Текст книги "Частная жизнь адмирала Нельсона"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Когда в сопровождении леди Гамильтон и доктора Нельсона адмирал вошел в ложу, в зале раздался оглушительный рев, которому, казалось, конца не будет… Неудержимо смеясь, леди Гамильтон подняла руки и от души захлопала в ладоши, Нельсон же спокойно, все с тем же меланхолическим выражением лица, раскланивался во все стороны.

На следующий день отец зашел к его светлости в гостиницу поблагодарить за посещение театра. В холле Нельсона дожидалось несколько моряков. Каждого из них он, пробираясь к выходу, внимательно выслушал, нашел в ответ какие-то добрые слова, и, если не ошибаюсь, не только слова, но и разные вещицы на память».

За кратким осмотром Варвика последовала поездка в Альторп, к лорду Спенсеру, ушедшему из правительства вместе с Питтом. 5 сентября, в воскресенье, через шесть месяцев после отъезда (а рассчитывалась поездка на три) путешественники вернулись в Мертон-плейс.

Все прошло чудесно, говорила леди Гамильтон Александру Дэвисону, а миссис Мэчем писала: «Видели бы вы, как принимали нашего героя». Конечно, в отличие от мужа она и сама наслаждалась поездкой, ну а Нельсон получил прекрасную возможность убедиться, как любит его страна. Повсюду его приветствовали многолюдные толпы, радость людей была неподдельной. В его честь называли гостиницы, где он останавливался, – вывески менялись буквально сразу после его отъезда; новорожденных называли Горацио, лошадей с кличкой Лорд Нельсон встречал гром аплодисментов, едва они пересекали финишный створ; быков-призеров с той же кличкой с гордостью водили по кругу на сельских рынках. Трудно поверить, писала «Морнинг пост», но поездка Нельсона по городам и весям страны вызвала больший отклик, чем королевский визит. Нельсон и сам, чувствуя себя лучше, чем когда-либо с момента возвращения в Англию, испытывал необыкновенный душевный подъем. «Пусть кое-кто во власти и желал бы (меня) принизить, – писал он Александру Дэвисону, – общественная оценка, публичное выражение признательности за службу – достойная награда сама по себе». Сравнение получалось «явно не в пользу власть предержащих».

ГЛАВА 28
Суррей

Бедная леди Г., как Вы понимаете, безутешна. Надеюсь, хотя и сомневаюсь, ее оставят в покое

По возвращении в Лондон Нельсону пришлось заняться своим финансовым положением, сильно пошатнувшимся в результате поездки – его половинная доля участия в расходах составила почти 250 фунтов. В письме премьер-министру он сравнивает собственные доходы с доходами других адмиралов, особенно упирая на то, что граф Сен-Винсен и лорд Дункан получают от казны более высокую пенсию, чем он. Здесь же Нельсон приводит следующую таблицу:

ПОСТОЯННЫЕ ДОХОДЫ И СОБСТВЕННОСТЬ ЛОРДА НЕЛЬСОНА

Государственная пенсия за победу на Ниле – 2000 фунтов

Морская пенсия за ампутированную руку и потерю глаза – 923 фунта

Половинный оклад вице-адмирала – 465 фунтов

Проценты по вкладам – 30 фунтов

Итого: 3418 фунтов

ПОСТОЯННЫЕ РАСХОДЫ ЛОРДА НЕЛЬСОНА

Леди Нельсон – 1800 фунтов

Проценты по долгам – 500 фунтов

Помощь вдове брата – 200 фунтов

Оплата обучения племянников и племянниц – 150 фунтов

Итого: 2650 фунтов

Таким образом, разница между ежегодными поступлениями и затратами выражается 768 фунтами – явно недостаточно для человека, чьи расходы только за первую неделю по возвращении из Уэльса составили 117 фунтов 8 шиллингов и 2,5 пенса, а счета за еду и напитки из Мертона зашкаливали за 50 фунтов в неделю. Значительная часть этой суммы приходилась поставщикам спиртного, привыкшим получать такие, примерно, заказы: «Двадцать дюжин бутылок вашего лучшего портвейна». И действительно, винные погреба Мертона ломились от запасов: годы спустя, когда дела леди Гамильтон совсем пришли в упадок, там по-прежнему хранились лучшие и редчайшие сорта вин на общую сумму в 2000 фунтов. Потом их выставил на продажу виноторговец, утверждавший, будто они стоили ему «кучу денег», а точнее, 2351 фунт 10 шиллингов 11 пенсов.

Недовольство жизнью, охватившее Нельсона вскоре после возвращения домой, выплеснулось в одном из писем Александру Дэвисону. «Лондон как будто совершенно опустел, – пишет он. – Здесь так жарко и так воняет – просто жить невозможно». Он признается, что с его стороны было чистейшим эгоизмом пытаться вытащить Дэвисона из Нортумберленда в Лондон, где тот имел дом на Сент-Джеймс-сквер. Но понять адмирала можно: ведь за одним только завтраком у Дэвисона узнаешь обо всех событиях «в большом мире», это «такое место, где можно встретиться с любым и каждым». «А ведь я так заброшен, – продолжает Нельсон, – о происходящем на свете почти ничего не знаю, разве что из газет».

Положим, тут он сильно преувеличивает. Конечно, почти никто из «великих», как он любил называть их, не навещал его ни в Мертоне, ни на Пиккадилли у Гамильтонов. Но зато сам он то и дело наведывался на Даунинг-стрит, 10, и в адмиралтейство. Да и в палате лордов, где Нельсон продолжал время от времени говорить с трибуны о международной политике и морских делах, его частенько видели. Так, однажды он выступил в поддержку предложения Сен-Винсена сформировать парламентскую комиссию, долженствующую навести порядок в распределении премиальных на флоте, в другом случае призывал к возобновлению военных действий против Франции, хотя, по его собственному утверждению, мир он ценил больше, чем кто-либо иной. Он всегда сражался за мир, говорил Нельсон, обращаясь к лордам, без мира он не мыслит счастливой жизни. Но мир, «купленный ценою бесчестья», ему не нужен. «Согласись, ведь в палате лордов он, право, говорит, как ангел, – вновь обращается леди Гамильтон к сестре Нельсона Кейт Мэчем. – Я люблю его, обожаю, да и как можно не обожать его достоинства, сердце его, ум, душу, мужество, принесшие ему заслуженную славу, счастье, честь» [49]49
  Кейт тоже от души любила брата и, по словам ее мужа, «до самой смерти стояла за него горой, особенно если кто-то неодобрительно высказывался о поведении адмирала. И даже самым близким она говорила только одно: «Его можно понять… Она (леди Нельсон) – такая холодная женщина».


[Закрыть].

Время от времени видели Нельсона и в Литературном обществе, куда он приходил по приглашению сэра Уильяма Гамильтона. К тому же ему чаще, чем хотелось бы, приходилось наведываться в Лондон для встреч с адвокатами – по поводу затянувшейся тяжбы с лордом Сен-Винсеном из-за премиальных, а также с доктором Бенджаменом Мосли, получившим после возвращения с Ямайки медицинскую должность в Королевском госпитале Челси: левый глаз видел все хуже. Выпустив брошюру о тропических заболеваниях, Мосли теперь работал над рукописями о водобоязни, коровьей оспе, причинах кровоизлияний, в числе каковых он почему-то упрямо называл смену лунных фаз, однако специалистом по офтальмологии не являлся, но Нельсон тем не менее с уважением прислушиваться к его мнению и просто приятно проводил с ним время.

Обеды в обществе доктора Мосли и еще одного их общего по Вест-Индии друга, бывшего сахарного плантатора Геркулеса Росса, превращали деловые поездки в столицу в удовольствие, и все же Нельсону больше по душе была жизнь в Мертоне, которую Эмма всячески – иногда даже с чрезмерным, на его взгляд, усердием – стремилась расцветить. Скажем, на его день рождения она устроила целое представление, позвав в гости семью доктора Нельсона, мистера и миссис Гольдшмид с дочерьми, Джеймса и Энн Перри. После ужина девочки Гольдшмид играли в четыре руки на фортепьяно. Итальянские оперные певцы услаждали слух гостей различными ариями, а сама Эмма спела один из своих любимых патриотических гимнов – в честь лорда Нельсона, «надежды нашего флота», чье имя навсегда срослось с самим понятием славы.

На Рождество последовали новые увеселения. Вновь приехал брат с семьей, вновь выступали певцы. Помимо того, в Мертоне встречали Болтонов и Мэчемов, наладивших теперь наилучшие отношения с леди Гамильтон. Все остались на Новый год, когда леди Гамильтон устроила детский бал, затянувшийся настолько, что, спустившись на следующий день вниз, хозяин дома обнаружил: все еще спят, хотя на часах – полдень.

Впрочем, иных гостей ожидал в Мертоне не столь теплый прием. Однажды там появился Джордж Парсонс. Теперь, после нескольких лет службы на «Молниеносном» в качестве мичмана, ему присвоили лейтенантское звание, но поскольку война кончилась, возникли некоторые трудности бюрократического свойства. Парсонса проводили в кабинет Нельсона, но у дверей он с ужасом услышал доносящийся изнутри рык адмирала – мол, до смерти надоели мне эти юные господа бывшие сослуживцы. Том Аллен, знавший Парсонса по старым флотским дням, помчался на поиски леди Гамильтон. Той удалось кое-как успокоить адмирала. Лицо его, доныне «напоминавшее тучу», просветлело. Леди Гамильтон продиктовала письмо лорду Сен-Винсену, послушно подписанное Нельсоном. Она передала его Парсонсу, велев немедленно отослать первому лорду в его загородную резиденцию в Эссексе.

Несмотря на вспышку гнева, вызванную визитом Парсонса, адмирал редко отказывал бывшим товарищам по оружию в любом звании. Получив умоляющее письмо из долговой тюрьмы от бывшего казначея «Агамемнона», он незамедлительно выслал просимые двадцать пять фунтов. Точно так же безропотно, не выказывая видимых признаков недовольства, отправился Нельсон по повестке в суд, где ему пришлось давать показания в пользу Эдварда Десперда, служившего с ним в Никарагуа.

Полковник Эдвард Десперд, ирландец, вместе с двенадцатью осужденными 7 февраля 1803 года должен был предстать перед судом в Ньюингтоне по обвинению в измене. Обвинение выдвинули еще пять лет назад, когда Десперда отозвали с некоего административного поста в провинции Юкатан. Тогдашний государственный секретарь лорд Сидни нашел их беспочвенными, но его преемник лорд Гревилл дал делу ход. Десперд вернулся в Англию в сопровождении чернокожей любовницы и два года просто проболтался в Лондоне, когда министерство по делам колоний все же пришло к выводу о его невиновности. Получив уведомление о возможном получении нового места, хотя прежний его пост в Юкатане упразднен, Десперд так настойчиво требовал от правительства выполнения обещаний, что в конце концов угодил в тюрьму. Вскоре его выпустили на волю, но он не унимался, расхаживая по Лондону и делясь с каждым встречным-поперечным своими горестями. Фигура его вскоре сделалась на улицах столицы привычной, особенно из-за огромного зонта, с которым он никогда не расставался. Десперда вновь арестовали и препроводили в тюрьму, где он и задумал какой-то совершенно идиотский план, ставший известным властям. Вроде бы он решил спровоцировать бунт в гвардейских частях британской армии, захватить Английский банк, обе палаты парламента, Тауэр и совершить покушение на короля: по дороге в парламент, где королю предстояло открыть очередную сессию, предполагалось открыть пушечный огонь по его экипажу. Получив от агентов донесение о столь смехотворном заговоре, люди с Боу-стрит, где находилось главное управление столичной полиции, взяли Деспер-да и около сорока его единомышленников в таверне «Оукли армз», в Ламбете. Вместе с двенадцатью из них Десперд предстал перед специальным судебным присутствием во главе с Верховным судьей лордом Элленборо, человеком буйного нрава и твердых убеждений, свято верующим в карательные меры, предусмотренные Уголовным кодексом. Мало кто сомневался, что Десперду грозит самое суровое наказание.

Слушания начались довольно спокойно. Адвокат Бест, представляющий интересы Десперда, задал вопрос первому свидетелю со стороны защиты лорду Нельсону, давно ли тот знаком с обвиняемым.

– Двадцать три года. Мы познакомились на Ямайке в 1779 году. В то время он служил лейтенантом части под названием «Ливерпуль Блюз». Сколь мне помнится, этот способный инженер ожидал назначения.

Тут в ход допроса вмешался лорд Элленборо:

– Прошу прощения, но я вынужден прервать вашу светлость, так как суд не может выслушивать историю военной карьеры данного господина, хотя не сомневаюсь – ваша светлость способны изложить ее наилучшим образом. Нас, тем не менее, интересуют ваши общие оценки.

– Мы вместе ходили в атаку на испанцев. Мы спали на земле под одним одеялом… Мы делили одну палатку… Полагаю, никто не мог тогда сравниться с полковником Деспердом в безусловной верности стране и своему суверену. У меня сложилось о нем как о человеке и офицере самое высокое мнение.

В ходе перекрестного допроса обвинитель – генеральный прокурор – поинтересовался, как давно встречался свидетель с подсудимым в последний раз. Двадцать лет назад, признался Нельсон.

Присяжные сказали: виновен, но заслуживает снисхождения. Тем не менее Десперда приговорили к смертной казни за измену, избавив лишь от самой позорной части экзекуции. Отказавшегося как атеист от услуг тюремного капеллана Десперда доставили к плахе, установленной на возвышении близ Нюингтонской тюрьмы вместе с шестью своими единомышленниками. Один из них шепнул ему на ухо: «Боюсь, полковник, мы оказались в скверном положении». «Да, бывает и лучше, – согласился Десперд. – Впрочем, есть и хуже». С плахи он обратился к двадцатитысячной толпе с длинной речью, встреченной с полным восторгом. Затем Десперд собственноручно закрепил веревку с узлом, затянутым за левым ухом, так, чтобы смерть наступила мгновенно. Палач отсек жертве голову и высоко поднял ее со словами: «Смотрите, вот голова изменника». Останки передали любовнице Десперда, похоронившей их в безымянной могиле на кладбище Святого Павла.

В ожидании казни Десперд отправил Нельсону письмо, вложив в конверт обращение, которое просил передать премьер-министру. Нельсон прочитал письмо лорду Минто, нашедшему его «исключительно хорошо написанным» и «по-настоящему трогательным». Такое же впечатление произвело оно и на Генри Аддингтона, впоследствии говорившего Нельсону: «я плакал над ним вместе со всей семьей».

Хотя, как отмечал лорд Минто, Нельсон «просто» переадресовал письмо Аддингтону, никак его не прокомментировав, о пенсии для «миссис Десперд» он всячески хлопотал, подчеркивая в разговоре с тем же Минто, что она была «без ума» от полковника. Впрочем, в успех своего ходатайства он сам не верил, настолько шокирующее впечатление произвел на всех отказ Десперда принять перед смертью отпущение грехов.

Через несколько недель после казни Десперда Нельсона ожидала новая встреча со смертью. Сэр Уильям Гамильтон давно уже недомогал. Он все еще радовался нечастым поездкам в Лондон, все еще с удовольствием выходил на рыбалку, но возвращался в Мертон-плейс уже далеко не с таким подъемом, как однажды в октябре прошлого года, когда наловил рыбы на шестьдесят фунтов. С Нельсоном сэр Уильям по-прежнему оставался в добрых отношениях, а вот откровенная привязанность жены к их общему другу и ее постоянные увеселения его теперь раздражали, и чем дальше, тем больше. Вскоре после возвращения с запада сэру Уильяму было сказано, что им предстоит отправиться в Кент, на побережье. За его спиной домашние решили: дочери жены, Горации, о чьем существовании он все еще не ведал или делал вид, что не ведал, неплохо бы побыть на море. В согласии с инструкциями отца ей должны были подыскать жилье в Маргейте, а Гамильтоны поедут в Рамсгейт, на несколько миль южнее. Сэру Уильяму вся эта затея пришлась явно не по душе, как не понравилось ему и место, когда он все же там оказался. Ну а жена ужасно нервничала и буквально металась по дому – по причине, открыть которую ему не могла: она потеряла адрес дома в Маргейте, где остановилась миссис Гибсон с Горацией. Муж и жена общались с помощью записок.

«Вижу, тебе здесь нехорошо, так позволь же мне назначить дату твоего отъезда, – писала Эмма. – Мне все равно, где умирать, на Пиккадилли или еще где в Англии, какая разница! Я помню времена, когда ты хотел покоя, но теперь предпочитаешь гостей и всяческий шум. Тем не менее, – примирительно заканчивает она, – я сделаю, как скажешь, всегда оставаясь любящей тебя и верной Э.Г.».

«Никогда мне не нравились шум и большие компании, – писал сэр Уильям на обороте, – иное дело – какое-нибудь занятие, отвлечение, это мне действительно нужно. Жить мне осталось недолго, и я дорожу каждой минутой. Торопиться некуда, и я был бы только рад доставить удовольствие нашему лучшему другу лорду Нельсону. Вопрос лишь в том, как сделать так, чтобы все были довольны. Я понимаю, морские купания полезны для твоего здоровья и тебе нужно поплавать еще хоть немного. С другой стороны, не могу не выразить сожаления – здесь у меня нет возможности предаться своему любимому времяпрепровождению, рыбалке».

Подобно жене, заканчивает он на мирной ноте: «Говоря откровенно, на свет мне наплевать, и единственная моя привязанность – ты».

Потом сэр Уильям напишет жене еще одно, значительное более длинное, письмо, где вполне откровенно заявит, как не нравится ему, что львиную долю внимания она уделяет «лорду Н. и удобствам его жизни в Мертоне». Сэру Уильяму известно, дружба их имеет «чистый характер», он прекрасно понимает, «как тяжело будет переживать расставание, если до того дойдет дело, (наш) лучший друг». Это крайность, от которой «исключительно плохо будет всем», но их лучшему другу хуже, чем им с женой. Он готов жить как прежде, только расходы на хозяйство не должны превышать разумных пределов: эта сторона дела его действительно беспокоит.

«Я достиг возраста, – продолжает сэр Уильям, – когда человеку нужно хоть немного покоя. Когда женился, я вполне отдавал себе отчет и говорил прямо: придет время, я сделаюсь дряхлым стариком, а жена моя будет еще в самом расцвете красоты и юной энергии. Это время настало, и мы должны постараться сделать так, чтобы хорошо было нам обоим.

К сожалению, наши представления о быте сильно расходятся. Я вовсе не стремлюсь к затворничеству, но ежедневное, и к тому же постоянно меняющееся застолье в двенадцать – четырнадцать человек возвращает меня к последним годам жизни в Италии, а они мне совсем не нравились… Хотелось бы надеяться, что хоть иногда я могу быть самому себе хозяином и проводить время как заблагорассудится: то отправляясь на рыбалку, то в Лондон с его в музеями, Королевским обществом, Вторничным клубом, аукционами живописи…

Я твердо решил впредь избегать всех тех дурацких недоразумений, случающихся в последнее время слишком часто и отравляющих нашу жизнь. Если мы впрямь не сможем мирно жить вместе, надо спокойно и по-честному разойтись, но мне кажется, учитывая, что мне уже недолго осталось досаждать кому-лйбо на этом свете, лучше было бы свыкнуться с уже имеющимися болезнями, чем искать новые… Сейчас не время валять дурака и заниматься пустяками. Мне известны твои дарования и превосходные качества, я восхищаюсь ими, но вижу я и твои недостатки, да и своих не скрываю. Так давай же, ради Всевышнего, будем выдержанны и терпеливы».

Тем не менее развлечения в Мертоне и на Пиккадилли продолжались. Танцевальные вечера для племянников и племянниц Нельсона. Званые обеды с большим наплывом гостей. А в феврале устроили большой, человек на сто, музыкальный вечер, где пела хозяйка, сама аккомпанируя себе на фортепьяно. Сэр Уильям использовал любую возможность ускользнуть, порой в компании Нельсона, но чаще. в одиночку. Однажды он отправился на прием в честь дня рождения королевы Шарлотты, ко двору, где леди Гамильтон все еще чурались. Лорд Нельсон не пошел – там вполне могла оказаться леди Нельсон.

В конце марта стало ясно – долго сэр Уильям не протянет. «По-моему, на сей раз ему не выкарабкаться, – отмечал его секретарь. – Он тает на глазах как свечка». Сэр Уильям и сам понимал, что умирает, и велел Гревиллу проследить за тем, чтобы никто, за исключением самых близких, вроде него, друзей, не нарушал его покой попытками подготовить его к смерти. Лорд Гамильтон мирно отошел на руках у жены и в присутствии Нельсона, до самого конца державшего его за руку, 6 апреля 1803 года в возрасте семидесяти двух лет. «Печальный день для покинутой Эммы, – писала она в духе эпитафии. – В десять минут одиннадцатого дорогой мой, благословенный сэр Уильям оставил меня». «Бедная леди Г., – писал Нельсон Дэвисону, – как Вы понимаете, безутешна. Надеюсь, хотя и сомневаюсь, ее оставят в покое».

Вдова немедленно заказала траурное платье для всех чад и домочадцев, а для себя – приличествующие печальному событию украшения: ожерелье, сережки и браслет. А затем, вопреки желанию Нельсона, хотевшего, чтобы она осталась жить в Мертоне, переехала в новый дом на Кларджес-стрит.

Завещание никаких неожиданностей не содержало. Подтверждалось, что наследником сэра Уильяма является Чарлз Грезилл. Эмме назначалась пожизненная рента в размере 800 фунтов в год и единовременная выплата в том же объеме. 100 фунтов передавались ее матери. По завещанию также покрывались долги Эммы, ей же направлялись 700 фунтов по письму из Кутс-банка, которое сэр Уильям успел прочитать еще при жизни. В конце концов Эмма получила эти деньги от Гревилла, однако тот, пренебрегая волей завещателя – «никаких вычетов», удержал значительную сумму в счет налогов на прибыль.

Нельсону, писавшему теперь на траурной бумаге, которая и поныне в ходу, сэр Уильям оставил два охотничьих ружья и эмалевую миниатюру, выполненную Генри Боном с портрета Виже-Лебрён, изображающего Эмму в виде вакханки. Это, говорилось в завещании, «скромный знак огромного уважения, испытываемого им к достойнейшему и самому верному в жизни» другу. «И позор, – продолжает завещатель, – тем, кто не подпишется под этими словами» [50]50
  Биографу сэра Уильяма Брайану Фозергиллу чудится в данном высказывании некая ирония либо бравада. «Вообще-то, – продолжает он, – сарказм был не в духе Гамильтона, но здесь явно ощущается какая-то двусмысленность, по всей вероятности намеренная. Зачем оставлять картину, более того, копию, тому, у кого есть оригинал. Отношение самого Нельсона к завещанию сэра Уильяма выразилось в письме к королеве Неаполитанской: «Добрый сэр Уильям не обеспечил леди Гамильтон так, как то позволяло его состояние. Он разделил его между своими родственниками. Но хоть друзья единодушно порицают его, она хранит верность его памяти»… Увы, само письмо Нельсона являлось в высшей степени несправедливым по отношению к памяти лорда Гамильтона. Назначенная Эмме ежегодная рента, имея в виду ее положение вдовы, была по тем временам весьма внушительной. Что же касается дружеских попреков, то никаких свидетельств (за исключением переписки самого Нельсона) не сохранилось. Сэр Гамильтон, несомненно, поступил разумно, понимая – если предоставить право распоряжаться наследством Эмме, она очень быстро пустит его на ветер».


[Закрыть].

Считая Эмму обеспеченной явно недостаточно, Нельсон писал Александру Дэвисону вскоре после смерти сэра Уильяма: «Осмеливаюсь просить Вас выплачивать от моего имени Эмме леди Гамильтон по сто фунтов первого числа каждого месяца вплоть до получения дальнейших распоряжений».

Вскоре после смерти сэра Уильяма мадемуазель Виже-Лебрён зашла к леди Гамильтон и, не застав хозяйку лома, оставила визитную карточку… «Через некоторое время, – пишет мадемуазель Лебрён в своих мемуарах, – она появилась у меня, одетая в траурное платье и густую черную вуаль. Волосы острижены коротко, по новой моде. Полнотой эта Андромаха отличалась необыкновенной (мемуаристка отмечает – леди Гамильтон поглощала в огромных количествах портер). Она сказала, что заслуживает сострадания, ибо в лице мужа потеряла друга и отца и навсегда останется безутешной. Признаться, ее слова не произвели на меня сколько-нибудь значительного впечатления: мне все время казалось, будто она играет роль. Очевидно, я не ошиблась, так как буквально несколько минут спустя она заметила на пианино ноты и, заиграв бравурную мелодию, принялась подпевать себе».

Мадемуазель Лебрён не единственная, кто находил в трауре леди Гамильтон больше игры, чем истинного переживания. «Некий господин, проходя по Пиккадилли, увидел у дверей дома сэра Гамильтона толпу народа, – вспоминает путешественник и археолог, большой любитель посплетничать, сэр Уильям Гилл. – Заметив, что все смотрят наверх, он тоже поднял голову, и пред ним предстала леди Гамильтон во всей неизмеримости своего горя. Одни говорили, она держит себя с большим достоинством, другие находили ее поведение демонстративным; третьи – естественным. В конце концов, отходя от разношерстной компании, где кто-то плакал, кто-то смеялся, господин услышал, как ребенок говорит матери: «Мама, мамочка, не плачь, ну не плачь, пожалуйста, все говорят, она притворяется».

Капитан Харди откликнулся на смерть сэра Уильяма с характерной для него деловитостью: «Гамильтон умер в воскресенье, в полдень. Не представляю себе, как теперь ее светлость будет жить с героем Нила, по крайней мере жить достойно».

С лордом Минто, по свидетельству последнего, леди Гамильтон говорила о своих отношениях с Нельсоном и о том, как смотрит на них свет, вполне непринужденно. А отношения их, продолжает Минто, «она отказывалась признать сугубо дружескими».