел тот момент, когда она перестанет находить его привлекательным. В ту пору она не обладала присущей ему мудростью, сочла, что Жан-Мишель проявил слабость, и, пытаясь превозмочь свое горе, поначалу возненавидела его, а потом прониклась к нему жалостью.