Текст книги "Пощечина"

Автор книги: Кристос Циолкас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Сотирис предостерегающе положил руку на плечо Танассиса:

– Артур, послушай меня. Ты не вправе оставить своих детей без наследства. Они – твоя кровь.

Танассис стряхнул с себя его руку:

– А то я сам не понимаю! – Он выбил из пачки еще одну сигарету, снова закурил. Выпустил дым и продолжал: – Я открыл счет на Антуанетту, время от времени подкладываю туда деньги. Мои дети не знают. И не узнают, когда я умру. Все равно им достанутся все мои сбережения, достанется мой дом. Они не бедствуют. Как и все наши дети, они будут обеспечены. Им не приходится трудиться в поте лица, но без средств к существованию они не останутся.

Что на это скажешь? – думал Манолис. Он поморщился. Резкий запах табака бил в нос. Что тут скажешь? Он прав на все сто.

Сотирис докурил сигарету и перегнулся через стенку веранды. Потом повернулся к ним:

– Артур, пожалуй, ты единственный из нас, из тех, кто еще остался, до сих пор не упускаешь возможности заняться сексом. Будь я на твоем месте, я не стал бы жаловаться.

Все трое расхохотались.

Танассис внезапно стал серьезным:

– Когда мы последний раз вот так вот с вами общались? Сволочи вы, черти проклятые. Когда – я вас спрашиваю? Почему? Почему мы разбежались?

– Жизнь так сложилась.

– Почему жизнь так сложилась, Сотири?

– Сложилась, и все.

– Это не ответ.

– Мы просто обленились. Заелись и обленились. Вот тебе и весь сказ.

– Так и есть, Танасси, – ухмыльнулся Сотирис. – Маноли всегда был философ. У него на все есть своя теория.

Танассис улыбался:

– Ты прав, Маноли. Мы раздобрели, стали тяжелы на подъем.

Он обнял старого друга, повесил руку ему на шею. Манолис ощутил тяжесть, массивность его тела. Нет, Танассис еще не ослаб. Скоро начнет слабеть, но пока еще крепкий.

– Ты был философ. Ты да еще Димитри Портокалиу. Вас невозможно было заткнуть.

Рука Танассиса сдавливала ему шею. Манолис сбросил ее. Казалось, голова будто ватой набита. Как мог он забыть Димитри? Как могла память так жестоко его подвести? Были Танассис, Сотирис и Тимиос. И еще Димитри. В кофейне, на танцах, на свадьбах, на крестинах. В борделе. В тот вечер они пошли туда впятером. Конечно, их было пятеро. Димитри и Манолис приплыли в Австралию на одном корабле и по прибытии в Мельбурн поселились вместе. Кажется, это было в 1961-м. Они жили в одной комнате на Скотчмер-стрит, в доме немолодой вдовой польки с выпирающими зубами. Красотой она не отличалась, но имела облалденную фигуру, и была блондинкой, настоящей блондинкой. Они оба с ней спали. Димитри, маленький, смешной, с двумя классами образования и поверхностным знанием французского, имел тонкие усики, которые он подбривал утром и вечером. Он стал механиком. Для работы на заводе он был слишком тщедушен. Не его ли однажды чуть не раздавила машина на заводе «ДМХ» [111]111
  Вероятно, имеется в виду «General Motors Holden Ltd» – австралийская фирма по выпуску легковых автомобилей, отделение компании «General Motors» в Австралии.


[Закрыть]? Они тогда все жутко перепугались. Где, черт возьми, сейчас Димитри? Манолис содрогнулся. Оперся о стену. Только что на него дыхнула черная смерть.

– Где Димитри? И Георгия? Где они?

Сотирис с Танассисом переглянулись.

Смерть обступала их со всех сторон. Один за другим они, словно кролики, пытались увернуться от охотничьей пули. Что такое человек? Жалкое ничтожество. Во всяком случае, на закате жизни.

Но Димитри и Георгия Портокалиу не умерли.

– Они теперь на люди не выходят, – ответил ему Танассис. – Ты слышал, что случилось с Янни?

Манолис пытался вспомнить. Сын, единственный ребенок. Боялись, что Георгия умрет при родах. Она потеряла много крови. Так это было? Коула бы вспомнила. И точно ли, что Георгия больше не могла иметь детей?

– Нет. И что с ним случилось?

– Его убили. Десять лет назад. Средь бела дня. Прямо возле его дома в Бокс-Хилл [112]112
  Бокс-Хилл – пригород Мельбурна, находится в 14 км к востоку от центра города.


[Закрыть]. Пуля в голову, и нет больше молодого парня.

Манолис, сам того не желая, невольно трижды перекрестился:

– За что?

Танассис молчал.

– Наркотики, – ответил Сотирис.

– Неизвестно.

– А какая еще может быть причина, Танасси?

– Деньги. Секс. Все что угодно.

Сотирис покачал головой:

– Нет, это мафия, бандиты. Спланированное убийство. – Он посмотрел на Манолиса. – Так ты не слышал об этом? Все газеты писали.

– Возможно, я тогда уезжал. Был в Греции.

– К черту! – Танассис опять прицелился и швырнул к забору очередной окурок. – Неважно, по какой причине, будь она проклята, это – трагедия. Никто не заслуживает насильственной смерти.

Погруженные в свои мысли, мужчины побрели назад в дом. Манолис мало что помнил о Янни, сыне Димитри. Малыш Джонни – кажется, так его называли? Его щеки и руки всегда были измазаны в грязи. Мальчик любил полазать, был шустрый, проворный. Помнится, как-то Эктора изо всей силы пнул футбольный мяч, так что тот упал на крышу дома, где жили итальянцы. А Малыш Джонни вскарабкался по стене, ухватился за свес крыши, раскачавшись, бесстрашно забрался на крутой черепичный скат и схватил мяч, чудом остановившийся на плоском участке крыши старого дома. Синьора Уччелло с криком выбежала из дома. Сначала она была в ярости, потом пришла в ужас, испугавшись, что Янни может упасть с крыши. Она разразилась дикими воплями, сбежались другие матери. У него самого тогда сердце замерло. А его сын, затаив дыхание, с раскрытым ртом наблюдал, как его друг тянется за мячом. Мальчик схватил мяч одной рукой и торжествующе улыбнулся стоявшему внизу приятелю. Гектор! Я его достал. Эктора с облегчением перевел дух. И сам он тоже. Синьора Уччелло начала по-итальянски бранить Янни, спрыгнувшего с крыши. Георгия подбежала к сыну, крепко его обняла, а потом, разжав объятия, отвесила ему оплеуху. Пораженный мальчик удивленно таращился на мать – его губа начала кровоточить, – а потом выронил мяч и заревел. Манолис помнил, как Эктора, съежившись от страха, бежал за ним. Не бойся, сынок, сказал он ему, тебе ничего не грозит. Это было невероятное ощущение: маленький сын цеплялся за штанину его брюк, прятался за его рослой крепкой фигурой, спасаясь от истеричного гнева перепуганных женщин. Давно это было, Эктора ему тогда еще и до пупка не доставал. Очень давно жил на свете маленький Джонни Портокалиу с грязными щеками и торжествующей улыбкой на лице. Теперь он мертв, обглодан червями и личинками. Вот вам свидетельство непостижимой чудовищной жестокости Господа. Он, Манолис, жив, а Малыш Джонни мертв.

– Дядя?

Долго он так смотрит на Афину, смотрит сквозь нее в прошлое? Долго она ждет его ответа? Очнувшись от воспоминаний, он заметил, что всякие разговоры в гостиной прекратились и все взгляды обращены на него. Он, как и прежде, сидел на стуле рядом с Танассисом.

– Господи, ответь же девочке, – нетерпеливо сказала его жена. – В каких облаках ты витал?

– Прости, – тихо извинился он перед Афиной, оттягивая ворот рубашки. Дергаными движениями он расслабил узел на галстуке и глубоко вздохнул. Все еще смущенный, разволновавшийся, посмотрел на девочку: – Что ты спросила?

– Хотите что-нибудь выпить, дядя?

– Еще виски.

– Маноли? – В голосе Коулы слышалось предостережение.

Он проигнорировал жену. Господи, как ему хочется пива. Тупые, никчемные ритуалы. И все ради того, чтобы угодить их злобному Богу.

Танассис обнял его за плечи:

– Мы все стареем, Маноли, но не вздумай свихнуться, ясно?

Манолис (продолжение)

Он был пьян к тому времени, когда Коула встала, прижимая к себе сумочку. Лицо ее было полно решимости: попробуй с ней поспорь.

– Параскеви, нам пора.

Пожилая женщина яростно замотала головой:

– Останьтесь, не уезжайте. – Параскеви глянула на Манолиса, предававшегося воспоминаниям вместе с мужчинами. Они смеялись какой-то шутке Стеллио. – Мано, скажи Коуле, что вы остаетесь.

Манолис бросил взгляд на жену и качнул головой. Сейчас она не потерпит возражений. Коула не любила водить машину, тем более ночью. Если он вынудит ее остаться, она не простит его за то, что он напился на поминках.

Он поднялся со стула:

– Нам пора.

Они стали прощаться со всеми – обнимались, целовались, обменивались рукопожатиями, обещали звонить, приезжать в гости. Афина проводила их до порога. Целуя в щеку юную девушку, вдыхая дурманящий аромат молодости – боже, какое это блаженство, наслаждение, достойное одного лишь Господа, – он вспомнил, что сюда их привело трагическое событие. Смерть Тимио. Он снова выразил соболезнования, прозвучавшие невнятно – от избытка чувств и обилия выпитого спиртного. Афина помахала им на прощание, а Параскеви пошла с ними к машине. Она держала Коулу за руку:

– Нельзя, чтобы мы опять потерялись.

– Не потеряемся, обещаю.

Параскеви никак не хотела расставаться с подругой.

– Коула, он был для меня всем: днем – солнцем, ночью – луной. Боюсь, я с ума сойду без него. Ты мне нужна. Ты мне нужна. – Ее последние умоляющие слова потонули в неожиданном потоке слез.

Манолис смотрел, как две женщины, плача, обнимаются. Наконец Параскеви медленно, неохотно отстранилась от Коулы. Она чмокнула Манолиса в щеку, обмочив его своими слезами:

– Тимио любил тебя.

Знаю. И я его любил. Он это знал.

– Навещайте меня.

– Непременно.

С огромным трудом, стиснув зубы от боли, пронзившей колено, он забрался в пассажирское кресло. Коула поправила зеркала, помолилась и включила зажигание. Машина неуверенно развернулась и выехала на улицу. Манолис не без труда обернулся, глядя на уменьшающуюся фигуру Параскеви. Старая, усталая, изнуренная, в черном траурном платье, она стояла на холоде и махала им вслед.

На следующее утро он пробудился от сладостного сна. Когда он открыл глаза, на его губах играла детская улыбка. Казалось, все его члены, кости за ночь отдохнули, помолодели. Он пытался удержать в сознании сон, но приятное видение быстро рассеивалось. Во сне он видел Тимио; ночь полнилась музыкальным смехом его старого друга. Параскеви тоже была в том сне, и его жена, Коула, как и все, во сне явилась ему молодой. Такой, какой она была, когда они познакомились, когда она притягивала его взор, заставляла трепетать его сердце, его чресла – кожа бархатистая, груди, все тело упругое. Манолис сбросил с себя простыню. Спал он во фланелевой пижаме и теперь обливался потом. Черт бы тебя побрал, господи, в ошеломлении выругался он, увидев, что из ширинки его пижамных брюк выпирает набухший, возбужденный пенис. Ах ты старый мерзавец, Тимио, решил напоследок напомнить мне про молодость?

Коула была в душе. Манолис прошаркал через холл на кухню. Чуда, конечно, не произошло: его старые кости хоть и отдохнули за ночь, но не окрепли.

Морщась, он нагнулся за брики [113]113
  Брики – кофеварка (турка) для приготовления греческого кофе.


[Закрыть]. Потом осторожно согнул ноги в коленях, ухватился за них и, стиснув зубы, заставил себя резко выпрямиться. Протяжно выдохнув, стал варить кофе. Смотрел, как рыхлые комки медленно растворяются в воде, образуя густую черную жидкость. Ощущение блаженного покоя, с которым он проснулся, еще не исчезло. Он не забыл, что вчера похоронил друга: сон не вытеснил скорбь. Но напоминание о беспечной молодости, осознание неумолимого приближения смерти с новой силой пробудили в нем вкус к жизни, к грубой реальности его ныне несладкого бренного существования. Может, поэтому его член и взбрыкнул напоследок. Эта вульгарность, желание плоти и есть сама жизнь. Тимиос умер. Скоро и он, даст бог, умрет. И Коула, и Параскеви. Все они умрут. Страдания, боль, ссоры, ошибки прошлого ничего не значат. В итоге все это пустяки. Видимо, в этом смысл его сновидения? Манолис был рад, что он умрет без лютой ненависти, ожесточенности и обиды в сердце. Наверно, и Тимиос умер со спокойной душой: он был не из тех, кто копит в себе злобу. Сожаления, да. Только дурачки не знают сожалений. Сожаление, стыд, чувство вины. Хотя все они старались как могли: вырастили детей, дали им образование, крышу над головой, позаботились об их благополучии. Все они были хорошими людьми. Смерть никто не ждет с распростертыми объятиями, но она всегда приходит. Горько только, когда Бог забирает к себе молодых, еще не готовых уйти из жизни, да и не заслуживающих этого. Но смерть жестока. Увидев, что в брики поднимается пена, Манолис выключил конфорку.

Когда он разливал кофе в маленькие чашки, в кухню вошла Коула. Удивленная, но обрадованная, она потуже запахнула халат и села.

– Как голова? – Она улыбнулась ему.

– Отлично, – ответил он, тоже с улыбкой. – Я еще крепкий орешек, не волнуйся. Не рассыплюсь от нескольких стаканчиков виски.

Правда, очень скоро они уже начали пререкаться. Как оказалось, они слишком по-разному восприняли события минувшего вечера. По возвращении домой они не обсуждали поездку: слишком устали. Поели салат, сыр с хлебом и легли спать. Оба уснули мгновенно.

– Нам с тобой повезло, муж мой. – Глаза Коулы сияли. – Наши дети живут замечательно. Нам нечего стыдиться.

Уж больно подозрительно блестят ее глаза. Что это? Самодовольство? Пожалуй. А может, еще и злорадство? Он почувствовал, что теряет спокойствие духа. Коула, ничего не замечая, продолжала возбужденно тараторить:

– Конечно, нельзя винить Сандру и Ставроса за то, что дочка у них больна на голову. – Коула постучала по дереву, уголки ее рта опустились. И вдруг ее лицо просияло. – А вот сын у них, похоже, непутевый, понятия не имеет, чего он хочет от жизни. На месте Сандры я бы волосы на себе рвала. Хотя, возможно, ей все равно. Она же австралийка.

– Сандра – золото, – проворчал он. – Она всегда была умницей.

– Что до Танасси, он – хороший человек, но деградирует.

Манолис закрыл глаза. Вчера, в эйфории вновь обретенного далекого прошлого, он решил, что можно забыть про зависть и мелкие глупости поры зрелости. Он думал, что узрел истину, открыл для себя новую возможность: состояние уравновешенности, согласия, покоя, потому что в старости все равны. Не в трудовой деятельности, не в политике, не перед Богом – только в старости. Оказывается, это не так. Он пытался отрешиться от болтовни жены. Хотел еще несколько минут побыть в том мире, где отсутствуют иерархия, снобизм и мстительность.

– А бедняга Эммануэль. Два сына, и оба неженаты. Ему, должно быть, ужасно стыдно.

– Какого это черта Эммануэлю должно быть стыдно?

Коула закатила глаза:

– Солнце еще не взошло, а ты уже не в духе.

Она была права. Манолис промолчал, не желая вступать в спор. Потягивал кофе, давая жене выговориться.

– А бедная Тася.

– А с Тасей-то что?

Он никогда не обращал внимания на Тасю. А теперь она ему тем более безразлична.

– Ее старшенький до сих пор без работы. Позор-то какой.

Он с трудом сдержался, чтобы не возликовать во весь голос. Так ей и надо, этой сплетнице. Но потом осадил сам себя. Чему он радуется? Ведь он даже не знает ее сына. Бедняге и без того не сладко – с такой-то матерью, как Тася.

– У нас остался рахат-лукум?

Коула нахмурилась:

– Тебе нельзя много сладкого.

– Всего одну штучку.

Коула перегнулась на стуле, открыла буфет и достала коробку рахат-лукума.

– А ее младшая, Кристина, разведена.

– Наша Елизавета тоже разведенная.

Коула оскорбилась:

– Ты не сравнивай. Кристина всегда была безответственным человеком, а наша дочь всячески старалась сохранить семью. Не ее вина, что она вышла замуж за негодяя.

Они свирепо смотрели друг на друга. Манолис опустил глаза.

Он мысленно вздохнул, уже не в первый раз поражаясь природному консерватизму женщин. Словно материнство, муки деторождения навечно привязали их к материальному миру, сделали их снисходительными к людским недостаткам, ошибкам и глупостям. Женщинам чужд дух товарищества, свои дети для них всегда на первом месте. Конечно, для него дети тоже на первом месте, он всем готов пожертвовать ради них. Взять хотя бы, например, то, что он здесь, в этом доме, с этой женщиной, живет так, как сейчас, – чем это не жертва? Но он не слепой, ясно видит, что представляют собой его дети. Конечно, есть мужчины, которые мыслят, как женщины, мужчины, которые так ослеплены любовью к своим детям, что не замечают достоинств других людей. Но это – слабые мужчины, мужчины не от мира сего. И конечно, вне сомнения, есть также сильные женщины, яркие индивидуальности, отважные, воспламеняющие, женщины, поднимающие народ на революции, женщины, избирающие стезю мученичества. Но такие женщины – редкость. Женщины – матери, и как матери они эгоистичны, равнодушны, безразличны к окружающим.

Его жена все говорила и говорила, ее губы шевелились, он слышал льющийся поток звуков, но не слушал ее. Он следил за выражением ее лица. В нем отражалось все: уверенность в собственной правоте, насмешка, злорадство. Неужели она забыла тот день, когда он нашел ее на кухне, где она, словно безумная, била кулаком по полу, кровью забрызгивая линолеум, ибо ее душили горе и ярость от того, что она не могла воспрепятствовать разводу дочери? Неужели не помнит, как она боялась выйти на люди – отказывалась идти на фабрику, по магазинам, не смела ступить за порог дома, когда Гектор сообщил им, что они с Айшей не будут венчаться в церкви? Неужели она забыла свое горе, вычеркнула из памяти те события и теперь радуется несчастью такой же матери, как она сама? Женщины дают жизнь и, значит, порождают зависть.

Он допил кофе, его рука упала на колени. Он покраснел. Он все еще был возбужден. Он смотрел на свою жену и пытался, тщетно, увидеть в ней ту девушку, что явилась ему во сне. Они давно уже не были близки. Он вообще давно уже не знал плотских наслаждений. Последний раз это было в борделе в Коллингвуде, где пьяная девица зло, без всякого энтузиазма пыталась его возбудить. А ему просто хотелось, чтобы она посидела у него на коленях, а он гладил бы ее длинные волосы и что-нибудь ей рассказывал. Ирония судьбы. Когда нужно было, тело отказывалось ему служить, а теперь оно безжалостно дразнит его. Как бы отреагировала Коула, если б он сейчас встал и предложил ей заняться сексом. В каких выражениях описал бы он ей свое желание?

Жена, я хочу тебя.

Она рассмеялась бы, проявила бы жестокость, как когда-то была жестока с ним мать – давным-давно, в другом мире: однажды утром, сдернув с него одеяло, она увидела, что его член выскользнул из дыры в трусах, и, смеясь, ткнула в него пальцем. На что тебе такой жалкий стручок? Смех матери разбудил братьев, и те тоже стали его дразнить. Раздели его догола, и он, униженный и разъяренный, плача, выскочил на улицу, на снег. Он спрятался в хлеву, пытаясь согреться среди коз. Ему хотелось умереть. Он хотел, чтобы все они умерли – и прежде всего, мать. Его бедная, голодная, любимая мама.

Что ж, она давно уже в могиле, давно умерла, как и та жизнь. Как тот мир. Манолис велел своему пенису успокоиться. Будь ты проклят, теперь-то ты мне на что? Они с Коулой никогда больше не будут жить, как муж и жена, никогда больше не будут спать вместе – в этом смысле.

Старость жестока, старость – непобедимый враг. Старость жестока, как женщина. Как мать.

В восемь часов вместе с Савой и Ангеликой приехала Елизавета. Дети влетели в дом. Сава наспех обнял дедушку с бабушкой, затем ринулся в гостиную, включил телевизор, сунул диск в DVD-проигрыватель. Они с Коулой сроду его не включали. Купили его для внуков. Ангелика была в плохом настроении. Устроившись у бабушки на коленях, она разразилась слезами.

– Что случилось, куколка?

– Сава меня ударил.

Елизавета устало чмокнула отца в щеку. Манолис тоже ее поцеловал. Они сдержанно поприветствовали друг друга. Так между ними повелось издавна, с тех пор, как она перестала быть ребенком. В его присутствии она держалась скованно, как и он рядом с ней. Настороженность у обоих вошла в привычку. Никто не хотел первым начинать спор. Потому что если они спорили, дело доходило до скандала.

– Сава тебя не бил. Я ведь предупреждала, чтобы ты не трогала его DVD.

Лицо девочки исказилось от ярости, стало почти что дьявольским.

– Он ударил меня.

Характером она пошла в мать. Та тоже была вспыльчива и обидчива, дулась до последнего. Манолис не обрадовался, осознав, что сценарий повторяется. Они кружили друг против друга, смущенные и, да, немного настороженные. Но он любил свою дочь и был уверен, что она тоже его любит.

Он состроил рожицу Ангелике, и та невольно рассмеялась.

– Как мой маленький ангелочек? Ты рада, что проведешь день вместе с яяи nanny?

Девочка вновь насупилась. Она еще не готова была сменить гнев на милость. Елизавета, пожав плечами, села рядом с отцом. Волосы у нее были длинные, жирные, с проседью. Манолис знал, что его жена обязательно сделает дочери замечание, скажет ей, что она должна следить за собой, должна молодиться. Что она выглядит как старая дева. Какой мужчина позарится на женщину с такой внешностью? Несомненно, она по-прежнему симпатичная, но ведь разведенная, с двумя детьми. Ей нельзя привередничать, нельзя распускаться. В общем, скажет ей все то, что не должна говорить. Все то, что разозлит Елизавету.

– Куда ты сегодня идешь?

– Я же говорила, – раздраженно ответила Елизавета, по-английски. – На конференцию.

На конференцию. Оба его ребенка вечно посещают какие-то конференции. Он понятия не имел, что означает это слово. Собрание? Почему его не проводят на работе?

– Это учительская конференция, папа, – более мягко добавила Елизавета. – Я помогла ее организовать. На ней будет обсуждаться проблема грамотности. – Ну вот, опять непонятно.

– Как помочь детям, которым трудно учиться читать и писать, – попыталась объяснить ему дочь.

– Будут усердно заниматься – научатся.

– Мама, не все так просто. Иногда у них просто нет такой возможности. Я же говорила, многие мои ученики из бедных семей или вообще растут без родителей…

– А где их родители?

Он заметил, как его дочь сделала глубокий вдох.

– В тюрьме, в больнице, умерли. Мало ли где.

Коула покачала головой, поражаясь безумию и эгоистичности современного мира.

– Тебе за это платят?

– Дают отгулы.

Коула фыркнула:

– Лучше б платили.

– Да, это было бы лучше, – рассмеялась Елизавета. Она сунула в рот рахат-лукум.

– У тебя есть время выпить кофе?

– Да, мама, спасибо.

Коула передала Ангелику Манолису. Малышка устремила взгляд через плечо деда в гостиную, где Сава, распластавшись на полу, смотрел фильм.

– Не хочешь посмотреть кино вместе с братом?

Девочка снова заплакала:

– Он меня прогонит.

– Ой, Кики, ради бога. – Елизавета проглотила сладость, с ее пальцев посыпалась сахарная пудра. – Все, мое терпение лопнуло. Иди в гостиную.

Девочка заплакала громче.

Манолис погладил внучку по лицу:

– Может, пойдем погоняем соседскую кошку?

– Не хочу.

– Пусть идет сюда, – крикнул из гостиной Сава. Слезы на лице Ангелики мгновенно высохли, она бегом кинулась в соседнюю комнату.

Елизавета повернулась к отцу:

– Спасибо, что согласились посидеть с ними.

– Что за глупости? Не надо нас благодарить, они – наши внуки.

– Я заберу их часов в восемь. Не возражаешь?

Он кивнул. К концу дня он выбьется из сил. Ему придется развлекать детей, Коула будет их кормить и ругать. После обеда он поведет их на прогулку. К концу вечера все будут зевать от усталости.

– Может, пусть останутся на ночь?

– Нет, мам, завтра утром за ними приедет их отец.

Лицо Коулы посуровело.

– Ну и как этот илифио [114]114
  Илифио – в пер. с греческого «глупый, дурак».


[Закрыть], безмозглый кусок дерьма? Все без дела болтается?

– Мама! – Елизавета показала на соседнюю комнату. – Они же могут услышать.

– Вот и хорошо. Пусть знают, что у них за отец.

– Коула, заткнись, – приструнил жену Манолис.

Елизавета поблагодарила его взглядом. Коула поставила на стол закипевший кофе.

– В следующие выходные они ведь у тебя, да?

– Да.

– Чудесно. У твоего двоюродного брата день рождения. Рокко по Саве соскучился. Сэнди сказала мне по телефону.

– А Адам там будет? – перекрикивая телевизор спросил Сава.

– Конечно, малыш.

– А Лисси? – пропищала Ангелика.

– Разумеется, будет, – презрительно бросил ей Сава. – Раз Адам придет, значит, и она тоже.

Коула понизила голос до шепота:

– Ты говорила с братом?

Елизавета нахмурилась:

– На прошлой неделе.

– Спрашивала его про день рождения?

– Он придет, – сухим, уклончивым тоном ответила Елизавета.

– А индианка?

– У нее имя есть, мама.

– Так она придет?

– Нет.

Коула хлопнула рукой по столу:

– Вот ведь свалилась на мою голову. Каждый божий день я вопрошаю Деву Марию, за что моего бедного сына прибрал к себе индийский дьявол. За что?

Манолис покачал головой. Айша – умная, способная, привлекательная женщина и замечательная жена Гектору. И живут они хорошо. Неужели она этого не видит?

– Она не придет, мама.

– Из-за своей глупой подруги-австралийки? Та тоже корова.

– Гарри не следовало бить ребенка.

– Следовало, – крикнул Сава из гостиной.

Коула торжествующе улыбнулась:

– Видишь? Твой сын умнее тебя. Гарри следовало выпороть этого дьяволенка. Не ребенок, а чудовище.

– Дело не в этом.

Коула в изумлении всплеснула руками:

– А в чем же?

– Он ударил ребенка.

– Тот хотел ударить Рокко.

– Но не ударил же.

– Не ударил. Потому что у твоего кузена хватило ума помешать ему.

– В общем, она не придет. Мне Гектор сказал.

Коула глянула на Манолиса. Тот пожал плечами. Он тоже не мог этого понять. Узколобость Айши его удивляла. Гарри, конечно, дурак, что ударил мальчика, но ведь щенок заслуживал наказания. И потом, это всего лишь оплеуха. Всего-навсего. А в результате столько денег потрачено на адвокатов, на суды, на всю эту ерунду. Поколение его детей – просто безумцы. Им что, деньги некуда девать? Или, может, виновато его поколение? Избаловали своих детей. Избаловали?

Коула озвучила его мысли:

– Зачем-то обратились в полицию. Какая гнусность! – Она медленно покачала головой.

– А что им оставалось делать? Он ударил маленького ребенка.

Манолис плотно сжал губы. Лучше промолчать. Хотя что за бред несет его дочь? Как можно обращаться в полицию, к этим недоноскам? Из-за оплеухи.

Коула постучала по столу:

– Вот я тоже бью Савву. – Она скрестила на груди руки, бросая вызов дочери. – Ты подашь на меня в суд?

– Ты не должна его бить.

– Даже когда он сквернословит в мой адрес, когда он бьет сестренку?

– Не путай кислое с пресным.

– И ты его бьешь.

Елизавета переводила взгляд с отца на мать:

– Я не хочу это обсуждать. Айша права. Никто не вправе бить детей. Никто.

– Даже когда они хулиганят?

Елизавета помедлила в нерешительности:

– Да.

Коула в отвращении отодвинулась на стуле, встала и подошла к раковине:

– И сегодня вы заплатите кому-то тысячи долларов, чтобы вам объяснили, почему дети не умеют читать и писать? Лучше мне отдайте эти деньги. Я бы вам растолковала все как есть.

Елизавета тихо выругалась.

– Значит, по-вашему, бить детей – это нормально? Бить детей благородно, да?

У Манолиса лопнуло терпение.

– Господи помилуй, никто никого не бил. Он отвесил ему оплеуху, одну оплеуху, чтоб ей пусто было. И все. И Айша тут же объявила бойкот Гектору, эта тупая австралийка вызвала полицию, а что в результате? Ее ребенок наверняка по-прежнему своевольничает и устраивает истерики везде, где бывает. Что это за чушь?!

– А что бы ты чувствовал, если б какой-то чужак на твоих глазах ударил Саву? – Елизавета теперь тоже кричала.

– Пришел бы в ярость. Но если б Сава получил оплеуху за то, что хотел ударить его ребенка, я бы понял. Принял бы извинение – и дело с концом. Проехали. Ну, может, дал бы ему в морду пару раз. Но мы разобрались бы по-мужски, а не как животные, не так, как это делают грязные недоноски австралийцы.

Манолиса трясло. Он вспомнил переполненный зал суда, страх Сэнди, позор Гарри. Он встал:

– Все, с меня хватит. Позвоню Айше. Она придет на день рождения.

Елизавета закатила глаза:

– Желаю удачи.

Коула в отвращении покачала головой:

– Ты брата должна поддержать, должна помочь уладить это безумие. А ты ее поддерживаешь. Мне стыдно за тебя.

– Айша права.

Коула указала дочери на дверь:

– Довольно. Уходи.

Елизавета взяла сумочку, прошла в гостиную, поцеловала на прощание детей. Вернулась на кухню, поцеловала Манолиса в макушку.

– Она придет, вот увидишь. Меня она послушает.

– Папа, не придет она.

Он не ответил. Айша его послушает. Он будет спокоен, рассудителен. Представит ей разумные доводы. Она его уважает, любит. Его она послушает.

Елизавета наклонилась к матери, желая ее поцеловать. Коула отвернула лицо, презрительно подставив ей щеку.

– Спасибо, что согласились присмотреть за детьми, мама.

Коула не ответила.

– До вечера. Буду в восемь.

Коула проняла Елизавету. Та уходила от них грустная, понурившаяся. Они оба ждали, когда хлопнет дверца ее машины и заведется двигатель.

Коула схватилась за голову:

– Сумасшедшие они, муж, сумасшедшие.

Он встал, потирая колено. Коула радостно встрепенулась, увидев, что он взял телефон:

– Ей звонишь?

Он кивнул. Взволнованная, она кинулась в гостиную:

– Сава, Кики, уберите звук. Дедушке нужно позвонить.

Сава недовольно застонал:

– Обязательно, что ли?

Коула сердито погрозила ему пальцем:

– Ну-ка быстро. А то отшлепаю.

Мальчик неохотно потянулся за пультом и приглушил звук.

Айша опаздывала. Манолис не сердился. Дни стали длиннее, и в пятницу вечером Хай-стрит была запружена народом: кто-то делал покупки, другие гуляли, наслаждаясь теплой весенней погодой. Манолис не знал кафе, которое выбрала для встречи с ним Айша. Сразу же, как он прибыл туда, с ним произошел конфуз. Едва он взялся за дверную ручку, к выходу подошла молодая пара. Манолис предположил – был уверен, – что они пропустят его. Однако парень – он шел первым – не отступил, и они с Манолисом столкнулись. Никто не ушибся, но они посмотрели друг на друга в замешательстве. Парень отпрянул назад и налетел на свою спутницу. Девушка сердито глянула на Манолиса, старик покраснел. Ошеломленный, он ждал извинений, но тщетно. Парень стоял, будто прирос к полу, и молчал. Вид у него был смущенный.

– Прошу прощения, – наконец отрывисто произнесла девушка – отдала распоряжение, а не извинилась, и Манолис посторонился, освобождая для них дорогу. На улице молодой парень обернулся, глядя на Манолиса. С лица его по-прежнему не сходило озадаченное выражение.

Манолис занял столик в глубине переполненного зала и заказал капучино. Это – единственный английский кофе, который он любил, хотя на его вкус в нем слишком много молока. Кофе принесли мгновенно. Манолис задумался об инциденте у входа. Он был почти уверен, что молодой парень хотел извиниться перед ним, уже раскрыл рот, чтобы извиниться, но в этот момент девушка нагло отпихнула его в сторону. Будь с ним Коула, она до сих пор брюзжала бы по поводу грубости и эгоизма молодежи. Он тоже на протяжении долгого времени считал, что неуважение к пожилым – признак безнравственности и меркантильности. Но теперь он не был в этом уверен. Интересно, есть ли у того парня отец? А у девушки? Если человек растет без отца, ему не у кого научиться уважению. Часто в трамвае или в электричке он сталкивался с бесцеремонностью какого-нибудь парня. В первую минуту в нем закипало возмущение, а потом он начинал понимать, что тот даже не сознает, насколько оскорбительно, насколько постыдно его поведение. Что касается девушек, те, по-видимому, и вовсе не доверяли взрослым. Его это сердило, так и подмывало надрать нечестивцам уши. Но с некоторых пор он перестал гневаться на юношей и девушек. Теперь он их жалел. У них не было отцов, и потому такие понятия, как почтительность и уважение, были им неведомы. Мать – это, конечно, святое, это всем известно: женщины дают жизнь, женщины поддерживают жизнь. Но женщины слишком эгоистичны, чтобы учить почтительности. Ему было жаль молодую пару, они вызывали у него сочувствие.