Текст книги "Частная жизнь адмирала Нельсона"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Однако же чем ближе он узнавал генерала Мака, тем ниже его ставил, решив в конце концов, что тот «мошенник, подлец и трус к тому же». Мак всячески избегал малейших неудобств: например, для поездок ему требовалось «никак не меньше пяти экипажей». Главные же действия Мака как военачальника начались заявлением, будто он «может лишь пожаловаться на отсутствие у такой славной армии противника, более достойного ее силы», и закончились нападением и окружением со стороны тех, кого он считал своими союзниками, – действия, никак не внушавшие веры в его способность привести неаполитанскую армию к победе в кампании, для чего, собственно, его и ангажировали.

Речь идет об окружении под Римом, недавно занятым французским генералом Бертье, разместившим офицеров в римских дворцах, солдат – в монастырях и арестовавшим или выславшим несколько кардиналов, разоружившим папских солдат, отправившим в изгнание дряхлого, смертельно больного Пия VI, официально именовавшегося во Франции «гражданином Папой», а также объявившим Рим республикой. И вот, дабы выкинуть французов из так называемой республики, генерал Мак и направился к Риму вместе с тридцатитысячной армией под номинальным командованием короля Фердинанда. Впоследствии предполагалось усилить ее еще четырьмя-пятыо тысячами пехотинцев, которых адмирал лорд Нельсон высадит севернее Рима, в Ливорно, чтобы перерезать коммуникации французов. «Король Неаполитанский оставил своих кабанов, – писал сэр Уильям Гамильтон Гревиллу, – и встал во главе армии. Давно пора».

Поначалу все складывалось удачно: солдаты короля Неаполитанского вошли в Рим через Порта-Санта-Джованни на юге города. Французы же, которых было гораздо меньше, отступили на север, через Порта-дель-Пополо. На протяжении нескольких последующих дней римляне успели привыкнуть к виду короля Фердинанда, выходящего из палаццо Фарнезе и объезжающего город в сопровождении пышно одетых драгун. Как и подобает горделивому победителю, он предложил папе вернуться «на крыльях херувима и, опустившись в Ватикане, очистить его своим священным присутствием».

Благополучно справившись со своими задачами на Тосканском побережье, Нельсон вернулся в Неаполь, где, искушаемый доходящими до него сообщениями о продолжающихся в честь героя торжествах, вновь начал строить планы поездки домой. В общем-то в Неаполе его теперь практически ничего не держало, за исключением, конечно, общества леди Гамильтон. «Никакому Нельсону здесь делать нечего», – писал он жене, постоянно рвущейся к нему в Неаполь и чей приезд следовало самым решительным образом предупредить. Он просил ее подыскать дом в Лондоне, какой-нибудь «славный домик в районе Гайд-парка», если, конечно, это окажется по карману, но ни в коем случае не на другой стороне Портмен-сквер. «Ненавижу Бейкер-стрит, – писал Нельсон. – Короче говоря, действуй по своему усмотрению. Мои пожелания и возможности тебе известны… Подбери прислугу получше. Уверен, ты меня не разочаруешь».

Однако же вскоре все мысли о возвращении домой пришлось оставить – с севера пришло сообщение, что горделивые освободители Рима покинули город. Окруженные усилившимися французскими войсками по периметру городских стен, неаполитанцы отступили, прихватив с собой столько награбленного, сколько могли унести в руках. Король поспешил за основными силами, велев коннице держаться поближе, ибо, как он откровенно признался, испытывал страх.

«Сообщают, и, несомненно, верно, – писал Нельсон Трубриджу, – будто неаполитанские офицеры, да и многие солдаты, бегут при одном только виде противника. Точные масштабы катастрофы мне неизвестны, но, думается, они чрезвычайно велики». Раньше ему уже собственными глазами приходилось видеть, с какой неохотой неаполитанские офицеры сходят на берег в Тоскане, и он справедливо полагал, что и в Риме они ведут себя таким же образом. «Офицеры неаполитанской армии потеряли немного чести, – писал Нельсон лорду Спенсеру, – ибо, видит Бог, им было мало что терять. Но всю имевшуюся – потеряли».

«Сейчас нет времени входить в подробности, – писал сэр Уильям Гамильтон в срочной депеше министру иностранных дел в Лондон, понимая, что советы, которые они с Нельсоном настойчиво давали королю Неаполитанскому, оказались не самыми мудрыми. – Славная армия короля Фердинанда рассыпается на глазах из-за предательства и трусости… Не требуется большой проницательности, чтобы предсказать падение королевства в самом близком будущем. На наше счастье, лорд Нельсон еще здесь… это облегчит наше отступление».

При содействии адмирала Франческо Карачьоло, состоявшего на службе в неаполитанском флоте, Нельсон готовился к срочной, сегодня же ночью, эвакуации королевской семьи и многих других беглецов. Действовал он с обычной четкостью, отлично понимая – нынешнее положение в немалой степени сложилось благодаря ему, ведь король следовал его собственным, адмирала Нельсона, рекомендациям. Нельсон распорядился приготовить шлюпки с «Передового» и еще с одного английского судна, «Алкмена», ровно в семь вчера у причала на небольшой набережной, так называемой Мола-Фильо, а гребцов вооружить абордажными саблями. Помимо того, у причала должны была находиться баркасы с четырьмя – шестью солдатами в каждом.

Главное – провести операцию быстро и скрытно, так как, если об отъезде короля станет известно, lazzaroni, давно уже требовавшие выступить против безбожной Франции, вполне могут воспрепятствовать ему. И без того возбужденная толпа уже собралась около Palazzo Reale, и при попытке пробиться сквозь нее насмерть забили прямо под окнами кабинета Фердинанда королевского курьера, во всеуслышание объявленного якобинским шпионом.

Поскольку доставить сокровища королевской семьи, включая алмазы короны, прямо на набережную, не вызвав при этом подозрений, явно не представлялось возможным, их поместили в крытые повозки и отправили ночью в Palazzo Sessa, где леди Гамильтон, жившая, по собственному признанию, «в страхе быть растерзанной разъяренной толпою, чующей, что мы уезжаем», переправила их с помощью матросов на борт «Передового». А муж ее в то же самое время присматривал за отправкой лучших картин и двух тысяч ваз, которые должны были благополучно достичь родных берегов на другом английском судне – «Колосс».

В дни, предшествующие отъезду, атмосфера в Неаполе все более накалялась. Толпы lazzaroni расхаживали по улицам, угрожая перерезать горло богатеям, известным про-французскими и антимонархистскими настроениями. Двор обнаруживал признаки нарастающей паники. Граф Карло Ван-ни, исключительно непопулярный главный законник государства, в страхе стать жертвой суда Линча в случае чего-то вроде якобинского мятежа, застрелился. Адмирал Карачьоло пришел в полное отчаяние, так как его собственный флот считали не способным взять на себя охрану королевской семьи и ей приходилось искать укрытие у англичан, на «Передовом», а экипажи неаполитанских судов разбавляли английскими матросами, и готовился, кажется, последовать примеру графа Ванни. Корнелии Найт, столкнувшейся с ним на каком-то званом ужине, «не приходилось видеть человека в столь подавленном состоянии. Он едва мог вымолвить слово, ничего не ел и даже салфетку не развернул». Да и сами мисс Найт с матерью почли за благо не выходить из дома: лорд Нельсон обещал, что о них позаботится коммодор Стоун, и они не отваживались отлучиться, дабы не пропустить известия о посадке на корабль.

Когда она начнется, в точности не знал никто. Нельсон рассчитывал выйти в море на «Передовом» не позднее 18 декабря, но непрекращающийся поток довольно бессвязных писем от сэра Джона Актона, выдвигавшего самые разнообразные предлоги для задержки – от неспокойного моря до трудностей с кормлением недавно родившейся дочери наследной принцессы, заставил его отложить отплытие до полуночи двадцать первого.

В тот вечер большой прием давал Келим Эффенди, посол Великой Порты, прибывший в Неаполь с подарками для Нельсона в честь его победы в заливе Абукир. Если на приеме будут чета Гамильтонов и адмирал Нельсон, никому и в голову не придет, что этой же ночью состоится отплытие. Озаботившись тем, чтобы как можно больше народа услышало данное слугам распоряжение прислать за ними экипаж через два часа, чтобы не опоздать к ужину, Гамильтоны, в сопровождении миссис Кадоган, отправились на прием к Ке-лиму Эффенди, а оттуда почти сразу же – пешим ходом – на набережную. Нельсон, явно возбужденный происходящим и испытывая, как он сам говорил, необыкновенную ясность в мыслях и чувствуя, «как четко бьется сердце», тоже вскоре ушел с приема, торопясь в Palazzo Reale, куда проник, по свидетельству леди Гамильтон, через «тайный вход». Он «поднялся по темной лестнице, ведущей в покои королевы, и, вооруженный тусклым фонарем, абордажной саблей, пистолетами и так далее, вывел всех наружу».

Среди тех, кто в то же время, укрываясь кто как может от пронизывающего ночного холода, пробирался на мол, находились сэр Джон Актон и австрийский посол князь Эстергази, многочисленные придворные, дипломаты, фрейлины, французские эмигранты, английские купцы, повара и кухарки, королевский духовник, его же казначей с наличными и драгоценностями на сумму два с половиной миллиона фунтов и, естественно, главный егерь. А также мисс Найт и ее мать, уже собиравшиеся ложиться, когда за ними пришли. Раздался стук в дверь, и в дом вошли несколько матросов, вооруженных саблями. Они подхватили чемоданы обеих дам и повели их на берег. «Ночь стояла холодная, – вспоминает мисс Найт. – В лодку мы сели только где-то между двенадцатью и часом. Там уже находилось несколько человек. Ребенок какой-то английской семьи упал в воду, но, к счастью, ничего не случилось, его сразу подняли. Впереди у нас лежал немалый путь: корабли стояли на якоре далеко от города, чтобы быть недосягаемыми для береговой артиллерии на случай каких-либо неожиданностей или измены. Когда мы подошли к адмиральскому судну, в шлюпку спустился капитан, сэр Томас Харди, и объявил матери: на «Передовом» слишком много людей, и для нас места нет. Тщетно мы пытались уговорить его все же взять нас на борт.

Найтов передали на попечение какого-то мичмана, «в шлюпке безостановочно хлопавшего себя по бокам, дабы не заснуть». В свое оправдание он пояснил – за последние сорок восемь часов он не имел ни минуты отдыха: «перетаскивал на корабль багаж и переводил многочисленную прислугу королевской семьи». Мичман доставил мать и дочь Найт на португальский корабль под командованием английского капитана. Беглецов тут столпилось не меньше, чем на «Передовом»: каюты были переполнены женщинами, говорившими на самых разных языках. Среди них находилась и богатая русская, единственная, кому удалось завладеть койкой. Капитан оказался чрезвычайно груб, жаловалась мисс Найт, а экипаж – «отталкивающая смесь мулатов и вчерашних заключенных, подобранных с миру по нитке в разных портах мира… Немытая, совершенно не знающая порядка и дисциплины публика».

На борту «Передового» матросы последние три дня изготавливали не покладая рук парусиновые койки, а те, кого освободили от этой работы, красили стены кают-компании, адмиральских покоев и тех помещений на корабле, которые приготовили для королевской семьи, придворных и прислуги, постепенно растекающейся по кораблю в поисках, где бы пристроиться. Те, кому, подобно Найтам, на «Передовом» места не нашлось, направлялись на другие суда – семидесятичетырехпушечник «Архимед», один из трех транспортных кораблей, две специально зафрахтованные греческие поляк-ры, тот же самый португальский корабль, где нашли приют Найты, наконец, на неаполитанский корвет, где. место штатного экипажа пришлось занять англичанам, ибо даже обещание двойной оплаты не заставило неаполитанцев покинуть свои дома и семьи. Лишь «Алкмена» осталась незадействованной – Нельсон передал ее под команду португальского адмирала маркиза де Низы, получившего приказ отвести как можно больше неаполитанских кораблей в Сицилию, а остальные – при мысли о том, сколько было денег потрачено на их строительство, король пришел в ужас – сжечь, дабы не достались французам или неаполитанским повстанцам. Капитану Трубриджу велели как можно скорее прибыть в Неаполь, но пока «Каллоден» не появился.

От беспокойного сна беглецов разбудил пронзительный скрип рей – на море поднимался шторм. Многих тошнило прямо в шлюпках, где они провели ночь после получасового путешествия от набережной. Королевский духовник упал с парусиновой койки и сломал руку. Следующий день выдался потише. На «Передовой» накатывались одна за другой волны горожан – люди умоляли короля остаться. Однако же барон Мак, показавшийся Нельсону «бледным, как тень», напротив, специально поднялся на борт, намереваясь уговорить Фердинанда как можно быстрее покинуть Неаполь. Совет пришелся королю по душе. «У нас будет отличная охота на вальдшнепов, милорд, – довольно сказал он сэру Уильяму Гамильтону, отпустив австрийского генерала к его разбитой армии и радуясь, что из Казерты доставлены его любимые борзые. – Как раз сезон начинается. Ветер тучи вальдшнепов нанесет… Охота получится отменная, вам надо как следует почистить свои саnnоnе!»

Спутники короля не разделяли его радостного оживления. Вонь от блевотины и немытых тел, смешавшись с запахом свежей краски, сделалась почти невыносимой. А когда военные корабли и транспортные суда снова начало раскачивать – шторм разыгрался 24 декабря, на следующий день после того, как караван наконец направился из Неаполитанского залива в Палермо, – большинству пассажиров вновь сделалось плохо. Те же, кто сохранял способность думать о чем-либо, кроме морской болезни, дрожали от страха за жизнь. Множество слуг упали на колени и принялись истово молиться. «Я и сам не припомню, когда так задувало», – вымолвил Нельсон, отправляя матросов с топорами на верхнюю палубу, чтобы, если мачты сломаются и корабль окажется под угрозой перевернуться, срочно рубить и без того уже порванные в клочья ванты и штаги.

Пассажиров швыряло от борта к борту, многие оставили всякие попытки удержаться на ногах. Принцесса Кастелчичала, чей муж должен был вот-вот получить назначение послом в Лондон, при падении поранила голову о край адмиральского буфета. Шестилетний принц Альберто бился в конвульсиях. Князь Эстергази, замаливая грехи, швырнул в бушующее море драгоценную табакерку с изображением своей обнаженной возлюбленной. Сэра Джона Актона стошнило при виде кормилицы, дающей грудь венценосному младенцу. Леди Гамильтон, записывал впоследствии один из офицеров экипажа, металась в поисках мужа: его нигде не было видно. «В конце концов она обнаружила его в каюте сидящим на кровати, с заряженными пистолетами в обеих руках. В ответ на испуганный возглас ее светлости он спокойно вымолвил, что не желает умирать под бульканье соленой воды в горле, потому, как только корабль станет тонуть, спустит курок».

Сама леди Гамильтон, вместе с хлопочущей с ней ее матерью, вела себя безупречно. Она ухаживала за больными, набросила королеве на ноги кашемировую шаль – подарок Нельсону от Порты, в свою очередь, презентованную им Эмме. Когда обнаружилось, что в предотъездной суете забыли упаковать королевские простыни, она отдала семье ее величества все свои постельные принадлежности, отказавшись ложиться сама. Леди Гамильтон нянчила принца Альберто, у нее на руках на следующий день он и скончался.

* * *

Ранним утром 26 декабря 1798 года «Передовой» с королевским штандартом на мачте, сопровождаемый флагманским судном адмирала Карачьоло, вошел в бухту города Палермо. Королева, совершенно не находящая себе места после утраты ребенка, поспешно сошла на берег и, в сопровождении Нельсона, под непрекращающимся снегом, уехала в крытом экипаже за город, в палаццо Чолли, мрачный, темный, насквозь промерзший и почти пустой – в нем не оказалось ни мебели, ни ковров в спальне, не было даже камина; а окна и двери не закрывались. «Лучше уж умереть», – прошептала Мария Каролина.

Ее муж, сошедший с корабля несколько позже, жил лишь ожиданием охоты в дворцовом парке. Не терпелось ему и оказаться подальше от жены: он клял ее на чем свет стоит за то, что она втянула его в эту несчастную войну с французами. А ее приятельница леди Гамильтон вызывала у него ненависть, и он грозился выбросить ее в окно. «Твоему отцу все едино, – говорила королева своей дочери императрице. – Пусть готтентоты хоть Неаполь захватят! Он о нем и не думает».

Проведя несколько далеко не лучших дней в палаццо Чолли, Гамильтоны и Нельсон переехали в виллу Бастьони, где до сэра Уильяма, страдающего от лихорадки, вызванной, как он считал, простудой и разлившейся желчью, дошла обескураживающая весть: судно, где находилась его драгоценная коллекция ваз, потерпело крушение недалеко от Сицилии, и единственным сохранившимся грузом оказался гроб с забальзамированными останками адмирала лорда Шулдэма [23]23
  По возвращении в Англию Гамильтон совершенно неожиданно обнаружил – на борту «Колосса» погибли как раз самые заурядные образцы, а лучшие по случайности оказались на «Молниеносном», благополучно добравшемся до британских берегов. В результате, продав их за 4 тысячи фунтов, Гамильтон заметно поправил свое финансовое положение.


[Закрыть]. Найты нашли себе комнатенку в затрапезной гостинице прямо напротив тюрьмы, откуда всю ночь доносились стоны узников, сопровождаемые печальным наигрышем гитары.

ГЛАВА 17
Палермо

При одной только мысли о Вас, любовь моя, я теряю и аппетит, и сон

В первые недели 1799 года Нельсона часто посещала мысль о смерти. «Я готов покинуть эту юдоль печали, – писал он Александру Дэвисону, – и если кому и завидую, то только тем, у кого есть участок земли размером шесть футов на два». А из письма леди Паркер следует: состояние его здоровья таково, что, если в ближайшее время не наступит резкого улучшения, «можно смело утверждать – в самом непродолжительном времени я отправлюсь туда, откуда не возвращаются». Впрочем, все в воле Божьей. «После событий (при Абукире), – продолжает Нельсон, – я едва выжил… А сейчас мне хуже, чем когда-либо: душа моя получила такой удар, от которого я вряд ли оправлюсь… Вы и не узнаете меня при встрече». Адмиралу Гуделлу Нельсон пишет: «Всем нам очень плохо, всех одолевает тоска… Когда же все это закончится?» Страдая от приступов тошноты, разлития желчи, запоров, а также сердцебиения и одышки, принимаемой мнительным адмиралом за симптом болезни сердца, Нельсон, наряду с депрессией, постоянна впадал в раздражительность [24]24
  Сердцебиение и одышка, раздражительность и депрессия, а также ощущение, будто, по словам самого Нельсона, «грудь туго стянута обручем», – признаки так называемого синдрома Да Косты, или неправильного ритма в работе сердца. Согласно последним медицинским заключениям, этот феномен, известный также под именем «солдатского сердца» (ввиду частых случаев во время Первой мировой войны), указывает скорее на личные особенности психики Нельсона, нежели свидетельствует о болезни сердца, которой он так опасался. Такое случается при сильном волнении и физическом напряжении.


[Закрыть]. Мучили его и постоянные головные боли, вызванные, возможно (во всяком случае, такие предположения часто высказывались), недавним ранением вкупе с полночными застольями и непривычной диетой, провоцирующими вспышки раздражения и чрезмерно резкие суждения – всем вскоре бросившиеся в глаза [25]25
  Высказывалось также мнение, будто Нельсон страдал от маниакальной депрессии, хотя в кругах историков медицины подобный диагноз не встретил широкой поддержки. Обсуждая же ранение головы, хирург Т. С. Баррас заметил: эмоционально оно, конечно, производит сильное впечатление из-за обильного кровотечения, но в общем-то с медицинской точки зрения такие раны не опасны. «Нет никаких сведений, – продолжает Баррас, – свидетельствующих о том, что данная царапина представляет собою нечто большее, нежели обычное легкое ранение».


[Закрыть]. Сэр Уильям Гамильтон, будучи и сам нездоров, да к тому же остро переживавший утрату своей драгоценной. коллекции, душевного состояния адмирала облегчить не мог. И даже присутствие леди Гамильтон, почти все время проводившей с безутешной королевой, порой больше раздражало его, чем радовало.

По крайней мере такое впечатление сложилось у капитана Прайса Локарта Гордона, шотландца, в тот год оказавшегося в Палермо и сопровождавшего в путешествиях по свету беспомощного калеку лорда Монтгомери. Гордона задело то, что его подопечного не пригласили остановиться в палаццо Палагония, хотя, помимо Гамильтонов, миссис Кадоган и Нельсона, там уже жило несколько приезжих. Но на ужин туда их как-то пригласили, и у него появилась возможность понаблюдать за Нельсоном (часть вечера тот провел, сидя на углу стола и что-то записывая) и за леди Гамильтон, вошедшей в зал, опираясь на руку мужа, при этом ее «черные как вороново крыло волосы падали на полную грудь и пышные плечи». «По завершении церемонии представлений, – продолжает Гордон, – леди Гамильтон принялась негромко, переходя с ланкаширского диалекта на итальянский язык и обратно, пересказывать свои несчастья, упования, страхи, печали, связанные с состоянием ее возлюбленной королевы и утратой славного неаполитанского палаццо со всем его содержимым, попавшим в руки гнусных республиканцев. Мы кинулись утешать ее светлость, заверяя в том, что все имущество посла благополучно дошло до английских берегов и в ближайшие дни будет переправлено сюда. Правда, как впоследствии выяснилось, она все это уже прекрасно знала… По ходу увлекательной беседы ее светлость обнаружила – она является кузиной лорда Монтгомери: «Скажи, сэр Уильям?» Его светлость поклонился в знак согласия».

Потом к Гордону подошел Нельсон и, «отпустив пару ничего не значащих реплик, спросил: «А вы, сэр, слышали о Нильском сражении?.. История, сэр, не знает ничего подобного, и уникальность битвы определяется тремя вещами: во-первых, она развернулась ночью, во-вторых, мы сражались, стоя на якорях, и в-третьих, победу одержал однорукий адмирал»».

Каждый из аргументов Гордон принимал «с глубоким поклоном». Однако же, продолжает он, «прозвучи его речь после ужина, я бы решил, будто наш герой перебрал шампанского».

А на следующий день после ужина довольно странно повела себя леди Гамильтон. Прибыл гонец с посланием от турецкого султана. Леди Гамильтон посоветовала Нельсону надеть подарки султана – ментик и «Челенк». Тот сразу согласился. «Вошел мусульманин, – рассказывает Гордон, – и, едва увидев его светлость, рухнул наземь, отдавая большой салям… Леди Г., пользуясь услугами переводчика, грека из посольства, принялась заигрывать с дикарем-турком, и тот получил приглашение на ее завтрашний званый ужин».

За ужином турок, накачиваясь ромом, «не подпадавшим под запреты пророка», развлекал леди Гамильтон историями своих подвигов. «Вот этим самым кинжалом, – говорил он, – я за день обезглавил двадцать французских пленников! Смотрите, на нем еще сохранились следы крови». У леди Гамильтон, внимательно слушавшей перевод, продолжает Гордон, «глаза разгорелись». «А ну-ка, а ну-ка, дайте мне взглянуть насей славный меч!» Турок повиновался. Миледи взяла оружие в свои прекрасные руки, унизанные кольцами, и, глядя на пятна запекшейся якобинской крови, поцеловала его и передала кинжал герою Нила. Миссис Чарлз Лок, красавицу жену нашего генерального консула, сидевшую напротив турка, разыгравшаяся сцена страшно перепугала (ко всему прочему она была на сносях): бедняга упала в обморок, и ее пришлось унести из комнаты. Впрочем, ее светлость заявила, что все это дамские штучки, и не сделала ни малейшей попытки помочь гостье. На самом деле она завидовала ее красоте и даже распространяла слухи, будто, являясь сестрой покойного лорда Э.Ф. (Эдварда Фицджералда, ирландского повстанца, недавно умершего от ран в Ньюгейтской тюрьме), та наверняка испытывает симпатии к якобинцам.

Многие за столом подхалимски зааплодировали леди Гамильтон, но, продолжает Гордон, «кое-кто заскрипел зубами и достаточно громко произнес «позор». Адмирал побледнел и смущенно опустил голову. Лорд Монтгомери поднялся и вышел из комнаты. Я поспешил следом. Бедному Нельсону можно было только посочувствовать».

Муж миссис Чарлз Лок, недавно назначенный на свою должность, обидчивый и весьма самодовольный дипломат, составил о леди Гамильтон мнение более худшее, нежели капитан Гордон. Она представлялась ему «жеманной, с развитым хватательным инстинктом, вульгарной дамой», обладающей «безграничной властью» над лордом Нельсоном, и он считал – «безумная любовь» к ней сделала адмирала «посмешищем всего флота».

Действительно, Нельсон со всей очевидностью страстно, до безумия, влюбился в Эмму, чья чувственность порабощала его не меньше, чем материнская забота, с которой она относилась к человеку, потерявшему родную мать в девятилетнем возрасте. Пока сэр Уильям недомогал и почти все время проводил в кровати, леди Гамильтон и лорда Нельсона повсюду видели вместе. При исполнении знаменитых «Позиций» он взирал на нее с нескрываемым восторгом и восхищением, хоть и выглядела она теперь, изрядно располнев, не так соблазнительно, как раньше. Он сидел рядом с Эммой, поглощая шампанское бокал за бокалом, когда она играла по ставкам, как правило, неблагоразумно высоким (нередко проигрыш составлял до пятисот фунтов за вечер). Муж, по слухам, предостерегал ее, как бы по его смерти она не осталась нищей.

Будучи вдали от леди Гамильтон, Нельсон явно думал о ней, и только о ней. «Вчера всю ночь видел Вас во сне, хоть и просыпался раз двадцать», – написал он ей однажды, выйдя в море и оказавшись на двадцать лиг дальше от нее, чем «вчера в полдень». «При одной только мысли о Вас, любовь моя, я теряю и аппетит, и сон, – продолжает он. – Даже к пудингу не могу прикоснуться, и Вы знаете почему. Лучше уж буду голодать. Надеюсь, Вы тоже верны обещаниям, данным мне. Впрочем, я ничуть не сомневаюсь в Вашей любви – Вы скорее умрете, чем нарушите даже самый малый обет, данный Вашему верному Нельсону, живущему только ради своей Эммы… Я с ума схожу… Как-то мне приснилось, будто я сижу за большим столом, а Вас рядом нет. По одну руку от меня какая-то неприятная мне принцесса, по другую кто-то еще. Обе пытаются меня соблазнить, и первая позволяет себе то, что позволено единственной женщине в мире – Вам. В конце концов я даю ей пощечину, поднимается суматоха, и в этот момент входите Вы, обнимаете меня и шепчете на ухо: «Я люблю только Вас, мой Нельсон». Я покрываю Ваше лицо поцелуями, и мы взмываем на вершину любви. О Эмма, я всю душу Вам изливаю! Ничто не сравнится с моей любовью к Вам!»

Пребывая в состоянии любовного опьянения, Нельсон, естественно, весьма встревожился, узнав от Александра Дэвисона, что если он не вернется домой в ближайшие месяцы, жена сама приедет к нему. Он немедленно откликнулся письмом, где просил ее выбросить подобные мысли из головы: она наверняка пожалеет об этом шаге, ведь Англию Фанни оставит ради свидания с «бродягой-моряком, не имеющим возможности уделить ей и сотой доли заслуженного (ею) внимания». «Если ты все же приедешь, мне останется только одно: спустить флаг и отправить тебя обратно, ибо ни в Неаполе, ни в Палермо нормального дома устроить я решительно не могу. Вдали от Англии меня удерживают исключительно государственные интересы, и если я буду иметь удовольствие видеть, как их сицилийские величества благополучно вернулись на трон, то, весьма вероятно, летом появлюсь дома. Добрый сэр Уильям, леди Гамильтон и я – главные механизмы, удерживающие страну на плаву. И лишь справившись со своим делом, все мы сможем двинуться домой».

Истинная правда – ситуация в Фердинандовом королевстве, несомненно, требовала самого аккуратного обращения. До Палермо дошли вести, будто принц Пинателли, королевский наместник в Неаполе, вступил в переговоры с французами, в конце концов подавившими сопротивление роялистов за пределами города, а маркиз де Низа, повинуясь полученным приказаниям, затопил три судна, входивших в неаполитанский флот. Капитуляция перед лицом французов и «патриотов», как называли себя неаполитанские якобинцы, привела в ярость lazzaroni, и они, выйдя на площадь перед Palazzo Reale, требовали выдать им оружие для защиты города и чести короля от образованных классов и либеральной аристократии, объединившихся в своем неприятии Бурбонов. Lazzaroni разграбили дома известных либералов и сторонников якобинцев, привязали многомудрого герцога делла Торре и его брата к стульям и расстреляли обоих, содрали одежду с женщин, подозревавшихся в симпатиях к нечестивым французским идеям, и протащили их обнаженными через весь город. С прибытием французской армии под командованием генерала Жана-Этьена Шампьоне бунт был подавлен в течение считанных часов. Сотни lazzaroni были убиты, вооруженные роялисты выброшены из замков Сан’Элмо, Кастель Нуово и Кастель д’Ово, после чего у подножия Везувия возникло новое государственное образование, названное Партенопейской республикой в честь древнегреческого города, руины которого были обнаружены там же. Улицы переименовали, прошли кукольные представления и церковные богослужения с республиканским уклоном, посадили Деревья Свободы (впоследствии выкопанные капитаном Трубриджем), а всем Фердинандам настоятельно посоветовали сменить имя.

Король Фердинанд и сам выслушал в Палермо совет одного из верных последователей Бурбонов: тот, будучи казначеем и военным министром в администрации папы Пия VI, получил кардинальскую шайку, хотя до того занимал в церковной иерархии чин невеликий. Им являлся некий Фабри-цио Руффо, храбрый и находчивый выходец из аристократической семьи. Родился он в Калабрии и пользовался чрезвычайным уважением тамошних contadini [26]26
  Крестьяне (ит.).


[Закрыть]. Он вызвался поехать в Калабрию, заручиться там поддержкой церкви и самых известных семей провинции, зажечь патриотическое чувство и поднять религиозный пыл в сердцах contadini, убедить их поднять знамена, на одной стороне которых будет вышит герб короля, а на другой крест, – и выступить во главе с ним в священный поход против Франции.

Король благословил кардинала Руффо, получившего также благодарственное письмо от королевы. «В безумном городе (Неаполе) необходимо восстановить порядок, – писала она. – Верных следует вознаградить, грешников – примерно наказать… Из отвратительного и позорного хаоса должен вырасти порядок». Оправдывая королевскую веру в себя, Руффо вскоре собрал около двадцати тысяч кое-как вооруженных людей в отряд, названный Христианской армией Святой Веры.

Нельсон, воодушевленный известиями о том, что Австрия объявила французам войну, а Россия и Турция готовы оказать ей поддержку с моря, уступил уговорам предоставить и собственные суда для разгрома того, что он называл «Республикой Везувий», хотя и не скрывал своего скептического отношения к калабрийской армии и ее командующему, называя его «настоящим дьяволом» и «толстопузым святошей».

Он приказал Трубриджу немедленно отправляться с четырьмя кораблями, включая «Передовой», в Неаполитанский залив для захвата расположенных в заливе островов и блокирования города с моря. Свой флаг Нельсон перенес на «Каллоден», а затем на транспортное судно «Сэмюэл и Джейн», а жить продолжал на берегу, в палаццо Палагониа.

Подвернувшаяся возможность использовать флот для хорошего дела не улучшила, однако же, расположения духа адмирала. Он чувствует себя «серьезно больным», жалуется Нельсон в письме герцогу Кларенсу и тут же нападает на двух никчемных, по его мнению, генералов короля Фердинанда, которых следовало бы предать суду военного трибунала и, в случае признания их виновными, расстрелять или повесить. «Если это будет сделано, – продолжает он, к явному удовольствию корреспондента, строгого ревнителя дисциплины королевских кровей, – значит, хоть какое-то доброе дело я совершил. Я не устаю повторять: награды и наказания – основа любого хорошего правления».