Текст книги "Частная жизнь адмирала Нельсона"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

В дни, когда отмечалась годовщина сражения в заливе Абукир, такого рода представления особенно участились. Нельсон подробно рассказывал о них в переписке с женой. До этого его письма были нечастыми и лаконичными. «Не думай, будто я могу писать тебе так же подробно, как прежде, – говорилось в давнем уже, апрельском, письме. – По правде говоря, у меня столько времени отнимает официальная переписка, что на частную времени практически не остается. Боюсь, так будет и впредь». Тем не менее, словно спохватившись, как бы Фанни не подумала, что теперь ее мужа чествуют меньше, чем в былые времена, он посылает ей письмо, где во всех подробностях описывает празднования, пришедшиеся на 1 августа.

«Король пригласил меня на ужин, и когда Его Величество поднял тост за мое здоровье, раздался салют из двадцати одного орудия, со всех судов военного флота Его Сицилийского Величества и из всех замков. Вечером состоялись иллюминация и театрализованное представление. Например, большую шлюпку декорировали под римскую галеру: на веслах закреплены фонари, а в центре воздвигли ростральную колонну с моим именем. Над кормой парили два ангела с моими изображениями в руках… А всего галеру освещали две тысячи разноцветных фонариков. Играл оркестр, составленный из лучших неаполитанских музыкантов и исполнителей. Песни по большей части посвящались мне. Сначала, говорится в одной из них, нам приходилось очень плохо, «но пришел Нельсон, непобедимый Нельсон, и спас нас, и вернул нам радость». Наверное, я покажусь тебе чрезмерно тщеславным, но нет, нет, поверь, я далек от этого».

Меж тем в тюрьмах продолжались пытки, а на городской площади – казни. Как передает Томас Трубридж, в один из августовских дней должны были, вместе с другими приговоренными к смерти, повесить людей высокого звания – князей, герцогов, графинь. Он выражал надежду на скорое окончание судов; по крайней мере в таком широком масштабе, и на объявление амнистии». Однако месяц проходил за месяцем, а виселицы все не разбирали. Безветренными ночами на судах было хорошо слышно все происходящее на Пьяцца-дель-Меркато. Когда полякрам с французами, уцелевшими во время осады замка Сан'Элмо, наконец разрешили отплыть в Тулон, из неаполитанцев, погрузившихся в них изначально, уцелела лишь треть. По подсчетам сэра Уильяма Гамильтона, в тюрьмах Неаполя остались томиться более восьми тысяч заключенных – «якобинцев и бунтовщиков». А кое-кого, включая глав двух самых известных неаполитанских семейств, заключили в подземные казематы на острове Маритимо близ западного побережья Сицилии, где они находились в таких условиях, что, по словам того же Гамильтона, уж лучше смерть.

В том же самом письме, где содержится описание торжеств в его честь, Нельсон сообщает жене об отбытии с королем в Палермо.

И действительно, на следующий же день он отплыл из Неаполя – вопреки указаниям лорда Кейта, сменившего лорда Сен-Винсена на посту командующего Средиземноморским флотом. Считая, что над Миноркой нависла угроза со стороны французов, Кейт еще раньше потребовал от Нельсона сократить количество кораблей в Неаполе до минимума, а высвободившиеся силы направить в его распоряжение. Нельсон данное требование, как, впрочем, и вскоре последовавший новый приказ, игнорировал. «Лучше, – писал он, – сохранить Неаполитанское королевство и рискнуть Миноркой, чем сохранить Минорку и рискнуть королевством». Он не выделит ни одного судна. Третий приказ, сформулированный в самых категорических тонах, ясно давал понять – дальнейшего неповиновения никто не потерпит. Как и ранее, Нельсону предписывалось без промедления направить все или хотя бы большую часть находящихся под Неаполем кораблей на воссоединение с основными силами флота. Хоть и с великой неохотой, но он повиновался, поручив Джону Дакворту доставить Кейту отряд из трех военных судов и корвета. При этом он, Нельсон, по-прежнему считает, что здесь они гораздо нужнее. Точно так же он продолжает настаивать на решительной поддержке короля Фердинанда, пусть и не являющегося образцом добродетели и интеллекта как законного монарха, и на беспощадном истреблении всех тех, кто поднялся против него: иначе неизбежно повторение ужасных событий, происшедших во Франции. Получив от Фердинанда предложение принять в награду за услуги, оказанные королевству, какой-нибудь сицилийский титул, Нельсон посчитал возможным принять его, даже не заручившись согласием собственного монарха (последовавшим лишь в 1801 году). «Щедрость Вашего Величества потрясла меня, – писал он королю. – Я даже затрудняюсь найти должные слова признательности. Мне остается лишь заверить, что милость Всевышнего, дарованная Вашей священной особе и особе королевы и всей королевской семье, и Его попечение, дабы даровал Он вашему королевству мир и процветание, всегда будут в страстных молитвах преданного слуги Вашего Величества Бронте Нельсона».

Адмирал получил герцогский титул, сопровождавшийся подношением принадлежавшего некогда Людовику XIV меча с эфесом в бриллиантах. Горацио Нельсон стал герцогом Бронте. Имя происходило от названия городка на западном склоне Этны в провинции Катанья – ныне сельскохозяйственного центра, известного главным образом выращиванием фисташек. Резиденция герцога – Кастелло-ди-Маньяче, а земли изначально принадлежали одноименному монастырю [29]29
  Титул и поместье Бронте перешли в 1835 году племяннице Нельсона Шарлотте, леди Бридпорт. Дом Бронте в 1981 году купила местная администрация, и часть его обстановки, некогда принадлежавшей Нельсону, сохранилась поныне, в том числе графин и стаканы из его каюты на «Победе». Администрация перестроила дом, а во дворе поставила кельтский крест с посвящением Нельсону: Heroi Immortali Nili.


[Закрыть]. Плодородными эти 30 тысяч акров назвать нельзя: их сплошь покрывали следы давних извержений вулкана. А развалившийся castello – помещение явно нежилое. Правда, неподалеку стоял дом поменьше, в нем жить можно, хотя название звучало не слишком привлекательно – La Fragila – Хрупкий. Тем не менее Нельсона заверили, что арендная плата и другие доходы с поместья принесут ему примерно 3 тысячи фунтов в год. Со своей обычной щедростью он немедленно известил отца, что в «знак признательности Лучшему из Родителей» его «Преданнейший Сын» готов отныне выплачивать 500 фунтов в год, а далее на ту же сумму, эквивалентную нынешним 30 тысячам, могут рассчитывать его «ближайшие родичи». Он бы предложил больше, но не хочет брать деньги с короля и королевы за оказанные им на борту «Молниеносного» услуги, хотя до сих пор не уверен, возместит ли ему адмиралтейство эти расходы. К тому же сумму, вырученную за первые год-два, ему хотелось бы потратить. на реставрацию поместья. Именно из этих соображений он назначил своим управляющим Джона Грейфера, бывшего смотрителя Английского сада в Неаполе. Как явствует из письма к жене, Нельсон жаждал превратить это место «в лучший уголок Европы». «Я велел построить здесь английский фермерский дом, – продолжал он. – Надеюсь, настанет время, когда вся Сицилия благословит тот день, когда я ступил на эту землю».

Но важнее доходов и поместья в глазах Нельсона являлись титул и соответствующие регалии, которые поначалу он носил прямо над Звездой ордена Бани. Он так и сяк варьировал новую свою подпись, поначалу называясь «Бронте Нельсоном» (как в письме королю Фердинанду), затем «Бронте, Нельсоном Нильским», и наконец решил писать английский титул первым, и, стало быть, именоваться он будет «Нельсоном-и-Бронте». Отныне у него войдет в привычку подписываться именно так, в частности, эта подпись стоит под окончательным вариантом завещания Нельсона [30]30
  Имя Бронте так понравилось Патрику Бранти, выходцу из простой ольстерской семьи, видевшему, однако, себя в мечтах равным великим героям столетия, что по прибытии в Кембридж он, с великолепным презрением отбросив свое плебейское имя, взял, в честь Нельсона, новое (его и унаследовали три дочери Анна, Эмилия и Шарлотта, сделавшиеся классиками английской литературы XIX века).


[Закрыть]. Ну а леди Гамильтон к тем титулам, которыми уже его наградила, добавила новые – «Маркиз Нил», «Князь Пирамид», «Повелитель Грома». В последнем содержится отсылка к Эмили Бронте – так звали фигурирующего в одном из ее романов мифологического героя-кузнеца из племени циклопов, который, по рассказам мужа, изготавливал для Юпитера молнии. Такое прозвище, надо признать, особенно подходило адмиралу, чей флагманский корабль именовался «Молниеносным».

ГЛАВА 19
Дворец Чолли

Я готов к любому повороту судьбы, если только она не против моего своеволия

9 августа 1799 года Палермо бурно приветствовал возвращение короля со свитой и его избавителя-англичанина. Навстречу прибывшим вышла на шлюпке королева. Многих она одарила щедрыми подношениями, в частности повесив на шею леди Гамильтон великолепную золотую цепь, украшенную бриллиантами, со своим портретом-миниатюрой и выгравированной надписью: Eterna Gratitudine.

Поздравить короля с благополучным возвращением на набережную вышла городская знать. Был дан салют из двадцати одного орудия. В пышной мавританско-норманнской церкви отслужили благодарственный молебен, ас наступлением темноты в воздух с оглушительным треском взлетели петарды. Через педелю должен был состояться праздник святой – покровительницы Палермо, день, ожидаемый Нельсоном без всякого энтузиазма. «Мы умираем от жары, – писал он Джону Дакуорту, – а тут еще День святой Розалии. Не представляю, как мы все это выдержим». Тем не менее это одна из самых заметных дат в палермском календаре. На улицах полно цветов. Экипаж, влекомый двадцатью восемью мулами, перевозит мощи и реликвии святой Розалии в собор, где горят двадцать тысяч свечей.

Но для британских офицеров торжества в честь Дня святой Розалии, при всей своей пышности, представляли все-таки меньший интерес, нежели fete champetre – сельский праздник, устроенный три недели спустя в вечернее время перед дворцом Чолли. На «Молниеносном» мичманы лихорадочно одалживали друг у друга чистые рубахи и чулки, бриджи и трубочную глину. Пятнадцать счастливцев высадились на берегу, взяли экипаж и покатили наверх, к дворцу, появившись как раз к началу ослепительного зрелища, включавшего сцену гибели «Ориента». Молодые люди бродили по дорожкам, освещенным разноцветными гирляндами, заглядываясь, как возвышенно выразился Джордж Парсонс, на то, как «дочери Италии с их смуглой кожей, блестящими темными глазами, черными как вороново крыло волосами, с их пышными и в то же время изящными формами, скользят в непринужденном танце».

Piece de resistance – главное блюдо – представлял собой «храм в честь богини Победы, дующей со шпиля в горн. Чуть пониже расположился актер, изображающий изваяние Нельсона, опирающегося на фигуры сэра Уильяма Гамильтона и его статуарной жены». «Затем, – продолжает Парсонс, – под звуки оркестра, грянувшего «Правь, Британия», Леопольд (девятилетний кронпринц) увенчал изваяние лавровым венком, украшенным бриллиантами, а оркестр сыграл «Встречайте героя-победителя!».

Лорд Нельсон был глубоко тронут. По его обветренным щекам катились крупные слезы. Опустившись на колено, он поднял принца единственной рукой, а тот с неподражаемым изяществом обнял его, назвав ангелом-хранителем своего отца и его владений… Многие из тех, кто сохранял хладнокровие в бою и не обращал внимания на бурю, сейчас отвернулись, стыдясь выказать слабость».

Парсонс и сам с трудом сдерживал слезы; он полез было в карман, но вместо носового платка извлек свернутый белый чулок. Впрочем, другие свидетели этой сцены, тоже вытиравшие глаза, чувств своих не скрывали: они плакали, по словам Парсонса, от радости.

* * *

Уже на следующий день Нельсон вернулся к своим обязанностям. Лорд Кейт оставил Средиземное море, пустившись в воды Атлантики в погоню за французским и испанским флотами. Оставшийся в его отсутствие старшим морским офицером, Нельсон сразу столкнулся с множеством забот, среди которых не последнее место занимала Мальта: у ее губернатора Александра Болла явно не хватало собственных сил и средств выбросить «негодяев-французов» из Валетты. Нельсон, по собственному признанию, и сам находился «на грани отчаяния, не зная, как поступить с Мальтой». А ведь Мальта являлась лишь одной из многочисленных проблем, требовавших от Нельсона незамедлительных решений. Ему приходилось, как следует из донесения адмирала секретарю адмиралтейства, садиться за рабочий стол в половине шестого утра и работать не отрываясь до восьми вечера.

Нельсона глубоко удручала бездеятельность короля. Королева убеждала мужа вернуться в Неаполь, но, вновь освободившись от ее влияния, Фердинанд всячески этому противился. Нельсон, уже уставший от такого поведения, боялся «сойти с ума от всего здесь происходящего». Затем до Палермо донеслась весть – Бонапарт, обманув англичан, миновал блокаду и добрался до берегов Франции, где вскоре, как первый консул, начал проводить весьма агрессивную по отношению к остальной Европе политику. А больше всего Нельсона тревожило падение дисциплины на флоте, чему в равной мере способствовало отсутствие реального дела и угнетающе жаркая погода, когда даже в восемь вечера температура зашкаливала за 80 градусов по Фаренгейту, а из Сахары дул знойный, душный сирокко. На вечере, устроенном королевой, проказники-мичманы «Молниеносного» принялись задирать гвардейцев короля и, размахивая кинжалами, вынудили в конце концов одного из них спустить курок: мичмана ранило в бедро. «За сей выдающийся и так не ко времени пришедшийся подвиг, – отмечает Джордж Парсонс, – лорд Нельсон лишил нас отпуска на полгода».

Граф Элгин, остановившийся в Палермо на пути в Константинополь, куда его назначили послом, нашел адмирала сильно постаревшим. «У него нет верхних зубов, – отмечал Элгин, – один глаз почти не видит, и оба покрыты пленкой». Юная леди Элгин, вышедшая замуж всего шесть месяцев назад, слышала отзывы о Нельсоне в Гибралтаре. «Такого хвастуна свет не видывал», – говорили ей. И еще: «Он теперь пляшет исключительно под дудку леди Гамильтон». По прибытии в Палермо она получила приглашение последней остановиться в палаццо Палагониа, но никакого желания принимать его у нее не было. К тому же молодую женщину донимала жара – «в воздухе как в печке», – да и капитан корабля, доставившего ее в Палермо, пересказал ей странную сцену, разыгравшуюся в палаццо Палагониа:

«Невысокая старушка в светлом спальном халате и темной нижней юбке вышла в переднюю и спросила: «Кого вам, сэр?» – «Лорда Нельсона, мэм». – «А что вам нужно от лорда Нельсона?» Капитан, со смехом: «Знаете, мэм, я бы предпочел сказать об этом ему лично». Тут в разговор вмешался слуга: «Сэр, эта дама – мать леди Гамильтон». Капитан с удивлением воскликнул: «Как? Разве она здесь домоправительница?» – «Как бы вам сказать, сэр? Иногда – да»».

Заинтригованная такого рода историями, леди Элгин решила, не останавливаясь в палаццо, зайти туда на ужин, благо и такое приглашение у нее имелось. Вот как она передает свои впечатления в письме к матери:

«Должна признать, леди Гамильтон – дама весьма приятная, заговорить умеет всякого. Она всячески убеждала меня пожить здесь… Выглядела она за столом ослепительно, хотя и очень по-домашнему. Отец сказал бы: «Вот это женщина, кровь с молоком». Однако же врунья редкостная! И, на мой взгляд, очень вульгарна. Чувствуешь большую неловкость за лорда Нельсона. Выглядит он ужасно, но думает, кажется, о ней одной. Элгину Нельсон конфиденциально поведал: прожив с ней год в одном доме, он убедился, что красота Эммы – ничто по сравнению с ее добрым сердцем».

Как-то леди Гамильтон пригласила леди Элгин с собой на прием, где должна была присутствовать королевская чета. Вечернего туалета не требуется, все запросто, заметила она. Леди Элгин поверила, и каково же было ее изумление при виде леди Гамильтон в роскошном шелковом платье и бриллиантовом колье – подарке королевы. Это, комментирует леди Элгин, «обычные ее штучки». «Королева, – продолжает она, – всячески обхаживает леди Г., а лорд Нельсон ни на шаг от нее не отступает. Говорят, правда, будто в кругу близких ей неаполитанцев королева ее высмеивает, но при этом оговаривается, что влияние, которое та имеет на лорда Н., вполне оправдывает любые заигрывания с нею. Леди Г. заставляет его совершать массу глупостей».

Мэри Элгин раздражало не только преувеличенное внимание Нельсона к леди Гамильтон, но и всевозможные пассы со стороны королевы, впрочем, столь же настойчиво обхаживающей и самого Нельсона, «расточая ему всяческие комплименты».

Другие обращали внимание на то, как, не сходя с места, Нельсон сидел рядом с леди Гамильтон, когда она, уже после того, как сэр Уильям удалялся в спальню, часами играла в карты по крупным ставкам. Причем сон явно бы не повредил адмиралу – таким уставшим он выглядел. Да он и в самом деле порой крепко засыпал прямо за ломберным столом, в то время как его спутница спокойно распоряжалась стоявшими перед ним столбиками золотых монет. Трубридж счел своим долгом довести до сведения адмирала сплетни, возникающие по этому поводу. «Если бы Вы знали, как обеспокоены Ваши друзья, – писал он ему, – то наверняка отказались бы от ночных бдений. Весь Палермо жужжит по поводу карточных игр. Умоляю Вашу светлость отказаться от них. Репутация леди Г. тоже страдает. Людей замолчать не заставишь, а женщина-картежница в глазах англичанина – женщина падшая».

Трубридж нашел также необходимым обратиться непосредственно к леди Гамильтон. Он писал о «циркулирующих повсюду слухах»: «Наверное, Вы даже не представляете, сколько у Вас врагов. Желание защитить Вас от них и заставляет меня, рискуя вызвать Ваше неудовольствие, обратиться к Вам… Все эти дела наверняка кажутся Вашей светлости невинной забавой, и я не сомневаюсь в том, что руководствуетесь Вы самыми добрыми намерениями. Однако враги будут истолковывать – и уже толкуют – все Ваши поступки на свой лад». Разумеется, о лорде Нельсоне и леди Гамильтон сплетничали далеко не только в связи с игрой в карты, но других тем Трубридж избегал. Иные домыслы, например, будто сэр Уильям вызвал адмирала на дуэль, отдают чистым абсурдом. Столь же неправдоподобны рассказы о посещении переодевшихся леди Гамильтон и ее возлюбленного прибрежных таверн. Тем не менее слухи расползались, и многие им верили, не только в Палермо, Неаполе и на флоте, но также и в лондонских гостиных. И об этом тоже Трубридж сообщал Нельсону: «Мне нередко приходится слышать то, что Ваша светлость наверняка хотели бы сохранить в тайне».

Бесспорно, начиная с какого-то момента, затянувшееся пребывание адмирала начало обременять сэра Уильяма. С тех самых пор, как он вернулся из Неаполя, где его дома сильно пострадали во время артиллерийского обстрела и были полностью разграблены, он чувствовал себя очень неважно, жалуясь на повторяющиеся боли в желчном пузыре и понос, в немалой степени, вызванные жестокой жарой и влажностью. Ко всему прочему уход за гостем становился все более дорогостоящим удовольствием. Еще раньше лорд Гамильтон, выполняя обещание, данное на смертном одре миссис Найт, предоставил кров ее дочери, поэтому дополнительные расходы, связанные с пребыванием адмирала, не говоря уж о его многочисленных гостях-офицерах, приходящих навестить командира, становились совершенно непосильными. Дома Гамильтону жилось бы куда лучше, но, по его словам, «оставить лорда Нельсона, не знающего никакого другого языка, кроме английского, невозможно, а он заявляет, и заявляет справедливо, – если уедем мы, то и он не останется».

«Их Сицилийские Величества возлагают свои надежды только и исключительно на одного человека – лорда Нельсона, – писал Гамильтон Чарлзу Гревиллу. – Их Величества и шагу ступить без него не могут, и поскольку лорд Нельсон, судя по всему, весьма обеспокоен перспективой моего отъезда, пришлось отправить «Голиаф» (предоставленный в распоряжение Гамильтона лордом Кейтом) в Гибралтар, а самому остаться здесь».

Адмирал продолжал жаловаться на обилие дел, которыми ему приходится заниматься. В результате отбытия лорда Кейта из средиземноморских вод он, по собственным словам, «оказался втянут в такую интенсивную переписку, а также политические дела, какие не выпадали на долю ни одного из адмиралов английского флота. Я оказался совершенно не в своей тарелке… Вы должны пожалеть измученного, полуслепого, однорукого человека… Простой здравый смысл подсказывает – королю следует вернуться в Неаполь, но ничто не способно сдвинуть его с места».

Александру Дэвисону Нельсон, как и прежде, писал, что смерти не боится, надо только умирать с честью. «Ах, дорогой мой друг, – сообщал он ему в конце сентября, – мне ничего больше не надо от благосклонных небес, кроме куска хлеба и ломтика сыра, дабы добраться до поместья площадью шесть футов на два, куда я стремительно приближаюсь… Если война будет продолжаться, я найду смерть – то ли от ядра, то ли от тоски». Будучи в настроении столь подавленном, он утешал себя мыслями о тихой сельской жизни в Бронте и составлял списки «семян и утвари», которые следует доставить тамошнему управителю Джону Греферу. «Не забудьте послать ему, – наставлял он Дэвисона, – молодой йоркской капусты, голландского клевера., один французский плуг… 12 больших садовых лопат». Но затем им вновь овладевала мрачность, и он писал другу: «Я изможден и вымотан. Нельсона, которого Вы знали, уж нет – лишь тень осталась… Вы увидите старика».

Лорд Элгин, подтверждая, что Нельсон выглядит больным и преждевременно состарившимся, признает также, что тот слишком много работает, презирая любые трудности, тупость (как он считал) своего номинального командующего и, наконец, неправильные действия их светлостей – лордов адмиралтейства. С ними Нельсон постоянно находился на ножах с тех самых пор, когда у него отняли «Левант», передав команду над ним этому «шуту гороховому» контр-адмиралу Сидни Смиту, чье назначение он воспринял как личное оскорбление.

«Я прекрасно отдаю себе отчет в своих действиях, – писал он лорду Спенсеру, комментируя отказ выполнить приказ лорда Кейта об отправке кораблей в Минорку. – В то же время, имея самые лучшие намерения, готов принять любые последствия моего неповиновения… Не думайте, дорогой милорд, будто кто-то на меня оказывает воздействие: решение, хорошо оно или дурно, принято лично мною… Хотя я всячески приветствую строгое следование приказам, – продолжает Нельсон, – не могу понять позиции, когда офицер, ни при каких обстоятельствах, не может отступить от них… Прошу Вас, милорд, не надо говорить со мною так резко – благородная душа моя этого не вынесет, тем более я такого отношения совершенно не заслуживаю».

Но их светлостей объяснения лорда Нельсона не убедили. Они не нашли «достаточных оснований, оправдывающих его отказ подчиниться приказу». Нельсон упрямо стоял на своем. «Адмиралтейство расценивает мое поведение, – писал он, – основываясь на букве закона, в то время как критерием в данном случае, я считаю, должен быть здравый смысл».

Вернувшись в начале 1800 года на Средиземное море, лорд Кейт твердо решил отучить непокорного подчиненного своевольничать и заставить его выполнять как положено приказы начальства. Он велел Нельсону ждать себя в Ливорно, а затем сопровождать назад, в Палермо.

Лорд Кейт, сын десятого лорда Эльфинстона, – примерный служака пятидесяти четырех лет, довольно требовательный, осторожный, лишенный воображения шотландец, чей единственный ребенок, Маргарет Мерсер Элфинстон, являлась близким другом и властной по духу наперсницей дочери принца Уэльского, принцессы Шарлотты, не принадлежал к числу тех людей, которые могли прийтись по вкусу Нельсону, и действительно не пришелся. Впрочем, антипатия была взаимной, хотя они и находили общий язык в отношении париков, считавшихся флотской молодежью старомодными. Несколько дней, проведенные лордом Кейтом с Гамильтонами и Нельсоном в Палермо, прошли, как нетрудно догадаться, в стесненной атмосфере, ощущаемой всеми, за вычетом мисс Найт. Она стала единственной, Kto сказал доброе слово нежеланному гостю, а тот, в свою очередь, рассыпался в комплиментах дочери сэра Джозефа Найта, адмирала, неизменно им ценимого. – «В общем, долгие восемь дней прошли как настоящий спектакль тщеславия и абсурда, – сетовал лорд Кейт. – От Палермо со всеми его соблазнами меня буквально тошнило, и единственное, чем удавалось спастись, так это отправиться спать не позднее десяти». Лорд Нельсон и леди Гамильтон показались Кейту «просто парой сентиментальных глупцов», а сам Нельсон, как Кейт говорил сестре, «ведет себя как на редкость раздувшийся болван».

Словом, Кейт с радостью оставил Палермо и направился к кораблям, запирающим выходы из занятой французами Мальты. Нельсон, его сопровождавший, тоже, казалось, ожил на море. В особенное возбуждение пришел он, когда 18 февраля 1800 года, находясь на борту своего флагманского судна к югу от Сицилии, услышал возглас впередсмотрящего, предупреждающего о появлении неизвестного корабля. Им оказался «Щедрый», участвовавший в абу-кирском сражении. Нельсон приказал своему флаг-капитану Эдварду Берри начать преследование: «Сэр Эдард (так Нельсон произносил имя «Эдвард»), пусть «Молниеносный» летит как на крыльях!»

И «Молниеносный» рванулся вперед, но не так быстро, как другой корабль английской флотилии, «Нортумберленд», готовый обойти его. «Ни за что, сэр Эдард! Вы же сами прекрасно знаете, «Щедрый» может капитулировать только перед флагманом. Мы должны обогнать «Нортумберленд» – и мы его обгоним».

Сэр Эдвард заметил: у Нельсона трясется культя – верный признак напряжения и гнева, обрушившегося на сей раз на явно замешкавшегося старшину-рулевого: «Эй ты, подлец, чего зеваешь? Сэр Эдард, а ну-ка вызовите вашего лучшего рулевого!» Но когда заговорили пушки «Щедрого», а английские канониры открыли ответный огонь, Нельсон вновь обрел хладнокровие и, по словам мичмана Парсонса, начал обнаруживать именно ту участливость и доброту – так редко проявлявшуюся в последние несколько месяцев, – которая и принесла ему любовь офицеров и матросов, служивших под его командой.

«Когда очередное ядро пробило стаксель на бизань-мачте, – повествует Парсонс, – Нельсон, погладив стоящего рядом юного моряка по голове, шутливо спросил его, как ему нравится эта музыка, и, заметив на лице того тень тревоги, успокоительно заметил – сам Карл XII, впервые в жизни услышав свист ядра, бежал, а ведь его впоследствии назвали «Великим», и своей отвагой он вполне это заслужил. «Короче, в будущем я многого от тебя ожидаю», – закончил Нельсон».

Методичный огонь, крошивший мачты «Щедрого», заставил французов капитулировать. Капитан Берри поднялся на борт и принял шпагу от смертельно раненного французского адмирала.

На следующий день Нельсон представил отчет невозмутимому, как всегда, лорду Кейту. Тот выслушал его молча и даже, могло показаться, с некоторым осуждением, но, столь же щедрый духом, сколь и строгий в поведении, докладывая в адмиралтейство, он чрезвычайно высоко оценил действия Нельсона.

Однако же прошло совсем немного времени, и у лорда Кейта появился новый повод для недовольства строптивым подчиненным. Командующий засобирался в Геную и на время своего отсутствия решил оставить у берегов Мальты, где оставались запертыми французы, именно Нельсона. Но у того, как выяснилось, имелись собственные соображения. «С равным успехом, – писал он Кейту, – речь могла бы идти не о четырнадцатидневной, а о четырнадцатилетней задержке. Я же не могу оставаться здесь по состоянию здоровья и вынужден просить вашего разрешения вернуться к друзьям в Палермо». И несмотря на настойчивые просьбы коммодора Трубриджа, всячески пытавшегося отговорить его, Нельсон все-таки вернулся в Палермо.

Его поведение вызвало явное неудовольствие и капитана Харди, и Трубриджа, хотя первый, человек более спокойный и уравновешенный, не столь открыто высказывался о леди Гамильтон, считая отношения с ней личным делом адмирала, поскольку они не вредят службе, но, к сожалению, дело порой обстояло иначе. Вот, например, такой случай. Провинившиеся матросы с корабля под командованием Харди явились к леди Гамильтон с просьбой избавить их от наказания, используя свое влияние. Она отправилась к Харди, тот, как обычно, ничего определенного не сказал, но на следующий же день матросов подвергли экзекуции, а за визит к леди Гамильтон капитан велел дать еще по десять плетей, о чем ей и сообщил, добавив, что так будет и впредь при любой попытке вступиться за нарушителей дисциплины.

Самовольство Нельсона, объясняемое многими его безумной любовью к леди Гамильтон, вызывало все большую озабоченность и в Англии, и на Средиземноморском флоте. Его старинный приятель, адмирал Гудолл, писал ему из Лондона, вспоминая историю Риналдо, одного из самых благородных рыцарей в окружении Карла, и заманившей его в любовные силки прекрасной колдуньи Армиды.

«Надеюсь, как говорят моряки, мое письмо застанет Вас в добром здравии, в каковом и я пребывай… Вас сравнивают с Риналдо, попавшим в руки Армиды, и для Вашего спасения, говорят, требуется твердость Убальдо и его брата-ры-царя. Кто спорит, соблазн велик, я и сам ему весьма подвержен. Но согласно моей максиме, Cupidus voluptatum, cupidor gloriae (Как бы ни жаждал я любви, славы я жажду более). А впрочем, будь что будет, здоровья и счастья Вам».

Но такой терпимости не-проявил лорд Спенсер.

«Менее всего я желаю Вашей отставки, – писал он Нельсону, – однако же, если вы покинули Мальту по состоянию здоровья (чего, заверяют меня, в любом ином случае никогда бы себе не позволили), полагаю, Вам действительно куда целесообразнее немедленно вернуться домой, нежели без дела сидеть в Палермо… В Англии Вы окрепнете и восстановите силы куда быстрее, чем в пустом времяпровождении при иностранном дворе, как бы высоко там ни ценили ваши заслуги и какие бы знаки внимания и признательности ни оказывали».

Впрочем, ссылки Нельсона на здоровье отнюдь не являлись пустой отговоркой: его мучили боли в груди, и со своей обычной мнительностью он принимал их за роковую болезнь сердца. Александр Болл рекомендовал ему поменьше писать, ведь Нельсону самому казалось, будто, слишком часто склоняясь над листом бумаги, он наносит ущерб своему здоровью. Тем не менее перспектива возвращения в Англию Нельсона отнюдь не привлекала. «Теперь, когда мне так ясно дали понять, что на пост командующего морскими силами на Средиземном море я не гожусь, остается только удалиться на покой в Гринвичский госпиталь», – ворчливо обронил он в разговоре с лордом Минто.