Текст книги "Пощечина"

Автор книги: Кристос Циолкас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

К тому времени, когда служба подошла к концу, он уже сотрясался от плача. Перед алтарем стоял тяжелый деревянный гроб с телом его старого друга. Гроб был открыт, и ему предстояло взглянуть на Тимиоса. Все, кто пришел на похороны, медленно потащились к алтарю. Манолис боялся, что он упадет в обморок. Он снял пиджак, перекинул его через руку. Глянул на неприветливых святых, запечатленных на стенах. Сволочи вы, думал он про себя, лжецы, никакого рая нет, есть только эта земля, одна только эта несправедливая земля. Перед ним какая-то женщина приподняла маленького мальчика, чтобы тот мог заглянуть в гроб. Было видно, что мальчик испугался. До чего же нелепы, абсурдны все эти ритуалы. Скорбящие родственники почившего, сидя в ряд, принимали соболезнования. Манолис пытался рассмотреть лицо Параскеви, но его скрывала черная вуаль. Она казалась маленькой, хрупкой. Женщина с ребенком отошла от гроба. Манолис сделал глубокий вдох и глянул в гроб.

Он не узнал безучастное лицо мертвеца. Тимиос облысел, растолстел. Старик в залоснившемся коричневом полиэстеровом костюме. Манолис ничего не чувствовал, глядя на этого незнакомца. Он издал соответствующие звуки, пролил слезу, а потом пошел к алтарю, возле которого сидели родные его друга. Его пугало, что он должен заговорить с ними, представиться им. Наверно, они будут недоумевать, кто он такой, зачем пришел. Он дождался Коулы. Жена подошла к нему, и он устремил взгляд на семью покойного. В этот момент вдова повернулась и посмотрела на них.

Параскеви с трудом поднялась со стула и упала в их объятия. Сквозь красивую кружевную вуаль Манолис увидел, что глаза у нее все те же. Она состарилась, казалось, с трудом держит спину, ее волосы поредели, лицо покрывала густая паутина морщин, но глаза не изменились. Она впилась в руку Манолиса, и, хотя сама была не в состоянии произнести ни слова, ее крепкие объятия сказали все, что можно было сказать. «Сестра моя, сестра моя», – сумела она прошептать на ухо Коуле, а потом зашлась страдальческими стонами. Манолис видел, что остальные члены семьи смотрят на них, задаются вопросом, кто эти незнакомцы, из-за которых так разволновалась их мать, их бабушка. Манолис, теперь плача, как ребенок, выдавил: «Мне очень жаль», и Параскеви отстранилась от него:

– Пойдемте к нам, прошу вас.

Он кивнул. Пошел мимо родных друга. Молодые люди крепко жали ему руку. Они не знали его, но понимали, что его появление в церкви имеет важное значение. И все его сомнения испарились. Он был рад, что они приехали.

Солнце все еще светило, когда они вышли из церкви на автостоянку. Какой-то старик, в пиджаке, но без галстука, курил сигарету. Его морщинистое лицо было похоже на желудь, на шее багровел шрам. Лицо работяги, шея работяги. Седые волосы пострижены очень коротко – наверно, парикмахер, когда стриг его, установил на машинке первый режим, предположил Манолис, – но ему повезло, что он не облысел к старости. Старик глянул на Манолиса, грустно улыбнулся. Потом, насмешливо прищурившись, подошел к нему и улыбнулся во весь рот:

– Это ты, Маноли?

– Да.

– Чертяка, – Лицо старика сияло. – Не помнишь меня?

Манолис судорожно пытался сообразить, кто бы это мог быть. В памяти вспышками всплывали имена и лица, но ни одно не ассоциировалось с человеком, который сейчас к нему обращался. К ним, вытирая глаза, подошла Коула.

– А это, должно быть, моя Коула.

Его жена, явно нервничая, сухо кивнула незнакомцу и вдруг, выронив платок, воскликнула:

– Артур!

Старик обнял ее. Из-за ее плеча подмигнул Манолису:

– Моя красавица Коула. И зачем только ты променяла меня на этого неудачника?

Медленно нагнувшись, Манолис поднял носовой платок жены. Едва взяв в руку влажный кусок ткани, он тут же вспомнил этого человека. Ясно представил танцы в клубах на Суон-стрит душными вечерами. Танассис… Артур. К концу вечера рубашка на нем была насквозь мокрая, хоть отжимай. Манолис попытался вспомнить, состояли ли Танассис и Тимиос в родстве? Троюродные братья? Впрочем, это не имело значения. Главное, что они были друзьями.

Манолис схватил Танассиса за руку и стал ее пожимать, трясти. Тот наконец высвободил свою ладонь:

– Оторвешь, чертяка.

Коула улыбнулась ему, обвела взглядом автостоянку, на которой толпились люди, пришедшие проводить в последний путь Тимиоса.

– А где Елени?

– Кто знает? – При виде замешательства, отразившегося на лице Коулы, Танассис рассмеялся: – Мы с ней сто лет как развелись. Полагаю, она теперь в Греции.

Манолис не знал, что сказать. Коула прокашлялась. Почти все, кто был на отпевании, уже уехали; носильщики готовились нести гроб. Танассис подошвой затушил окурок:

– Идете на погребение?

Манолис пожал плечами и глянул на жену. Они еще не решили, что будут делать после службы. Хотя на поминки пойти придется. Они обещали Параскеви.

– Нет, – ответила за него Коула. – Пусть с миром хоронят Тимио. А на поминки пойдем.

Танассис кивнул с печальным видом:

– Правильно. Я тоже… – Он обнял их обоих. – Пойдемте-ка, угощу вас кофе.

Он привел их в небольшое кафе в самом центре пригорода, застроенного домами с кирпичной облицовкой. Заведением владела семья иранцев. Стены украшали толстые шерстяные ковры, в простенках висели фотографии с видами Тегерана и Кума [108]108
  Кум – священный город мусульман-шиитов в центре Ирана.


[Закрыть]1950-х годов. Вместе с Танассисом они прошли через темный зал, мимо кухни и вышли в маленький внутренний дворик, где вплотную друг к другу стояли три исцарапанных дешевых круглых алюминиевых столика. Сиденьями служили шаткие неустойчивые лавки; из-под облезающей краски проглядывало темное твердое дерево. Кафе находилось на гребне невысокого холма. Вдалеке за низкими дощатыми заборами вырисовывались очертания города. Между заборами и контурами городских зданий простиралось море крыш из красной черепицы, и посреди этого алого моря тут и там зеленели островки высоких эвкалиптов и вязов.

Кофе был отменный – крепкий, горький. Танассис курил, рассказывая про свою жизнь. Его откровенность напомнила Манолису, что его друг всегда любил прихвастнуть. Один из его сыновей, объяснил Танассис, – адвокат. Другой сын – Манолис не помнил, был ли тот старший, – держал ресторан в Брайтоне. Жена Танассиса страдала психическим расстройством. Постепенно ее состояние ухудшилось настолько, что она перестала выходить из дома и даже с постели отказывалась подниматься. Коула, как и полагается, сочувственно заохала, но Танассис вскинул руку, останавливая ее:

– Не жалей ее. – Неожиданно он стукнул кулаком по столу.

От удара чашка Коулы подпрыгнула, опрокинулась, кофе разлился.

Извиняясь, Танассис повернулся в сторону кухни и крикнул:

– Зайта, принеси тряпку.

– Я показывал ее лучшим докторам, – продолжал он. – Положил ее в лучшую больницу в городе. Столько денег угрохал на эту суку. Ничего не помогло. Из больницы она вернулась такая же больная, как была. Просто лежит целыми днями, ничего не делая. Я с утра до ночи пашу на заводе, спину не разгибаю, домой прихожу усталый как черт, а она палец о палец не ударит. В доме грязно, постель не убрана, на плите ничего не готовится. Всюду вонь несусветная, дышать нечем. Ну как так можно жить? – Он переводил взгляд с Манолиса на Коулу, словно говоря: только попробуйте мне возразить. – На что нужна такая женщина?

Их разговору помешала молодая официантка. Она подошла к ним и стала молча вытирать их столик. Официантка была миниатюрная, смуглая. Господи, какая красотка! – подумал Манолис. Эх, где мои семнадцать лет?

Коула, не обращая внимания на девушку, грустно улыбалась Танассису.

– Женщина, не способная позаботиться о своем доме, ни на что не годна, – заявила она, затем потрепала Танассиса по руке. – Избаловались мы, Танассис, не ценим то, что имеем.

Манолис подавил смешок. Они же флиртуют друг с другом. Танассис всегда был бабником, неисправимым греховодником. В молодости он был жуткий нахал. Его плотная фигура, лукавая усмешка, ленивый взгляд плутоватых глаз нравились женщинам. Они так и пялились на него, аж шеи выворачивали. Манолиса кольнула ревность, кольнула – и тут же исчезла. Официантка принесла Коуле другую чашку кофе. Манолис поблагодарил ее. Девушка улыбнулась, одарила его милой, снисходительной улыбкой. Я ведь в дедушки тебе гожусь. Я просто старый папули [109]109
  Папули – в переводе с греч. «дедушка».


[Закрыть]. Эх, старость – не радость. Старость – чудовище.

– И я ее выгнал.

Коула была шокирована оскорбительным пренебрежением, презрением, прозвучавшими в его голосе. Манолис почувствовал, как в нем всколыхнулась ярость. Елени была порядочная женщина, скромная, разве что немного робкая. Ей вообще не следовало выходить замуж за такого повесу, как Танассис. Их брак был ошибкой. Она не была совершенством. Господь наградил ее злобным языком – это был ее самый большой недостаток. Она и в молодости любила посплетничать. Но абсолютно ясно, что она была больна, мучилась. Манолис не верил в болтовню Танассиса про лучших докторов и лучшие больницы. Тот всегда был прижимист.

– А как же дети?

Танассис вскинул брови, глядя на него:

– А что дети? Дети остались со мной.

Коула охнула, потом быстро отвела глаза. Танассис рассмеялся, закурил другую сигарету:

– Да вы что в самом деле, ребята? Разумеется, они остались со мной. Она же чокнулась, подвинулась рассудком. Я выставил ее из дома. Не хватало еще, чтоб эта дрянь отравляла ложью моих детей.

В лице Коулы читался упрек. Манолис избегал взгляда Танассиса.

– Послушайте, – стал оправдываться тот, чувствуя, что они не одобряют его поступок. – Я позволяю ей видеться с ними. А как же иначе? Я ведь не зверь. Они постоянно с ней видятся, регулярно бывают в Греции. Но я не мог оставить их с ней. Это было просто немыслимо. Я сделал единственное, что можно было сделать в этой ситуации: вырастил их сам. – Его глаза горели, лицо было сурово. – А что, по-вашему, я должен был делать? Превратиться в мученика, пожертвовать своим счастьем, продолжать жить с этой коровой? – Танассис усмехнулся. – Нет уж, дудки. Есть только один Иисус Христос, и Он пострадал за нас всех. А я не мученик, я слишком люблю жизнь, и я знаю, что у меня, в отличие от Христа, только одна жизнь – эта. Нет ни рая, ни ада. Только эта жизнь. Черви и личинки уже начали глодать Тимиоса, и нас скоро ждет такая же участь. Я не извиняюсь за свой поступок.

Ты решился, думал про себя Манолис, нырнул с головой, не побоялся позора, скандала. Он посмотрел на Танассиса, и они криво усмехнулись друг другу.

Коула заметила, что мужчины молча ведут между собой разговор, из которого она исключена.

– Разумеется, ты сделал то, что должен был сделать, – чопорно, холодно произнесла она. – Но ты ведь не станешь отрицать, что дети всегда страдают при разводе родителей. – Она поджала губы, выпрямила спину – само воплощение благопристойности, благочестия и нравственной чистоты. Манолис уже в который раз спросил себя, как ему поколебать ее несгибаемую убежденность. Неужели она забыла долгие губительные годы между юностью и старостью, годы ссор, неприязни, разочарований и отчаяния?

– От проколов никто не застрахован, – ответил за него Танассис.

Дерзкое словечко их детей заставило всех троих рассмеяться.

Коула прикусила губу, покраснела. Она не забыла.

Она опять тронула Танассиса за руку:

– Артур, ты слишком много куришь.

Тот подмигнул Манолису:

– Приятель, вот почему еще я доволен, что опять стал холостяком. – Танассис озорно улыбнулся Коуле: – Никакая женщина не зудит мне в ухо, что я должен делать, а что не должен.

Коула сердито вскинула руку:

– Прекрати, Артур. Ты же знаешь, что я права. Бросай курить. Сколько тебе еще осталось? Так живи и радуйся. С внуками общайся.

– Эх, жаль, что не на тебе я женился, Коула, – с лаской в голосе отвечал Танассис. – С тобой я был бы счастлив. Прости, что этот мерзавец раньше к тебе подкатил. – Он вытащил руку из-под ее ладони и со всей силы кулаком ударил себя в грудь. – Черная смерть меня заберет, знаю. И жрать она меня начнет отсюда. – Он торжествующе выдохнул длинную спираль дыма. – А куда деваться? Черная смерть всех нас заберет.

Когда они прибыли в дом Тимиоса, там уже было полно народу. Гости тихо сидели в гостиной. Дверь им открыла юная девушка. Она провела их в дом – в удобный кирпичный дом. На стенах, не так давно освеженных белой краской, висели фотографии внуков, снимки, сделанные на свадьбах и крестинах, а также несколько памятных вещей о Греции: рельефная бронзовая гравюра с изображением Пантеона, небольшой эстамп с изображением черно-белой кошки, отдыхающей на белой террасе на фоне сапфировой синевы Эгейского моря, комболои – заморские четки с розоватыми бусинами размером с абрикос. Интерьер дома мало чем отличался от десятков греческих домов, в которых бывал Манолис, но ничто в нем не напоминало о Тимиосе, его давнем друге. В доме было много плюша, громоздких предметов мебели с вычурной обивкой; все фотографии были помещены в тяжелые позолоченные резные рамки. Тимиос всегда отличался простым, невзыскательным вкусом. А что ты ожидал увидеть? – пожурил себя Манолис. Убогое жилище холостяка? Это – дом дедушки. Юная девушка проводила их в гостиную.

Параскеви сидела между сестрами на длинном диване с высокой спинкой в стиле рококо. При виде Коулы и Манолиса она вскочила на ноги.

– Иди сюда, – велела она Коуле. – Иди сядь рядом со мной. – Одна из ее сестер послушно отодвинулась, освобождая место для гостьи.

Манолис и Танассис смущенно топтались перед телевизором.

– Афина, – распорядилась Параскеви. – Принеси стулья для своих дядьев.

Манолис, желая помочь девочке, двинулся следом за ней, но она отмахнулась от его услуг.

– Я сама.

Папули, думал он, во мне видят старика. Девочка вернулась из кухни с двумя стульями. Манолис и Танассис, поблагодарив ее, сели. Девочка устроилась на полу.

– Это моя внучка Афина.

– Ты дочь Стеллы или Джона? – спросила у девочки Коула.

– Стеллы, – ответила Афина и покраснела. По-гречески она изъяснялась не очень уверенно.

– Мы все были большими друзьями, – объяснила Параскеви, сжимая руку Коулы. – Очень хорошими друзьями. Что произошло? – обратилась она к Манолису. – Как случилось, что мы потеряли друг друга?

Эти вопросы снова и снова звучали в тот день. Гости прибывали, и Манолису казалось, будто он спустился в преисподнюю и бродит среди призраков. И сам он тоже был призраком. Что случилось? Где ты был? Где живешь? Твои дети женаты, замужем? Сколько у тебя внуков? Он встретил Янни Коркулоса, владевшего закусочной на Эррол-стрит. Встретил Ирини и Сотириса Волугосов. Коула работала с Ирини на текстильной фабрике в Коллингвуде, он – с Сотирисом на «Форде». Вечером того дня, когда пала хунта, они втроем – Тимиос, он и Сотирис – напились и отправились в бордель на Виктория-стрит. Напротив Манолиса в кресле сидел Эммануэль Цикидис. Его жена Пенелопа умерла два года назад, сообщил он Манолису, от «злой болезни» – от рака, поразившего сначала ее желудок, потом легкие. У нее так много всего вырезали, что перед смертью она походила на скелет. Рядом с Эммануэлем сидел Ставрос Маврояннис – спокойное благородное лицо, только располневшее. Волосы у него были густые и черные, как вороново крыло. Должно быть, он их красил. Его жена-австралийка стала абсолютно седой, но, в отличие от других женщин, находившихся в комнате, она и не думала это скрывать. Но она по-прежнему была красива. Когда они в молодости впервые увидели австралиек, те показались им богинями – высокие, стройные, белокурые, настоящие амазонки. Что стало с теми австралийками? Теперь они все толстые как коровы. Сандра все еще была грациозна, спину держала прямо. В семидесятых она удивила их всех, в совершенстве освоив греческий язык.

Поначалу беседа не клеилась: все сопереживали горю Параскеви. Спрашивали друг у друга о детях, о внуках, а потом умолкали, не зная, о чем еще можно говорить. Слишком много воды утекло с поры их далекой молодости. Дети, племянники и племянницы Параскеви заходили в гостиную, чтобы поприветствовать каждого нового гостя. Они были учтивы, подобающе печальны, но потом вновь удалялись на кухню, садились вокруг стола из полированного черного дерева и говорили о своем. Это все были молодые мужчины и женщины, смерть не дышала им в затылок, и потому они вскоре начинали шутить и смеяться. Внуки бегали во дворе: самые маленькие играли в прятки, постарше – в футбол. Афина со Стеллой время от времени приносили в гостиную кофе, чай, напитки, кешью и фисташки. Манолису хотелось выпить пива, но он знал, что на поминках неприлично просить столь нетраурный напиток. Поэтому он взял с подноса виски. Из кухни доносились голоса детей, по-английски обсуждавших какое-то путешествие. Один из племянников Параскеви недавно вместе с семьей вернулся из Вьетнама.

Катина, старшая сестра Параскеви, покачала головой.

– Я говорила им, что они сумасшедшие, – тихо сказала она. – Как можно было брать туда детей? – Она быстро стукнула себя в грудь и перекрестилась. – Болезни, нищета. Они не имели права увозить туда моих внуков.

Танассис громко фыркнул:

– Чепуха. Это красивая страна. Я был там в прошлом году.

Сотирис Волугос, откинувшись на стуле, подозрительно посмотрел на него:

– Разыгрываешь нас?

– Ничуть. Я туда ездил. Отличная еда, хорошие люди.

– И собаку ел? – хихикнула Катина.

Танассис покачал головой и рассмеялся:

– Катина, я ел собак в Афинах во время оккупации. Я ничего не имею против собачатины.

Женщины в ужасе заохали:

– Вы в самом деле ели собак во время войны?

Танассис неспешно кивнул, глядя на Афину:

– И не только собак… – Он издал неприятный звук, будто давился рвотой, чем шокировал всех, кто был в гостиной. – Я до сих пор просыпаюсь по ночам с мерзким вкусом змеи на языке. – Он повернулся к женщинам, сидевшим на диване: – Вьетнам – чудесная страна. Красивая. Я там десять дней жил, как король. Все дешево. Конечно, полно бедных. Но вьетнамцы – гордый народ. Я спускался в те катакомбы, где они прятались от американцев. Они жили, как крысы. Там до сих пор можно видеть следы американских бомбежек, уничтоживших целые деревни и города. Американцы душу из них вытрясли.

– А кому американцы не навредили? – ворчливо произнесла Параскеви. – Вон, смотрите, что они устроили на Ближнем Востоке. То же самое.

– Конечно, конечно, – отвечал Танассис. – Но вьетнамцам удалось победить, потому что они действовали сообща. В отличие от кретинов-арабов. Англичане сто лет назад посеяли меж ними рознь, но у них не хватает ума это понять. Если б они объединились, то весь мир бы смогли завоевать.

– Черта с два, – воскликнул Сотирис по-английски и продолжал по-гречески: – Америка никому не позволит завоевать мир. Они сами хотят рулить. Взорвут любого, кто попробует перейти им дорогу.

– Это придурок Горбачев во всем виноват. – Возбужденный Танассис чуть наклонился, достал из кармана рубашки сигареты.

Параскеви вскинула руку:

– На улицу.

– Сейчас, – Танассис катал сигарету в руке, – если б этот выродок не развалил Советский Союз, сейчас была бы страна, способная противостоять янки.

Эммануэль рассмеялся:

– Да будет тебе, Танассис, это уже история древнего мира, как Гомер и Троя. Бог с ними, с американцами. Пусть правят чем хотят, если им так нравится.

– Они не правят, а все разрушают… – Параскеви отстегнула вуаль, тряхнула головой. Волосы рассыпались по ее плечам. – И никто не смеет им перечить.

Эммануэль покачал головой:

– Неправда. Тот парень, араб, разбомбил ведь Нью-Йорк.

– Вот и молодец.

Катина нахмурилась:

– Параскеви, у тебя только что умер муж. Подумай, сколько вдов скорбящих осталось в Нью-Йорке.

Параскеви издала губами громкий хлюпающий звук, будто пукнула:

– Катина, ты серьезно? В мире столько страданий, а ты хочешь, чтоб я думала об американцах, будь они прокляты? Вот уж они бы повеселились, если б слышали это.

Завязался спор; напряженная атмосфера чопорной учтивости разрядилась. Афина подносила напитки, Манолис пил виски. Коула громко цокала языком, пытаясь перехватить его взгляд, но он ее игнорировал. Разговор с политики перешел на личную жизнь, только теперь они рассказывали о себе более откровенно, чем прежде. Вино и крепкий алкоголь развязали языки. Непринужденности также способствовало и погружение в прошлое: их вновь объединял дух товарищества, который они некогда так ценили, и только теперь, когда смерть друга вновь свела их всех вместе, они почувствовали, что им очень не хватало таких вот встреч, что они истосковались по дружескому общению. Они вновь заговорили о детях и внуках – как и все старики, отметил про себя Манолис, – но на этот раз мужчины делились своими разочарованиями, сетовали по поводу несбывшихся надежд. Рассказывали про разводы, ругали своих детей за лень, эгоизм или тупость. За то, что выбрали не ту профессию, женились не на тех, выходили замуж не за тех. Постоянно поднимались темы неуважения к старшим, наркомании и алкоголизма. Женщины – замкнутые, озабоченные – замолчали, слушая мужчин. Поначалу они отказывались признавать какие-либо сомнения относительно своих отпрысков, не участвовали в разговоре, лишь время от времени бросая предостережения своим мужьям. Заткнись, Сотири, Панайоти не виноват, что ему в жены досталась такая свинья. С Сэмми все в порядке, просто он еще не встретил хорошую девушку. Помолчи, Маноли, не надо валить все на Елизавету. Именно Сандра – разумеется, на это могла решиться только австралийка – вмешалась в разговор мужчин, встав возле Танассиса. Однако она не стала жаловаться на своих детей. Просто сказала, что порой ей туго приходится с Александрой, ведь не так-то легко растить ребенка-шизофреника.

Ни одна гречанка не созналась бы в этом, думал Манолис, с любовью глядя на Сандру. Гречанки обожают хвастаться успехами своих детей, но падают духом, если те не оправдывают их ожиданий. В комнате воцарилась тишина. Ставрос уткнулся взглядом в ковер. Он чувствует себя униженным? Ко всеобщему удивлению, Сандра громко, заливисто рассмеялась:

– Только не надо меня жалеть. Я горжусь своей Александрой, она – умница. Конечно, из года в год таскаться по больницам – не большое удовольствие. Да, нам было несладко. Но теперь она принимает лекарства, мы купили ей небольшую квартирку в Элвуде [110]110
  Элвуд – район Мельбурна на морском побережье, расположен в 8 км к югу от центра города.


[Закрыть]. У нее все хорошо. Александра счастлива. Занимается живописью.

– Все так. – Ставрос, тепло улыбаясь жене, энергично закивал. – Вы бы видели, какие иконы она пишет. Они просто восхитительны.

Тася Мародис, до сей минуты не проронившая ни слова, глубоко вздохнула:

– У каждого из нас свой крест.

За прошедшие годы ее голос ничуть не изменился. Тихий, почти неслышный – зов крошечной напуганной птички.

– Она для нас не обуза, – отчеканила Сандра, сложив губы в суровую складку.

– А что у нее за картины?

Взгляды всех, кто был в гостиной, обратились на Афину. Девочка покраснела.

– Это большие полотна, – отвечала ей Сандра по-английски. – Она пишет портреты женщин, разных женщин – пожилых, молодых, толстых, худых. Пишет в стиле древних православных икон. Цвета богатые, насыщенные, просто фантастические… – Она улыбнулась девочке: – Ты любишь искусство?

– Я хочу стать художником.

Параскеви потрепала плечо внучки:

– Не дай бог, твой отец услышит… – Она повернулась к друзьям: – Он говорит, что искусство не приносит денег.

– Не приносит, – Сандра пожала плечами, – но Александра пишет не из-за денег.

– Афина, иди принеси твой портрет дедушки, что висит в нашей комнате. Покажи всем.

Девочка поднялась с пола и застенчиво пошла через комнату. Вернулась она с небольшим полотном. Помедлив в нерешительности, она застенчиво улыбнулась и передала картину Манолису.

Он не узнал друга в изображенном на портрете человеке с густыми седыми волосами и смуглой морщинистой кожей. Манолис не разбирался в искусстве и не мог по достоинству оценить мастерство автора картины. Он ничего не почувствовал.

– Очень хорошая работа, – похвалил Манолис девочку, передавая портрет Танассису.

Афина опять покраснела:

– Да, ничего.

Сидящие кругом пожилые люди стали передавать портрет друг другу. Каждый, как и полагается, выражал свое восхищение. Наконец портрет оказался в руках Параскеви. Она отерла слезы:

– Тимио так гордился Афиной.

– Как же ею не гордиться? – Коула улыбнулась девочке. – Такая замечательная молодая девушка. Конечно, он ею гордился.

Девочка молча забрала портрет у бабушки и вышла из гостиной.

Тася подалась вперед:

– Вы слышали про старшего сына Вики Аннастиадиса?

Ну вот, подумал Манолис, сплетни продолжаются. Задыхающийся голосок Таси вызвал у него омерзение. При всей своей робости она всегда была стервой. Теперь он вспомнил, как прежде она радовалась чужим несчастьям. Он повернулся к Танассису, собираясь завести с ним разговор, но тот вопросительно смотрел на Тасю:

– А что с ним?

Взгляд Таси, обращенный на Танассиса, блестел.

– Его посадили.

– За что?

Тася пожала плечами:

– За кражу. Как, где и что он украл, я не знаю. Но он всегда был непутевый.

Танассис сердито фыркнул:

– Вздор. Коста – хороший парень. Надежный. На него можно положиться.

Тася поджала губы:

– Возможно, Артур. И тем не менее он – вор.

Коула забарабанила пальцами по журнальному столику:

– Постучите по дереву, чтоб не сглазить наших детей.

– Ну-ну.

Разъяренная, она резко повернулась:

– Это ты о чем, Танасси?

Старик расхохотался:

– Да так, куколка, ни о чем. Что мы на самом деле знаем о своих детях? Только то, что они нам рассказывают. А много ли они нам рассказывают?

Тася начала что-то говорить, но тут же осеклась. Манолис не был уверен, что он разобрал хотя бы слово в ее невнятном бурчании, но злость, явственно прозвучавшая в ее голосе, внезапно словно тенью накрыла всю гостиную. Манолис понял, что она хотела сказать. Вот потому-то тебя и бросила жена.И тут до него дошло, что это не Танассис решился уйти от жены. Это Елени проявила мужество и ушла от него. Интересно – она сама оставила ему детей? Или он пригрозил, что свернет ей шею, если она станет с ним судиться? Наверно, я никогда не узнаю всей правды, решил Манолис. Танассиса мучает стыд, и, имея склонность к хвастовству, он всегда будет преподносить свой рассказ в лестном для себя свете. Хотя нет, не совсем так. Манолис глянул на старого друга – погрузневшая фигура, трясущиеся морщинистые руки со старческими пятнами и пожелтевшими от никотина пальцами, складки жира на затылке. Танассис был старик, но хотел верить, что он все еще бык, полный сил. А те дни давно уж миновали. Погруженный в свои мысли, Манолис не слышал, что его друг ответил Тасе, зато увидел реакцию окружающих: Афина изумленно охнула, его жена скривила рот в злорадной усмешке. Коула Тасю никогда особо не жаловала.

– Богохульник ты, Танассис. – Тася скрестила на груди руки и отвернулась от мужчин.

– Тася, – расхохотался Танассис, – ты прямо как моя жена. Вы обе из тех, кто пресмыкается перед Богом. И это все, что мне нужно знать о религии.

Тася не сдержалась.

– Атеист, – выпалила она.

Танассис ударил в ладоши. От его громкого хлопка молодые люди на кухне мгновенно замолчали.

– Браво, Тася, браво. Я – атеист и чертовски горжусь этим. Мы живем один раз, моя маленькая сплетница, только один раз. А потом превращаемся в прах, в корм для червей. Так-то вот.

Внезапно он обмяк, лицо его скукожилось. Вид у него стал испуганный, сконфуженный. Он достал из кармана рубашки сигарету и, не глядя на Тасю, смущенно извинился перед Параскеви.

Пожилая женщина – глаза у нее все еще блестели от слез – улыбнулась:

– Тимио говорил то же самое. Не волнуйся, Танасси, ты меня не оскорбил. Одному Богу известно, что нас ждет после смерти. А я знаю лишь одно: больше я никогда не увижу своего Тимио.

Танассис поднялся, сунул в рот сигарету:

– Пойду покурю.

Манолис, бросив виноватый взгляд на жену, последовал за ним, равно как и Сотирис.

Задняя веранда, обнесенная толстой дощатой стенкой до пояса, была большая, как комната. Солнце уже зашло. Малыши до вечера играли во дворе, а потом собрались в одной из свободных спален и стали смотреть кино на DVD.

Танассис закурил. Сотирис попросил у него сигарету.

– Все еще куришь?

– Раз или два в год. Теперь Ирини всю ночь будет меня пилить.

– Повезло тебе. Рядом с тобой есть человек, который о тебе заботится.

Танассис глубоко затянулся. Он смотрел на огород в темноте. Посреди двора росло красивое крепкое лимонное дерево. Сейчас оно стояло голое, но весной на нем появится много плодов. Совершенно очевидно, что это сильное дерево. Манолис проследил за взглядом Танассиса. Тимиос всегда был хорошим садоводом. Когда они жили вместе, он выращивал томаты, и каждый год на его грядках было много сочных крупных помидоров.

Манолис молча курил на веранде, глядя на своих друзей. Неужели последний раз они были вместе в том грязном борделе на Виктория-стрит? Тогда они так напились, что он никак не мог возбудиться. Закончил тем, что стал сосать грудь какой-то шлюхи, пытаясь выжать из своего полустоячего члена жалкую струйку спермы. После, вне сомнения, они еще не раз встречались на танцах, свадьбах и крестинах, но ему почему-то запомнилась именно та ночь. Он улыбнулся сам себе. Тогда они были еще те жеребцы – самоуверенные сильные самцы. Крепкие парни, паликариа.Теперь они умирают. Может, еще и не больны, но смерть уже подступила к ним, взяла их в оборот.

– Так как тебе живется холостяком, Артур? Рекомендуешь?

Сперва они думали, что Танассис не ответит. Он по-прежнему смотрел в темноту двора. Но он повернулся, прислонился к стенке веранды и уныло улыбнулся Сотирису:

– Одиноко. Очень одиноко… – Он пыхнул сигаретой. – Хотя я завел себе любовницу. Она филиппинка. Антуанетта. Славная женщина.

Манолис был шокирован. И позавидовал другу. Жестокий ты, Господи, жестокий. Мне суждено вечно завидовать этому человеку.

– Сколько ей? – Сотирис с сомнением смотрел на Танассиса.

– Сорок восемь. – Танассис громко рассмеялся, довольный тем, что удивил и смутил своих друзей. – Я с ней не живу, конечно, иначе дети отправили бы меня в психушку. – Неожиданно в его голосе послышалась горечь. – Не потому что их заботит мое душевное здоровье. Они испугались бы, что ей достанутся мои деньги. – Он затушил окурок о дерево и швырнул его, подбросив высоко, куда-то вдаль. Окурок приземлился у соседского забора. – Им не о чем беспокоиться. В завещании о ней ни слова.

– И давно ты с ней? – тихо, почти шепотом спросил Манолис.

– Десять лет. Она – хорошая женщина, клянусь. У нее своих двое. Сын уже мужчина. Дочери в этом году исполняется восемнадцать. Хорошие ребята. Нормальные. Не врачи, не адвокаты, не придурки, как наши избалованные дети. Просто нормальные. Работящие, порядочные. Честно говоря, я с удовольствием завещал бы им свои деньги. Они их больше заслуживают.