Текст книги "Бумажный тигр (II. - "Форма") (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

– Дайте догадаюсь, лучше не станет?

– Статистика, – напомнил ему полковник Уизерс, – Лучше не станет, мистер Лайвстоун. Напротив, вскоре станет гораздо, гораздо хуже. То, что мы сейчас ощущаем, лишь озноб. Но, если верить прогнозам нашего ведомства, вслед за ним начнется настоящая лихорадка – и тогда храни нас всех Господь.

Лэйд представил это на миг – крохотные микроорганизмы, заточенные внутри агонизирующего, сотрясаемого конвульсиями и жаром, тела. Невольные заложники его огромного организма.

Что случается с мельчайшими паразитами, обитающими внутри китовой туши, когда ту, бездыханную, выбрасывает на скалы? Они умирают вслед за хозяином. Если еще прежде его работающая вразнос иммунная система не уничтожит их в приступе самоубийственной ярости, сжигая все подчистую.

Он ощутил покалывание в отсиженных ногах, и покалывание это быстро поднималось вверх, захватывая все тело вплоть до зудящего беспокойным комком нервов сердца.

– Уилл должен покинуть остров, – негромко сказал полковник Уизерс, останавливаясь напротив Лэйда, – Вот почему я использовал всю свою власть, чтобы обеспечить ему билет на «Мемфиду». Она – наша зыбкая связь с внешним миром, своего рода паром Харона. Но даже моих полномочий недостаточно, чтобы вечно держать ее на приколе. Вот почему он должен оказаться на ней завтра вечером. Когда незваный гость уберется, хозяин дома выпьет чашечку жасминового чаю и восстановит душевное спокойствие. И все вернется на свои места. Если же нет…

– Так вышвырните его! – вспыхнул Лэйд, – Вы Канцелярия или клуб любителей игры в кегли? Отведите под руки на корабль, швырните в трюм, как мешок с картошкой и…

Он осекся, не договорив.

– Уже поняли, да? – в голосе полковника Уизерса прозвучало что-то, напоминавшее типично человеческую злорадность, но, впрочем, быстро пропало, – Я могу поставить под ружье всех клерков Канцелярии. Всю полицию Нового Бангора. Целый полк чертовой морской пехоты Его Величества, если потребуется. Но это так же бесполезно, как призывать против него армию цветочных клопов или дух Рождества. Никто из нас не сможет причинить ему вред или принудить к чему бы то ни было силой. Ваш приятель Уилл экстерриториален. Во всех смыслах этого слова. Ни один подданный Нового Бангора не годится для этого.

Лэйд стиснул ладони, так крепко, будто намеревался расколоть сжатый между ними орех.

– Так убедите его! Объясните, какой опасности он подвергает своим присутствием остров и всех нас!

– А вы уверены, что это возымеет действие?

– Что значит…

– Уилл душевно нестабилен, вы сами знаете это. Он страдает галлюцинациями и болезненными видениями, а окружающий мир видит в непривычном нам цвете. Для него Новый Бангор – это Эдемский Сад, сотворенный Господом прото-мир, который он жаждет исследовать, ну а мы все – жалкие зашоренные трусы, которые видят угрозу в каждой тени и опасность в любой человеческой страсти. Косные ретрограды, упрямые деспоты и бездушные консерваторы, стремящиеся насадить свои лицемерные ханжеские порядки даже в первозданном краю человеческих страстей. Вы уверены в том, что он нас послушает?

«Уверен, – хотел сказать Лэйд, – Этот Уилл – вздорный, самоуверенный, безмерно увлеченный собственными фантазиями мальчишка, который ни в грош не ставит чужое мнение и убежден в том, что мир – что-то сродни книжки с картинками, которые только он может расшифровать. Но он не убийца. Не настоящий убийца. Он не станет обрекать на муки и гибель тысячи душ только лишь из-за своего неудовлетворенного любопытства и страха перед возвращением».

– Не уверен, – тихо сказал он, пряча взгляд от полковника Уизерса.

Тот кивнул.

– Вот и я тоже. Я уверен лишь в одном. Если Уилл не сядет на корабль завтра вечером, нам с вами предстоит узнать о Новом Бангоре гораздо больше, чем мы когда-либо желали. Вам никогда не было любопытно, на что похож Апокалипсис в Эдемском саду, мистер Лайвстоун? Должно быть, захватывающее зрелище…

– Прекратите! – в сердцах бросил Лэйд, – И без вас тошно! Что ж, по крайней мере теперь я понимаю, отчего Канцелярия вспомнила про меня.

– У вас гораздо больше общего с Уиллом, чем у нас, жителей Нового Бангора. Вы с ним в некоторой степени… родственники, не так ли? Значит, вам будет проще его убедить. Заставить его понять ту затруднительную ситуацию, в которой мы находимся.

Лэйд не без труда разжал ладони. Пальцы ныли от напряжения, словно последние несколько минут он пытался гнуть ими гвозди.

– Чертовы лицемерные крысы… – пробормотал он, чувствуя, до чего они слабы, эти старые пальцы, которые он когда-то воображал тигриными когтями, – Если Новому Бангору суждено сгинуть вместе со всем сущим, я надеюсь, это случится до того, как я стану его подданным. Мне тошно даже оттого, что перед смертью я могу сделаться вашим подобием.

– Мистер Лайвстоун?

– Вы обратились ко мне не потому, что у меня есть что-то общее с Уиллом. Не потому, что надеялись, будто я смогу его переубедить. А потому, что только я смогу спустить курок. Если он вдруг не захочет… понять нашу затруднительную ситуацию.

Полковник Уизерс не спешил отвечать. Стоя в футе от скамейки, он задумчиво созерцал облака. Как если бы они были не бесформенными клочками конденсированной влаги, а зашифрованной летописью бытия вроде той, что вел в своем рассыпающемся от ржавчины храме Ветхий Днями.

Чертовы крысы. Дрянное отродье Нового Бангора. Лэйду показалось, что онемение пальцев распространяется на все тело. Будто его захлестывает изнутри трюмной водой, тяжелой, липкой, зловонной, покрытой гниющими лохмотьями бурых водорослей. Должно быть, нечто подобное ощущают тонущие корабли, медленно уходящие на недосягаемую для света ледяную глубину.

Вот он, план, состряпанный Канцелярией и смердящий едким крысиным духом.

Как это по крысиному – стравить двух узников Нового Бангора между собой. Старого и не в меру упорного, которого не удалось ни подчинить, ни сломить за многие годы, и молодого, не в меру самонадеянного. Пусть вопьются в глотки друг друга. Пусть развлекут древнее чудовище…

– Полковник!

Полковник Уизерс склонил голову, так, что его лицо стало невозможным разглядеть за полями черной траурной шляпы. Лэйд видел лишь острый кончик бледного подбородка.

– Мне очень жаль, мистер Лайвстоун. В самом деле. Но, возможно, мы оказались в ситуации, когда иного выбора нет. Вам придется заставить Уилла покинуть остров. Или…

– Убить его.

– Верно. Потому что вы единственный, кто может сделать это.

– Потому что я – Бангорский Тигр, – шепотом произнес Лэйд.

– Да.

Полковник Уизерс молча повернулся и двинулся к выходу из парка. Даже когда он шагал по дорожке из гравия, из-под его ботинок не раздавалось скрипа. Однако сделав несколько шагов, он внезапно остановился.

– Мне показалось, вы хотите задать еще один вопрос, мистер Лайвстоун. Полагаю, вы можете это сделать.

Слишком много вопросов, подумал Лэйд. Я двадцать пять лет учился лавировать между ними. Между опасными и жуткими вопросами. Между бессмысленными и безумными. Вопросы жизни и вопросы смерти. Кажется, я так долго имел дело с вопросами, что сам теперь состою из вопросов…

– Почему вы назвали меня Тигром?

– Что?

Лэйду никогда прежде не приходилось видеть выражение удивления на лице полковника Уизерса. Он даже не был уверен в том, что оно способно его выражать, однако сейчас отчетливо видел. Удивление на холодном мраморном лике фамильного склепа. Возможно, подумал Лэйд, именно этого вопроса он и не ждал.

– Я знаю, что это вы нарекли меня Бангорским Тигром. Давно, еще в те времена, когда я не был Лэйдом Лайвстоуном по прозвищу Чабб. Вы впервые произнесли это слово, крестили меня этим именем. И я впервые хочу спросить – почему? Почему мне суждено было сделаться Тигром?

Полковник Уизерс внимательно посмотрел на него.

– Почему вы спросили об этом именно сейчас?

– Чего бы и нет? Если дело настолько плохо, возможно, у меня больше не представится такой возможности.

Лэйду показалось, что полковник Уизерс сейчас вежливо кивнет ему, развернется и двинется прочь, чтоб через секунду, ступив в тень деревьев, мгновенно слиться с ней, растворившись без следа. Как растворяются ночные кошмары или навязчивые мысли.

Но полковник Уизерс остался на месте.

– Когда-то, много лет назад, я познакомился с одним человеком. Он был гостем Нового Бангора – вроде вас. Вроде других. Очередной бедолага, услышавший зов и слишком поздно понявший, куда угодил. Знаете, каждый по-своему переживает этот момент. Кто-то озлобляется, кто-то паникует, кто-то до последнего глушит голос разума, пытаясь уверить себя в нереальности происходящего. Этот… человек, в сущности, был славным малым. Возможно, с чрезмерно живой фантазией, которая причиняла ему много неудобств, немного несдержанный, от природы стеснительный, самую малость тщеславный… Такая, знаете, извечная английская порода самоуверенных романтично настроенных юношей, которые вечно оказываются там, где им не место. Они умирают от жажды в аравийских пустынях, пускают пузыри в Атлантике, обхватив сломанную мачту, умирают от яда гремучей змеи в прериях и мучаются желтой лихорадкой в Азии. Иногда жизненные испытания закаляют их – так Британия обретает хладнокровных адмиралов, отважных первопроходцев, непревзойденных флибустьеров и отчаянных авантюристов. Но тот человек к своему несчастью угодил именно в Новый Бангор. И Новый Бангор сломал его.

– Он ломает всех, оказавшихся в его лапах, в этом суть его древней игры. Просто каждый человек ломается на свой манер.

Полковник Уизерс встретил его слова странной полуулыбкой.

– Как знать… Для этого юноши Новый Бангор в самом деле приготовил не самый теплый прием. Он сыграл с ним шутку – из числа тех, которые приберегает для некоторых особенных своих гостей – и шутка эта была столь дурного тона, что едва не лишила его рассудка.

– Мне знакомо Его чувство юмора.

– Я думаю, он смог бы выдержать этот удар. Если бы нашел в себе силы бороться. Но вы же знаете, до чего легко найти общий язык со своей совестью, когда в левое ухо тебе нашептывает страх… Мне кажется, этого юношу сломал не Он, его сломал собственный страх. Нашептал, что жизнь и свободу не обязательно возвращать ценой мучений и боли, вполне допустимо сделать это за чужой счет. Тем более, что люди, живущие в Новом Бангоре, никакие и не люди, а лишь подобия, слепленные Им из глины, подобия, в которые вдохнули иллюзию жизни. А раз так…

Полковник Уизерс сделал длинную тягучую паузу. Возможно, он ожидал, что Лэйд произнесет что-то, чтобы ее заполнить, но Лэйд не знал нужных слов.

– В скором времени этот человек стал бичом Нового Бангора, мистер Лайвстоун. Его ночным кошмаром. Он настигал своих жертв и потрошил их с нечеловеческой жестокостью, а красочными инсталляциями из их органов и плоти украшал переулки. В скором времени он уже забыл свое истинное имя, то, которым обладал до того, как оказаться в Новом Бангоре, он принял новое, которым его нарекла молва. Бангорская Гиена.

Лэйд нахмурился.

– Мне незнакомо это прозвище. Когда это было?

– Давно, – спокойно обронил полковник Уизерс, – Очень давно. От тех времен не сохранилось даже газет.

– И чем закончилась история этого… юноши?

Полковник Уизерс пожал плечами.

– Тем, чем и должна была закончиться. Мы встретились с Бангорской Гиеной один на один. Красивая была картина. Два чудовища на высоте в высоте в несколько сотен футов над городом. Небо полыхает молниями, ветер хлещет в лицо… Он был чудовищем, которое бросило вызов городу, а я, в силу обстоятельств, тем, что вынуждено его защищать.

– И вы победили.

– И я победил, – согласился полковник Уизерс, но почему-то без всякой торжественности в голосе, напротив, Лэйду даже показалось, что в нем треснула колючая насмешка, – На службе Канцелярии мне приходилось одерживать немало побед, но эта… Эта не принесла мне никакого удовлетворения. Спустя время я понял, почему. Этот несчастный, сделавшийся Бангорской Гиеной, совершал свои преступления не из трезвого расчета или свойственной многим преступникам душевной порочности. Это была его война с островом. Он в самом деле считал, что выбранный путь поможет ему одержать верх над Ним. А других у него и не было. Бангорская Гиена не хотела убивать, она просто хотела вернуться домой.

– А я? – напомнил Лэйд, – Причем здесь я?

– Вы с ней были похожи, – от пристального взгляда полковника Уизерса, устремленного в упор, Лэйд ощутил, как тонкой ледяной корочкой схватывается сердце, – Оба дикари, хищные звери, которые не пожелали оставаться в клетке. Яростно грызущие прутья и слепо бросающиеся на все, что оказалось между ними. Из таких никогда не вырастают домашние питомцы.

– Значит… – Лэйд облизал губы, – Вы считаете нас с Бангорской Гиеной в некотором роде родственниками?

– Да, – полковник Уизерс внезапно улыбнулся, – В некотором роде. Хищниками, запертыми в клетке, которые отказываются свыкаться со своим положением и рвутся на волю во что бы то ни стало. Наперекор судьбе, течениям и обстоятельствам. Но он был Гиеной, а вы – Тигром. Мир не видел более непохожих друг на друга хищников. Гиена была труслива и зла, она терзала чужую плоть и в то же время дрожала от ужаса за собственную шкуру. Вы же встречали опасность лицом, точно бенгальский тигр, благородный охотник и следопыт. Не унижались, не прятались, не придумывали оправданий, а просто бросались в новую схватку, едва уцелев в предыдущей. Возможно… Возможно, вы заставили меня испытать то чувство, которое я почти позабыл, охотясь за Гиеной и погрязая в канцелярских делах. Восхищение, мистер Лайвстоун. Вот почему тогда, много лет назад, я произнес слово, которое и поныне звучит в невидимом эфире, отдаваясь в закоулках Нового Бангора самым причудливым образом. Я нарек вас Бангорским Тигром. Возможно, мне просто хотелось напомнить самому себе, что не все хищники мазаны одним миром. Среди них есть те, что заслуживают уважения.

Лэйд покачал головой.

– Если вы ищете благородство, вам стоит подыскать себе другого зверя, полковник. Все эти годы я занимался тем же, что и Гиена. Спасал свою шкуру. И опасность я искал вовсе не потому, что намеревался кому-то помочь, просто постоянная опасность возбуждает, не дает расслабиться. Тех, кто расслабляется или поддается фатализму, Он переваривает. А я чертовски не хотел быть переваренным. Вот и вся цена моему благородству.

Полковник Уизерс еще некоторое время стоял, молча глядя на него. Взгляд у него был рассеянный, задумчивый, плывущий.

– Когда-нибудь мы с вами еще встретимся, мистер Лайвстоун. И когда это произойдет, я надеюсь, что именно мне будет поручена честь передать вам билет.

Лэйд подавил желание сглотнуть.

– Это случится? Я имею в виду, вы в самом деле сможете… Для меня… Я…

Полковник Уизерс усмехнулся ему.

– Не знаю, Чабб. Да и откуда мне знать? В конце концов, я всего лишь канцелярская крыса, верно?

Он двинулся прочь, беззвучно ступая, молчаливый и прямой, уменьшающаяся на глазах короткая угольная черта. Лэйд подумал, что если смотреть на фигуру первого заместителя секретаря Канцелярии не отрываясь, можно поймать момент, когда она растворится в воздухе. Но он не смог заставить себя смотреть.

Вместо этого он зачем-то стал смотреть в землю у своих ног, как будто там, на песке, мог быть начертан ответ. Но ответа не было, лишь остатки хлебных крошек и птичьи следы.

Часть третья

Глава 8

– Что вы говорите? – Лэйд приложил ладонь к уху, – Не слышу!

Это было ложью, он прекрасно услышал обращенный к нему вопрос, однако намеревался выиграть несколько лишних секунд на размышления – старый трюк, исполнению которого немало способствовал шум, окружающий их, точно вьюга. Если, конечно, можно было представить настоящую зимнюю вьюгу на тропических широтах Нового Бангора.

Этот шум, заставлявший собеседников ежеминутно переспрашивать друг друга, не был каким-то особенным шумом, прибереженным Коппертауном для торжественной встречи, всего лишь пульсом его огромного механического сердца, пульсом, повинуясь которому он круглосуточно прокачивал через себя нефть и керосин, руду и шерсть, краску и уголь – все те тысячи тысяч бушелей, галлонов, регистровых тонн[153]153
  Регистровая тонна – английская мера объема, равная ста кубическим футам и используемая для оценки тоннажа судов.


[Закрыть], пайпов[154]154
  Пайп (англ. Pipe) – старая английская мера объема, равнявшаяся 105 галлонам (397 л.)


[Закрыть], хандервейтов[155]155
  Хандервейт (англ. Hundredweight) – неметрическая мера Великобритании, составляет 1/20 английской тонны или 45,3 кг.


[Закрыть], феркинов[156]156
  Феркин (англ. firkin) – специфическая британская мера веса и объёма, размер которой зависит от измеряемого материала (вино, мыло, масло, пр.) – от 29 килограмм до 41 литра.


[Закрыть], баррелей и анкеров[157]157
  Анкер – старинная английская мера объема, равнявшаяся 45 л.


[Закрыть], который позволяли функционировать существу под именем Новый Бангор.

Лэйд не любил Коппертауна, хоть и осторожно признавал его могущество. После извилистых и сонных улочек Миддлдэка, виляющих подобно лесным тропам и иногда сходящимся так узко, что два Лэйда Лайвстоуна могли бы и не разминуться друг с другом,

здешние казались чересчур широкими и неестественно прямыми – словно их соорудили какие-то бездушные существа, взирающие на людей равнодушно и пренебрежительно, озабоченные лишь тем, как с помощью этих огромных трубопроводов побыстрее перекачать людскую массу из одного места в другое.

Наверно, поэтому я не люблю здесь бывать, отстраненно подумал Лэйд. Не из-за оглушающего шума, от которого к вечеру у меня наверняка сделается мигрень, даже не из-за этой вездесущей ядовитой взвеси, которая окутывает Коппертаун едким ржавым туманом – из-за того, что все здесь, будь это улицы, дома или фабрики, создано не человеком для человека с пониманием человеческих же желаний и потребностей, а бездушным существом по имени Логистика – для такого же бездушного человекообразного ресурса, который можно гонять по трубам, складировать штабелями и списывать при необходимости в связи с израсходованием или утратой, как списывают сухие статистические единицы в книгах учета.

Даже дома здесь были… бездушные. Сложенные с грубой основательностью крепостей и усиливающие это неприятное сходство узенькими окнами, они тянулись вверх на умопомрачительную высоту и могли вмещать, должно быть, по сотне душ каждое, но глядя на них, Лэйд думал лишь о том, до чего тяжело, должно быть, в них обитать. Здесь не в ходу были яркие краски и щегольская отделка, словом, все то, что составляло гордость и отраду домовладельца в Миддлдэке, дома здесь были однообразными в своих серых цементных шкурах и грязно-розовых мундирах из дешевого кирпича, похожими на шеренги угрюмых, рано постаревших солдат.

Должно быть, Коппертаун не всегда выглядел таким. Лэйду приходилось слышать рассказы стариков о сверкающих куполах его мануфактур, горевших так ярко, что делалось невозможно смотреть невооруженным взглядом и освещавшим всю округу, куполах, в свое время давших название всей округе [158]158
  Коппертаун (англ. Coppertown) – дословно «Медный город».


[Закрыть]. Но если когда-то они и существовали, эти горящие на солнце купола, их давно вытеснили единообразные фабричные громады и заводские цеха. От прежних времен остались разве что старые заводские трубы – невообразимо древние, потемневшие, равнодушно коптящие здешнее ржавое небо из распахнутых орудийных зевов.

Может, со временем я бы привык даже к этому, подумал Лэйд, пользуясь тем, что оглушенный дыханием Коппертауна Уилл на время сделался молчаливым и забыл про расспросы. К домам из холодного кирпича и чахлой серой растительности, к неуклюжим грузовым локомобилям, толпящимся на улицах и одергивающих наглых собратьев пронзительными гудками клаксонов, к дрянной воде и постоянному запаху копоти в воздухе. Но вот к чему бы никогда не привык, так это к людям.

Люди здесь жили не такие, как везде, какой-то особенной коппертаунской породы, быть может, выпущенные на особых же фабриках и по-особенному устроенные. Любые другие, наверно, давно сошли бы с ума, не в силах вынести постоянного грохота фабричных гигантов и дышать растворенной в воздухе золой. Черты этой породы Лэйд узнавал автоматически – за долгие годы своего существования Коппертаун точно огромный сталеплавильный котел сплавил в себе воедино черты своих обитателей, отчего они и верно казались представителями какого-то отдельного народа, который жил на острове испокон веков, равно далекого и от бронзовокожих полинезийцев и от бледных уроженцев метрополии.

Невысокого роста, сутулые, многие смуглокожие, тонкокостные, они не выглядели такими же несгибаемыми силачами, как шествующие вразвалку по Клифу великаны-моряки, чьи руки, походившие на узловатые, изъеденные солью и ветрами, канаты, могли влёгкую завязать узлом трехдюймовый гвоздь. Однако в них тоже угадывалась сила – молчаливая грузная сила каленых деталей, только что вытащенных из горнила и способных выдержать на своих тонких костях нагрузку, тысячекратно превышающую заложенный конструкцией запас прочности. Что же до смуглокожести, Лэйд был уверен, что дело здесь не в доле полинезийской крови, а в проклятой саже, которую, казалось, здесь извергало каждое отверстие и каждая труба.

Кто-то – кажется, Скар Торвардсон – как-то рассказывал, что знал одного парня, потомственного рабочего на креозотной фабрике, который с детства мечтал обмануть судьбу, сбежав из Коппертауна. Молодой и упорный, он согласен был работать в две смены, лишь бы выбраться из этого кипящего котла, в котором варились поколения его предков, таких же бесправных и озлобленных на весь мир фабричных рабочих. Он не был изнежен, он не избегал работы, напротив, часто взваливал на себя дополнительные нормы, если это могло принести ему хотя бы пенни. Он знал, что там, за пределами этого клокочущего котла, наполненного парами аммиака, ртути и висмута, тоже есть жизнь, и отчаянно желал этой жизни, которую видел лишь на дешевых открытках и про которую читал в замусоленных оборванных книгах, что иногда поставлялись в Коппертаун для растопки котельных.

Он хотел раз в жизни набрать в грудь воздух без угольной взвеси, от которой перхают легкие и кровоточат дёсна. Откусить кусок хлеба, испеченный из муки, а не из целлюлозной смеси, щедро сдобренной все тем же углем. Лечь спать на кровати, которая не содрогается и не дребезжит так, точно стоит на платформе грузового поезда – и пусть даже это будет совсем узкая и дрянная и дешевая кровать в закутке дешевой меблированной комнаты…

Это была глупая, нелепая мечта, которую он редко кому раскрывал. Тут, в Коппертауне, царстве всесильного Медноликого, она не приносила ничего кроме насмешек. В этом царстве многое было устроено по-особенному, не так, как это привычно жителям Редруфа или Миддлдэка. Здесь не было всевластных правителей – герцогов и графьёв заменяли владельцы фабрик и управляющие цехов. Здесь не знали зажиточных горожан из среднего класса – вместо них были инженеры и мастера. Здесь не было цветов кожи, угольная пыль так же легко въедалась в смуглые покровы, как и в любые другие, а вопросы национальности сводились к цеховой принадлежности. Даже праздники и памятные даты здесь были особенными, не сообразующимися ни с какими прочими, известными на острове. Так, коренные жители Коппертауна не видели ничего зазорного в том, чтоб раз в год опрокинуть вприкуску с джином наперсток машинного масла, отмечая День Прелестницы Дженни и Ее Муфты[159]159
  Муфта Дженни – тип передающего вращение редуктора, состоящего из насоса и гидромотора, изобретена американским инженером Рейнольдом Дженни.


[Закрыть], и охотно делились с сопливыми подмастерьями воспоминаниями о той славной поре, когда «ребята Шнейдерсона задали славную трепку жестянщикам при Втором Цеху из-за бракованной гидропередачи».

Этот парень, про которого рассказывал Скар, был из династии рабочих креозотного завода, династии безмерно длинной, однако все ее узловатые колючие корни испокон веков прорастали здесь, в сухой, сдобренной маслом и нефтью, земле Коппертауна, один лишь он был выскочкой, вознамерившимся высунуться наружу. Однако он был упорен в достижении своей цели, как упорен совершающий бесконечную изматывающую работу подшипник.

Он работал в две смены, иногда в три. Не обращая внимания на скрежещущие от напряжения позвонки, вновь и вновь впрягался в лямку, ворочая неподъемные тяжести на своем изношенном работой хребте, прихватывая по выходным и не гнушаясь приработками. Мал-помалу, поняв, что прежде угробит здоровье, чем выкарабкается из бездонной ямы, он взялся за науку. Эта задача оказалась еще сложнее. Едва шевелясь после изматывающих смен, он, примостившись в закутке, вместо того, чтоб покуривать грязную, отдающую тиной, рыбью чешую или разглядывать порнографические картинки, по захватанным обрывкам чьих-то конспектов и записей, по огрызкам справочных пособий штудировал гидравлику и теорию механизмов. Над ним посмеивались другие рабочие, его, мня выскочкой и честолюбцем, шпыняли цеховые мастера. Раздатчики не раз лишали его суточной порции кипятка и той дрянной баланды, что именовалась здесь кашей, только лишь потому, что завидовали его упорству. «Хочет выслужиться и в чистеньком мундирчике по-павлиньи ходить, – презрительно шептались у него за спиной, – Ну-ну. Скрипеть перышком по бумаге всякий мастак, ты вот косточками, любезный, поскрипи, в вал запрягшись…»

Никто не собирался его жалеть – рабочий фабрики может претендовать на миску баланды и глоток джина, но не на жалость. Даже когда он, скуля от боли в кровоточащих мозолях, валился на свою грязную подстилку, товарищи по несчастью, такие же чумазые работяги, лишь посмеивались над ним. «Заместо быка пахать, значит, решил? Ну паши-паши… Только помни, Проклятье Медноликого – оно, брат, такое. Оно не отпустит, даже ежли в Редруф переберешься. Оно тебе живо напомнит…»

Проклятьем Медноликого пугали всех чрезмерно усердных работников и штрейкбрехеров, но, кажется, никто из рабочих не сознавал в полной мере его сути. По крайней мере, никаких деталей на счет этого Проклятья на фабрике известно не было. Просто так повелось – в краю Коппертауна было много странных полузабытых традиций, некоторые из которых были порождены суевериями, а некоторые – устаревшими технологическими процессами.

Его не интересовали выдумки кроссарианских жрецов и безграмотных рабочих, у него была цель.

Урывая драгоценные крупицы у сна, которого выпадало лишь несколько часов в сутки, он штудировал в свете никогда не спящих топок, гудящих оранжевых пламенем, найденные учебники и чертежи. Ветхие, потерявшие половину страниц, они были древними как фундамент самой фабрики, и использовались цеховыми мастерами на самокрутки, но каждый их лист казался ему драгоценным. Ощущая ноющую боль в изломанном работой теле, он изучал их, словно реликвии давно забытой религии, ежась от незнакомых зловещих слов и с отчаяньем убеждаясь, до чего его грубые руки, привычные держать лопату и кайло, скверно справляются с пером и тушью.

У него не было ни опыта, ни теоретических познаний, и то и другое он заменял рвением, но это приносило плоды, вкус которых казался ему слаще тех изысканных фруктов, которые подавали на банкете для директора фабрики и объедки которых выметали вечером из его кабинета. Он знал, что вырвется из стальной хватки Коппертауна, для этого требовалось лишь упорство, а упорства у него было в избытке. Все остальное было вопросом времени.

В семнадцать лет он, единственный из разнорабочих, был удостоен чести перейти в подмастерья с правом ношения форменного синего фартука поверх грязной холщовой робы. Неразличимое движение для огромной фабрики, в нутре которой, как в муравейнике, возятся тысячи живых существ, однако головокружительный скачок для того, чьи предки всю жизнь были бесправной обслугой. Он удвоил усилия. Еще усерднее взялся за чертежи, урезав себе и без того редкие часы отдыха. В их сложных хитросплетениях, поначалу казавшимися зловещими и бессмысленными, ему открылась красота, которой он прежде не замечал, магический узор, дар чтения которого он заслужил бессонными ночами, читая линии до рези в глазах и головокружения.

Его упорство в освоении наук не осталось незамеченным. В двадцать два он уже работал помощником мастера в дистилляционном цеху, нося на груди жетон второго класса. И пусть этот жетон представлял собой лишь полоску меди с парой выбитых цифр, он носил его с большей гордостью, чем британские офицеры – свои парадные горжеты[160]160
  Горжет – нагрудный знак, массивная пластина или медальон, произошедший от рыцарских доспехов и служащий знаком различия или принадлежности.


[Закрыть]. Работы меньше не стало, напротив, ему приходилось прикладывать еще больше усилий, чтоб выполнять дневные нормы и при этом успевать постигать азы технологического процесса. Дешевому джину, который другие рабочие пили по вечерам, он предпочитал разведенную водой жижу купоросного цвета, которую именовал чаем – ею он запивал справочные пособия по реологии[161]161
  Реология – раздел физики, изучающий текучесть и деформационные свойства.


[Закрыть], теории упругости и гидродинамике. За это его иногда поколачивали другие рабочие и мастера, но не чрезмерно – его фанатичная увлеченность делала его невосприимчивым к побоям в той же степени, в которой защищала его от голода и нервного истощения. Он знал, что выберется из Коппертауна и это знание неуклонно вело его вперед.

Известно, что даже стальной болт мал-помалу стачивается, если не знает отдыха и смазки. Непосильный труд, которым он истощал свое тело, мал-помалу подтачивал его здоровье, разрушая крепкое когда-то тело, способное обходиться по нескольку смен без еды и сна. Спина начала скрипеть и уже не так легко, как в юности, выдерживала нагруженный на нее вес, от бесчисленных креозотных ожогов кожа на лице и груди покрылась алыми язвами и пятнами, а обильное слезотечение мешало разбирать мелкие детали. Но он уже мог позволить себе не обращать на это внимания. В тридцать лет он получил свидетельство мастера второго класса.

У него не было ни семьи, ни детей, однако, была мечта, и эта мечта тянула его вперед сильнее, чем наделенные силой сорока пар лошадей паровые поршни в механическом цеху. Он знал, что вырвется из цепкой хватки Медноликого, чего бы это ни стоило. Съест свой законный кусок хлеба без угольной золы, заснет на нормальной кровати. У воздуха, который он наберет в грудь, впервые не будет едкого запаха аммиака, от которого легкие поутру выворачивает кровавым кашлем.

Дальше все завертелось перед глазами, как механизмы в ротационном цеху. Мастер, старший мастер, инженер первой категории, инженер третьей категории, инженер-технолог, заместитель начальника выпускающей линии… Он больше не был бесправным рабочим муравьем, он стал уважаемым на фабрике человеком, с которым сам директор не брезговал здороваться за руку. Грязную холщовую робу давно сменил хороший костюм и сорочка с белым воротником. Ему больше не требовалось носить на шее медную табличку, удостоверяющую его важность для фабрики – ее заменяли подобострастные взгляды мастеров и уважительное внимание инженеров.

В сорок пять лет ему предложили пост управляющего фабрикой. Пост, от которого он, к изумлению многих, отказался. Его не манила власть, он был равнодушен к тому делу, которому посвятил жизнь, его мутило от запаха креозота. Все это время он работал на износ, но мало кто из окружающих его людей понимал – он делал это не потому, что надеялся забраться на верхний ярус муравейника, в котором ютился от рождения, и не от избытка амбициозности, свойственной многим выходцам из низов. Он просто с детства хотел сбежать из Коппертауна.