Текст книги "Частная жизнь адмирала Нельсона"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 31
Портсмут

«Ура!» мне кричали и раньше. Теперь мне принадлежат сердца

Однажды в Мертоне Нельсон развивал свои идеи перед капитаном Ричардом Китсом. Тот внимал адмиралу завороженно, но и с некоторым изумлением, ведь предлагаемые им методы явно противоречили так называемым традиционным инструкциям по ведению морского боя, по выражению Китса. Кое-что Нельсон почерпнул у Джона Клерка – шотландского стратега-любителя, чьи работы, по свидетельству капитана Харди, Нельсон читал с немалым вниманием. Клерк считал – сначала следует расстроить ряды противника, затем подавить часть его сил, а оставшиеся корабли заставить капитулировать или обратить в бегство. Но в общем-то Нельсон и сам пришел к этой мысли, основываясь как на собственном продолжительном опыте, так и на глубоком изучении опыта предшественников [56]56
  Рассуждая о тактике Нельсона, адмирал Коллингвуд пишет мужу своей любимой тетки, доктору Александру Карлайлу: «Лорд Нельсон – человек несравненный… Он наделен способностью мгновенно оценивать возникающие возможности и оборачивать их себе на пользу. Стоит противнику совершить ошибку – и ему конец. Нельсон стремительно набрасывается на него, не оставляя тому ни единого шанса поправить положение».


[Закрыть].

– Ну, что скажете? – осведомился Нельсон, изложив план нападения, связанный с риском сокрушительной артиллерийской атаки на собственные передовые корабли.

Ките промолчал.

– В таком случае скажу вам, как я думаю сам, – продолжал Нельсон. – На мой взгляд, такой шаг озадачивает противника, сбивает его с толку. Он не в силах разгадать мои мысли, что мне нужно. Возникает путаница, беспорядок, а это-то мне и нужно».

2 сентября 1805 года, в пять утра, к дверям дома в Мертоне подъехал экипаж, и его появление стало сигналом того, что такой бой не за горами. Из экипажа вышел капитан Генри Блэквуд, чей корабль «Юралия» входил в состав эскадры, отслеживающей маневры адмирала де Вильнева. Блэквуд вез в адмиралтейство сообщения от командующего английским флотом в заливе Кадис адмирала Коллингвуда и по дороге завернул в Мертон сообщить лорду Нельсону о сосредоточении в бухте Кадиса более тридцати судов под французскими и испанскими флагами. Нельсон, уже одетый и готовый отправиться с ежедневным обходом собственных владений, не дал гостю и рта открыть. «Не сомневаюсь, – обратился он к Блэквуду, – вы приехали поставить меня в известность о вражеских судах и сказать, что мне предстоит уничтожить их».

Еще до полудня Нельсон оказался в Лондоне и сразу же провел рад встреч с правительственными чиновниками, где обсуждались шаги, долженствующие помешать де Вильневу во второй раз уйти от англичан. Нельсон, которому были обещаны широкие полномочия, включая командование силами, направляющимися атлантическими маршрутами к Гибралтарскому проливу, утверждал – одной блокады Кадиса недостаточно. Недостаточно даже одной победы в морском сражении. Необходимо уничтожить весь вражеский флот, и решению данной задачи следует подчинить все, вплоть до последнего находящегося на плаву судна. Судя по всему, правительство склонялось к тому, чтобы дать «нашей лучшей надежде carte blanche». Договорившись об общем количестве кораблей, которые следовало направить к театру боевых действий, премьер-министр (передает Джордж Мэчем со слов самого Нельсона) спросил адмирала:

– А кто поведет их?

– Лучше нынешнего командующего, Коллингвуда, никого не найти.

– Нет, не пойдет, командовать должны вы.

– Я предпочел бы уклониться, сэр, – якобы (хотя весьма сомнительно) возразил Нельсон. – С меня довольно, остаток жизни мне хотелось бы провести в мире и покое.

Премьер, пишет Мэчем, «отмел его возражения и потребовал у Нельсона выйти в море не позднее чем через три дня». «Я готов это сделать прямо сейчас», – ответил лорд Нельсон.

В адмиралтействе лорд Бёрнем протянул Нельсону Королевский морской реестр и предложил самому отобрать нужных ему офицеров. «Вы не хуже меня сделаете это, милорд, – возразил Нельсон. – У всех моряков одна душа. Ошибиться невозможно». Но первый лорд все же настоял, чтобы выбор сделал Нельсон. «Мой секретарь в вашем распоряжении, – сказал Бёрнем. – Назовите ему нужные имена».

Ощущая новый прилив энергии, Нельсон для начала привел в порядок устрашающие счета по домашнему хозяйству, уплатив за последние работы в Мертоне: 646 фунтов плотнику, 578 – каменщику, 319 – водопроводчику, и меньшие, хотя тоже значительные суммы, столяру, кровельщику и кузнецу. Помимо того, он велел Дэвисону заплатить за предстоящие работы, уже заказанные леди Гамильтон, – судя по всему, они «обойдутся втрое дороже, чем если бы ими занялись с самого начала».

Вместе с Криббом Нельсон обошел все угодья, дав распоряжения насчет посадок на будущий год. Узнав, что вскоре у миссис Крибб появится первенец, он дал ее мужу денег на приобретение платья для церемонии крещения, наказав при этом: «Если родится мальчик, назовите его Горацио, если девочка – Эммой». Он участвовал в бесконечных совещаниях, один прием сменялся другим. В Гринвиче Нельсон обедал с целой группой «богатых и видных людей». Он вновь нанес визит лорду Кастлири, следом за ним – министру иностранных дел лорду Магрейву; повидался с лордом Сидму-том – такой титул теперь носил Генри Аддингтон; вновь был принят лордом Бёрнемом в адмиралтействе и Питтом на Даунинг-стрит, 10. Последний польстил ему, проводив до самого экипажа – честь, которую, как считал Нельсон, премьер-министр не окажет даже принцу крови. Он внял призыву лицемерного и суетливого полковника Магмагона, коротконогого и краснощекого секретаря принца Уэльского, просившего его в любое удобное время, пусть даже совсем рано, пожаловать в Карлтон-Хаус и попрощаться с принцем, специально ради этого вернувшимся из Уэймута в Лондон. В компании леди Бессборо, герцога Девонширского и леди Элизабет Фостер он стал гостем в доме сказочного богача Джеймса Крофорда. «В нем не ощущалось ни тени тщеславия и самодовольства, – отмечает Гарриэт Бессборо. – Менее всего он производил впечатление человека, к которому все должны прислушиваться. Вел себя совершенно непринужденно и естественно». Когда леди Гамильтон попросила рассказать, как его при поездках в Лондон приветствуют на улицах, он лишь нетерпеливо отмахнулся. «Но ведь тебе самому это нравится, – обиженно заметила она. – Против такого проявления чувств тй не можешь возражать». Нельсон согласился: да, раньше нравилось, но никому не следует увлекаться подобными изъявлениями чувств. Кто знает, может, настанет день, когда ему придется испытать перемену в настроении людей – как это выпадало на долю других. Не забывал Нельсон и старых друзей. Он заехал в Аврааму Гольдшмиду в Морден-Холл и Бенджамену Гольдшмиду в Рэмптон: одному из сыновей хозяина адмирал показался необычайно добрым человеком – «мы все в него влюбились» [57]57
  Нельсон любил детей и действительно всегда был с ними добр. Поэт Сэмюэл Роджерс сказал как-то некоему путешественнику, американцу: «Однажды я видел, как единственной рукой он целый вечер крутил с детьми волчок».


[Закрыть]. Он выкроил время наведаться в школу, где директорствовал викарий Мертона, Томас Ланкастер. Нельсон послушал, как школьники декламируют стихи, и попросил предоставить им день отдыха. Впоследствии эта школа стала именоваться «Нельсон-Хаус». В Мертоне он принимал лорда Минто и Уильяма Бекфорда – последний произвел исключительно неблагоприятное впечатление на юного Джорджа Мэчёма, записавшего в дневнике: «Болтун. Нахваливал собственное музыкальное сочинение. Импровизировал на клавесине. Пел. На мой вкус – совершенная какофония».

За обедом леди Гамильтон роняла на стол крупные слезы, но лорду Минто трагические переживания по поводу отъезда любовника показались утомительно театральными. «Она не могла есть, почти ничего не пила, – записывает Минто, – едва в обморок прямо за столом не упала… Странная картина, – в какой уж раз заключает он. – В иных отношениях он – великий человек, в других – сущий младенец… Она уверяет меня: чище и жарче этого пламени нет ничего на свете».

Сам же Нельсон, невзирая ни на что, продолжал уверять весь мир и собственную совесть – в их отношениях чистоты не меньше, чем жара. Считая себя с Эммой перед Богом мужем и женой, он устроил так, что они дали друг другу венчальный обет и обменялись золотыми кольцами. По окончании церемонии Нельсон в присутствии священника торжественно проговорил: «Эмма, сегодня я дал сей обет, дабы доказать всему миру – наша дружба чиста и невинна, и в свидетели тому я призываю самого Всевышнего».

Присутствовавшая на церемонии графиня Спенсер сразу из церкви помчалась в Лондон поведать о происшедшем своей снохе Лавинии. «Надеюсь, теперь, – сказала она, – ты согласишься, что зря бранила леди Гамильтон».

Меж тем с приближением сроков отъезда Нельсона леди Гамильтон плакала все чаще и чаще. «У меня сердце от горя разрывается», – говорила она. А когда Нельсон попросил ее в случае своей смерти спеть погребальную песнь, которую он слышал в Неаполе, записал слова и положил запись в гроб, приготовленный для него капитаном Хэллоуэллом, Эмма так и вскинулась: «Что это ты такое говоришь? Ведь если тебя не будет, как я смогу петь? Если только умом тронусь!»

– Да, – проговорил Нельсон, – наверное, ты права.

При этом Эмма понимала: отговаривать его от участия в экспедиций не следует. «Храбрая моя Эмма, – трогательно успокаивал ее Нельсон. – Славная моя Эмма!. Если бы существовали еще такие женщины, как ты, Нельсонов было бы больше» (так передавала его слова леди Гамильтон в разговоре с Джеймсом Харрисоном).

Накануне отъезда из Мертона он поднялся наверх, где в кроватке спала Горация. В присутствии леди Гамильтон Нельсон опустился на колени и принялся молиться. Четырежды он выходил из комнаты девочки и возвращался назад, прежде чем окончательно спуститься вниз и сесть в экипаж. Нельсона сопровождал, слишком расчувствовавшийся, чтобы вымолвить хоть слово, его шурин Джордж Мэчем, разделивший с хозяевами последнюю трапезу в Мертоне. Нельсон обронил – ему неловко оттого, что до сих пор не вернул 4 тысячи фунтов, щедро одолженные некогда Мэчемом на покупку надела земли, в результате чего поместье в Мертоне сильно увеличилось в размерах. «Дорогой милорд, – заговорил, приходя в себя и касаясь руки Нельсона, Мэчем, – у меня только одно желание – видеть вас вернувшимся домой целым и невредимым. Больше мне ничего не нужно».

– Веди себя хорошо, пока меня не будет, – бросил Нельсон мальчишке-конюху, подсадившему его в экипаж. В половине десятого дверца за ним захлопнулась, и Нельсон отъехал от «дорогого, дорогого Мертона, где (он оставил) все самое дорогое на свете, и отправился служить (своему) королю и родине».

В темноте, под стук колес он сочинил молитву, записав ее в дневник чуть позже, когда меняли лошадей на постоялом дворе в Липхуке:

«Да сподобит меня Господь Всемогущий, которого я люблю от всей души, оправдать ожидания моей родины; и если Ему будет благоугодно, чтобы я вернулся домой, слова благодарности моей будут вечно возноситься к трону Его милосердия. А если Ему будет угодно оборвать бег моих дней на земле, я покорно смирюсь, в надежде, что Он обережет тех, кто мне дорог и кого я должен покинуть. Да свершится воля Его. Аминь, аминь, аминь».

На следующее утро, вскоре после восхода, Нельсон въехал в Портсмут и остановился у входа в гостиницу «Джордж». Здесь его поджидал Томас Ланкастер, пришедший со своим четырнадцатилетним сыном, которого Нельсон согласился взять на «Викторию» в качестве волонтера первого класса. Адмирал пообещал отцу написать о том, как служит сын, и обещание свое в непродолжительном времени выполнил. Ланкастер торопился назад в Мертон, и Нельсон поспешно набросал записку с пометкой «шесть утра, «Джордж инн»», адресованную «дорогой моей и самой любимой из женщин, Эмме». «Может случиться, уже сегодня я окажусь в море, – писал он. – Да поможет тебе и славной моей Горации Бог… Верный тебе до гроба Нельсон-и-Бронте».

Хай-стрит и Портсмут-Пойнт были настолько плотно забиты людьми, что пришлось вызвать адмиральский шлюп, доставивший его на пляж Саусси. Но и здесь собрались сотни горожан поглазеть на отъезжающего героя. Среди них оказался уже известный нам американец Бенджамен Силлимен, оставивший описание разыгравшейся сцены. По его словам, возбужденные люди «метались по берегу, проталкиваясь вперед, лишь бы собственными глазами посмотреть на великого человека. На нем был хорошо сшитый голубой мундир, увешанный орденами и яркими лентами».

Иные, из тех, что поэнергичнее, действовали локтями особенно активно, пытаясь пожать Нельсону руку; другие опускались на колени и молились за победу и чтобы герой вернулся живым; «многие рыдали». Отчаливающий шлюп толпа приветствовала громогласным «Ура!». В ответ Нельсон помахал треуголкой, и, наклонившись к Томасу Харди, горделиво промолвил: ««Ура» мне кричали и раньше. Теперь мне принадлежат сердца».

В Большой каюте «Виктории» уже все было готово к торжественному обеду. Ожидались почетные гости: Джордж Каннинг, человек, по словам Нельсона, «чрезвычайно умный и глубокий» – впоследствии ему предстоит стать премьер-министром, а тогда он занимал пост главного казначея флота, и Джордж Роуз, вице-президент Торговой палаты, давний знакомый Нельсона, с кем он в последнее время несколько раз говорил о предоставлении леди Гамильтон государственного пособия. Заговорил о том же и сейчас, попросив заодно Росса – на случай если он, Нельсон, не вернется из этого похода живым – попробовать сделать что-нибудь для его шурина Томаса Болтона, а также для вечно нуждавшегося в деньгах капеллана Скотта. Вообще, судя по всему, в последующие несколько дней Нельсон часто задумывался о смерти. Он говорил о желании быть похороненным в соборе Святого Павла – именно там, а не в Вестминстерском аббатстве, поскольку последнему, как он слышал, грозит опасность погружения в болотистую почву, на которой оно возведено. Вспоминал гадалку из Вест-Индии, напророчившую ему жизнь до 1805 года, а дальше ничего не увидевшую. «Ах, эта цыганка, Кэти!» – говорил он сестре. А Дэвисону писал так: «Пусть сражение случится в свой срок, все равно ведь его не избежать. Моей измученной плоти, если, конечно, я вообще останусь живым, потребуется покой, и это единственное, чего я могу желать. Если же суждено пасть в славной битве, то дело чести выполнить свой долг так, чтобы друзья за меня не краснели. На все воля Божья, и да свершится она».

Письмо Эмме, правда, звучит бодрее: «Люблю тебя, бесконечно обожаю, и, с Божьей помощью, скоро мы снова увидимся. Тысяча поцелуев от меня дорогой Горации… Ради Бога, дорогая моя Эмма, не печалься: впереди у нас много, много счастливых лет, и мы еще увидим детей наших детей…

Всевышний, коли на то будет Его воля, уберет любые преграды. Сердце мое и душа с тобою и Горацией».

В ответ Эмма сообщала, что отослала Горацию назад, к миссис Гибсон. «Сердце мое разрывается в разлуке с нею, – писала она. – Когда вернешься, полюбишь ее еще больше… Она настоящий ангел! О Нельсон, я так люблю ее, а тебя боготворю – о муж сердца моего, ты для твоей Эммы – все в этом мире… Да пошлет тебе Бог победу и да позволит вернуться домой к своим Эмме, Горации и раю Мертона, ведь когда ты здесь, это действительно рай».

ГЛАВА 32
Атлантическими маршрутами

От души надеюсь – после Сражения мне удастся закончить это письмо

Отплыв из Англии 15 сентября, «Виктория» вышла на траверс Кадиса 27-го. В самом начале пути ее вполне могло занести сильным ветром в Уэймут, где Нельсону пришлось бы выдержать очередную малоприятную встречу с королем, находившимся там на отдыхе. «Вот уж где мне меньше всего хотелось бы оказаться, так это в Уэймуте, – писал он Эмме. – Если ветер утихнет, может, удастся миновать это место, не бросая якоря, но если все же придется, то поведу себя, как должно вести твоему Нельсону и мужчине, не льстя и не опуская голову перед величайшим из монархов мира».

Никаких салютов по случаю прибытия, распорядился Нельсон, – противник не должен знать, что он здесь. Ну а офицеры и матросы, естественно, были счастливы присутствию самого Нельсона. Под командой адмирала Коллингвуда, сурового и немногословного начальника, ничуть не проявлявшего на флоте того мягкого юмора и добродушия, какое, по словам друзей и членов семьи, было ему свойственно в частной жизни, служилось им неважно. В действенность телесных наказаний Коллингвуд не верил. Нарушителям дисциплины, как правило, сокращали рацион питания, разводили грог водой, заставляли выполнять самую тяжелую и грязную работу либо читали скучнейшие нотации, которых

так боялись мичманы. Коллингвуд запретил любые посещения других кораблей, кроме вызванных крайней необходимостью. Не разрешал покупать продукты с лодок, подходивших с североафриканского побережья и набитых самой соблазнительной снедью. Беседы за его столом велись строгие, степенные, легкомыслие не поощрялось. «Старик Коллингвуд любит тихих людей», – говорил Уильям Хост. А вообще-то любому иному он предпочитал общество своего любимого пса, Баунси, многолетнего друга, дожившего почти до двадцати лет, когда бедняга свалился за борт. У офицеров, во всяком случае у большинства из них, челюсти сводило от тоски. Томас Фримантл, командир «Нептуна», говорил Бетси, что от скуки становится раздражителен. Этому, положим, способствовали и иные обстоятельства. Его первый лейтенант, служивший на «Нептуне» дольше, чем сам Фримантл, являлся человеком исключительно властным и в то же время обидчивым; один из стюардов – пьяница, другой – чрезмерно горяч; единственная на судне овца провалилась в люк, и теперь капитану приходилось пить чай без молока. Все бы ничего, если бы на борту находился оркестр, но все переговоры об «аренде» оркестра сильно поредевшего ополченского полка в последний момент завершились ничем.

Эдвард Кодрингтон не только скучал, но и тосковал по дому, где осталась очаровательная молодая жена и двое младенцев. Приезд Нельсона оказался подарком судьбы. «Все места себе не находили от радости», – вспоминает Кодрингтон. Два дня спустя адмирал пригласил на один из своих прославленных обедов капитанов пятнадцати судов – отметить свой сорок седьмой день рождения: остальные побывали у него днем раньше или днем позже. «Не знаю, как отнесся бы к этому наш прежний начальник, – продолжает Кодрингтон, – зато хорошо знаю, что думает о переменах весь флот».

Собравшиеся нашли хозяина бодрым и полным энергии. «Выглядел он лучше, чем прежде, и немного поправился», – отмечает один из них, капитан Фримантл. Со своей стороны Нельсон остался вполне доволен офицерами. «Скотт – настоящее сокровище, – пишет он Эмме, – и вообще меня подпирают со всех сторон: о таком, как Харди, можно только мечтать».

Прием, оказанный ему на новом месте, продолжает Нельсон, превзошел все ожидания. «Офицеры, поднявшиеся на борт приветствовать мое возвращение, были настолько возбуждены, что даже забыли субординацию и мое положение командующего. Когда все немного успокоились, я изложил заранее подготовленный план атаки противника». В ключевых своих моментах план этот, как Нельсон и говорил капитану Китсу, особой сложностью не отличался. Нечто в этом роде – внезапная атака, экспромт – привело Родни и Худа к успеху в Битве Святых (1782 год) и самого Нельсона у мыса Сен-Винсен (1797 год). Нельсон намеревался атаковать корабли противника в центре и с тыла, рассчитывая потопить их, прежде чем успеют прийти на помощь передовые суда. Мастерство и отвага его отлично подготовленных артиллеристов, стреляющих вдвое быстрее французов и испанцев, станут достаточной компенсацией за превосходство противника в численности. Что касается управления кораблями, когда из-за дыма не видно сигналов, никакой капитан не допустит ошибки, если только подойдет впритирку к противнику.

««Удар Нельсона» произвел на всех сильнейшее впечатление, – удовлетворенно пишет он Эмме. – У иных катились слезы из глаз, не последовало ни единого возражения. «Нечто небывалое! Неповторимо! и так просто!» – повторяли все, начиная от адмиралов и кончая старшими офицерами. «Все должно получиться, лишь бы враг не ускользнул. Вы среди друзей, милорд, и этих друзей заражает ваша вера в успех». Не исключено, найдутся и Иуды, но большинство, несомненно, рады иметь меня своим командиром».

До и после обеда, пока матросы покрывали борта кораблей желтой краской, а орудийные порты – черной, Нельсон занимался официальной и частной перепиской. Однажды он просидел за столом, не поднимаясь, семь часов подряд, последствия чего не замедлили сказаться: на следующее утро, в четыре, он проснулся от столь знакомых ему «кошмарных спазмов», принимаемых им за сердечный приступ. Корабельный врач мистер Битти диагностировал несварение желудка.

Накануне на ужине у него присутствовал адмирал Коллингвуд. В надежде замять неловкость, связанную со смещением с поста командующего, Нельсон еще из Лондона послал Коллингвуду дружескую записку: «Дорогой Кол, скоро увидимся. Надеюсь, Вы согласитесь стать моим заместителем. А флагманом Вашим вместо «Дредноута» будет, если не возражаете, «Монарх»».

Но Коллингвуду не особенно нравился «Монарх», как, впрочем, и его капитан, Эдвард Ротерхэм, сын врача из Нортумберленда, который, по слухам, впервые вышел в море на угольщике. Вряд ли также он был в восторге от того, что на посту командующего флотом его сменяет человек, восемью годами его моложе и не могущий похвастать большим опытом. Однако же Коллингвуд был не из тех, кто выказывает недовольство; что касается Ротерхэма, он почти сразу обнаружил готовность принять категорическое заявление Нельсона: «перед лицом общего противника все англичане – братья» и ни о каких «самолюбиях» не может быть и речи.

Точно так же удалось Нельсону сгладить острые углы в отношениях с пожилым господином – сэром Робертом Кэл-дером, бывшим заместителем Коллингвуда, отозванным в Лондон, где его ожидал суд военного трибунала в связи с неудачной попыткой перехватить де Вильнева на пути из Вест-Индии. Кэлдер, человек обидчивый и упрямый, был уверен, что обвинить его не в чем, и сам потребовал расследования. Более того, Кэлдер считал – он заслуживает не порицания, а похвалы за захват двух судов де Вильнева, и даже написал лорду Барэму письмо с просьбой не забыть о его племяннике, воздавая ему, Кэлдеру, заслуженные почести. Теперь он настаивал на скорейшем отплытии в Англию в сопровождении двух капитанов, готовых свидетельствовать в его пользу. Идти Кэлдер намеревался на девяностопушечнике «Принце Уэльском». Однако Нельсону с этим судном расставаться совсем не хотелось. Кэлдеру он сочувствовал, в разговоре сказал: он и сам, имея в своем распоряжении столь малые силы, вряд ли справился бы с задачей лучше, и тут же попытался уговорить его пересесть на судно поменьше. Кэлдер, однако, настаивал на «Принце Уэльском», и когда из Англии подошел другой трехпалубник, Нельсон уступил, утешая себя следующим: даже если сочтут, что «как офицер он совершил ошибку, по-человечески поведение (его) по отношению к собрату-офицеру, попавшему в беду, будет понято правильно. Так мне велит сердце, и все остальное не имеет значения».

С потерей «Принца Уэльского» в распоряжении Нельсона осталось двадцать семь боевых кораблей, большинство из которых, как и у противника, было вооружено семьюдесятью четырьмя орудиями. Время от времени какое-нибудь из судов уходило в Гибралтар за провизией и пресной водой. Порой Лондон посылал подкрепление. Например «старый добрый «Агамемнон» под командой храброго, неукротимого друга – капитана Берри. «Ну вот и этот чертов олух Берри явился! – радостно воскликнул Нельсон. – Теперь можно и повоевать».

Жаль, конечно, но «Агамемнона» не сопровождали фрегаты, которых ему недоставало и в прошлом. Как-то Нельсон даже сказал лорду Спенсеру: когда он умрет, в сердце его отпечатаются слова «Требуются фрегаты». Теперь же он писал: «Меня чрезвычайно беспокоит отсутствие достаточного количества глаз. Надеюсь, адмиралтейство не замедлит сделать меня более зрячим. Последняя неудача связана с недостатком фрегатов. Не дай Бог, это опять повторится».

Нельсон знал – в распоряжении противника имеется тридцать три боевых корабля: восемнадцать французских и пятнадцать испанских. К численному преимуществу врага Нельсон относился спокойно, но его сильно беспокоило возможное отсутствие данных о маневрах и предполагаемых намерениях де Вильнева.

Впрочем, последнего в то время уже сменил другой, старший по званию офицер – адмирал Розили. Так распорядился Наполеон, в глазах которого де Вильнев стоял теперь очень низко. Летом император рассчитывал, что тот вырвется из Феррола, соединится с военно-морскими силами, базирующимися в Бресте, и войдет в Ла-Манш, позволив тем самым осуществить давно чаемое вторжение в Англию. Но теперь время было упущено. Австрия и Россия вступили в войну на стороне Англии, и Великую Армию пришлось перебросить с западного побережья Франции в Германию. Соответственно франко-испанский флот получил приказ проследовать в Средиземное море, высадить десант в Неаполе и продолжить путь в Тулон. Де Вильнев, с точки зрения императора, с такой задачей справиться должным образом не мог, и потому его заметили на Розили. Однако с последним случилась беда – экипаж, в котором он ехал, опрокинулся, и Розили пришлось задержаться в Испании. Де Вильнев решил отплыть, не дожидаясь появления преемника. У него от души отлегло, когда выяснилось – вместо Ла-Манша идти предстоит в Средиземное море, что позволит избежать сражения, выиграть которое, с его точки зрения, невозможно: экипажам французских кораблей не сравниться в боевой выучке с противником, и к тому же он лишился многих офицеров, либо уничтоженных революцией, либо вынужденных искать убежища за океаном. «Двадцати (английских кораблей) с нас будет вполне достаточно, – писал де Вильнев военно-морскому министру Франции. – Наша тактика ведения боя устарела. Мы умеем лишь выдерживать строй, а противнику только этого и надо».

«Дорогая моя, возлюбленная Эмма, радость души моей, – писал Нельсон, едва получив сведения о том, что французы снимаются с якоря, – стало известно: объединенный флот противника выходит в открытое море. Ветер очень слабый, и до завтра я вражеские корабли увидеть не рассчитываю. Да пошлет мне Бог войны удачу. В любом случае я постараюсь, чтобы мое имя навсегда осталось дорого тебе и Горации. Я люблю вас больше собственной жизни, и поскольку тебе я пишу последней перед Сражением, от души надеюсь – после Сражения мне удастся закончить это письмо. Да благословит тебя Бог, о чем молит Его твой Нельсон-и-Бронте… Да принесет нам Всемогущий победу над этими типами и позволит установить мир».

Писал Нельсон и Горации: «Люби дорогую леди Гамильтон, ведь она тебя так любит. Поцелуй ее от меня». Горация – его «любимый ангел». И подпись: «Твой отец».

С фрегата «Юралис» Генри Блэквуд самым тщательным образом следил за маневрами вражеского флота и, едва заметив что-то, немедленно сигнализировал на «Викторию». Сначала он насчитал девятнадцать судов, вышедших из Кадиса, потом – двадцать пять, наконец – все тридцать три. Судя по всему, они «явно направлялись на запад». Как раз этого, записывал адмирал в дневнике, «им сделать не удастся, если только будет во власти Нельсона-и-Бронте им воспрепятствовать».

Перейдя на корму «Виктории», Нельсон бросил группе мичманов: «Или сегодняшний день (20 октября), или завтрашний станет для вас днем удачи, мои юные друзья». И далее он не раз повторит: «21-е – наш день», добавив, что в семейном календаре Нельсонов это красная дата.

У себя на «Монархе» адмирал Коллингвуд начал день как обычно. Во время бритья он спросил стюарда, не видно ли противника. Стюард высунул голову из иллюминатора тускло освещенной каюты и доложил: сквозь туман можно разглядеть «множество крупных кораблей». Скоро их будет куда больше, лаконично заметил Коллингвуд, продолжая бриться. Когда в каюту к нему вошел первый лейтенант, адмирал посоветовал ему последовать своему примеру и надеть вместо сапог туфли и шелковые чулки. «Врачу так будет уд об-нее». Флаг-капитан Коллингвуда Эдвард Ротерхэм, которому услуги врача, к счастью, не понадобятся, делал, однако же, все, чтобы ими воспользоваться. На палубе он появился при полном параде, включая большую треуголку. К бою, заметил Ротерхэм, он всегда одевается и будет одеваться именно так.

А на «Виктории» всеобщее внимание привлекло одеяние самого Нельсона. Все заметили, что, вопреки обыкновению, на поясе у него нет шпаги. Шпагу, снятую с подставки, для него приготовили, но Нельсон так и оставил ее лежать на столе. А надел он не парадный, довольно поношенный камзол с полами, подбитыми не шелком, а простой шерстяной тканью [58]58
  К господствующим модам Нельсон всегда относился с презрением. Годом раньше, обращаясь к Дэвисону с просьбой заказать ему две-три пары обуви, он специально оговорил: только не новомодные, не с тупым носком.


[Закрыть]. Правда, на груди, слева врач Битти заметил привычные «четыре звезды различных орденов»: отличная мишень для снайперов противника, устроившихся на реях. Битти буркнул – неплохо, если кто-нибудь обратит на это внимание адмирала. Секретарь и капеллан Нельсона желания не выказали, а когда Битти выразил намерение в таком случае сам поговорить с Нельсоном, Скотт остерег его: «Подумайте, доктор, стоит ли? Я бы лично ни за что не стал этого делать». Тем не менее Битти решил при первом же удобном случае – в ходе ежедневного доклада о заболевших членах экипажа – попробовать.

Накануне вечером «Виктория» шла курсом, параллельным французам, милях в двадцати от них, так чтобы не насторожить де Вильнева и не заставить его вернуться в порт. Но 21 октября, в четыре утра, Нельсон неожиданно приказал изменить направление и повернул навстречу противнику. Едва небо немного посветлело и стали видны сигналы, Нельсон скомандовал всем кораблям занять место в боевом строю. После чего англичане двумя колоннами, во главе с «Викторией» и «Монархом», медленно двинулись вперед.

Оставалось еще немного времени для личных дел, и Нельсон попросил Харди и Блэквуда, прибывшего с «Юра-лиса», спуститься к нему в каюту. Здесь он предложил их вниманию и попросил засвидетельствовать своими подписями следующий документ:

«21 октября 1805 года. Дано в виду объединенного флота Франции и Испании. Расстояние – около десяти миль.

Имея в виду важные услуги…оказанные нашему королю и стране в Неаполе и впоследствии преумноженные… Эммой Гамильтон, вдовой Достойного и Достопочтенного сэра Уильяма Гамильтона и, насколько мне известно, не отмеченные никаким вознаграждением со стороны нашего короля и страны… Будь у меня самого возможность оценить их службу, я бы ни в коем случае не стал апеллировать к своей стране. Но поскольку такой возможности у меня нет, я оставляю Эмму, леди Гамильтон, на попечение моего короля и страны в надежде, что они обеспечат ей достойное существование, соответствующее ее рангу. Вверяю я также стране мою приемную дочь Горацию Томпсон Нельсон… желая, дабы впредь она называлась только Нельсон.

И это единственная милость, о которой я прошу моего короля и страну накануне сражения во имя их чести и славы. Да благословит Господь моего короля, мою страну и всех тех, кто мне дорог. Само собой разумеется, они наверняка будут обеспечены всем необходимым».