Текст книги "Частная жизнь адмирала Нельсона"

Автор книги: Кристофер Хибберт

В ходе разговора, последовавшего за ужином, Нельсон держался твердо, но вежливо, и вообще, за вычетом единственного случая, когда он возразил кронпринцу слишком резко, роль переговорщика – каковая, по собственному признанию, была не из его «репертуара» – сыграл с похвальным мастерством. «Чем больше я общаюсь с его светлостью, – писал Харди, – тем больше восхищаюсь этим выдающимся человеком, чья мудрость политика не уступает, если это только возможно, храбрости воина». В ходе двухчасовой беседы Нельсону удалось убедить кронпринца в необходимости для Дании, во избежание самых тяжелых последствий, выйти из договора с Россией. Дания должна понять – в ее интересах дружба с Британией, а не с Россией.

Почти неделю по возвращении на корабль Нельсон занимался отчетом в Лондон о ходе переговоров. «Обо всем здесь, – сетовал он, – я должен заботиться сам». Приходилось ему заниматься и распределением премиальных, хотя надобность в этом вскоре отпала: адмирал Паркер, за свою долгую флотскую карьеру накопивший немало премиальных, но сейчас больше обеспокоенный перспективой возможного подхода шведских или русских кораблей, распорядился сжечь все призовые корабли, за исключением судна, переоборудованного под госпиталь и предназначенного для отправки в Англию.

9 апреля, взяв с собой проект соглашения, приемлемого, как он рассчитывал, для датчан, Нельсон вновь отправился на берег. На сей раз его сопровождали подполковник Стюарт, капитаны Фоли и Фримантл, преподобный Александр Джон Скотт – весельчак и полиглот, капеллан командующего, наконец, Эдвард Торнборо Паркер, молодой офицер, для которого, по его словам, служить с Нельсоном – честь большая, нежели получить герцогский титул. Раньше он командовал шлюпом, а недавно Нельсон взял его к себе адъютантом.

Встреча, как и раньше, происходила во дворце Амалиенборг, и хотя датские представители вели себя в высшей степени доброжелательно, дело едва не зашло в тупик: камнем преткновения оказалась статья соглашения, предусматривающая соблюдение перемирия в течение шестнадцати недель. Сроки, настаивал Нельсон, с прямотой, в дипломатии не принятой, имеют решающее значение, ибо англичанам нужно именно столько времени, чтобы разобраться до возвращения домой с русским флотом. Заявление Нельсона заставило одного из датских представителей заметить: подобная постановка вопроса скорее всего приведет к новой вспышке вражды. Произнесено это было по-французски, в расчете на то, что Нельсон, не говоривший на этом языкё, равным образом его-и не понимает. К ужасу датчан, он, однако же, взорвался: «Новая вражда!» – и, повернувшись к переводчику, добавил: «Скажите им – мы к этому готовы! Готовы открыть огонь хоть нынче же вечером».

Затем он повторил ту же угрозу, хотя и другими словами, а Стюарту, поднимаясь в комнату, где находился накрытый стол, негромко промолвил: «У меня всего один глаз, но и им я смогу хорошенько разглядеть, как горит все это хозяйство». Затяжка в переговорах Нельсона явно угнетала, тем более хлестал дождь и по пути с корабля на сушу он успел промокнуть до нитки. За обедом, однако, речь зашла о вещах посторонних, и напряженная атмосфера рассеялась. Нельсон, хотя, как показалось Стюарту, «думал больше об артиллерийском огне, чем о кушаньях», присоединился к общему разговору. В какой-то момент он заметил, что за героическое поведение в бою один из молодых датских офицеров заслуживает присвоения адмиральского звания. Кронпринц возразил: «Если производить в адмиралы всех героев, у меня на флоте не останется капитанов и лейтенантов».

После обеда переговоры возобновились, и Нельсон, стремясь сдвинуть дело с мертвой точки, предложил сократить срок действия перемирия с шестнадцати недель до четырнадцати. Датчане согласились, и документ был наконец подписан.

«Как воин я получил все похвалы, способные удовлетворить самого тщеславного человека. За милосердие, в результате которого оказался спасен от разрушения целый город, меня благодарит вся страна, от короля до последнего крестьянина, – горделиво писал Нельсон леди Гамильтон. – Нельсон – воин, а не мясник. Не Сомневаюсь, ты бы разрыдалась от счастья, увидев своими глазами, как все меня уважают и любят, а с такой любовью не сравнятся никакие почести».

Вот если бы только еще адмирал Паркер вел себя столь же непреклонно и решительно, как он сам! Командующий, правда, согласился выйти в балтийские воды посмотреть, что можно сделать со шведами после того, как поставлены на колени датчане. Но, дойдя до шведского порта Карлскрона в заливе Хано, Паркер удовольствовался тем, что послал на берег офицера с предложением шведам последовать примеру датчан, после чего, отказавшись двигаться дальше на север, к Ревелю (ныне Таллин), где можно было схватиться с русскими, повернул флот назад, к Копенгагену. Паркер явно опасался шведов: они могли запереть его в восточной части Балтики. К тому же, учитывая недавнее убийство Павла у себя в спальных покоях Михайловского замка и восшествие на престол его сына Александра I, Паркер рассчитывал на перемены в русской внешней политике.

В наступившем штиле «Святой Георгий» вперед практически не продвигался, и Нельсону, пожелавшему поскорее попасть на флагманский корабль командующего, пришлось сесть в шлюпку. По пути он простудился, отказавшись надеть шинель с характерными для себя словами: «Меня согреет тревога за родину». «Холод проникал в самое сердце, – пишет Нельсон леди Гамильтон. – На днях у меня случился сердечный приступ, меня стошнило, да так сильно, что всем показалось, будто я остатки легких выплевываю. Ты даже представить себе не можешь, какую слабость я испытывал».

Простуда, однако, оказалась хоть и тяжелой, но недолгой, и уже в начале мая оправившийся Нельсон начал строить планы самостоятельного похода к Ревелю. К этому времени он заменил на посту командующего попавшего в опалу сэра Хайда Паркера. Нельсон даже испытывал по отношению к нему жалость. Старик, доходили сведения, попал под суд военного трибунала. На службу он, естественно, не вернулся, удалился на покой и несколько лет спустя умер. Впрочем, Нельсон надеялся, что слухи неверны, никакого суда нет и не будет: флотские друзья Паркера хотели предать все забвению. Хотя, с другой стороны, по словам самого Нельсона, «чем ближе друзья, тем больше их беспокоила его праздность». Новый командующий пригласил перейти к себе на «Святого Георгия» капеллана и переводчика, работавшего с сэром Хайдом, – Александра Скотта, но тот, благодарный Паркеру за прежние милости, «не мог и помыслить о том, чтобы оставить старого адмирала в тот момент, когда он более всего в нем нуждался».

Перед отправлением в Англию адмирал Паркер и Скотт поднялись на борт «Святого Георгия» отпраздновать вместе с Нельсоном тридцатишестилетие леди Гамильтон – день рождения «Святой Эммы», как надписал хозяин приглашение Томасу Фримантлу (ничуть того не порадовавшее): «Если не будете у меня в воскресенье… не прощу». Такое же приглашение было послано капитану Фоли:

«Воскресенье 26-го – день рождения нашего ангела-хранителя, Святой Эммы, молившейся за нас перед небесным престолом и на Ниле, и здесь, второго числа. Я точно знаю – таких молитв не слышала ни единая языческая богиня и ни один святой из синодика самого лучшего из пап, и потому наш долг – выразить ей свою признательность. Поскольку милосердие ее и Вам, наряду с нашими общими друзьями по Средиземноморью, было даровано, надеюсь видеть вас в воскресенье на борту «Святого Георгия»».

Самой же «Святой Эмме» о готовящемся в ее честь празднестве Нельсон написал еще раньше:

«С нетерпением жду, когда же наконец покину Балтику. Будь что будет, но здесь я не останусь, даже если меня сделают герцогом и назначат содержание 50 тысяч фунтов в год. Я хочу получить в награду счастье, а не деньги или титулы. Завтра день рождения Святой Эммы. Она – мой ангел-хранитель. Я пригласил всех адмиралов и капитанов, имеющих счастье быть с тобой знакомыми и вкусить от твоих милосердных щедрот в пору, когда все мы находились на Средиземном море. Можешь быть уверена, моему святому поклоняются истовее, чем всем святым римского календаря. Я знаю, ты молилась за меня и в нильские времена, и сейчас, и если молитвы за доброе дело доносятся, как нас учили верить, до Божьего престола, то отчего бы не счесть, что именно они спасли мне жизнь? Я человек верующий, и если обо мне можно сказать, что я хоть в какой-то степени не боюсь смерти, то только потому, что чувствую: в Его власти уберечь меня по Собственному усмотрению, а если суждено мне погибнуть, то и на то тоже Его воля».

Призрак отсутствующей Эммы, за чье здоровье поднимался один бокал шампанского за другим, явно витал в тот день в адмиральских покоях «Святого Георгия»: стоящие там зеленое сафьяновое кресло – выбрано для Нельсона ею, голубая атласная подушка – тоже ее подарок. В каюте (впоследствии, когда «Святой Георгий» бросил якорь в Ростоке, это привлекло внимание брата королевы Шарлотты герцога Мекленбург-Штрелица) висели целых три портрета Эммы, а вскоре мог бы появиться и четвертый – если бы Стюарт, уехавший в Лондон с экземпляром соглашения о перемирии, вернулся, как его и просили, с ее портретом в образе Святой Цецилии, написанным Джорджем Ромни [42]42
  Вышеупомянутый портрет, висевший ранее в Palazzo Sessa, а ныне находящийся в Музыкальной гостиной Кенгвуда и известный под названием «Леди Гамильтон за молитвой», был куплен от имени Нельсона Александром Дэвисоном за 300 фунтов в марте, на распродаже коллекции картин сэра Уильяма Гамильтона. Если бы, по словам Нельсона, портрет стоил не 300 фунтов, а 300 капель крови, он бы с удовольствием заплатил и эту цену.


[Закрыть].

«Дорогой мой возлюбленный друг, – писал ей Нельсон в ожидании портрета из Лондона, – если в нашем мире и есть святые, так это именно ты… Да, не меньше, чем в Бога, я верю в твою святость. В наш век порока ты являешь собою пример подлинной добродетели и достоинства… и да падет Божья кара на тех, кто хочет увести моего дорогого друга из тихого жилища и вовлечь в компанию дурных мужчин и женщин, а я один из тех, кто считает, что в Англии чем выше положение, тем хуже компания… Найду ли я слова для выражения всей полноты благодарности за добро, дарованное мне, всеми покинутому изгою, твоей щедрой душой?»

К большому разочарованию Нельсона, Стюарт вернулся с пустыми руками: уезжая из Лондона в большой спешке, он не успел даже взять из дома Гамильтонов на Пиккадилли письма для Нельсона, не говоря уж о картине. Расстроил Нельсона и приказ об отзыве адмирала Паркера, не содержащий разрешения вернуться в Англию ему самому, о чем он, исходя из того, что военные действия на Балтике закончены, просил лорда Сен-Винсена. Новое назначение ничуть его не обрадовало, и в целом ряде писем, адресованных Александру Дэвисону, звучит нота едва ли не отчаяния.

«Надеюсь, меня вскоре сменит новый адмирал, иначе зачем мне здесь гнить заживо. Отправляясь на Балтику, я на это не подписывался. Уже 16 дней^ как я не выхожу из каюты… Мне очень плохо… Если я не увижу Вас в течение ближайших двух недель, может, и вовсе не увидимся… К чему меня здесь держат? Видимо, адмиралтейство считает, будто у меня несколько жизней, или им там просто наплевать, жив я или умер… Меня используют, мучают, и вместо того, чтобы зарабатывать деньги, я трачу и ту малость, какая у меня осталась… Балтийская экспедиция уже стоит мне целых 2 тысячи ливров, то есть около тысячи в шесть недель, ведь Нельсон не может жить, как другие. Если дело пойдет так и дальше, мне конец!»

В ответе на одно из писем Дэвисон пишет, что, насколько ему известно, за выдающуюся победу в сражении при Копенгагене Нельсона ждет всего лишь титул виконта, «давно (им) заслуженный», в то время как, по его, Дэвисона, скромному мнению, «любое отличие, меньшее, чем графский титул, явилось бы унизительным». Но Нельсон не надеялся на справедливость. «Посмотрим, изменится ли ко мне отношение нового правительства (премьером стал Генри Аддинг-тон) сравнительно с прежним, – писал он своему брату Морису. – Понятия не имею, как поступят с сэром Хайдом. Боюсь, будет много шума в газетах, но от меня и слова не дождутся, ибо видит Бог, даже если его сделают лордом Копенгагеном, меня это не заденет. Для себя я хочу только справедливости, которой пока так и не мог дождаться». А леди Гамильтон Нельсон писал: «Своей стране я отдал практически все, но прежнее правительство оказалось даже более скупым, чем можно было себе представить. Командующие флотами делали состояния, ибо правительство платило им на тысячу в год больше, чем бедному Нельсону, и титулами награждало щедрее, и повышало в чинах соратников, а я оставался в тени, а теперь мне пытаются не дать того, что требует традиция й обыкновенная справедливость» [43]43
  «Нельсон стал виконтом, – сообщает леди Мальмсбери. – Сэра Хайда обошли. Объясняют это его упорными попытками остановить Нельсона… Мне очень жаль сэра Хайда, но ни один умный человек не захочет оказаться рядом с Нельсоном, а уж тем более выше его, ведь в любом деле он всегда будет впереди».


[Закрыть].

Сменив Паркера на посту командующего флотом, Нельсон решил осуществить то, на что старик так и не решился. В согласии с давним своим замыслом, он взял курс на Ревель, где находилась морская база русских. При появлении на берегу, с гордостью сообщает он, сотни людей вышли посмотреть на него – «вот он, вот он», – короче, «повторилось то же, что было в Италии и Германии; теперь я знаю – доброе имя важнее любых богатств, хотя в высших кругах Англии считают иначе. Но честное сердце такое отношение греет. Русские вбили себе в голову, будто я очень похож на Суворова – «молодой Суворов!» (Нельсон и вправду обладал несомненным внешним сходством с великим русским полководцем Александром Суворовым.)

Но в Ревеле Нельсону передали жесткое послание нового русского царя, содержащее отказ вести какие-либо переговоры, пока английские военные корабли находятся в русских территориальных водах, куда их никто не приглашал. Первым побуждением Нельсона было немедленно открыть огонь по порту. К счастью, он ему не уступил и отправил царю корректный ответ. Вскоре его поступок возымел действие: Россия вышла из Вооруженного нейтралитета Севера. Еще более радостная новость застала его в Копенгагене, куда Нельсон вернулся 12 июня: ему позволили вернуться домой, как только он сдаст дела вице-адмиралу Чарлзу Поулу, с которым они когда-то, будучи еще молодыми капитанами, познакомились в Портсмуте.

Поул прибыл через неделю, и Нельсон начал готовиться к отъезду. Для начала он отослал часть нильских медалей в Датскую морскую академию вместе с «кратким описанием» своей жизни. В сопроводительной записке говорится, что если бы не полное отсутствие чувства юмора у автора, то сей лаконичный рассказ можно было бы счесть автопародией, но в любом случае он «не способен нанести ущерба юношеству, напротив, может оказаться полезным, ибо демонстрирует, как прилежание и хорошее поведение возвышают человека и приносят ему несравненные почести и награды». Прилежание, подчеркивает он в «Очерке моей жизни», написанном для собственного раннего биографа Джона Макартура, вознаграждается в любой профессии. «Не обладая никаким наследством, – подводит Нельсон итог, – обделенный премиальными, я получил высшие почести в избранной мною профессии, стал пэром Великобритании и могу сказать читателю: «Делай, как я»».

Еще раньше Нельсон отослал подарок Гамильтонам, доверив доставить его в дом на Пиккадилли капитану Уильяму Блаю, ранее командовавшему кораблями «Баунти» и «Глаттон», а ныне переведенному на «Монарха», – офицеру, чье флотоводческое искусство и человеческое достоинство отправитель всячески подчеркивал в сопроводительном письме. Подарок – образец копенгагенского фарфора – посылал как «память о том, что Ваш Нельсон здесь дрался и победил».

Сам победитель отбыл в Англию 19 июня, и 1 июля после ничем не омраченного путешествия сошел на берег в Ярмуте.

ГЛАВА 25
Долина Темзы и Булонь

И передайте леди Н. следующее: я хочу, чтобы меня оставили в покое…

Сразу по прибытии в Англию Нельсон направился в военно-морской госпиталь, где оправлялись после ранения и ампутации конечностей немало матросов, бывших с ним под Копенгагеном. Один из докторов, свидетелей его визита, подчеркивает редкую простоту в общении адмирала и рядовых: «Он останавливался у каждой койки, и для каждого у него находилось доброе слово, шутка». Доктор записал один характерный диалог:

Нельсон: Эй, Джек, так что с тобой стряслось?

Матрос: Руку потерял, ваша светлость.

Нельсон (скосив взгляд на собственный пустой рукав): Ну что ж, малыш, рыбаки из нас с тобой теперь неважные. Ничего, храбрец, выше голову.

Раздав сиделкам по гинее, Нельсон сел в экипаж и отправился в Лондон. В гостинице «Лотиан» на Албермарл-стрит состоялся разговор о покупке дома. Несколько недель назад сестра Нельсона Сюзанна Болтон писала леди Нельсон, всегда ощущавшей некоторую напряженность в общении с золовкой:

«Надеюсь, ты не обидишься на то, что я собираюсь тебе сказать. Хорошо бы тебе еще немного задержаться в городе, ибо до меня дошли слухи, будто брату по возвращении хотелось бы жить в доме, где ему будут рады. Так приготовь же такой дом к его приезду, ведь если ты останешься в стороне, примирение станет невозможным… От души надеюсь видеть вас вместе счастливыми, как когда-то. Насколько я понимаю, сейчас его никак не назовешь счастливым человеком».

До леди Гамильтон доносились слухи, что жена Нельсона и впрямь подыскивает дом для них обоих. Сам Нельсон это категорически отрицал, сначала в переписке с Дэвисоном, говоря о «всяких абсурдных сплетнях», а потом и caмой леди Гамильтон. Все под той же маской матроса Томпсона он уверял ее – после отъезда Томпсон «ни разу не написал тете, и все разговоры насчет дома – сплошной бред. Отцу он, конечно, писал, но ей – ни слова. Он не хочет и не может даже думать об этой особе с каменным сердцем».

Александру Дэвисону Нельсон ясно дал понять – по возвращении в Англию он не хочет иметь с женой ничего общего. «До моего появлении в Англии выберите подходящий момент, – наставлял он его, – и передайте леди Н. следующее: я хочу, чтобы меня оставили в покое, за который я заплатил весьма щедро – 1600 фунтов в год. Пусть знает также – я лучше навсегда останусь за границей, чем соглашусь жить такой жизнью, как в прошлый приезд в Англию. Таково мое твердое решение, постарайтесь внушить ей это».

Своему слову Нельсон остался верен. Получив от жены письмо, где она поздравляет его с победой, говорит о неизменной верности – «нет другой такой жены, так же горячо любящей своего мужа», – заверяет во всегдашнем стремлении угодить ему и просит прощения, если порой не получалось, он даже не потрудился ответить. Через несколько месяцев она предприняла очередную попытку:

«Дорогой мой муж, уже много времени прошло с тех пор, как я тебе писала в последний раз. Мне нестерпимо долее хранить молчание, вынужденное тобою, и остается только надеяться на твое прощение за неповиновение… Дорогой мой муж, давай жить вместе. Заверяю тебя, мне нужно лишь одно – чтобы тебе было хорошо. Пусть прошлое забудется, как сон. Остаюсь твоей верной и преданной женой, Фрэнсис X. Нельсон».

Письмо вернулось с пометкой: «Случайно вскрыто лордом Нельсоном, но не прочитано им».

Отец Нельсона остро переживал крах семейной жизни сына и все толки о его связи с леди Гамильтон. Он сообщал ему о получении «радостной вести» о Копенгагене, но «в каждой бочке с медом есть своя ложка дегтя». Леди Нельсон «глубоко опечалена твоим молчанием», писал он сыну. Другие члены семьи этих чувств не разделяли. Невестка Нельсона Сара теперь твердо перешла в лагерь леди Гамильтон и заняла там положение уважаемой, незаменимой поверенной. Его сестра, Сюзанна Болтон, тоже отдалилась от леди Нельсон и писала о ней леди Гамильтон в тоне весьма пренебрежительном:

«Я тут встретила ее как-то, она подъехала к леди Шарлотте Драммонд, живущей по соседству. Хозяйки не оказалось дома, но Том Тит вышла из экипажа и, прямая, словно аршин проглотила, поднялась на несколько ступенек, потом развернулась и снова села в экипаж. Не знаю уж, зачем понадобились все эти маневры, разве только чтобы показать себя. Но и в этом нет смысла, ведь и другим она теперь интересна не больше, чем мне. Она стала еще чопорнее обычного». Впоследствии Китти будет уверять Горацию, будто в разрыве с ее отцом виновата прежде всего сама леди Нельсон. Ей вторит и сама Горация: «Жена обращалась с ним слишком холодно… А ему хотелось любить и быть любимым».

Семья Нельсона уменьшалась. Круг старых друзей тоже сокращался. Уильям Локер, сделавшийся заместителем начальника Гринвичского госпиталя, долго болел и умер в прошлом году, на святки. Уильям Саклинг скончался годом ранее, тогда же ушел и лорд Хау. Морис Нельсон, проработав долгие годы обыкновенным клерком в морском ведомстве, получил наконец благодаря имени и связям брата место уполномоченного в управлении налогов и сборов и готовился уже приступить к исполнению новых обязанностей, но в апреле скончался от, как сообщалось, «воспаления мозга». После него осталась немолодая уже и почти ослепшая любовница, миссис Сара Форд, и, памятуя о том, как всегда поддерживал его брат, Нельсон просил Дэвисона сделать для бедной женщины все, что в его силах [44]44
  Вместе со всей семьей Морис испытал сильное разочарование, когда Нельсону не дали виконтского титула после сражения на Ниле. Леди Нельсон рассказывала лорду Худу: когда Нипиан сообщил Морису о том, что его брат стал бароном, тот, вне себя от удивления и возмущения, не смог вымолвить в ответ ни слова, просто отвесил поклон и удалился. Ведь Морис не требовал никаких почестей для себя лично. «Пусть все достанется Уильяму, – писал он. – Более того, мне не хотелось бы, чтобы брат упоминал мое имя в пожалованной грамоте… Я вращаюсь в слишком скромных сферах и не думаю о таких вещах».


[Закрыть].

«До меня дошла весть о смерти моего дорогого брата Мориса, – писал Нельсон Дэвисону. – Мертвых не воскресишь, к чему теперь слова? Не сомневаюсь, Вы сделаете все необходимое для его бедной слепой жены… Именно женой она является в моих глазах… Надеюсь, он ее достаточно обеспечил, если же нет, прошу Вас взять на себя труд выяснить, в чем она нуждается для сносного существования, и я отдам все распоряжения. Это единственное, что я могу сделать для памяти человека, который всегда был так добр ко мне… После 27 апреля никак не могу прийти в себя».

Нельсон написал и самой «Слепушке», уговаривая ее остаться в доме Мориса «с лошадьми, виски… и вообще всем, что скрашивает жизнь… Дождись Михайлова дня, – продолжает он, – а там уж решишь, как и где тебе жить дальше. И знай, я ничего не пожалею, чтобы тебе жилось по возможности хорошо и беспечально». Он послал ей сто фунтов, позаботился и о чернокожем слуге Мориса Джеймсе Прайсе, человеке, по его словам, поистине замечательном. «Он не должен ни в чем нуждаться, пусть до конца жизни у него будет угол в моем доме».

Щедрость являлась отличительной чертой Нельсона. Дочь настоятеля прихода, где он вскоре будет жить, говорила сэру Харрису Николасу: «Не устану восхищаться бесконечной добротой и милосердием лорда Нельсона. Он часто выражал желание, чтобы никто и ни в чем здесь не нуждался и не испытывал страданий, которые он может облегчить. Адмирал оставался верен своим словам, щедро помогая людям и неизменно удерживая в тайне источник помощи».

Неустанно заботился Нельсон и о семье. «Мои скромные средства, – писал он своему брату Уильяму, тогда еще холостяку, – всегда в ее (сестры Китти) распоряжении, и пока я жив, ей не нужно искать друга и защитника». Другой сестре, Сюзанне Болтон, он давал сто фунтов ежегодно на обучение детей и доплачивал за учебу ее сына Тома в Кембридже, куда тот поступил после окончания норвичской Королевской средней школы.

Горечь от смерти брата усугубилась приемом, оказанным Нельсону в Лондоне. Конечно, артиллерийский обстрел из орудий кораблей, стоящих на якоре, не идет в сравнение с победой, одержанной на Ниле. Во всяком случае, так считал король. «Уходите, лорд Нельсон?» – спросил он как-то адмирала, оказавшегося на приеме в Сент-Джеймском дворце. По словам самого Нельсона, он испытывал «большой соблазн ответить: «Сир, я уже уходил, а теперь вернулся. Ваше Величество, должно быть, не слышали о Копенгагене»».

Леди Элизабет Фостер, когда ей пересказали данный эпизод, заметила: «Слабости есть и у подлинно великих героев, но если любовь к восхвалениям заставила его совершить столь славные деяния, то, право же, ее можно простить. Точно так же склонна я извинить и его любовь к леди Гамильтон. Когда Нельсон познакомился с ней, она по праву считалась красавицей, к тому же он полагал, что именно она способствовала его славе, убедив неаполитанский двор дать ему все необходимое для нападения на французов при Абукире.

С этого момента леди Гамильтон ассоциируется у него с образом победы и триумфа. Она подпитывала его тщеславие как только возможно. Крофорд слышал, как она говорила ему: «Я с радостью готова умереть через два часа, если один из них буду твоей женой». Растроганный Нельсон поцеловал ей руку. Именно так она сохраняет его любовь и льстит его самолюбию».

В доме Гамильтонов на Пиккадилли ему оказали куда более теплый прием – в точности такой, какой мог бы показаться уместным леди Элизабет. Новости из Копенгагена настолько потрясли хозяйку дома, что она выскочила из-за стола, и, пока один из гостей (а именно брат адмирала, священник) исполнял джигу, станцевала тарантеллу с мужем, затем его сменил герцог ди Ноха, а когда он вконец вымотался – наиболее приближенные слуги, в том числе бойкая нубийка Фатима. «Описать этот танец не так-то просто, – вспоминает другой участник застолья, сэр Натаниэл Рэксхолл. – Танцующие изображали сатира и нимфу или, скорее, фавна и вакханку. Разумеется, такое представление разыгрывается лишь перед избранным кругом, слишком уж много в нем объятий, стонов, вскриков и так далее».

Проведя несколько дней в Лондоне, Нельсон, в сопровождении Гамильтонов и верного адъютанта капитана Паркера, отправился в поездку по сельской Англии. Останавливались они там, где им заблагорассудится – на постоялых дворах, заглянули по пути и к «Слепушке» в Лейлхэм. С неделю охотились на лис где-то между Доркингом и Уолтоном, затем проследовали в Стсннз, па берег Темзы, где сэр Уильям занялся рыбалкой. Здесь к ним присоединился брат Нельсона Уильям и в обычной агрессивной манере, громовым голосом принялся требовать от адмирала, чтобы тот, используя свои связи и влияние, добыл ему место каноника или даже настоятеля. Тем самым он вдохновил их общего друга лорда Уильяма Гордона на нехитрые строчки:

 
К викарию же взор свой обращая,
Любителю поесть и выпить – но не чая,
Скажу, что сан ему иной,
Епископский, приличен. Наш герой
Поистине достоин митры, а иначе
Спит истина и справедливость плачет [45]45
  Подобной просьбой Уильям Нельсон донимал брата и леди Гамильтон вот уже долгие годы. «Пребенда в соборе, не важно в каком и какого сорта, – вот что мне нужно, – писал он брату в одном из характерных для себя писем, датированном 1797 годом. – Говоря «пребенда», я имею в виду монастырь с земельным наделом, и чем больше, тем лучше, ибо существует множество пребенд, предполагающих только скромные выплаты, десять – двадцать фунтов в год, это не по мне. Я слышал, недавно освободилась вакансия каноника в Рочестере, но не откажусь и от Бристоля, Ворчестера, Глостера или еще чего-нибудь в этом роде. Полагаю, мои интересы тебе небезразличны». А вот строки из письма к леди Гамильтон: «Теперь, когда нам даровано пэрское достоинство, остается лишь одно – мое повышение по церковной линии, получение хорошего места, приличествующего брату лорда Нельсона и наследнику его титула. Нельзя удовлетворяться нищенскими подачками». Адмирал делал для брата все, что мог, хоть настырность Уильяма его немало раздражала. «Получил письмо от Уильяма, – сообщает он леди Гамильтон, – можно подумать, он уже епископ… Надеюсь, ты приготовилась к его приезду, шишки вроде него любят хорошо поесть и выпить… Он слишком нетерпелив, и к тому же то, что удовлетворило бы его раньше, но чего он так и не получил, нынче его удовлетворять перестало». В конце концов, в мае 1803 года, Уильям Нельсон сделался пребендарием Кентерберийского собора.


[Закрыть].
 

Увеселительная прогулка по Суррею и долине Темзы, естественно, не ускользнула от внимания прессы. «Доблестный лорд Нельсон, гроза французов, испанцев и датчан, – говорилось в одной из газет, – в данный момент развлекается в компании сэра и леди Гамильтон, ловя пескарей в Шеппертоне». Отец Нельсона, весьма расстроенный такого рода сообщениями и насмешками, по пути домой в Бёрнем-Торп встретился с сыном и, в свой черед, расстроил его выражением явного сочувствия притязаниям отвергнутой невестки.

Каникулам пришел непредвиденный конец, когда Нельсона, уверявшего впоследствии леди Гамильтон, что он «никогда не забудет» счастливых мгновений, пережитых ими в Лейл-хэме, вновь позвали дела. Возникли опасения о готовящемся Бонапартом вторжении в Англию: у французского побережья Ла-Манша, под командой одного из самых решительных наполеоновских флотоводцев, контр-адмирала Луи де Туше-Тревиля, скапливалось значительное количество кораблей с морскими пехотинцами на борту. Одновременно во Флашинге и Па-де-Кале формировалась мощная армия, насчитывающая, согласно некоторым сообщением, до 40 тысяч штыков. Нельсону поручалось возглавить эскадру, патрулирующую английское побережье от Суффолка до Суссекса и дать отпор противнику, где бы он ни предпринял попытку высадиться. Лорд Сен-Винсен позабавил соотечественников следующим заявлением: «Я не утверждаю, будто французы не могут здесь появиться. Я утверждаю – они не могут появиться морским путем». Нельсон должен был делом подтвердить правоту первого лорда адмиралтейства.

Подняв поначалу свой флаг на фрегате «Союз», захваченном у французов, и перенеся его затем на «Медузу», Нельсон заверил правительство: хотя в спокойную погоду противнику хватит двенадцати часов, чтобы пересечь пролив и достичь Дувра, прорваться ему со всем своим многочисленным десантом не удастся – он «встретит свою обычную судьбу». По свидетельству Эдварда Паркера, Нельсон проявлял кипучую энергию, заряжая экипажи находящихся под его командой кораблей решимостью и верой в победу. Он отдавал приказы, изучал доклады, переходил с корабля на корабль, отвечал, «полубольной», на письма, а получал он их по сотне на день. «На себя не остается ни минуты, – писал он леди Гамильтон. – Дел по горло». Но все равно, ей он будет писать по возможности каждый день. «Люблю тебя, как только может любить мужчина женщину, тем более такую Женщину… Где бы ни был я, только о тебе и думаю, и если бы не долг перед страной, в моей душе ты царила бы одна».

Через три дня после отправления данного письма Нельсон произвел рекогносцировку французского побережья в районе Булони: английские двухмачтовики сделали несколько предупредительных выстрелов по скопившимся там бригам и канонеркам. Еще два дня спустя люди, облепившие прибрежные скалы Дувра, восторженно приветствовали нельсоновские корабли, вступившие в схватку с противником.

Но адмиралу хотелось нанести французам удар позначительнее, нежели эти мелкие уколы. Он предложил атаковать французский флот и береговые укрепления во Флашинге. Получив же из адмиралтейства сведения о подводных течениях и мелях в устье Шельды, делающих задуманное предприятие слишком рискованным, Нельсон выдвинул другой план: напасть ночью на французские суда, швартующиеся в Булони. В атаке должно участвовать пятьдесят семь разделенных на четыре дивизиона судов, главным образом плоскодонок, вооруженных гаубицами или каронадами. Пока экипажи восьми судов (по два из каждого дивизиона) перерезают швартовы кораблей противника, которые затем предстоит взять в качестве приза или сжечь, остальные матросы и десантники берут их на абордаж, нападают на команду, открывают огонь из мушкетов, действуют штыками, пиками, кортиками и даже томагавками. Адмирал запатентовал авторство смелого плана, дав операции пароль «Нельсон» и отзыв «Бронте». Но сам план был плохо продуман. При сильном течении атакующие просто не успели взять противника на абордаж, кого-то снесло далеко в сторону от Булони. Ко всему прочему французский адмирал, предвидя возможность такой атаки, усилил экипажи кораблей сухопутными бойцами, вооруженными мушкетами, заменил канаты на железные цепи, и англичане не смогли перерубить их топорами. Наконец на самих кораблях между реями и планширами французы повесили тяжелые сети, преграждающие путь атакующим.

В результате нападение закончилось катастрофическим провалом. Сорок пять человек, в том числе несколько весьма обещающих молодых офицеров, были убиты, сто тридцать матросов и десантников ранены. Среди последних оказался «славный маленький Паркер».

Не перекладывая ни на кого ответственности за поражение, Нельсон тем не менее говорил – будь он сам во главе наступающих, все могло бы обернуться иначе. Но для таких дел, как писал он леди Гамильтон, «личное участие вице-адмирала» не представляется обязательным. Нельсон не погрешил бы против истины, признав, что, не будь его мысли так заняты «прекрасной Эммой, доброй Эммой, великой Эммой, добродетельной Эммой, дорогим другом Эммой», ему, возможно, удалось бы тщательнее продумать план атаки. Но как сосредоточишься, если перед глазами неотступно маячит образ любимой женщины? «Сердце готово выпрыгнуть из груди, – писал он ей около недели назад. – Кто передаст, что творится у меня в голове? Да, тебе бы это удалось, ведь ты, наверное, переживаешь то же, что и я». Пребывание в море делает их разлуку, жаловался он, и без того ужасную, вовсе невыносимой. Он только и ждет, когда же наконец снова окажется на берегу, рядом с нею. Ей следует заняться поисками дома, где они будут жить вместе долго и счастливо. Пока же пусть подыщет жилье где-нибудь в Дувре, Диле, Маргейте, словом, в любом месте кентского побережья, где они хоть несколько часов смогут провести наедине. «Тебе-то самой что больше по душе, Маргейт или Диль?.. Мне говорили, «Три короля» (в Диле) – чудесный дом, он стоит прямо на берегу, и если только тебя не смущает постоянный шум прибоя… Будешь купаться в море, сделаешься сильной и здоровой (на пляже есть кабинки для переодевания). Приезжай, естественно, с сэром Уильямом, повидаться со старым, всеми забытым моряком».