Текст книги "Частная жизнь адмирала Нельсона"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Столь же агрессивно Нельсон ответил Трубриджу, взявшему, как приказано, острова Иския и Капри, но вынужденному принять на борт разношерстную местную публику – как утверждали, коллаборационистов, сотрудничавших с французами. Трубридж просил прислать военный отряд, сформированный из своих, и судью для проведения судебных процессов. Нельсон, переговорив с Актоном и королевой, просьбу капитана немедленно удовлетворил и с военными и судьей отправил лаконичную записку: «Жду доклада о снятых с нужных шей голов. Только это меня успокоит». Трубридж подтвердил прибытие судьи, однако высказался о нем весьма уничижительно. «Жалкая личность, – писал он Нельсону. – Напуган до смерти… Утверждает, будто только епископ имеет право лишить священников сана, а до того казнить он их не может. Я велел ему вешать, а если он считает, что лишения сана путем повешения недостаточно, то я иного мнения».

Судья оказался не единственным неаполитанцем, прогневавшим Трубриджа. «У меня тут на борту находится мошенник, некто Франческо, бывший комендант замка на Истрии, – сообщал он Нельсону в другом письме. – Едва мы взяли замок, как толпа разодрала в клочья плащ с трехцветным капюшоном и шляпу с символикой свободы, сидевшую на голове этого мерзавца, после чего у него хватило наглости облачиться в мундир армии Его Сицилийского Величества. Мне пришлось сорвать с него эполеты и кокарду и заставить его самого выбросить их за борт. Далее я оказал ему честь быть закованным в двойные кандалы». В очередном письме Нельсону Трубридж сообщает: «Безобразия надо пресекать беспощадно. Я тут на днях велел высечь негодяя, подсыпавшего в хлеб песок. Буханку ему повесили на шею». А еще Трубриджу поднесли вместе с корзиной фруктов голову «мерзавца», некоего Карло Гранозио. Дарителем оказался «веселый малый», попросивший капитана «милостиво принять сей дар как свидетельство его преданности короне». Трубридж извиняется перед Нельсоном – он не сможет переслать подношение ему лично: стоит слишком жаркая погода.

Самого же Нельсона королева и леди Гамильтон всячески понуждали отправиться в Неаполь. Королева «рекомендует, просит, умоляет Вас, дорогой милорд, наведаться в Неаполь, – пишет ему Эмма 12 июня. – Ради Бога, подумайте и поезжайте». В конце концов Нельсон уступил и отплыл было в Неаполь, взяв с собой 1700 пехотинцев-роялистов. Однако же, узнав по пути, что французский флот, вышедший из Бреста, каким-то образом просочился через английскую блокаду и вошел в Средиземное море, он повернул назад, в Палермо, дабы избавиться от обременительного груза – солдатской массы, – очистив, таким образом, орудийные палубы для возможного морского боя.

Курсируя в ожидании французов вдоль западного побережья Сицилии и надеясь перехватить их в случае попытки проследовать в Египет на выручку запертой французской армии, Нельсон получил срочную депешу от сэра Уильяма Гамильтона. Тот просил его оставить нынешний пост и немедленно отправляться в Неаполь, где добровольцы, вставшие под знамена кардинала Руффо, которых он и сам называл «головорезами», запрудили улицы города, вынудив французов покинуть Неаполь, где, помимо отрядов милиции Партенопейской республики, остался лишь небольшой гарнизон замка Сан-Элмо.

Понимая, сколь важно не дать французам добраться до Египта, Нельсон еще раньше объяснял лорду Сен-Винсену, почему он не присоединяется к основным силам британского флота, сосредоточенным в западной части Средиземного моря. «На меня Вы можете положиться всегда, – писал он ему из Сицилии, – но сейчас мне остается лишь выразить свое сожаление в связи с невозможностью прийти к Вам на помощь: остров удерживает меня на месте. Королеву успокоит только одно – мое твердое обещание никуда не уходить отсюда». Тем не менее, пусть и пришлось для этого оставить позиции, прикрывающие Сицилию, Мальту и Египет от возможного вторжения французов и нарушить тем самым известные ему замыслы командующего флотом, Нельсон недолго колебался перед тем, как выполнить просьбу Гамильтона и направиться в Неаполь.

По пути он остановился в Палермо, где получил следующее сообщение: люди кардинала Руффо дерутся на улицах Неаполя и постепенно приближаются к замкам, в которых засели намного уступающие им в численности защитники Партенопейской республики. Выяснил он также, что роялисты полностью взяли под контроль острова Неаполитанского залива, где, мстя за недавнее поражение, творят жестокий суд над местными якобинцами или их приверженцами, включая трех священнослужителей, обвиненных в измене и переправленных на Сицилию. «Сообщение о казни тринадцати якобинцев весьма нас порадовало, – пишет Нельсон Эдварду Футу, командиру «Морского конька» и старшему английскому офицеру в Заливе. – А трое святош, надо надеяться, будут болтаться на дереве, достаточно прочном, чтобы не сломиться под тяжестью их грехов». Кардиналу же Руффо Нельсон доверял не больше, чем врагам короля Фердинанда. Леди Гамильтон он говорил, что направляется в Неаполь, намереваясь «помочь их величествам упорядочить там дела и отозвать (если надо, вместе с головой) кардинала».

В Неаполь вместе с ним ушли леди Гамильтон и сэр Уильям – дипломатический жест со стороны последнего. Его жена следовала в качестве переводчицы и представителя королевы. Переход оказался спокойным, и когда они достигли Неаполя, город выглядел en fete [27]27
  Праздничный (фр.).


[Закрыть]: окна сверкали огнями, с набережной доносились возгласы «Viva il Re!». Навстречу Нельсону вышли переполненные лодки. В одной из них находился Эгидио Палмио, вождь девяностотысячной, по его заверениям, армии lazzaroni, готовых, если только им выдадут оружие, сражаться за короля. Нельсон неосмотрительно откликнулся на его просьбу и, чем мог, помог.

В городе царил хаос. Люди кардинала Руффо творили сущее беззаконие: мародерствовали, убивали всех, кто казался им врагом. «На улицах повсюду валялись трупы. Одежда с них была сорвана, кожа белая – явно это были люди из благородных, – рассказывал очевидец событий своему сыну. – На виа ди Понто, с криками «якобинец!» на меня внезапно налетела целая толпа горожан. Я почувствовал, как с меня срывают парик (скрывавший короткую, по республиканской моде, прическу). Меня схватили, сорвали одежду, принялись колоть штыками». К счастью, в толпе оказался какой-то знакомый. Это и спасло беднягу от верной смерти. Его бросили в тюрьму, где сестра при свидании с ним упала в обморок. «Ну да не страшно, – повествовал тюремщик, – я живо привел ее в чувство». Для этого понадобилось лишь дважды хлестнуть ее плеткой по лицу.

«Город кишел бандитами и вооруженными lazzaroni, – передает другой очевидец, сумевший выжить. – У них только одно на уме – безжалостно рушить дома, по виду казавшиеся им прибежищем патриотов-якобинцев… Повсюду валялись тела убитых, в основном искалеченные… женщин и девушек, принадлежащих якобинским семействам, тащили по улицам обнаженными. На перекрестках валялись отсеченные головы и части тел… Людей убивали у меня на глазах, одного за другим… А потом эти мясники, даже не давая себе труда убедиться, что несчастные мертвы, отрезали им головы: иные насаживали на длинные пики, другими играли, как мячами».

Напуганный поведением своих людей, стремясь избежать дальнейшего кровопролития – да и опасаясь появления в заливе французских кораблей, заручившихся к тому же поддержкой испанцев, – Руффо принял капитуляцию остающихся в укрепленных пунктах города французских отрядов и их неаполитанских союзников с условием: французам и тем из местных, кто пожелает к ним присоединиться, будет обеспечена свободная эвакуация во Францию. Таким образом они избегут резни, устроенной lazzaroni и калабрийцами. Неаполитанцы, выступившие в поддержку недолговечной Партенопейской республики, будут отпущены домой по закону о всеобщей амнистии.

Нельсона, всегда считавшего и продолжающего считать, что «с французами возможен только один язык – язык силы», возмутил такого рода либерализм. Курьер из Неаполя, появившийся на борту флагмана, рассказал – сообщение привело Нельсона в ярость. «Скажите публике на берегу, – взорвался он, – что я смету с лица земли их город». Сэр Уильям, перехвативший курьера, когда тот уже спускался по трапу в лодку, просил его никому не передавать адмиральских угроз. «Надеюсь, – продолжал посол, – к утру он успокоится и передумает». Не дожидаясь подробностей соглашения, Нельсон принялся писать на него уничижительный отзыв, озаглавленный следующим образом: «Суждение, вынесенное до опыта знакомства с договором о перемирии, исключительно на основании сообщений, полученных в море». Пространный документ заканчивался так: «Исходя из вышесказанного, адмирал флота Его Величества предлагает кардиналу направить совместное послание французам и бунтовщикам, где разъяснялось бы следующее: прибытие в Неаполь английского флота означает полное прекращение действия данной договоренности… Между бунтовщиками и изменниками, с одной стороны, и их милосердным королем, с другой, не может стоять никакая третья сила, и они должны незамедлительно предать себя справедливому суду своего суверена».

Уверенный в поддержке короля, и в самом деле обрушившегося на «недостойный компромисс с бунтовщиками», Нельсон продолжал твердо стоять на своем в разговоре с «никчемным малым» Руффо, когда тот поднялся на борт и начал пробираться к нему, лавируя между расчехленными орудиями и лодками, из которых как раз выгружали лимоны и мясо. Нельсон встретил кардинала на верхней палубе и немедленно повторил (через Гамильтона, служившего переводчиком) сказанное в письме – «никакой договор с бунтовщиками не может вступить в силу до одобрения оного Его Сицилийским Величеством». Французы должны капитулировать безоговорочно, а «бунтовщиков – подданных Его Сицилийского Величества» не следует отпускать из замков Кастель Нуово и Кастель д’Ово в ожидающие их лодки. Кардинал Руффо, «само итальянское лукавство», по словам Гамильтона, указал на то, что полякры для французов и тех неаполитанцев, изъявивших желание ехать с ними во Францию, готовы и ждут команды на отплытие. Он, кардинал, уже дал слово, что никто им не будет препятствовать, и нарушить своего обещания не может. Самая разумная, с его точки зрения, и самая справедливая политика заключалась бы в амнистии всем, за исключением самых отъявленных разбойников. Впоследствии Гамильтон утверждал – лишь его дипломатическое посредничество «предотвратило открытый разрыв между кардиналом Руффо и адмиралом Нельсоном». Последний же в разговоре с адмиралом Дуквортом, посланным на усиление нельсоновской эскадры иод Неаполем, говорил: «Как нетрудно понять, мы с кардиналом изначально занимаем разные позиции». И вообще адмиралу трудно договориться с кардиналом.

Разногласия остались неразрешенными и во время второй встречи, столь же холодной и безрезультатной, сколь и первая. Нельсон, чьи и без того властные, раздражающие манеры усугублялись, по его собственным словам, «непрекращающимися головными болями, общим болезненным состоянием и бессонницей», продолжал настаивать на безоговорочной капитуляции. Руффо противился. Если не будут приняты, говорил он, его предложения, он отзовет своих людей и предоставит англичанам самим решать все проблемы. В конце концов, это он подавил сопротивление врагов короля без всякой поддержки со стороны английского адмирала, пытающегося теперь навязать ему свою волю. По возвращении в город кардинал дал понять, что Нельсон готов нарушить условия перемирия и в предстоящую ночь может начаться паника и резня.

Его опасения оправдались: напуганные тем, что их дома будут разрушены либо огнем французов из замка Сан’Элмо, либо английской артиллерией, а может, и тем и другим, сотни людей очертя голову бежали из города. Калабрийцы перехватывали их и подозреваемых в симпатиях к якобинцам расстреливали на месте. Lazzaroni во главе с Эгидио Паллио вовсю действовали мушкетами, которыми их вооружил, по настоянию леди Гамильтон, Нельсон. Всю ночь с кораблей шла стрельба, стоял сплошной гул, в городе вспыхивали пожары.

На следующий лень Нельсон, все еще не получивший официальных инструкций из Палермо, решил восстановить порядок. Он известил кардинала Руффо, что в настоящий момент «решил не предпринимать ничего, что могло бы нарушить перемирие». Беженцам будет разрешено погрузиться в полякры. Для наведения в городе порядка в распоряжение кардинала посылаются полторы тысячи моряков. Руффо отслужил благодарственную молитву.

ГЛАВА 18
Неаполитанский залив

Самых отъявленных головорезов-бунтовщиков я заковал в кандалы. Надеюсь, они разделят судьбу Карачьоло…

Утром 28 июня 1799 года наконец-то пришли давно ожидавшиеся инструкции из Палермо. Сэр Джон Актон сообщал: единственный приемлемый вариант – безоговорочная капитуляция. В свою очередь, королева писала леди Гамильтон: «Король считает возможным, а я разделяю его мнение и представляю его на мудрый суд нашего дорогого лорда Нельсона, заключить соглашение на следующих основаниях. Бунтовщики складывают оружие и сдаются на милость короля. Далее, как мне кажется, надо примерно, самым суровым образом покарать некоторых предводителей… Для женщин, принимавших активное участие в бунте, исключения делать не следует: они не заслуживают снисхождения… Такова печальная необходимость, ибо в противном случае королю и шести месяцев не удастся управлять страной в мире и покое… Ну и наконец, дорогая миледи, я советую лорду Нельсону действовать в Неаполе так, как если бы он находился в каком-нибудь ирландском городе, население которого тоже вздумало бунтовать. Франции эти тысячи мерзавцев пользы не принесут, а нам без них будет лучше. Они заслуживают быть отправленными в Африку или в Крым… Их следовало бы заклеймить, дабы все знали, с кем имеют дело. Короче, я советую Вам, миледи, проявить величайшую твердость, энергию и суровость». Вскоре после получения его женой данного письма сэр Уильям Гамильтон писал кардиналу Руффо:

«Лорд Нельсон просит меня известить Ваше преосвященство – в соответствии с только что полученным распоряжением Его Сицилийского Величества, полностью отвергшим условия принятия капитуляции его взбунтовавшихся и укрывавшихся в замках Кастель Нуово и Кастель д’Ово подданных, – он намерен в самое ближайшее время занять эти замки и составить списки тех, кто их оставил и в настоящий момент находится в порту… Одновременно он предписывает бунтовщикам, покинувшим упомянутые замки и оставшимся в городе, в ближайшие двадцать четыре часа, под страхом смерти, сдаться на милость Его Сицилийского Величества».

В тот же день Нельсон писал сэру Джону Актону:

«Все здесь происходящее мне совершенно не нравится. Говоря коротко, даже если бы кардинал являлся ангелом, людям его поведение не понравилось бы. До меня доносятся одни лишь жалобы и ропот, конец которому, по скромному моему мнению, может положить только присутствие короля, королевы и неаполитанских властей. Иными словами, вновь должно начать действовать законное неаполитанское правительство».

Согласно распоряжениям Нельсона, шлюпки, спущенные с британских кораблей, отконвоировали переполненные полякры в район непосредственной близости к флоту. К беженцам же, проведшим ужасную ночь в совершенно антисанитарных условиях, приставили вооруженную охрану. Многие из них были убеждены, что в этом и состоял с самого начала тайный замысел английского адмирала: он отпустил их из замков только для удобства наблюдения за ними. Ну а поведение Нельсона в ближайшие несколько часов могло лишь укрепить в уверенности, что судьба их в руках угнетателя.

Среди пассажиров одной полякры находился Франческо Карачьоло, герцог Бриенца. Вернувшись из Неаполя в Палермо для спасения своих поместий от разграбления, Карачьоло уступил давлению вождей Партенопейской республики и возглавил расползающийся по швам неаполитанский флот. За относительно короткое время ему удалось привести его в более или менее боеспособное состояние. Он приказал стрелять по английским судам, а также по кораблям, чей экипаж, состоящий из неаполитанцев, сохранил верность Бурбонам. Открыл он огонь и по «Минерве», своему, в бытность командующим флотом короля Фердинанда, флагману. Заклейменный изменником, Карачьоло с приближением английских кораблей к Неаполю бежал из города и, переодевшись в крестьянскую одежду, направился на отдаленную виллу, в поместье своего дяди, герцога Кальвирано. Вовремя уведомленный о том, что его предали и вот-вот схватят, он ночью бежал с виллы и какое-то время скрывался сначала в близлежащей хижине, потом, с помощью верных слуг, в колодце. По пятам за ним шел отряд людей кардинала Руффо – safedisti – во главе с неким Ла Маррой.

Получив известие о пленении герцога, Нельсон написал кардиналу просьбу передать Карачьоло и других главарей бунта в его руки, ибо он «знает, как с ними поступить».

Капитан Харди находился на верхней палубе «Молниеносного», когда к нему доставили пленника. Карачьоло, будучи всего сорока семи лет от роду, выглядел гораздо старше: «бледный, с длинной бородой, пустыми глазами – не человек, а мертвец», по описанию Уильяма Гамильтона. Из сострадания Харди велел расковать его и провести под присмотром лейтенанта и двух матросов в каюту, где ему предложили поесть и выпить. Пленник от всего отказался. Мичману Джорджу Парсонсу тоже стало его жалко: «выглядел он совершенно измученным и истощенным; одежда порвана в клочья, но выражение лица выдавало человека, готового выдержать выпавшие ему испытания до конца».

Ухватившись за возможность продемонстрировать пример незамедлительного возмездия, всегда отстаиваемого им в таких обстоятельствах, Нельсон распорядился срочно провести в кают-компании «Молниеносного» заседание суда военного трибунала. Просьбу обвиняемого о суде английских офицеров отклонили, и председательское место занял граф Турн, австриец, коммодор на службе короля Фердинанда. Вместе с ним за стол сели еще пять старших офицеров. Допрос обвиняемого длился три часа, с десяти до часа. В адвокате Карачьоло отказали, как и в свидетелях, готовых выступить в его защиту. Как ни был он измучен, на вопросы обвинителей Карачьоло отвечал, по словам Парсонса, «как подобает настоящему мужчине». Он заявил, что возглавил партенопейский флот по принуждению, под угрозой расстрела. Тем не менее в вердикте суда никто не сомневался с самого начала. Четырьмя голосами против двух трибунал высказался в пользу смертной казни. «Адмирал Карачьоло, – заявил граф Турн, надевая шляпу, – вы единодушно признаны виновным… Вы опозорили ваше высокое звание, и на честь, оказанную нашим добрым и доверившимся вам королем, ответили черной неблагодарностью. Вы приговариваетесь к смертной казни через повешение. Приговор будет приведен в исполнение в течение ближайших двух часов на борту вашего собственного флагмана, и да спасет Бог вашу душу».

Нельсон утвердил решение суда, приказав графу Турну «привести в исполнение указанный приговор, вынесенный указанному Франческо Карачьоло, повесив его на фок-мачте фрегата Его Сицилийского Величества сегодня в пять часов пополудни; труп из петли не вынимать до заката, после чего веревку перерезать и выбросить тело в море».

Граф Турн предложил отложить казнь на двадцать четыре часа, чтобы дать Карачьоло возможность приготовиться к смерти, но Нельсон остался непреклонен: повешение должно состояться в тот же день. У преступника, говорил он, «хватило глупости оставить своего господина, когда он решил, что дело его проиграно». Сэр Уильям Гамильтон, поддерживавший доныне жесткую, неуступчивую позицию Нельсона, на сей раз склонен был, как сам о том говорил сэру Джону Актону, согласиться с Турном. Но на своем не настаивал. «Пусть лорд Нельсон действует так, как подсказывают ему совесть и честь, – писал он, словно бы пытаясь оправдать свое нежелание вступать в спор с адмиралом. – Думаю, его решимость в конечном итоге себя оправдает… Все к лучшему».

Сам Карачьоло уговаривал лейтенанта, командовавшего стражей, попробовать от его имени разжалобить леди Гамильтон. Он умолял хотя бы заменить повешение на расстрел, отказаться от позорной казни, какой распорядился предать его Нельсон. Но из этого ничего не получилось – судя по всему, леди Гамильтон просто не смогли найти.

Таким образом, около пяти пополудни британские моряки передали Карачьоло в руки неаполитанских моряков, потащивших его к фок-мачте «Минервы». Иные из пассажиров невдалеке стоявших полякров не могли сдержать слез, другие отворачивались. Поговаривали, будто британским адмиралом движет просто уязвленное самолюбие: эвакуируя королевскую семью из Неаполя в Палермо, он в шторме едва не потерял судно, в то время как Карачьоло некогда справился с такой же бурей легко – подвиг мореплавателя, заслуживший высокую оценку короля.

Сотни английских моряков, как пчелы, облепили реи кораблей. Они утешали себя, по словам мичмана Парсонса, тем, что «на виселицу вздергивают всего лишь итальянского князя, неаполитанского адмирала, то есть совершенное ничтожество даже в сравнении с самым низшим чином британского флота».

В это время Нельсон с Гамильтонами обедал на борту «Молниеносного». По свидетельству Чарлза Лока, английского генерального консула в Неаполе, откровенно невзлюбившего Эмму Гамильтон (и ставшего распускать слухи, когда ему отказали в праве заниматься продовольственным снабжением английских кораблей, о коррупции, царящей в капитанском корпусе и среди казначеев, чем привел Нельсона в ярость), так вот, по словам этого самого дипломата, леди Гамильтон упала в обморок, когда секретарь адмирала принялся разделывать поданного на стол поросенка и отрезал ему голову. «Придя в себя, – пишет Лок, – она, рыдая, сказала, что подумала о несчастном Карачьоло. Затем ее светлость, большая любительница этого блюда, охотно набросилась на него и не пренебрегла даже мозгами».

Пушечный выстрел засвидетельствовал приведение приговора в исполнение. С заходом солнца веревку перерезали, и труп ногами вперед соскользнул в воды Неаполитанского залива. «Ваше Величество может неизменно полагаться на мою верную службу, – писал Нельсон королю Фердинанду. – Самых отъявленных головорезов-бунтовщиков я заковал в кандалы. Надеюсь, они разделят судьбу Карачьоло… Вашего Величества покорный слуга истово молится за счастливое избавление в самое ближайшее время Вашего королевства от всех убийц и грабителей».

Два дня спустя король Фердинанд вошел в залив под пушечный салют с берега, где все еще оставались французы, осажденные в замке Сан’Элмо. Сопровождаемый английским фрегатом «Морской конек», сам король шел на неаполитанском судне, словно памятуя о словах кардинала Руффо, заметившего, что неаполитанцы, будь они даже приверженцы Бурбонов, ненавидят англичан за сожжение их флота. Королю совершенно не хотелось покидать Сицилию, где он так славно охотился, а дойдя до Неаполя, он даже на берег не сошел, не заглянул в город, тайно оставленный им-полгода назад. Расположился Фердинанд в адмиральской каюте на «Молниеносном», приемы устраивал на верхней палубе. По прошествии лет капитан Трубридж вспоминал эти дни без всякого восторга, но офицеров радовало присутствие на борту самого короля, и не только офицеров, но и мичманов, ибо никогда им, по свидетельству Парсонса, не жилось так хорошо, как в ту пору. Угнетало их, правда, то, что всякий день на суда доставлялись в кандалах местные жители – мужчины и женщины, бедные и богатые. Друг друга они величали «патриотами», приверженцы Бурбонов называли их «бунтовщиками».

«Много, очень много прекраснейших дочерей Италии, в том числе и самого высокого положения, видел я распростертыми на палубе нашего кораблями молящими о пощаде, – записывал Парсонс. – Прекрасные черты их потускнели… мягкая оливковая кожа приобрела от непрекращающихся душевных страданий болезненный оттенок. Как можно, оставаясь мужчиной и не теряя человеческого сердца, не прийти к ним на помощь? И тем не менее я вынужден с горечью заметить – женщин (не обращая никакого внимания на их состояние) под присмотром молодых английских мичманов буквально швыряли в полякры (а многих так и вообще в плавучие тюрьмы)… Печально, но приходится признать – даже замечательная, талантливая, безупречная красавица Эмма, леди Гамильтон, даже и она не проявляла к ним того сострадания, какого можно было ожидать от ее щедрой и благородной души».

Леди Гамильтон, явно наслаждавшуюся положением soi-disant [28]28
  Так называемой (фр.).


[Закрыть]представительницы королевы, жертвы бомбардировали просьбами о помиловании, а прежние друзья письмами. Часто писала ей и сама королева. Порой ее величество советовала проявить сдержанность и говорила какие-то добрые слова о том или другом «бунтовщике» из хорошей семьи, с которым в прошлом была близко знакома, но в целом призывала к «твердости, энергии и решительности», каких требовала и от Нельсона.

Нельсон находил, что леди Гамильтон уделяет слишком много внимания рассмотрению «всяческих прошений от бунтовщиков, якобинцев и дураков», таким образом совершенно себя изнуряя. Король, по его мнению, проявляет в отношении взбунтовавшихся подданных оправданную жесткость, то есть действует «именно так, как нужно». И нечего Эмме вмешиваться! «Мы восстанавливаем в Неаполитанском королевстве добрый порядок, – говорил Нельсон, – и приносим счастье миллионам людей». Эмме же не следует так безрассудно растрачивать свои силы, лучше поберечь их для игры на арфе после обеда, а вечерами слушать вместе с ним гондольеров, распевающих серенады.

Целыми днями он был занят, оказываясь, по словам леди Гамильтон, «то здесь, то там – повсюду». «Такой энергии и страсти, какие сосредоточены в этом прекрасном человеке», ей в жизни не встречалось. Каждый божий день лодки доставляли в город десятки пленников на заседания трибунала, проходившие в замке Кармини. Иных отправляли оттуда в городские тюрьмы, по сравнению с которыми, как говорил Трубридж, никакая смерть испытанием не покажется, других подвергали публичной казни на Пьяцца-дель-Меркато.

Казни продолжались неделя за неделей, месяц за месяцем. Кого-то обезглавливали, кого-то – и мужчин, и женщин – вздергивали на виселицу под шум и улюлюканье собравшихся, часто пьяных, которым очень нравилось, как палачи дергают жертв за ноги, а карлик прыгает у них по плечам. При казни епископа Микеле Натали палач, по свидетельству итальянского историка Гиглиоли, «какие только позы не принимал, приговаривая, что вряд ли ему в жизни выпадет еще хоть один шанс прокатиться на епископе».

«Суды над главными неаполитанскими бунтовщиками продолжаются беспрерывно, – писал сэр Уильям Гамильтон Чарлзу Гревиллу. – Многие – представители самых разных классов – уже нашли смерть либо на плахе, либо на виселице. Среди последних, следует с прискорбием отметить, оказался и доктор Доменико Чирилло (профессор ботаники Неаполитанского университета и член-корреспондент Британского королевского общества), один из ведущих врачей, ботаников, натуралистов Европы».

Чирилло, помимо всего прочего, придворный врач, за которого, говорят, королева на коленях просила у мужа по его возвращении в Палермо, являлся не только видным ученым, но и просто очень хорошим человеком. Он признался в службе французам и подписывании разного рода призывов, направленных против Бурбонов. Но делал он это из-под палки. В письме к леди Гамильтон, другу и благодарной пациентке, профессор объяснил свои поступки, попутно рассказав о том, как он спас от уничтожения Английский сад в Неаполе, как ухаживал за ранеными в больницах, не обращая внимания, кем они являются – якобинцами или роялистами. Кажется, леди Гамильтон ходатайствовала за него перед Нельсоном, хотя обычно на такого рода просьбы – а их поступало множество – не откликалась. Но Нельсон считал необходимым подвергнуть Чирилло наказанию, как и всех тех, кто, подобно ему, подло предал своего суверена. Он по доброй воле «выбрал свой путь, а теперь лжет, отрицая, что произносил антиправительственные речи, и заявляя, будто всего лишь лечил больных».

Рассматривая дело другого заключенного, также приговоренного к смерти, – матроса, в пьяном виде ударившего офицера, – Нельсон писал: «Приказываю приготовить все необходимое для казни Джона Джолли по приговору военного трибунала. Но когда все процедуры, за вычетом самой последней, будут осуществлены, вы объясните заключенному – у меня есть основания надеяться на большую благотворность помилования, нежели смертная казнь, для поддержания воинской дисциплины».

Таким образом, Джону Джолли сохранили жизнь. А Доменико Чирилло препроводили в тюрьму Кокодрилло, а оттуда на виселицу.

Одна из жертв мести Бурбонов восстала к свету при самых жутких обстоятельствах. Однажды на рассвете какой-то рыбак сообщил, будто князь Карачьоло поднялся со дна моря и направляется в Неаполь. Мичмана Парсонса разбудили и велели немедленно идти к королю, уже находившемуся на палубе в состоянии полного оцепенения.

«Я помчался наверх, – пишет ПарсОнс, – и увидел, как Его Величество напряженно вглядывается куда-то в даль. Внезапно он побледнел, выронил из рук подзорную трубу и вскрикнул от ужаса. Я инстинктивно посмотрел в ту же сторону – в тот самый момент, впереди, из-под левого борта, всплыло тело несчастного князя. Лицо у него распухло и сделалось совершенно белым от долгого пребывания в воде, глаза вылезли из орбит еще на виселице».

Труп, под тяжестью цепей на ногах, находился частично под водой и слепо плыл к берегу. «Наверх вызвали всех находившихся на борту священнослужителей – а было их немало, – продолжает Парсонс, – и кто-то, явно более находчивый, чем сам король, сказал Его Величеству, будто несчастный адмирал не может упокоиться без его прощения и, желая вымолить его, поднялся наверх». Помимо того, добавил священник, Карачьоло восстал со дна, требуя погребения по христианскому обряду. «Ну так и похороните его как положено», – отворачиваясь, бросил король. Правда, потом он сам посмеялся над своими страхами.

«Разбуженный поднявшейся суетой, – пишет Парсонс, – Нельсон распорядился спустить шлюпку и доставить труп на берег». Приказание выполнили. Тело поспешно закопали в песок, а затем перенесли в церковь Санта-Мария-делла-Грациа-а-Катена, где матросы и местные рыбаки «со слезами на глазах предали его земле».

Возвращаясь на борт «Молниеносного» в шлюпке, доставившей на берег тело Карачьоло, боцман взял с собой ядра, привязанные к его ногам после казни. «К веревке, которой они крепились, прилипли кусочки кожи. Капитан Харли взвесил ядра, и выяснилось, что труп поднялся на поверхность, преодолев сопротивление 250 фунтов груза». Отталкивающее зрелище, заключает Парсонс, «не уменьшило нашего интереса к продовольственным запасам, хранящимся в королевских погребах, а также к вечернему оперному представлению».