Текст книги "Частная жизнь адмирала Нельсона"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 34
Траур

Он сам выбрал свою смерть

Тело оплакиваемого моряками человека, одетое в одну лишь рубаху и с остриженными в согласии с волей покойного волосами [61]61
  В январе 1807 года Эмма Гамильтон переслала локон «дорогих волос», помещенный в небольшой овальный медальон, капитану Джонасу Роузу, командовавшему тогда «Агамемноном». Подарок сопровождался письмом от «любящей и благодарной, но несчастной Эммы Гамильтон». И волосы, и письмо продали в 1988 году на аукционе в графстве Сомерсет (лот 296) за пять с половиной тысяч фунтов стерлингов.


[Закрыть], поместили в бочку с бренди, смешанного с камфарой и миррой. Бочку привязали к поврежденной грот-мачте «Виктории». Около нее день и ночь бодрствовали часовые. Неделю спустя, проделав почти весь путь через неспокойное море на буксире, «Виктория» достигла Гибралтара, где раненых ссадили на берег, а тело Нельсона, дав морякам возможность сделать по глотку бренди из похоронной бочки, переложили в свинцовый гроб, пропитанный предварительно винным духом. Вскрытие показало – внутренние органы человека, страдавшего при жизни от малярии, ртутного отравления, невралгии, цинги, жестокой инфлюэнцы, тяжелых приступов кашля и разных других недугов, находились в полном порядке и, как следует из документов, хранящихся в архиве семьи Томпсон, напоминали скорее органы «юноши, нежели мужчины, отметившего свое сорокасемилетие».

В Англию «Викторию» сопровождала, с приспущенным флагом, шхуна «Пикл», чей капитан вез депешу Коллингвуда, извещающую о понесенной страной утрате и одержанной британским флотом победе. Вскоре после того, как депеша дошла до адмиралтейства, в Мертоне, предваряя сообщения газет, появился гонец с печальной новостью. Это был капитан Уитби, доставивший письмо от главного казначея флота сэра Эндрю Снейпа Хэмонда. Хозяйка в то время отдыхала. «Я послала узнать, кто приехал, – вспоминает леди Гамильтон. – Мне сказали: мистер Уитби из адмиралтейства. Я велела немедленно провести его ко мне. Он вошел, бледный от волнения, и дрожащим голосом выговорил: «Мы одержали большую победу». – «Что мне ваша победа! – сказала я. – Письма, давайте мне мои письма». Капитан Уитби потерял дар речи, по смертельной бледности и покатившимся у него из глаз слезам я все поняла. По-моему, у меня вырвался дикий крик, я упала на подушки и часов десять не могла ни говорить, ни плакать».

Неделю спустя леди Гамильтон навестила в доме на Клар-джес-стрит леди Элизабет Фостер. Хозяйку она застала лежащей в постели. «Она выглядела совершенно потрясенной и все еще до конца не верящей в случившееся. «Что мне делать? Как жить теперь?» – вот первые ее слова. Потом она показала мне несколько писем, в беспорядке разбросанных по одеялу, – все они были от лорда Нельсона… Я спросила, как она узнала о несчастье. «Я приехала в Мертон, – заговорила хозяйка, – дом был не вполне убран, и, чувствуя некоторую слабость, я сказала, что полежу. Ко мне подсела миссис Болтон, и тут я вдруг произнесла: «По-моему, стреляют пушки Тауэра. Наверное, победу какую-нибудь празднуют, одержанную в германских землях, что ли» – «Вполне возможно, – откликнулась миссис Болтон. – В таком случае это в честь моего брата». – «Не может быть. Еще рано»».

Леди Гамильтон все еще не поднималась с постели, когда к ней пришли Гольдшмиды. Лайонел Гольдшмид, достигший тогда всего восьми лет и гостивший вместе с матерью и остальными членами семьи, писал впоследствии: «Я был любимцем леди Гамильтон и заливался слезами, когда она говорила о добродетелях (лорда Нельсона) и показывала нам его многочисленные подарки. Я устроился на кровати, и через меня она передавала рассевшимся полукругом у изножья кровати гостям, – а их насчитывалось человек пятнадцать, – кольца, шали, браслеты и все такое прочее. «Спасибо, малыш, – приговаривала она, целуя меня, – приходи почаще, каждый день». Рядом с кроватью висел тот самый сюртук, который был на старом добром адмирале в роковой день сражения и в котором он получил смертельную рану. По краям дырки, оставленной пулей, виднелись пятна засохшей крови. Странным, право, выглядел это визит – и серьезный, и отчасти комический» [62]62
  Капитан Харди, ранее, по словам капитана Блэквуда, «высказывавшийся по разным поводам более откровенно, чем того хотела бы леди Гамильтон», и находивший леди Нельсон «одной из лучших в мире женщин», вернулся с этими реликвиями к себе домой, откуда писал леди Гамильтон: «Перед смертью наш дорогой лорд просил меня заботиться о Вас. Его слова я не забуду никогда, и отныне Ваши желания для меня закон… В моем распоряжении имеются пряди его волос, медальоны, кольца, булавка от галстука, а также все изображения Вашей светлости – в отдельной коробке. Все это будет доставлено Вам лично». Что касается сюртука, то претендовать на него мог бы брат Нельсона Уильям. Его жена писала леди Гамильтон: «С точки зрения права не может быть сомнения в том, кому именно принадлежит сия бесценная реликвия, и, разумеется, самым большим желанием моего мужа, как и сына, тоже с большим волнением говорившего об этом, было бы сохранить эту вещь как память… Тем не менее, оставляя в стороне все переживания, мой муж готов, хоть и с тяжелым сердцем, расстаться с нею, при условии, что Вы гарантируете в будущем ее передачу наследнику титула». Оказавшись по прошествии времени в тяжелом материальном положении, леди Гамильтон продала сюртук своему другу, олдермену Джошуа Смиту. В июне 1845 года сэр Николас Харрис Нельсон, редактор сборника писем и военных донесений адмирала, снесся со вдовой олдермена, и та продала ему сюртук за сто пятьдесят фунтов. Узнав об этом, принц-консорт сам заплатил названную сумму и передал сюртук в Гринвичский госпиталь.


[Закрыть].

Горестные чувства, столь откровенно выказываемые леди Фостер, «ее рыдания, стоны, заламывания рук, черные капоры, имя Нельсона, вышитое на любом из надеваемых ею платьев», выглядели в глазах иных современников таким же театром, как и в исполнении леди Гамильтон. «Целыми днями она демонстрирует безутешные переживания адмиралам, капитанам, да кому только не демонстрирует, – раздраженно пишет леди Кавендиш. – И когда слышишь, как она хотела бы «умереть за него», едва ли не начинаешь жалеть, что этого не произошло в действительности».

Лейтенант шхуны «Пикл» Джон Ричардс Лапенотье прибыл в адмиралтейство туманным утром 5 ноября в час пополудни. Его немедленно провели к преемнику Ивена Нипена на посту первого секретаря Уильяму Марсдену, как раз направлявшемуся из зала заседаний в личные апартаменты.

«Приветствуя меня, – вспоминает Марсден, – офицер торжественно заявил: «Сэр, мы одержали великую победу, но потеряли лорда Нельсона!»… Первый лорд (Барэм) отправился отдыхать, его домашние тоже, поэтому у меня ушло некоторое время на то, чтобы найти комнату, где он спал. Отодвинув свечой, зажатой в руке, занавеску, я разбудил спокойно почивавшего вельможу. К чести его и в похвалу нервной системы следует отметить – он не выказал никаких признаков волнения и спокойно спросил: «Ну, что там, мистер М.?»»

Впоследствии Марсден рассказывал жене: Барэм «воспринял сообщение о крупной победе со спокойствием и невозмутимостью человека, которому перевалило за восемьдесят». Тем не менее он немедленно поднялся и прочитал доклад Коллингвуда, начинавшийся со слов о «невосполнимой утрате – гибели вице-адмирала лорда виконта Нельсона» и где только потом следовало сообщение об одержанной флотом победе. Дочитав доклад, Барэм сел за стол и не поднимался до пяти утра. Марсден тоже работал всю ночь, призвав на помощь всех «оказавшихся под рукой клерков и составляя с их помощью донесения королю, принцу Уэльскому, членам кабинета и лорд-мэру».

Получив послание Марсдена, король, по словам Джемса Харрисона, не заслуживающим, впрочем, особого доверия, воскликнул со слезами на своих «царственных» глазах: «Мы потеряли больше, нем приобрели!» По свидетельству же Марсдена, король, хоть и потрясенный новостью, «минут пять молчал». В официальном заявлении, переданном в адмиралтейство личным секретарем короля, говорилось: его величество глубоко, «больше, чем то можно выразить словами», скорбит по поводу гибели лорда Нельсона. Но далее упор в заявлении переносится на лорда Коллингвуда, которому король расточает самые неумеренные комплименты: «офицер безупречной доблести, взвешенные суждения, опытный, мудрый военачальник… чье поведение встречает полное одобрение и восхищение (его величества)… Прочувствованная манера, в которой он говорит о событиях того великого дня…и скромность, с которой он, отодвигая в тень себя самого, отдает должное героическому поведению своих подчиненных – отважных офицеров и матросов, – также вызвали у короля чувство глубокой признательности».

Вопреки (как обычно) отцу и явно преувеличивая меру реальной близости к павшему герою, принц Уэльский оплакивал Нельсона как «величайшего человека, каким может похвастать Англия». К немалому раздражению отца, напомнившего ему о традиции, не позволяющей наследнику престола присутствовать на похоронах подданного его величества, если только покойный не принадлежал к королевской семье, принц во всеуслышание заявил о намерении не только почтить своим присутствием траурную церемонию, но и выступить на ней главным лицом.

Разбуженный у себя на Даунинг-стрит, 10, сообщением о Трафальгарском сражении и гибели лорда Нельсона, премьер-министр, и сам находившийся на пороге смерти, так и не смог больше заснуть в тот день. Потом, в разговоре с лордом Малмсбери он обмолвился: в прошлом, часто поднятый на ноги среди ночи каким-нибудь срочным сообщением, он вновь спокойно засыпал. Но на сей раз премьера охватило такое волнение, что он оделся и спустился вниз в явно неурочный час – было всего три часа утра.

После того как известие о гибели Нельсона появилось в «Газетт экстродинари», а другие ежедневные издания поместили развернутые отчеты о происшедшем, Лондон погрузился в торжественное молчание. В тот вечер некоторые дома осветились снаружи фонарями. В театрах зрители пели «Правь, Британия». В Тауэре и королевских парках прозвучали орудийные салюты. Но, как писала «Нейвл кроникл», «повсюду ощущалась подавленность, какую не было сил превозмочь. Горечь утраты лорда Нельсона оказалась куда сильнее радости от одержанной победы». В другой газете – «Таймс» – говорилось о «всеобщей глубокой потрясенности»: «Не знаешь, то ли скорбеть, то ли радоваться. Страна одержала великолепную, решительную победу, равной которой не найти в морских анналах Англии. Но досталась она слишком дорогой ценой. У нас больше нет великого и отважного НЕЛЬСОНА». «Морнинг пост», оплакивая «судьбу любимца нации», утешала себя мыслью, что «конец его карьере положила война, обессмертившая его имя». Наконец, «Морнинг кроникл» утверждала: «По чистоте помыслов и добродетели не на одних лишь словах с лордом Нельсоном не сравнится ни один человек в мире».

Его памяти посвящались элегии, баллады, гимны. В книжных лавках вовсю торговали эстампами с различных портретов героя. Профиль Нельсона появился на сувенирных тарелках и графинах, крышках табакерок и банок под варенье, на кубках и чайных подносах, жестяных банках с чаем и изящно вышитых салфетках, в книжках для детей. В проповедях прославлялись христианские добродетели Нельсона. Ему возносились благодарственные молитвы. Стены домов пестрели плакатами с призывами во всем походить на храброго и добродетельного героя: «Бойтесь Бога, бойтесь греха и больше ничего не бойтесь». Иногда такие призывы подходили к опасной грани богохульства: Нельсон изображался в образе второго Христа, а «Общество братьев» – в виде его учеников. По всей стране толковали о том, какие ставить ему памятники, какие статуи воздвигать. Его именем называли корабли, улицы, площади, таверны, даже небольшие города [63]63
  И поныне в пределах одного лишь Большого Лондона существуют около пятидесяти улиц Нельсона, площадей, переулков, садов, бульваров и так далее. На протяжении 1830—1840-х годов спланировали и разбили Трафальгарскую площадь. В 1839—1842-х годах построили коринфскую колонну Нельсона высотой в 145 футов работы скульптора Уильяма Рэйлтона. Деньги на нее собрал по подписке Нельсоновский мемориальный комитет. В 1843 году колонну увенчало каменное изваяние героя. В 1849 году была завершена работа над барельефами у основания колонны, на которые пошли фрагменты орудий, захваченных в нельсоновских сражениях. Они изображают сражение у мыса Сен-Винсен (скульптор М. Л. Уотсон), Нильское сражение (У. Ф. Вудингтон), бомбардировку Копенгагена (Дж. Тернот) и, наконец, смерть Нельсона (Дж. И. Кэрью).


[Закрыть]. «То в форме ягоды крыжовника его изобразят, – пишет автор заметки в «Морнинг пост», – то гвоздики; то придадут черты рысака, то призового барашка».

Живописцы без устали трудились над сценами из его жизни и картинами, изображающими последние часы жизни Нельсона, как, наверное, он и сам того бы пожелал. Несколько лет назад на одном из обедов ему случилось оказаться за столом соседом Бенджамена Уэста, сменившего незадолго до того сэра Джошуа Рейнольдса на посту президента Королевской академии живописи. В разговоре он заметил, что, к сожалению, в молодости не выработал в себе вкуса к живописи и слабо разбирается в этих делах. И все же, добавил Нельсон, есть одна картина, некогда сразу же произведшая на него глубокое впечатление, и с тех пор он, стоит увидеть репродукцию в витрине какой-нибудь книжной лавки, всегда останавливается посмотреть. Это «Смерть Вулфа» кисти Уэста. И он спросил автора, отчего у него нет больше ничего в том же роде. «Оттого, милорд, – ответил художник, – что нет больше таких персонажей».

– Действительно, – проговорил Нельсон, – об этом я как-то не подумал.

– Однако же, боюсь, милорд, – продолжал художник, – как бы ваша доблесть не подсказала мне новый сюжет, и коли так случится, я непременно воспользуюсь предоставившейся возможностью.

– Серьезно, мистер Уэст? – живо откликнулся Нельсон, подливая себе шампанского. – В таком случае надеюсь, в очередном сражении я найду свою смерть.

Нечто в том же роде сказал он и скульптору Джону Флаксману, когда его познакомил с ним сэр Уильям Гамильтон. «Секунду, милорд, не торопитесь, – остановил его Гамильтон, увидев, как Нельсон покидает компанию. – Позвольте представить вам мистера Флаксмана. В своем деле он человек такой же необыкновенный, как вы в своем. И поверьте, именно он – художник, достойный сделать ваш памятник.

– Правда? – И Нельсон, по словам присутствовавшего при этой сцене Уильяма Хейли, с живостью схватил за руку Флаксмана. – В таком случае я бы от души хотел, чтобы так и было» [64]64
  И Уэст, и Флаксман приняли вызов. Статуя работы Флаксмана установлена в поперечном нефе собора Святого Павла, и на фоне внушительной фигуры Нельсона окружающие ее фигуры выглядят, по словам сэра Николауса Певзнера, совершенными манекенами. «Смерть Нельсона» кисти Уэста (как и картина Дэниэла Маклиса на тот же сюжет) висит ныне в ливерпульском музее «Уолкер». Отличающаяся скорее силою воображения, нежели исторической точностью, картина Уэста изображает различные события так, как если бы они происходили в одно и то же время. Более достоверный образ гибели Нельсона представлен на полотне Артура Уильяма Дэвиса, находящемся ныне в Гринвичском морском музее. Сын известного портретиста, Дэвис, при поддержке Александра Дэвисона, сразу по возвращении «Виктории» в Англию поднялся на борт корабля и провел там три недели, делая эскизы, беседуя с уцелевшими участниками сражения и всячески уговаривая свидетелей смерти Нельсона позировать ему. На картине кокпит расположен несколько выше, чем в действительности, – так, чтобы фигура капитана Харди была видна в полный рост. Помимо прочего, на ней изображено несколько персонажей, фактически при последних минутах адмирала не присутствовавших, однако за вычетом этих частностей работа отличается большой достоверностью.


[Закрыть].

Настоятель Вестминстерского аббатства заказал лепщице Кэтрин Андрас восковую фигуру Нельсона для привлечения туристов. Впервые увидев изображение, необычайно похожее на оригинал, леди Гамильтон не смогла сдержать слез и всячески порывалась прижаться к нему губами. Остановило ее лишь предупреждение, что краска еще не просохла.

В тавернах, на постоялых дворах моряки, знавшие, по их словам, Нельсона или служившие под его началом, всячески восхваляли его мужество, добросердечие, легкий нрав, человечность. «Слава его, несомненно, достигла пика, – отмечал лорд Минто, – а ведь он мог дожить до этого момента». Сам лорд Минто при известии о смерти Нельсона «испытал настоящее потрясение и весь день пребывал в тоске и подавленности». Его охватило чувство «невосполнимой утраты».

Горечь потери заставила забыть пороки героя. Слава Трафальгара затмила неаполитанские грехи. Тщеславие, принимавшее порой абсурдные формы и явно заслуживающее порицания – и в прошлом ему подвергавшееся, – ныне выглядело невинным грешком. Приступы слабости и детские капризы, безусловно, перевешивались человечностью и душевной щедростью. Разлад в семье воспринимался как естественное следствие всепоглощающей любви к другой, неотразимой женщине. В общем, возникло всеобщее убеждение: при всех своих недостатках Нельсон – великий человек, первый подлинно национальный герой, признанный в качестве такового еще при жизни, а как морской офицер он в полной мере заслужил выпавшее на его долю поклонение, заработав репутацию величайшего английского флотоводца не только победами на море, но и стилем поведения с людьми, помогавшими ему эти победы одерживать.

Эти люди со временем привыкли не только уважать его и восхищаться, но и по-настоящему любить, что и побудило экипаж одного из кораблей преподнести Нельсону модель своего фрегата, сделанную из слоновой кости. Он потом поставил ее в своей каюте. Люди знали – Нельсон в лепешку разобьется, но сделает так, чтобы они были должным образом накормлены и одеты, сделает все от него зависящее, как отмечал служивший с ним на Балтике полковник Стюарт, чтобы каждому нашлось дело в чреде тягучих морских будней, и ни за что не забудет отметить примерное поведение; если с кем обошлись не по справедливости, непременно найдет способ ее загладить, как это произошло в случае с капитаном Уильямом Леменом, незаслуженно наказанным за потерю шлюпа. В то же время моряки мирились с тем, что дисциплина на судне может поддерживаться лишь самыми суровыми карательными мерами, ведь многие из них шли на службу против воли, а многие на берегу либо преступали закон, либо приближались к опасной грани правонарушения. Но они твердо знали: лорд Нельсон никогда не примирится с несправедливым или чрезмерно жестоким наказанием. Он и офицеры, ему подобные, заставляли матросов испытывать гордость за принадлежность к лучшему флоту в мире.

К мичманам, «детям своим», Нельсон проявлял особое внимание. «Робких он никогда не бранил, – отмечает леди Хьюз, шедшая много лет назад с Нельсоном в Вест-Индию на «Борее», – напротив, всегда стремился показать им, что не требует и не желает от них ничего большего, нежели он сам готов сделать в любой момент. Я своими ушами слышала, как он говорит одному юноше: «Ну что, сэр, вперед, не встретиться ли нам на топ-мачте?» На такой призыв нельзя было не откликнуться, и бедняга немедленно двинулся наверх. О том, насколько ловко у него это получилось, его светлость не обмолвился ни словом, но, дождавшись, пока молодой человек доберется до цели, приветливо заговорил с ним о том, что лишь сожаления заслуживает тот, кто ни в чем не видит опасности и даже малейшего риска… Точно так же, каждый день, наведывался он в классную комнату, где молодежь проходила уроки кораблевождения».

Не оставлял Нельсон своими заботами и обслуживающий персонал орудий. Один подносчик зарядов, достигнув преклонного возраста, любил рассказывать, как Нельсон, совершавший обычный обход орудийных палуб, как-то остановил его, когда он бежал по какому-то поручению. Адмирал похлопал его по плечу и, указывая на робу, которая могла загореться в приближающемся сражении от малейшей искры, мягко заметил: «Сними-ка лучше рубаху, мой мальчик, а то, глядишь, как бы тебе нынче не попасть в беду».

Нельсон пристально следил за продвижением своих «детей» по службе, используя любые имеющиеся в его распоряжении возможности способствовать их карьере. Порой – как в случае с его юными родичами, вроде Джошиа Нисбета или славного, но ветреного Уильяма Болтона, – это получалось у него не слишком удачно, а порой – как в случае с их сверстниками Питером Паркером или Уильямом Хостом – дело, как говорится, сладилось.

Что касается последнего, Нельсон стал ему просто «лучшим другом». Томасу Фримантлу в жизни не встречался человек, который бы «с такой же легкостью завладевал вашим сердцем». Герцог Кларенс говорил: «Никогда бы не подумал, что могу для кого-нибудь, даже для ближайшего родственника, столько сделать, и все еще делаю, как для бедного Нельсона». Даже Коллингвуд, при всей своей сдержанности, не мог вспоминать о смертельной ране Нельсона, «не испытывая такой боли, как если бы это происходило прямо сейчас». Имя «(его) дорогого друга всегда будет свято для британского флота». Сердце старого адмирала «разрывается от мучительной боли». Капитан Блэквуд говорил жене, что «на таких условиях» он ни за что бы не хотел быть свидетелем Трафальгарской победы, а Харди писал: «Она стоила стране жизни, которую не окупишь никакими деньгами, а я эту смерть буду оплакивать до конца дней своих».

Александр Скотт признавался одному из приятелей, что оплакивает «утрату самого удивительного собеседника, с кем (ему) приходилось общаться, – великого и очень простого человека, – такого славного и такого простодушного». До 21 октября Скотт «за последние годы не пролил и слезинки», но с тех пор, особенно «оставаясь наедине с самим собою», ведет себя «как ребенок». «Не говоря даже о героизме, – продолжает Скотт, – стоит вспомнить, каким удивительным, добрым малым он был, как скромно и в то же время достойно вел себя, прямо-таки глупею от горя утраты».

«Смерть Нельсона, – писал Сэмюэл Тейлор Колридж, остановившийся в Неаполе по пути домой с Мальты, где он служил секретарем Болла, – казалось, сблизила всех, все стали родственниками, охваченными единым чувством беды. Никогда не забуду скорбного выражения лиц, этого всеобщего оцепенения… На улице меня останавливали, чтобы пожать руку, десятки людей – просто они видели, как по щекам у меня катятся слезы, и догадывались, что я англичанин; а иные, не выпуская руки, и сами сотрясались в рыданиях». Королева Мария Каролина говорила, что будет скорбеть по нему до конца жизни, «ничто не могло утешить ее в утрате».

Леди Элизабет Фостер писала: «Никакими словами не передать чувства, охватившего людей при известии о гибели любимого героя. Этот день запомнится навсегда – как день величайшей победы, одержанной нашей страной, и величайшей утраты, ею понесенной. Нельсона, дорогого, дорогого нашего Нельсона, больше нет. Великий, храбрый, щедрый Нельсон…»

Дети разделяли скорбь вместе с родителями. Леди Браунлоу, достигшая тогда четырнадцати лет, вспоминает, как кто-то «ворвался к ним в дом и сказал, что одержана величайшая победа на море – французы и испанцы разбиты, но погиб Нельсон. Услышав это, я, к величайшему изумлению гувернантки и других присутствовавших, замертво свалилась на пол. Потом я сама подумала, как это странно, ведь Нельсона я и в глаза не видела».

Поэт Роберт Саути, которому тогда исполнился тридцать один год и который восемь лет спустя напишет биографию адмирала, вспоминает, что смерть Нельсона воспринималась в Англии даже как нечто большее, чем национальная катастрофа: «Услышав горестную весть, люди бледнели на глазах, словно узнав о смерти близкого им друга. У нас внезапно отняли предмет нашего восхищения и любви, нашей гордости и надежд, и казалось, до нынешнего момента мы сами себе не отдавали отчета, насколько любим и ценим этого человека» [65]65
  И лишь один голос не прозвучал в торжественном хоре: на похоронах Нельсона не присутствовал лорд Сен-Винсен (распорядившийся, чтобы его самого в последний путь проводили как можно более скромно). «Единственным достоинством лорда Нельсона являлась его какая-то животная храбрость, – писал он, – но характером он обладал совершенно отвратительным во всех смыслах этого слова». Что же касается леди Гамильтон, то она просто «хищница-сука».


[Закрыть].

Принц Уэльский, по свидетельству миссис Фитцхерберт, «по-прежнему ощущал себя глубоко удрученным» смертью Нельсона. «Я любил его, как друга», – говорил сам принц. А леди Гамильтон, явно вопреки реальному положению дел, сообщала в письме Александру Дэвисону – которое, по ее расчетам, будет передано его высочеству, – что любовь была взаимной: Нельсон якобы «обожал» принца. Принц все еще настаивал на своей роли главного плакальщика на похоронах Нельсона, – «высокая честь», которой доктор Уильям Нельсон, ныне второй барон Нельсон, естественно, весьма дорожил. Он писал полковнику Макмэхону, «как глубоко тронута семья (его) незабвенного брата вниманием Его Высочества и как высоко все они ценят столь убедительное свидетельство его любви, как участие в захоронении останков покойного».

Через два дня после написания этого письма Уильям Нельсон, в знак признания заслуг брата, удостоился графского титула. Он поспешил в Лондон на положенную по такому случаю церемонию, где остановился в гостинице на Фицрой-сквер, а затем снял дом на Чарлз-стрит, неподалеку от Беркли-сквер.

Денежное вознаграждение со стороны государства также пошло настоятелю, отказавшемуся уступить свое положение пребендария в Кентербери доктору Скотту, хотя старший брат рассчитывал, что, получив наследство, Уильям именно так и поступит. Парламентским актом было установлено: «сумма из казны Великобритании, не превышающая 90 тысяч фунтов», будет передана ему на приобретение достойного поместья, а вдобавок к такому гигантскому подношению Уильяму Нельсону и наследникам титула графа Нельсона Трафальгарского и Мертонского будет выплачиваться ежегодная пенсия в размере 5 тысяч фунтов [66]66
  Данной пенсии, предоставленной «графу Нельсону и его наследникам по мужской линии, а также всем лицам, имеющим право претендовать на указанный титул, честь и достоинство», лишило семью вскоре после окончания Второй мировой войны лейбористское правительство.


[Закрыть]. В письме Джорджу Россу леди Гамильтон иронизировала – новоиспеченному графу потребуется «большое мужество», чтобы принять честь именоваться именно так [67]67
  Подвергаясь насмешкам за свои претензии и стремление жить на широкую ногу, что позволяло внезапно свалившееся на него богатство, поглядывая, к немалому раздражению нынешнего владельца, графа Чолмондли, на Хутон-Холл, граф Нельсон, по слухам, обронил как-то – день Трафальгарского сражения стал для него великим днем, ведь он принес ему такую честь. Лишь в 1814 году Уильям Нельсон купил поместье Стэнли-Парк, неподалеку от Даунтона, графство Уилшир, переименованное впоследствии в Трафальгарский дом. Его спроектировал один из учеников сэра Кристофера Рена, Джон Джеймс из Гринвича. Впоследствии Джон Вуд-младший пристроил к нему два крыла. Дом оставался во владении Нельсонов до смерти четвертого графа Нельсона, последовавшей в 1947 году. В 1990 году дом, существовавший уже отдельно от поместья, купил шведский антрепренер Густав Бенгтсон, давний поклонник Нельсона и владелец стокгольмских гостиниц «Леди Гамильтон», «Лорд Нельсон» и «Виктория». В тот момент, когда пишутся эти строки, дом снова выставлен на продажу. Говорят, сумма сделки может достичь полутора миллионов фунтов.


[Закрыть].

Жена графа Нельсона умерла в 1828 году, а на следующий год, по свидетельству сэра Уильяма Хотэма, уже безнадежно глухой, он женился на Хилари, вдове своего кузена Джорджа Ульрика Барлоу и третьей дочери адмирала Роберта Барлоу. Через два года после смерти графа Хилари вышла замуж за Джорджа Томаса Найта – племянника Джейн Остен. Сын графа Горацио умер в 1808 году девятнадцати лет от роду. Дочь, леди Шарлотта, вышла в 1810 году за барона Бридпорта и по смерти отца унаследовала его сицилийский титул, сделавшись герцогиней Бронте. Сравнительно с семейством Нельсона Катберту Коллингвуду достались не столь щедрые дары. Он получил баронский титул и пожизненную пенсию в 2 тысячи фунтов плюс тысячу, после его смерти, вдове и 500 каждой из двух дочерей. Он пытался передать титул старшей из них, чей муж взял имя Коллингвуд, но из этого ничего не вышло. Капитан Харди стал баронетом, но поскольку у него были только дочери, баронетство это, как и баронство Коллингвуда, оборвалось с его смертью.

Вдобавок к почестям и деньгам, доставшимся по смерти брата, правительство выделило еще по 10 тысяч всем его сестрам. Впоследствии эта сумма увеличилась до 15 тысяч. Вдовствующая леди Нельсон, получившая от лорда Барэма письмо с соболезнованиями по поводу смерти ее «яркого спутника», получила от правительства ежегодную пенсию в 2 тысячи.

Несмотря на собственные усилия и настойчивость матери и друзей, леди Гамильтон тщетно ожидала подобных же знаков внимания, выдвигая в переписке и разговорах с Джорджем Роузом и другими совершенно нелепые претензии, будто именно она уговорила своего «прославленного и любимого, навек ушедшего Нельсона» пойти на предприятие, стоившее ему жизни, а нации принесшее великую победу. Роуз отправился к Питту, но премьер-министр, в то время уже слишком больной, не стал заниматься этим делом. Его преемник, лорд Гренвилл, человек, по определению Эммы, «с холодным сердцем», не выказал никакого желания что-либо предпринять. Точно так же и граф Нельсон и пальцем не пошевелил, чтобы вступиться за женщину, от которой он вскоре вовсе отвернется. Другие, к кому она тоже обращалась, что-то обещали, но только на словах. Александр Дэвисон взялся лично и конфиденциально написать принцу Уэльскому, вложив в конверт копию «последнего обращения (лорда Нельсона) к своему королю и стране с просьбой оказать поддержку леди Гамильтон, бедной женщине, чьи страдания не поддаются описанию». Принц подтвердил получение письма, заверив отправителя, что если бы то зависело от него, «не было бы просьбы или пожелания нашего незабвенного и любимого друга, нашего обожаемого героя», которое бы он «не считал своей высокой обязанностью перед друзьями и страной выполнить». Это долг перед «его памятью и его несравненными и непревзойденными заслугами». Письмо передали королевским чиновникам, от него отмахнувшимся, постановив: леди Гамильтон достаточно обеспечил ее покойный муж, а насчет услуг, якобы оказанных ею стране в итальянские годы, у Нельсона сложилось превратное впечатление. «Бедной женщине» не удалось даже побывать на похоронах возлюбленного. Сам король остался совершенно равнодушен к претензиям прелюбодейки. Когда вновь испеченный граф Нельсон явился к его величеству восстановить знаки отличия кавалера ордена Бани, король лишь безучастно посмотрел на них, повертел в руках и, не говоря ни слова и не слушая графа, рассыпавшегося в благодарностях за почести, оказанные ему лично и семье «нашего любимого брата», двинулся к двери. Граф еще успел сказать несколько слов о религии, исповедываемой братом, – «истинной религии, велящей нам отдавать жизнь за короля и страну». В ответ король коротко бросил: «Он сам выбрал свою смерть».