Текст книги "Частная жизнь адмирала Нельсона"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 15
Неаполь

Вскоре весь Неаполь называл меня «Nostro Liberatore»

Решив направиться в Неаполь и объяснив свое решение необходимостью капитального ремонта «Передового», который можно осуществить в близлежащих доках Посилипо, 19 августа Нельсон отплыл из залива Абукир в Италию. Его сопровождали несколько других судов, среди них «Каллоден» и «Александр». Путешествие получилось безрадостным и даже, по определению адмирала, «отвратительным» – налетевший шторм вызвал новые повреждения в обшивке «Передового» и, более того, унес человеческие жизни. Нельсон страдал от непрекращающихся приступов малярии и сверлящей боли: «голова так и раскалывалась», чувствовал себя «настолько разбитым» и больным, что казалось, вот-вот жизнь оставит его.

Первыми достигли Неаполя «Каллоден» и «Александр». Их встречали с оркестром. Шлюпки с придворными и иностранными послами направились к кораблям под нестройное исполнение гимнов Томаса Арне «Правь, Британия» и «Боже, спаси короля». Король находился в одной шлюпке с сэром Уильямом Гамильтоном, сказавшим, как пишет в «Автобиографии» Корнелия Найт, «глядя на матросов, с любопытством выглядывающих из иллюминаторов: «Ребята, это и есть король, которого вы спасли»… Иные недружно ответили: «Мы счастливы, сэр, слышать это»».

Леди Гамильтон ожидала прибытия Нельсона в сильнейшем, как она сама признавалась, возбуждении. Ей исполнилось уже тридцать три года, и она откровенно располнела. Сэр Гилберт Элиот, переехавший в Неаполь после того, как англичане оставили Корсику, пишет: фигура у нее «сделалась поистине ужасной, и с каждым днем становится все хуже. Она только и думает, как бы одеться, чтобы подчеркнуть сохранившуюся красоту лица, но это трудно. А лицо ее действительно прекрасно… Она являет собою какое-то совершенно невиданное сочетание: сама естественность и в то же время само искусство. Иными словами, ее манеры великолепно вульгарны; они отличаются полной непринужденностью, но непринужденность эта не барышни, а трактирщицы… Она наделена прекрасным чувством юмора, ей нравится доставлять удовольствие и вызывать всеобщее восхищение… В разговоре с мужчинами она склонна впадать в невероятные преувеличения».

Давно уже избавившаяся от неуверенности, леди Гамильтон теперь, напротив, знала себе цену. Она живо ставила на место любого, кто осмеливался ей возразить. Опираясь на близкие отношения с умеющей использовать людей королевой Марией Каролиной, она явно преувеличивала собственную значимость. Как обычно, любила находиться в центре внимания, как прежде – одаривать общество густым сопрано, нравившимся, впрочем, далеко не всем. Леди Холланд голос леди Гамильтон казался «скрипучим и визгливым», леди Пальмерстон находила его «сильным, однако совершенно не поставленным». Но никто не мог отрицать ни добросердечия леди Гамильтон, ни ее легкого нрава.

Несколько раньше, тем же летом, «Передовой» ненадолго бросил якорь в Неаполитанском заливе, и адмирал Нельсон отправил Трубриджа и Харди на берег с поручением засвидетельствовать почтение сэру Уильяму Гамильтону и сэру Джону Актону, а также передать письмо леди Гамильтон, где писал: «Как только завершится бой с французами, я буду иметь удовольствие засвидетельствовать в Неаполе свое почтение Вашей светлости и надеюсь получить поздравления с победой».

Леди Гамильтон отвечала: «Да благослови Вас Бог, дорогой сэр, и пусть Вам сопутствует удача… Я места себе не буду находить от беспокойства… Не говорю о том, как рада буду Вас видеть. Мне не хватает слов для выражения чувств при мысли о том, что Вы совсем рядом».

Но как ни близко находился Нельсон, на берег в Неаполе он тогда так и не сошел, собираясь, как он любил говорить, «предстать перед нею либо увенчанным лаврами, либо покрытым кипарисовой доской гроба». Словом, со щитом или на щите. Услышав месяц спустя о большой победе при Абукире, леди Гамильтон совершенно театрально грохнулась в обморок, сильно поранив себе бок. «С чего начать… – писала она, придя в себя. – Поверить не могу, что вообще способна писать, потому что с прошлого понедельника с ума схожу от радости. Честное слово миня так и тресет от счастья О Боже какая победа… Никогда никогда даже и близко не было такого триумфа такой полной славы… А как жаль беднягу Трубриджа. Наверное он места себе не находил на этой мели. Короче, мне жаль всех, кто не участвовал в сражении. Я бы лично предпочла быть подносчицей зарядов или палубу драить, но быть в сражении, чем сидеть на троне, но в другом месте… Я была бы счастлива умиреть за такое дело нет я не хотела бы умиреть пока не увижу и не прижму к сердцу ПОБЕДИТЕЛЯ НИЛА… Как я горжусь своей страной и соотечественниками. Я прям-таки задыхаюсь от счастья при мысли о том что родилась на родной земле с Победителем Нельсоном и его храбрыми ребятами… С ног до головы я – alia Nelson. Даже платок у меня голубой с залотыми якорями. А сережки – якоря Нельсона. Короче все мы пронельсонованы».

Поскольку прижать к сердцу героя-адмирала у нее возможности не было, леди Гамильтон расцеловала двух юных офицеров, донесших до Неаполя замечательную весть, – красивого восемнадцатилетнего лейтенанта Уильяма Хоста, любимого воспитанника Нельсона, и лейтенанта Томаса Кейп-ла. «Она поспешно запихала нас в свой экипаж, – вспоминает Хост, – намереваясь еще до темноты прокатить по городу. Леди Гамильтон перевязала лоб лентой с вышитыми на ней золотом словами: «Нельсон и победа»…От прохожих, – продолжает Хост, – это не ускользнуло, и улицы огласились приветственными криками: «VivaNelson!»» Дом Гамильтонов – Palazzo Sessa – в ту ночь сиял. В честь героя зажгли, как отмечала леди Гамильтон, три тысячи свечей, а надо бы – три миллиона. Сэр Уильям писал Нельсону, что в анналах истории не значится события, которое бы сделало больше чести героям, добывшим эту победу. «Наконец-то Вы полностью осуществили себя, дорогой мой Нельсон, это бессмертие… Слава Богу… Вы без труда представите себе, дорогой сэр, насколько мы с Эммой счастливы: ведь именно Вы, Горацио Нельсон, наш задушевный друг, совершили такой чудесный подвиг».

Королева Мария Каролина, по воспоминаниям леди Гамильтон, узнав о триумфе Нельсона, «как безумная металась по комнате», обнимая всех, кто окажется рядом, и восклицая «О Нельсон! О избавитель Италии!», и тоже отправила ему восторженное послание, сообщая что повесила у себя в кабинете его портрет, умоляя спеть в ее честь «God save die King et uis God Saeve Nelson et marine Britannique» [20]20
  «Боже, спаси короля и еще, Боже, спаси Нельсона и британский флот» (смесь английского, французского, немецкого и итальянского).


[Закрыть]. «Слова признательности отпечатаны в моем сердце, – говорила королева леди Гамильтон. – Потрясающе! Да здравствует нация храбрецов и ее великий флот. Это миг славы, коснувшийся и меня… Гип-гип-ура, дорогая миледи. Я без ума от счастья! С каким восторгом встречу я наших героев… Мои дети места себе не находят от радости».

Сэр Уильям высказывался несколько более сдержанно. Он приглашал Нельсона остановиться в Palazzo Sessa: «У меня дома для Вас приготовлены удобные апартаменты, и Эмма уже подыскивает самые мягкие подушки и простыни для отдохновения Ваших измученных членов».

Когда Нельсон вышел на палубу того, что он несколько причудливо именовал «обломками «Передового»», к нему уже подплывали шлюпки с Гамильтонами и королевской четой. Сопровождавший их королевский оркестр при поддержке других музыкальных групп исполнял нечто похожее на «Вот идут герои-победители» – мелодию, репетируемую ими, хотя и не вполне прилежно, все последние дни. Лодка с Гамильтонами подгребла к «Передовому» первой, и, как писал Нельсон жене, «по трапу взлетела ее светлость, не перестававшая повторять: «О Боже, это случилось!» Она упала в мои объятья скорее мертвая, чем живая».

«С прибытием короля, однако, со слезами было покончено, – продолжает Нельсон – Он взял меня за руку и, назвав «Избавителем и Хранителем», рассыпался в самых щедрых выражениях признательности. Вскоре весь Неаполь называл меня «Nostro Liberatore»… Надеюсь когда-нибудь у меня появится приятная возможность представить тебя леди Гамильтон. Это одна из самых замечательных женщин на свете. Мало кто может с ней сравниться. Она делает честь своему полу».

На борту «Передового» в тот день находилась и еще одна англичанка – сорокаоднолетняя мисс Эллис Корнелия Найт, автор некоего двухтомного романа, жившая тогда в Неаполе с мрачной, упрямой и туповатой матерью – адмиральской вдовой. Мисс Найт подошла к судну в шлюпке Гамильтонов и явилась свидетельницей драматического падения леди Гамильтон в объятия героя, показавшегося ей «маленьким и мало чем примечательным человеком». Однако же, когда все сели за завтрак, ее поразило «на редкость живое выражение лица (Нельсона) и его порывистые манеры». По столу прыгала какая-то птичка. Мисс Найт сказали, будто она залетела в каюту прямо перед началом сражения «к большой радости команды, расценившей это как доброе предзнаменование».

Король непременно хотел осмотреть весь корабль и «с ребяческим энтузиазмом» заглядывал в каждый уголок, проявив особый интерес к лазарету, где какой-то моряк читал книгу раненому приятелю, и к шляпе, бывшей на Нельсоне, когда его ранило в голову.

Поначалу Нельсон предполагал остановиться в гостинице и даже просил сэра Уильяма поручить прислуге подыскать ему «подходящие апартаменты». Но Гамильтоны настояли, чтобы он поселился у них. Приветствуемый пением сотен птичек, выпущенных из клеток рыбаками, Нельсон прибыл в Palazzo Sessa, где ему отвели просторную, светлую комнату с видом на залив. Леди Гамильтон сразу же начала деятельную подготовку к торжественному приему в честь сорокалетия гостя. Годовщину отделяла от его прибытия в Неаполь всего неделя, но Нельсон чувствовал себя намного лучше и мог с удовольствием ожидать празднества. А вот заставить его нанести визит своему противнику адмиралу Бланке дю Шайла, тяжело раненному в минувшем сражении и лишившемуся почти всего носа, так и не удалось. «Один мой вид станет для него напоминанием о собственном фиаско, – сопротивлялся Нельсон. – Я настолько не люблю французов, что, кажется, впитал эту ненависть с молоком матери».

«Приготовления леди Гамильтон к приему в мою честь могли бы заставить меня раздуться от тщеславия, – писал Нельсон жене. – На каждой ленте написано, на каждой пуговице выгравировано «Нельсон» и все такое прочее, а на столовых приборах – «Г. Н. Во славу 1 августа». Сочиняются песни, пишутся сонеты, право, я не заслуживаю всего этого». «Весь город словно с ума сошел, – подтверждает мисс Найт. – На каждом углу неаполитанцы скандируют «Vittoria», «Viva Nelson»».

Приглашения на «большой прием в честь дня рождения Нельсона» разослали всем капитанам английских судов, стоявших на рейде в Неаполе. Более того, им предлагалось взять с собой «всех офицеров и мичманов», свободных от службы. На одной из дворцовых колонн выгравировали имена всех командиров судов, сражавшихся под началом Нельсона на Ниле. Самой леди Гамильтон предстояло торжественно открыть ее в ходе приема, а также исполнить песню на слова Корнелии Найт:

 
Как Цезарь он, – свидетель Нил, —
Пришел, увидел, победил.
В победе скромен, храбр в бою,
Он Богу славу дал свою.
 

В назначенный день, 29 сентября 1798 года, пишет Нельсон домой, «за обеденным столом у сэра Уильяма собралось 80 гостей, 1740 пришло на бал, 800 – на ужин, сервированной с такой изысканностью, какой я не видывал ранее и, наверное, уж не увижу». В конверт Нельсон вложил листок со стихами, написанными мисс Найт в качестве приложения к национальному гимну. Песню на эти слова в весьма эротической манере исполнила опять-таки леди Гамильтон:

 
Славу поем мы герою,
Нельсон, мы всюду с тобою,
Небо и Бога моля:
Слава пусть ширится дале,
Пусть покоряются дали
Трону и английской стали —
Боже, храни Короля.
 

Послал Нельсон домой и балладу, которую, он был уверен, Фанни «с удовольствием и сама споет». Баллада начиналась так: «Сражался храбрый Нельсон, презрев судьбы удары».

Единственной ложкой дегтя оказалось в тот день поведение Джошиа Нисбета. Напившись, он принялся всячески нападать на отчима за слишком откровенные знаки внимания по отношению к хозяйке. Капитану Трубриджу и другим офицерам пришлось вывести молодого человека из зала. Нисбета не особенно любили на флоте. Будучи одного возраста с весьма способным и, в отличие от него, пользующимся симпатией товарищей лейтенантом Хостом (в свою очередь, не жаловавшим его), Нисбет, однако, уже стал капитаном и командиром захваченного в плен французского шлюпа «Истинный гражданин». Это назначение приписывали исключительно хлопотам влиятельного отчима, хотя тот, надо сказать, был не особенно высокого мненияо дарованиях пасынка. В узком кругу он признавал – Нисбет «на редкость груб», впрочем, он может исправиться. Леди Гамильтон, писал Нельсон жене, которой наверняка уже надоело слушать рассказы о несравненных достоинствах этой дамы, так вот, леди Гамильтон «за какие-нибудь пол года доведет его до ума даже помимо собственной воли Джошиа… Ее светлость – если, конечно, мальчик останется здесь – научит его манерам, тем более уверен, он и сам ею восторгается» [21]21
  Утверждение, явно не соответствовавшее действительности. Получив от леди Гамильтон сообщение, будто Джошиа «во всех отношениях стал лучше» и, несмотря на случающиеся время от времени размолвки, они по-настоящему любят друг друга, а также выслушав заверения мужа в том, что хотя манеры Джошиа по-прежнему грубы, но сердце «у него на редкость доброе и мягкое», мать молодого человека написала на обратной стороне письма Нельсона: «Мой сын никогда не любил Гамильтонов».


[Закрыть].

Постепенно становилось ясно, что это относится к самому Нельсону. Открыто восхищаясь ее дарованиями, неожиданными, часто остроумными репликами в разговоре, явно покоренный ее броской красотой и чувственностью, глубоко тронутый ее чистосердечным преклонением перед его воинскими подвигами и заботой, как за становящимся на ноги больным, Нельсон даже не пытался скрыть своих чувств. В письме Сен-Винсену он извиняется за «сбивчивость»; «но пишу я», продолжает он в свое оправдание, «в присутствии леди Гамильтон», и «будь Ваша светлость на моем месте, сомневаюсь, чтобы у Вас получилось лучше; у нас и сердца и руки трепещут».

Лорда Сен-Винсена послание немало смутило, как и сообщения из других источников. В письме к леди Гамильтон, выражая признательность за заботу о здоровье «нашего бесценного друга», он замечает: «Умоляю, не позволяйте Вашим ослепительным неаполитанским дамам слишком приближаться к нему, ведь он сделан из крови и плоти, а противостоять соблазнам трудно».

ГЛАВА 16
Palazzo Reale

Это страна скрипачей и поэтов, шлюх и мошенников

Примерно тогда же, когда лорд Сен-Винсен писал леди Гамильтон, капитан Кейпл добрался до Лондона с вестью о замечательной победе, одержанной два месяца назад в Египте.

Граф Спенсер получил радостное сообщение, выходя из кабинета в адмиралтействе. Выслушав краткий отчет и не сказав в ответ ни слова, он, по свидетельству военно-морского историка Оливера Уорнера, автора «Портрета леди Гамильтон» и других книг, «без чувств свалился на пол».

«В Лондон прибыл Кейпл! Слава, слава, слава тебе, храбрый, отважный, обессмертивший свое имя Нельсон! – писала герою леди Спенсер, когда, в свою очередь, новость достигла ее ушей. – Да благословит Вас и сохранит до самого конца Вашей славной службы Бог всемогущий, чье дело Вы так храбро отстаивали и отстояли… При мысли о славе страны сердце мое разрывается разом от радости, признательности, гордости – чувств, согревающих грудь любой англичанки. – И все благодаря Вам, дорогой мой добрый друг… Сейчас, в этот самый миг, в Лондоне палят пушки, готовится иллюминация, Ваше славное имя звучит на каждом углу города… Лондон обезумел, совершенно обезумел – за Кейплом от самого адмиралтейства с криками «ура» следует многотысячная толпа… Я и сама чуть не помешалась от радости и, наверное, странное письмо Вам написала, но Вы меня поймете и простите».

Король явно воспринял новость спокойнее. По слухам, он на несколько минут погрузился в молчание, а это, пишет Оливер Уорнер, «одно из наиболее удивительных последствий сражения».

Вся страна, по мере того как новость о победе достигала все новых уголков, пребывала примерно в таком же состоянии, какое описывает леди Спенсер. Повсюду в честь великого события устраивались пышные празднества. Бонапарта, этого ужасного «Бони», которым, добиваясь послушания, няньки пугали маленьких подопечных, наконец основательно побили и унизили. Англия, где минувшим летом масштабы недовольства, казалось, вот-вот вызовут революцию, объединилась в патриотическом порыве. Рассказывают такую историю. Посыльного, направляющегося в Веймут с сообщением для короля, перехватил какой-то разбойник с большой дороги, но, узнав о содержании депеши, отпустил несостоявшуюся жертву с миром. Король, к которому в Веймуте вернулась обычная любовь поговорить, «прочитал, – по утверждению автора ряда книг о жизни Нельсона Тома Покока, – письмо адмирала четыре раза вслух многочисленным придворным, оказавшимся в это время на эспланаде».

Газеты, столь скептически высказывавшиеся о безуспешных попытках Нельсона обнаружить французский флот, теперь всячески превозносили его ум и отвагу. Всего месяц назад печатались карикатуры, изображающие беспорядочные метания англичан по Средиземному морю. Теперь на тех же полосах появлялись портреты героя, «храброго Нельсона», побивающего «гидру египетскую» палкой из британского дуба, «уничтожающего крокодилов-революционеров» и «злых духов», «очищая тем самым воды Нила».

В воздух взлетали фейерверки, звучали пушечные салюты, звонили церковные колокола Устраивались балы в залах благородных собраний. В моду вошли два новых танца – «Передовой» и «Прорыв вражеского строя». В тавернах выпивка лилась рекой. Школьников распустили на каникулы. На дорожных экипажах развевались флаги, а форейторы криком сообщали добрые вести сборщикам пошлин на дорожных заставах. Деревенский люд шагал из церкви в пивную, высоко подняв над головами листы бумаги с изображением «нашего однорукого победителя». В церквах и часовнях читались специальные молитвы; сочинялись песни и куплеты. Изготовили гигантское количество всяческих сувениров – рисунков, кружек и стаканов с надписями на стекле, механических игрушек, детских морских костюмчиков, иллюстрированных книг, моделей британских кораблей. В Норфолке торжества в честь «самого отважного сына» графства отличались особым размахом. «Большие празднества в Норвиче в честь великой и славной победы лорда Нельсона над французами, – отмечает в дневнике настоятель прихода в Уэстон-Лонгвилле. – На рыночной площади целиком зажарили быка. В этот день общей радости мистер Готман прочел в Уэстон-Черч утреннюю молитву, приличную случаю. На обед подали баранью ногу. А вечером, после ужина, я выставил слугам крепкого пива и немного пунша в честь великой победы, за здоровье лорда Нельсона, всех его офицеров и храбрых матросов».

В Свофэме устроили большой бал. Вот как описывает его в письме тетке дочь Уильяма Нельсона Шарлотта: «Ничего подобного видеть мне не приходилось… Первые два танца молодая миссис Хост танцевала со мной… Из Лондона привезли все опубликованные в последнее время песни. Мы пели, а теперь я учусь их играть сама… Ленты миссис Хост выписала из Лондона. Они наполовину цвета морской волны – в честь флота, наполовину красные – в честь батских рыцарей. Она подарила мне медальон с изображением дяди, я повесила его на шею… Миссис Микельтуэйт заказала в Лондоне очень красивую шляпку с надписью золотыми блестками «Герой Нила»».

В Бёрнем-Торпе сосед Эдмунда Нельсона сэр Мордаунт Мартин велел зарезать овцу и устроил застолье с исполнением, как пишет историк М. Эйр Мэчем, «отличной песни, переделанной из старого гимна «Правь, Британия»; солировал мистер Картер в сопровождении местного оркестра».

У себя в Раундвуде леди Нельсон оказалась в центре всеобщего внимания. От видных горожан, раньше ее просто не замечавших, она теперь не знала отбоя. Но радости ей это не приносило. «По правде говоря, благодарить их не хочется», – писала она. Иное дело – ее деверь Морис. Он был польщен и счастлив, получив приглашение быть почетным гостем на шикарном обеде в Лондоне, данном премьер-министром, назвавшим, обращаясь к членам палаты общин, Нельсона «великим военачальником, чьи заслуги переполняют наши сердца восторгом и чьи подвиги никогда не перестанут вызывать у его соотечественников чувства глубокой признательности».

Город Лондон, лорд-мэру которого Нельсон в свое время вручил шпагу командующего французским флотом, наградил Нельсона и его капитанов почетными шпагами, а король – медалями. Вручил им медали, стоимостью более 2 тысяч фунтов, и Александр Дэвисон, не обошедший также своим вниманием лейтенантов и, далее, мичманов и боцманов – им достались медали из позолоченной бронзы, и, наконец, матросов – тем вручили бронзу [22]22
  На самом деле жест Дэвисона являлся не таким щедрым, каким мог показаться. Это был знак благодарности за назначение его на чрезвычайно выгодную должность инспектора, в чьем ведении находятся премиальные. Как говорится в архивных документах, за «исключительную любезность (проявленную по отношению к нему Нельсоном и его подчиненными), в результате которой в полное (его) ведение передана продажа французских кораблей, захваченных в плен в ходе памятного сражения на Ниле».


[Закрыть]. Ленточки к медалям были длиной в ярд. Многочисленные дары, в том числе две тысячи цехинов от турецкого султана, вручили герою, его офицерам и матросам для передачи раненым. Лично Нельсону султан послал парадный ятаган, ментик из лучших сортов алой ткани, отороченный прекрасным собольим мехом, флягу, кривую турецкую саблю с золотой рукояткой, мушкет с прикладом из серебра и слоновой кости, а также бриллиант, известный под именем «Челенк», извлеченный из тюрбана одного из Великих Сеньоров, – его Нельсон, которому посланец султана в самых возвышенных выражениях расписал, насколько уникален этот дар («ослепительный камень, увенчанный трепетным оперением и украшенный сияющей звездой посредине, с часовым механизмом, вделанным сзади»), должен был прикрепить к собственной шляпе. Из России доставили медальон с изображением царя и золотую табакерку, украшенную бриллиантами. От Ост-Индской компании – 10 тысяч фунтов лично для Нельсона. От его братьев-офицеров, как свидетельствуют морские хроники, «великолепную саблю, эфес которой, выполненный в золоте, в точности воспроизводил формы крокодила». Казалось, только король и правительство отказываются воздать герою должное, словно бы не желая и далее подогревать его тщеславие либо страшась нанести обиду старшим по возрасту и званию.

Лорд Худ шепнул Фанни, будто ей скоро предстоит стать виконтессой: он получил сведения от премьер-министра Уильяма Питта. А почему бы нет? В конце концов, адмиралу Джервису пожаловали титул графа Сен-Винсена за прошлогоднюю победу над испанцами, а адмирал Дункан стал бароном после сражения при Кампердауне. Но все обернулось иначе. Так как под Абукиром Нельсон командовал не всем флотом, а лишь эскадрой, правительство, дабы не создавать нежелательного прецедента, решило дать ему титул барона и назначить пенсион в размере двух тысяч фунтов стерлингов в год, распространяющийся на его детей и внуков. Именно такие оправдания привел в разговоре с Нельсоном граф Спенсер, а лорд Худ расценил их как «самые жалкие из всех возможных аргументов».

В ходе одного из заседаний палаты общин депутат от Дерби, генерал Джордж Уолпол – дальний родственник Нельсона, высказал мнение, что герой заслуживает более высокого звания, но Питт заявил: иерархия титулов здесь вообще ни при чем. Адмирал Нельсон одержал великую победу, и «никому не придет в голову задаваться вопросом, кем он после нее стал – бароном, виконтом или графом».

В кругу друзей и семьи Нельсон не скрывал своего разочарования. «Известно, – пишет автор одной из самых ранних его биографий Джеймс Харрисон, – как часто Нельсон высказывал горечь и возмущение столь низкой оценкой своих трудов. «Пусть бы ничего не дали, – то и дело повторял он, – тогда бы претензий не было, а так мои заслуги стоят больше, чем просто баронское звание»».

Леди Гамильтон так и вовсе бушевала. «На виселицу всех их!» – восклицала она в письме леди Нельсон в конце октября, а самому герою писала: «На месте английского короля я бы сделала Вас вельможей номер один – ГЕРЦОГОМ НЕЛЬСОН МАРКИЗ НИЛ ГРАФ АЛЕКСАНДР ВИКТОНТ ПИРАМИДА БАРОН КРАКАДИЛ ПРИНЦ ВИКТОРИЯ, дабы потомство сохранило Вас во всех видах».

И в других длинных, эмоциональных, страстных, порой беспорядочных письмах она лихорадочно перечисляет почести и дары, заслуженные им (и иные из них ему действительно вручили), пишет о том, как высоко его ставят король и королева Неаполитанские, о собственных к нему чувствах, «о которых (он) с легкостью догадается».

«Я должна видеть этот подарок (ментик) потрогать его прикрепить к платью посмотреться в зеркало воскликнуть vivo il Turk… Да продлится Ваша жизнь долго-долго-долго во имя Вашей страны Вашего короля Вашей семьи всей Европы Азии Африки обеих Америк и на беду Франции но в особенности ради счастья сэра Уильяма и меня которая любит Вас восхищается Вами и гордится Вашей дружбой.

…Я говорила Ее Величеству хорошо бы ей мне и леди Нельсон составить tria juncta in uno (тройственный союз в едином лице) ведь все мы Вас так любим только все по-разному но в то же время одинаково если Вы только понимаете что я хочу сказать… Я не пылаю любовью ко всему миру я никому не враг к сожалению я человек трудный и не умею дружить со всеми но несколько друзей за которых я бы жизнь отдала у меня есть… Мы так Вас любим он мне лучший муж-товарищ… хотела бы сказать отец но в то же время какое счастье было бы и благословение иметь детей…»

Леди Гамильтон и ее муж делали все от них зависящее, стремясь сделать жизнь Нельсона в Неаполе максимально приятной и комфортной. «Мне выпало редкое счастье принимать у себя одного из первых людей мира и нашего друга сэра Горацио Нельсона, – пишет сэр Уильям Чарлзу Гревиллу, – и хотя неизбежные приемы, костюмированные балы и все такое прочее отнимают у меня кучу сил, я скорее согласился бы жить до конца дней своих на хлебе и воде, чем не делать всего полагающегося по такому великому случаю».

Нельсону все еще нездоровилось, время от времени его донимали головные боли и приступы малярии, и хотя в Palazzo Sessa потоком шли приветственные письма от правительственных чиновников, высшего офицерства, да и младших товарищей, он все еще никак не мог избавиться от чувства обиды за полученный титул барона вместо ожидаемого виконта, дай пенсион вышел на 1000 фунтов меньше, чем у Сен-Винсена и Дункана. Тем не менее чувства, откровенно выказываемые леди Гамильтон, и гордость, внушаемую ей его подвигами, общество неизменно благорасположенного к нему сэра Уильяма, доверительные отношения с ближайшим советником короля сэром Джоном Актоном, лестные знаки внимания со стороны самого короля и королевы – все это поднимало настроение и позволяло наслаждаться жизнью. Нельсон разъезжал в экипаже Гамильтонов по набережной, отвечая на приветствия горожан; обедал в Palazzo Reale; наносил визиты в другой королевский дворец – в Казерте, построенный в 1774 году по проекту Ванвителли; сидел с книгой в руках в тени деревьев на вилле Гамильтонов в Торре-дель-Греко у подножия Везувия и прибрежной вилле Эммы в Посилипо, неподалеку от Неаполя. Его водили на экскурсии в Геркуланум и Помпею; он выходил на яхте в Неаполитанский залив; поднимался по склонам Везувия. А более всего Нельсон наслаждался обществом Эммы Гамильтон, такой неудержимой, такой отзывчивой, такой соблазнительно красивой, так восхищающейся его славой, такой доброй и внимательной в качестве сиделки и такой пылкой и чувственной как женщина. Теперь он явно и по-настоящему влюбился в нее, а возможно, уже стал и ее любовником. «Неаполь – опасное место, – писал он лорду Сен-Винсену вскоре после прибытия, не скрывая своих чувств к Эмме. – Лучше бы держаться от него подальше». Однако же держаться подальше от сладкого яда он не собирался, и, если верить некоторым свидетельствам, знаки внимания, публично оказываемые Нельсоном леди Гамильтон, не замечать становилось все труднее.

Но даже в сложившихся обстоятельствах он подумывал о поездке домой, куда его, помимо всего, влекла бесспорная перспектива горячей встречи и новых почестей, тоже вполне ожидаемых. Приказ, полученный из адмиралтейства, гласил: запереть французов в Александрии и на Мальте. Но его собственного присутствия для этого не требовалось. Сэмюэл Худ вполне был способен обеспечить блокаду Александрии, а самолично приняв капитуляцию гарнизона на острове Гозо, Нельсон мог со спокойной совестью доверить блокаду соседнего, более крупного острова – Мальты – капитану Боллу: нудная задача, выполнением которой экипаж «Александра» будет занят ближайшие два года. К тому же, сколь бы сильно ни тянуло Нельсона к леди Гамильтон, бурная светская жизнь тех неаполитанских кругов, в которых она вращалась, его совершенно не привлекала, как, впрочем, и компания придворных, особенно дам, толпящихся в затемненных, пропахших дорогими духами, слишком нарядных залах Palazzo Reale.

Наутро после приема, данного в честь дня его рождения, Нельсон раздраженно писал Сен-Винсену: «Чувствую себя отвратительно, и скверные нравы здешнего двора вряд ли умерят мой беспокойный нрав. Это страна скрипачей и поэтов, шлюх и мошенников». Оснований изменить сложившееся мнение у Нельсона так и не появилось.

Тем не менее уехать из Неаполя он еще не мог. Сэр Уильям Гамильтон давно уже убеждал короля Фердинанда отказаться от мнимого нейтралитета и открыто выступить против Франции, то есть объявить ей войну. Нельсон стал на сторону сэра Уильяма, энергично убеждая короля взять на вооружение максиму лорда Чэтема, говорившего, что «самые надежные меры – крайние меры», и всячески стараясь нейтрализовать выжидательную позицию надменного аристократа – министра иностранных дел маркиза ди Галло, откровенно его недолюбливая. Нельсон инстинктивно ощущал – прямота английского моряка явно не по душе хитрому дипломату. «Он слишком влюблен в ленты, кольца и табакерку с нюхательным табаком», – иронически замечал Нельсон, повторяя, по сути, мысль, высказанную ранее леди Гамильтон, считавшей, что министерский пост «испортил этого господинчика». Еще большую настойчивость, чем Гамильтон и Нельсон, вместе взятые, в попытках убедить короля в необходимости войны проявляла королева – «единственный мужчина в Неаполе», по выражению Наполеона Бонапарта. Маркиза ди Галло она клеймила как «пустого, безграмотного, самодовольного хлыща». С того самого момента, как ее сестру гильотинировали в Париже, королева вынашивала планы мести. Она уже обращалась к зятю, австрийскому императору, с просьбой прислать ей какого-нибудь энергичного военачальника, способного вдохнуть хоть немного жизни в так называемую неаполитанскую армию, на самом деле* представляющую собой, по словам одного из ее собственных офицеров, пестрое сборище одетых в военную форму землепашцев. Император откликнулся и направил в Неаполь барона из Баварии Карла Мака фон Лайбериха, крепко сбитого сорокашестилетнего солдата с «острым взглядом», сразу произведшего на Нельсона хорошее впечатление. «Генерал, – обратилась к нему за обеденным столом в Palazzo Reale королева, – станьте для нас на суше тем, кем стал мой герой, адмирал Нельсон, на море». Присутствовавший здесь Нельсон, явно польщенный словами королевы, вернул комплимент, заметив, что ее величество – явно дочь Марии Терезии.