Текст книги "Бумажный тигр (II. - "Форма") (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Уилл послушно сделал еще шаг, все еще находясь в состоянии крайнего смущения.

– Какая… странная кровать, – пробормотал он неуверенно.

Замечание было верным – кровать, на которой возлежал хозяин, явно была не куплена в универмаге Айронглоу, а сделана на заказ, причем сработал ее не плотник, а квалифицированный и опытный инженер, придав конструкции необычные, заметные лишь вблизи, черты, делавшие ее похожим не столько на ложе, сколько на огромных размеров кульман.

Кровать была устроена таким образом, чтобы возлежащий на ней человек мог безостановочно писать, удобно устроив руки на специальной откинутой столешнице. Хитроумная система, состоящая из нескольких валов, пружин и зубчатых передач, служила для непрерывной подачи бумаги. Стоило одному исписанному листку упорхнуть в поставленную внизу корзину, как эта система, негромко скрипнув, почти мгновенно подавала новый лист ему на замену. Были у этой кровати и другие отличия, которые едва ли пришли бы в голову Шератону, Чиппендейлу или Лакруа и которые, пожалуй, привели бы в ужас благочестивого Томаса Шератона[139]139
  Мебельные мастера XVIII–XIX веков.


[Закрыть]. Целая система похожих на конскую упряжь кожаных ремней удерживали лежащего на кровати человека в определенном положении, не давая ему скатиться или изменить позу. Ремни были грубоваты и хоть Лэйд не видел вздувшихся под ними багровых рубцов и пролежней, которые должен был видеть Уилл, он явственно ощущал гнойный дух стертой почти до мяса кожи в тех местах, где они впивались в плоть хозяина.

Но, кажется, невозможность сменить позу не очень-то досаждала пишущему. А может, он даже не замечал этого неудобства, целиком поглощенный своей монотонной работой. Он продолжал скрипеть пером по бумаге, ни разу не подняв на вошедших глаз, огоньки масляных плошек, казалось, не облегчают его занятия, лишь слепят.

Уилл, несмело приблизившись к ложу, с интересом оглядел ящик с заготовленными чистыми листами, стоящий в его изголовье. Листы эти были неоднородны, напротив, разнились и по качеству и по размеру, отчего невольно возникало ощущение, будто их не купили в письменном отделе универмага, а собирали вразнобой по всему городу, причем, во всей видимости, люди, которые сами мало смыслили в письме.

Превосходная писчая бумага марки «Сондерс» по три пенса за лист здесь запросто соседствовала с мятыми, пожелтевшими, вырванными Бог весть из каких блокнотов и тетрадей листами. Страницы из ежедневников, разглаженные листы оберточной бумаги, выцветшие от времени газеты…

Но человек на кровати, казалось, не делал никаких различий. Ему было все равно на чем писать. Исписав очередной лист и не проведя даже взглядом по написанному, будто доподлинно зная об отсутствии ошибок, он молча отбрасывал его – и принимался за новый, упавший перед ним. Он писал не вдохновенно, как пишут в порыве страсти, забыв обо всем на свете, а механически и монотонно, как автоматон, что лишь усиливалось неживой атмосферой его холодной каменной кельи.

Уилл сделал еще один несмелый шаг, силясь разобрать написанное, но вдруг остановился, будто врезался в невидимую преграду, и Лэйд отчетливо заметил, как заплясал его взгляд.

– О Господи!

– В чем дело? – небрежно осведомился Лэйд, – Что заставило вас помянуть Господа всуе? Если запах, не переживайте, через какое-то время его почти не различаешь…

– Его тело, мистер Лайвстоун! Его… Ох…

– А вот содержимое желудка лучше оставить при себе, – строго заметил Лэйд, – Китобои не очень-то часто грешат уборкой, у них вообще посредственные представления о гигиене, так что здешнюю атмосферу можно испортить надолго. Чего вы так перепугались, хотел бы я знать? Неужели и в мистере Хеймнаре вы видите опасность? Вот уж дело! Это самый безобидный малый во всем Лонг-Джоне…

– Его руки… – голос Уилла точно потух, обратившись едва различимым бормотанием, – Господь Бог, его руки… Его ноги…

Кожа Хеймнара из-за отсутствия солнечного света, заточенная в постоянной подземной влажности, выглядела бледной и рыхлой, как трухлявая древесина, оттого в скверном освещении не сразу можно было разглядеть детали. Однако, стоило приблизиться на несколько футов к кровати, к которой, точно к пыточному орудию, был привязан писец, как делались видны детали – детали, которые заставили Уилла отшатнуться в сторону с широко выпученными глазами и прижатой ко рту ладонью.

Тело Хеймнара было угловатым и коротким, похожим на необтесанную прелую корягу с острыми корнями, только что вытащенную из земли. Корягу, которую уже успели обрубить, оставив на месте двух ног и левой руки короткие, покрытые багровой рубцовой тканью, культи. О том, что операции эти были сделаны не добровольно и не стерильным ланцетом хирурга говорило бесчисленное множество шрамов, оставленных этой ампутацией, столь густых, что в некоторых местах походили на разбухшие мозоли.

– Его руки… – потрясенный Уилл налетел спиной на одну из масляных плошек, отчего по зале метнулась колючая резкая тень, – Святой Господь, мистер Лайвстоун, вы видели это? Его ноги…

– Что вы заладили – руки, ноги… – Лэйд скривился, – Сразу видно, художники – привередливая публика. Учась рисовать натуру, вы обыкновенно черпаете вдохновение в классических статуях, срисовывая их пропорции и устройство, или нанимаете юных прекрасных телом натурщиков. А ведь достаточно было бы посетить солдатский лазарет после боя, чтобы убедиться – человек в своей изобретательности нашел многие пути усовершенствовать сотворенное Господом… Что, вам никогда не приходилось видеть человека-свинью?

Уилл не смог ответить – прижимал ладонь ко рту, чтобы подавить рвотные спазмы. Едва ли в эту минуту он мог быть хорошим собеседником.

– Человек-свинья – это классическая китайская казнь, – Лэйд прошелся вдоль залы, придирчиво поправляя чадящие плошки, – Приговоренному отрубают руки и ноги, причем зачастую в несколько приемов, а также все… прочие части тела, кроме головы, выкалывают глаза и протыкают барабанные перепонки. Восточная жестокость всегда казалась мне неоправданной, исключительно варварской, чуждой всякой рациональности… Она не направлена на получение выгоды, лишь на запугивание противника, а здесь, в Новом Бангоре, это не всегда приносит нужный эффект. Особенно показателен в этом отношении один случай, имевший место лет двадцать назад. Рассказать?

Уилл дернул головой, силясь восстановить спокойствие желудка, и Лэйд решил, что вправе принять это движение за утвердительный кивок.

– Да, лет двадцать назад или около того… Как вы знаете, в Новом Бангоре немало китайцев, потомков кули, которых когда-то свозили на остров для самой грязной работы, не прельщавшей даже дикарей-полли. Едва ли кто-то задумывался о том, что эти нищие узкоглазые обезьяны могут представлять для кого-то опасность, а потом уже было поздно, потому что те, уяснив положение вещей и свою в них роль, вздумали немного перекроить принятый в этих краях порядок. «Хунмэнь» – так, кажется, называется это у китайцев. Настоящая подпольная банда отпетых головорезов, организованная лучше всякой армии, которая железной рукой наводит свои порядки на любой улице, где обосновалась хотя бы одна китайская прачечная. И лучше вам не знать, какие методы приняты в их кругах для наказания провинившихся… На протяжении многих лет руководство «Хунмэня» довольствовалось традиционными источниками заработка – подпольными опиумными курильнями, азартными играми, нелегальным ростовщичеством, проституцией… Надо думать, они щедро платили Аграт и Карнифаксу за покровительство и хозяйничали, как у себя дома, уверенные в собственной неприкосновенности. Однако в какой-то момент их жадность стала расти сообразно укреплению их позиций в Новом Бангоре, и узкоглазые хитрецы из «Хунмэня» решили, что могут прибрать к рукам кусок повкуснее. Им приглянулся рыбный рынок острова.

– Вот как… – пробормотал Уилл, стараясь не глядеть в сторону Хеймнара.

Едва ли он вслушивался в детали, но Лэйд счел себя обязанным рассказать историю до конца. Плох тот рассказчик, который позволяет себе оборвать нить повествования.

– Отчаянный ход, дерзкий и смелый. Китайцы благоразумно не стали соваться в Скрэпси, здраво рассудив, что последствия могут быть для них плачевны – тамошние банды по своей жестокости могут дать фору даже людоедам-полинезийцами. Нет, китайцы проявили себя мудрее. Они решили обложить данью рыбаков, поставлявших рыбное сырье на остров. Рыбаки – тоже непростая публика, Уилл. В море их ждут чудовищные отродья Танивхе и голодные акулы, на суше – полицейские дубинки и крысиные когти Канцелярии – и это не говоря о том, что в любом темном переулке найдется без счету желающих проломить им шипастой пату[140]140
  Пату – плоская полинезийская палица из камня, дерева или кости.


[Закрыть] затылок за какой-нибудь карасий плавничок или хвост плотвички! Опасная, нервная профессия. Но все же они не головорезы и редко принимают участие в стычках, благо их самих обычно не трогают – кто тогда будет поставлять рыбу на остров? Вот «Хунмэнь» и решил сделать им деловое предложение на европейский манер – потребовать половину прибыли. Кроме того, зная упрямство рыбаков, они решили сопроводить свое деловое предложение небольшой демонстрацией, призванной заинтересовать другую сторону и вызвать у нее уважение. А именно – подкараулили ял с полудюжиной рыбаков, когда тот пристал к берегу, отрубили его команде руки и ноги, после чего оставили тонуть в приливной полосе. Вам еще интересно?

– Умгмну…

– Акция устрашения была проведена грамотно, жестоко и уверенно – эти качества помогли в свое время «Хунмэню» утвердить свое господство на континенте, в Азии, Австралии…. Но если Новый Бангор и отличается чем-то от прочих колоний Его Величества, так это тем, что даже тщательно просчитанные действия здесь часто могут иметь непредсказуемые последствия. Китайцам удалось получить удовлетворение от своей дерзости, но вот выгоду… Выгоды им получить не удалось. Потому что уже на следующий день шестеро главарей этой банды пропали без вести. Не было ни полицейских облав, ни зловещих полуночных локомобилей Канцелярии на улице, ни стрельбы. Они просто исчезли без следа, как утренние облачка, беззвучно сдутые ветром с небосвода. Их дома оказались пусты. Вот так вот.

Насвистывая под нос что-то легкомысленное – кажется, увертюру «Вишневого дуэта» из популярного этим летом в Миддлдэке «Друга Фрица[141]141
  «Друг Фриц» – опера П.Масканьи, вышедшая в 1891-м году, лирическая комедия.


[Закрыть]» – Лэйд принялся полировать рукавом набалдашник своей прогулочной трости. Это было нелепое и утомительное занятие, поэтому он с облегчением прервался спустя полминуты, словно случайно поймав взгляд Уилла.

Иногда у знакомых вещей появляются непривычные оттенки. Если бутыль первосортного оливкового масла оставить на ночь в леднике, к утру его золотистый, как у меда, цвет изменится – на дне бутыли выпадут крошечные хлопья воска, того воска, которым для хранения покрывают плоды, а цвет немного потускнеет.

Вот и Уилл, как показалось Лэйду, немного потускнел. Взгляд его уже не казался распахнутым, готовым жадно вбирать в себя все новые и новые образы дикого и опасного Эдемского Сада, он сделался осторожным, нащупывающим, как у человека, идущего через гать по глубокой хлюпающей топи и напряженно размышляющего, куда поставить ногу. Лэйду понравился этот взгляд.

– Что?

– Это ведь не конец истории, верно?

– Почему вы так думаете?

Уилл дернул уголком рта.

– Должно быть, привык к вашей манере рассказа. Вы нарочно затягиваете со вступлением, зато приберегаете самые мрачные детали под конец.

– Не мрачные, а поучительные! – уверенно возразил Лэйд, – И это вполне оправданно. Мораль следует в конце, венчая историю, как десерт с сырами венчают трапезу, иначе она не окажет надлежащего эффекта!.. Негодяев нашли спустя неделю или две. Шесть иссеченных, агонизирующих тел. Каждое тело было покрыто бесчисленным множеством порезов, которые, что интересно, были надлежащим образом обработаны врачом и зашиты хорошим кетгутом[142]142
  Кетгут – хирургический шовный материал, изготавливавшийся из обработанной ткани кишечника крупного рогатого скота.


[Закрыть] – тоже с немалым старанием. Словно их мучители, нанеся ужасные увечья, раскаялись и сами оказали своим жертвам врачебную помощь. Увы, несмотря на это, все шестеро в самом скором времени погибли, несмотря на все усилия больничных эскулапов, погибли странной, долгой и мучительной смертью. И это при этом, что все кровотечения были остановлены! Загадку, перед которой оказались бессильны лучшие хирурги и фельдшеры, разрешили прозекторы патологоанатомического отделения. Это они обнаружили, что заботливые похитители, заштопавшие своих жертв, оказались немного небрежны в своей работе. А может, чрезмерно рассеянны… Части тел, сшитые между собой, относились к разным людям. Проще говоря, всех шестерых разделали, точно куриц, а потом, перепутав части, сшили, только уже в иной, если так можно выразиться, комплектации. Самое удивительное в том, что даже спустя двадцать лет никто не может точно сказать, чьих рук это было дело. Слишком уж тонко и элегантно, как для простоватых грубых рыбаков, те обычно действуют без выдумки – засунут в горло живого угря или рассекут утробу, нафаршировав ее кораллами… Поговаривали даже, это месть Девятерых зарвавшимся китайцам, но, как вы понимаете, у тех не спросишь…

– Значит, мистера Хеймнара постигла та же участь, что и рыболовов? – Уилл махнул рукой по направлению к молчаливому сосредоточенному писцу, предусмотрительно не повернув в его сторону головы, – Он тоже пострадал из-за своего ремесла?

– О, нет. Конечно же нет. Мистер Хеймнар – исследователь, а не преступник. То, что вы приняли за следы истязания, на самом деле след его преданности делу науки, плата за бескорыстное желание разгадать истину.

– Значит, акулы?..

Нелепое предположение, мысленно отметил Лэйд. Должно быть, потрясенный Уилл не разглядел всех увечий, а значит, его ждало еще немало неприятных открытий. У человека, привязанного к кровати, отсутствовали ушные раковины, на их месте остались лишь воспаленные зигзагообразные шрамы. Не было ни губ, ни половых органов, ни носа. Если бы Уилл дал себе труд приглядеться повнимательнее, то обнаружил бы, что даже на единственной уцелевшей руке остались лишь три пальца, необходимые для того, чтобы сжимать пишущий инструмент.

– Акулы не оставляют таких ран, – возразил Лэйд, – Они просто отрывают то, что способны проглотить. Тут… другая история.

– Кто он? Кто этот несчастный?

– Я уже сказал – мистер Хеймнар. Впрочем, китобои зовут его иначе, на свой манер – Ветхий Днями.

Брови Уилла приподнялись.

– Что означает это прозвище?

– То же, что означает все прочее, сказанное китобоями – ничего или все что угодно, в зависимости от точки зрения, – немного раздраженно отозвался Лэйд, – Вы же помните, что я сказал вам на счет этого здания? Оно служит китобоям чем-то вроде храма – сакральное сооружения для оправления непонятных нам ритуалов. И то, что мистер Хеймнар находится здесь, отнюдь не случайность. Видите ли, он в некотором роде святой. Святой всех китобоев Нового Бангора.

Задумавшись, Лэйд подошел к кровати, на которой возлежал Хеймнар. Не для того, чтобы разглядеть его увечья, их он и так знал в мелочах – для того, чтобы взглянуть ему в лицо. Удивительно, но лицо это, вместо носа у которого зиял обрамленный припухшей рубцовой тканью провал, а губы были начисто срезаны, обнажая беззубые розовые челюсти, не несло на себе отпечатка боли или безмерных страданий. Напротив, оно точно светилось – неярким внутренним светом, как масляная плошка.

Должно быть, так светятся лица тибетских монахов, познавших истинную суть жизни, подумал Лэйд, невольно вглядываясь в это лицо, ступивших на путь прозрения, безмерно длинный и в то же время не имеющий ни длины, ни направления. Забавно, всякий раз, глядя на него, я испытываю затаенное подобие зависти. Он – истерзанный кусок плоти, похожий на приманку для акул, но он сосредоточен, словно уже выучил урок, который задала ему на дом сама жизнь, самый важный на свете урок. И я – постаревший, одряхлевший, сохранивший в целости большую часть членов, но при этом не знающий ни путей, ни направлений, мчащийся наобум, точно напуганная римской свечой уличная собака…

Удивительно, по этому лицу совершенно не читался возраст. Быть может потому, что волос на голове Хеймнара не сохранилось, а полупрозрачная от нехватки солнечного света кожа была столь тонка, что липла к костям черепа, не оставляя ни малейшей морщинки. Этому человеку, прикованному к своему ложу, можно было дать и сорок лет и восемьдесят – он словно выпал из привычной для человека координатной системы возраста.

– С-святой? – не в силах побороть изумление, Уилл бросил взгляд в сторону безразлично скрипящего пером человека, привязанного к деревянному сооружению в центре залы, – Он?

– А может, архиепископ или иеромонах. Или что-то вроде табернакля[143]143
  Табернакль – церковный ларец со Святыми Дарами.


[Закрыть] – просто предмет церковной обстановки. Мне, видите ли, трудно судить об устройстве культа китобоев, слишком уж он сложен для человеческого рассудка. Как бы то ни было, он важен для них – и они явственно это демонстрируют. Взгляните на него, он беспомощен и слаб. Он не способен добыть себе пропитание, не способен есть, не способен передвигаться или укрываться от ненастья. Сам по себе он не протянул бы и недели. Утонул бы под дождем или был бы съеден заживо москитами. Однако китобои взяли на себя труд ухаживать за ним. Кормить, обслуживать, собирать для него по всему городу бумагу для записей. Даже эта хитроумная конструкция – их рук дело. А видели бы вы, как трогательно они заботятся о нем! Хлопочут прямо как заботливые мамаши. К слову, странно, что вокруг не видно его паствы, обычно при нем находятся по меньшей мере двое-трое…

– Что он пишет?

Лэйд знал, что этот вопрос последует рано или поздно.

Судя по голосу Уилла, он испытывал немалое любопытство, наблюдая за тем, как все новые и новые листы, шурша, сменяют друг друга. Ему определенно хотелось подойти поближе, чтоб прочесть написанное, но он не решался – страх перед привязанным к кровати увечным обрубком человеческого тела мешал ему сделать шаг. Нелепо, подумал Лэйд. Уж если кто-то в Новом Бангоре и не способен представлять опасности ни в каком ее виде, так это старина Хеймнар.

– Сложно сказать. Он, видите ли, не считает возможным поведать об этом миру. А может, просто не способен – языка-то у него тоже нет… На счет того, чем именно он занят, есть немало предположений. Некоторые полагают, его бесконечный труд – попытка расшифровать Его волю, переложить его невидимые импульсы на человеческий язык. Но это не самая популярная точка зрения. Лично я полагаю, что Ветхий Днями пытается изложить в бумаге универсальную формулу бытия, универсальный конструкт, которым можно описать все сущее во всех аспектах, измерениях и свойствах. Что, любопытно? Еще бы! Держите.

Лэйд легко подхватил исписанный лист, который Хеймнар не глядя отправил в корзину. Густо исписанный графитовым стержнем, тот производил внушительное, даже грозное впечатление – сплошь переплетения формул и греческих символов, в промежутках между которыми резкими прерывистыми стрелами скользили змеиные тела графиков и рубленные контуры диаграмм.

Уилл жадно схватил лист и впился в него взглядом, невольно вызвав на лице Лэйда улыбку.

– Желаете причаститься вселенской мудрости? – небрежно поинтересовался он, – Не утруждайте себя. Я уже ходил этой стезей. И, как видите, безуспешно. Я все еще лавочник в Хукахука, а не благородный философ, познавший тайное устройство бытия. Что ж, как говорит мой приятель Маккензи, можно кормить коня марципанами вместо сена, только едва ли это превратит его в виконта…

Уилл оторвал взгляд от исписанного листа. Растерянный взгляд человека, обманутого в лучших ожиданиях.

– Не расстраивайтесь, мой мальчик, – заметил Лэйд не без насмешки, – Мудрость – сложный плод, который вызревает годами. Уверен, когда мистер Адам сорвал с ветви Древа Познания яблоко и откусил кусок, оно наверняка показалось ему кислым и вяжущим, не идущим ни в какое сравнение с «Гренни Смит» и «Рэд делишес». Не удивлюсь, если в конце концов он сварил из него сидр…

– Я ничего не понимаю, мистер Лайвстоун. Все эти формулы, графики, чертежи…

– И не пытайтесь, – мягко сказал он, – Как говорит мистер Хиггс, самый мудрый философ в обоих полушариях, если вы нарежете и смешаете фунт лука, фунт тыквы и фунт свеклы, это не значит, что вы получите три фунта салата, это значит, что вы впустую уничтожили много овощей, увеличив тем свой счет у зеленщика. Так и тут. Если выписывать из словарей случайные слова, надеясь, что те сами собой совместятся друг с другом, образовав на выходе стройную теорию, вас ждет неприятное открытие. Они так и останутся невразумительным месивом.

– Но ведь это можно расшифровать? – Уилл потряс в воздухе исписанным листом, – Надо лишь найти подход, метод, разобраться, и…

– Не тратьте пороху. Было дело, я тоже горел подобным энтузиазмом. Бился над этой загадкой несколько недель к ряду. А когда понял, что ни черта не вытягиваю, отнес эти записи сведущим людям из здешнего университета. Математикам, логикам, философам. Эти-то были специалистами в своем деле. И знаете, каков был их вывод?

– Каков?

– Это белиберда. Бессмыслица. Абракадабра, – Лэйд трижды щелкал пальцами, оглашая приговор, – Математические символы неверно изображены и грешат многочисленными искажениями. Переменные случайно сменяют друг друга. Графики – просто хаотичные изображения, которые с тем же успехом можно получить, прикрепив пишущее перо к бегающему по бумаге таракану. Смиритесь, Уилл. Если у всего сущего и есть универсальный закон, выразить его можно лишь языком хаоса. Но, кажется, китобоев его выкладки вполне устраивают. Я слышал, они собирают их и берегут, как священные скрижали.

Уилл неохотно отпустил исписанный лист в корзину, наполненную уже более чем наполовину.

– Очень поучительно, – пробормотал он, – И все-таки, какое несчастье сталось с его телом? Он выглядит словно… словно побывал на столе мясника. Его так изувечили недруги? Или… О Господи. Или это сделали китобои? Какая-то варварская форма жертвоприношения? Ритуальное истязание? Я читал про культы Месопотамии, там…

– Остыньте, юноша, – насмешливо одернул его Лэйд, – Никто его не увечил. То, что вы видите, он сотворил с собой сам.

Уилл отошел на два шага назад и прислонился спиной к стене, заставив Лэйда украдкой улыбнуться. Стены склада, конечно, были не так основательны, как много лет назад, но едва ли нуждались в услугах кариатид или атлантов. Они рухнут еще нескоро, скорее всего, гораздо позже того момента, когда Ветхий Днями поставит последнюю точку в своей бесконечной рукописи.

Уилл выжидающе молчал, глядя на него. Молчал, сдерживая во взгляде горящую искру любопытства. Должно быть, хотел задать вопрос – и сам же боялся его. Успел привыкнуть к тому, до чего запросто и небрежно Лэйд вываливает перед ним самые жуткие и царапающие души детали – точно это банки консервированных бобов или патентованные стеариновые свечи.

– Это не метод умерщвления плоти, не пытка и не жертвоприношение. Это часть его метода познания жизни.

– Боюсь, этот ответ столь же непонятен мне, как и труды мистера Хеймнара.

Лэйд вздохнул.

– В те далекие времена, когда он в ясные дни сохранял подобие человеческого рассудка, пусть и заблудившегося среди иллюзий и форм, мне удалось выпытать у него основной принцип работы. Той работы, которую он выполняет вот уже много лет. И заключается он в том, что… Вы знакомы с законом исключенного третьего[144]144
  Закон исключенного третьего – постулат классической логики, основанный на том, что два противоречащих друг другу суждения не могут быть одновременно ложными.


[Закрыть]?

Уилл неуверенно кивнул.

– Может, в общих чертах. Боюсь, я не очень-то сведущ в классической логике, хоть и изучал ее в свое время.

– Тогда представьте себе исключение второго, – предложил ему Лэйд, подмигнув, – Уже интереснее, а?

– Как это?

– Сложно объяснить. В ту пору, когда мистер Хеймнар был не канонизированным святым, а обычным человеком, он вкратце сформулировал для себя универсальный метод познания, с которым по доброте душевной ознакомил и меня. Принцип этот был новаторский, но, в общем-то, укладывающийся в прокрустово ложе диалектики. Он посчитал, что мир невообразимо сложно устроен и двигаться в его познании линейно – то же самое, что двигаться меж звезд без путеводной нити. Слишком много отвлекающих факторов, мешающих трезвой беспристрастной оценке, слишком много миражей на пути и второстепенных вычислений, отдаляющих от сути.

– И что же?

– Он был убежден, что бытие устроено просто и элегантно, как простейшая из теорем, однако, силясь сформулировать ее, мы, сами того не замечая, нагружаем ее огромным количеством второстепенных деталей, побочных вычислений и прочих мелочей, которые неумолимо отдаляют от нас решение. Проще говоря, в какой-то момент делается очевидно, что проблема решения заключена не в методах или принципах познания, а в том, кто держит в руках мел. Проще говоря, обилие малозначительных деталей и наблюдений совершенно затмевают и операционное поле и цель, делая всякое решение невозможным. Что ж, он нашел выход, вполне логичный в условиях поставленной задачи.

– Метод… исключения?

– Все верно, – Лэйд ободрил его кивком, – Хеймнар понял – чтобы осознать главную истину, заключающую в себе основной закон бытия, надо неумолимо отсекать лишнее, все то, что не способствует решению. Вышвыривать за борт балласт, выражаясь языком воздухоплавателей. Разве не изящно?

– Не мне судить.

– Испытание на практике блестяще подтвердило эту теорию. Сперва мистер Хеймнар отсек от себя работу. Утомительная, требующая внимания и времени, она не приближала его к разгадке, лишь мешала. Докучливые сослуживцы, косное начальство, никчемные обязанности… Он покинул службу и стал жить на сбережения. Следующим отсеченным ломтем была семья. Люди, с которыми он жил под одной крышей, возможно, были хорошими людьми, но они были бесполезны в его грандиозной битве с устройством всего сущего, его универсальной теорией познания. Поколебавшись, он отсек и их тоже, сделавшись одиночкой. Дальше, как вы можете догадаться, был дом. Не все ли равно, где работать, постигая суть мироустройства, в кабинете под крышей или в развалинах, среди голого камня? Для истины это не имеет никакого значения. Хеймнар бросил свой дом и поселился в заброшенном складе в Лонг-Джоне. Он не испытывал от этого дискомфорта, он работал.

– Как Диоген… – пробормотал Уилл.

– Кто? Нет, мой «Дигги», конечно, хитрая бестия, но философией он обычно себя не утруждает. Нынешним утром он вновь взялся разговаривать проклятым гекзаметром[145]145
  Гекзаметр – стихотворный размер, «шестеромерный стих», характерный для античной поэзии.


[Закрыть], чем довел нас с Сэнди до белого каления, но… Ах, вы про того Диогена! Да, что-то в этом роде. Но Хеймнар не был стоиком, аскетом или кем-то в этом роде. Он просто искал истину. И безжалостно отрезал все лишнее, что не относилось к ней и не служило для ее поиска.

– Да, я уже понял ход его мысли.

– Следующим бесполезным звеном для познания оказалась одежда – он легко от нее отказался. От гигиены он отказался еще раньше, как от очевидно бессмысленной условности. Он был упорен на своем пути. Как-то исподволь он отказался и от человеческой речи – окружающие китобои в равной степени не понимают английский, суахили или азбуку Морзе. Отринув весь социальный балласт, мешающий ему двигаться к познанию, Хеймнар обратил взгляд на свое собственное тело. В нем тоже было много бессмысленного, лишнего, не приближающего его к разгадке. Несколько десятков фунтов органического балласта, мертвый вес, который он вынужден был тянуть с собой. Языком познания для Хеймнара в его исследованиях была чистая сухая логика, стройная и изящно устроенная, человеческое же тело во многом функционировало ей вопреки – нелепая примитивная конструкция, полная недочетов, оплошностей и бессмысленных функций. Зная, что он бессилен его улучшить, Хеймнар хладнокровно применил к себе собственный же метод. Просто отсек ненужное. Мужество истинного ученого!

Уилл зашарил рукой по стене, силясь найти опору – кажется, его ноги слишком ослабли для того, чтобы выдерживать вес тела.

– В человеческом теле оказалось много никчемных деталей, которые по своему устройству не созданы для решения сложных логических задач. Ребра. Уши. Зубы. Пальцы. Нос. Веки. Гениталии.

– Перестаньте!.. – взмолился Уилл, – Мне и так худо!

– Видите эти незаживающие язвы на его теле? Говорят, каждую неделю он становится меньше на фунт плоти. Отделяет от себя остатки мышечной ткани, бесполезные больше кости, плоть… Он делается все легче и легче, точно готовится оторваться от земли, аки безгрешный дух. Мне кажется, когда-нибудь от него не останется ничего кроме одной только дергающейся на столешнице руки – и та будет медленно выводить бессмысленные символы…

– Мне… немного нехорошо, мистер Лайвстоун.

– А, вот еще… – Лэйд усмехнулся, – Любопытное наблюдение, которое я сам не сразу заметил. Как вы думаете, где он держит нож, которым отсекает лишние части?

– Я н-не знаю.

– Нигде. Ножа нет, Уилл. Присмотритесь внимательнее, чем он пишет. Это не карандаш, это циркуль. Он и пишет им и чертит. И время времени его заточенной иглой отсекает от себя лишние части. Только вообразите, каких усилий это стоит… О… Смотрите, как дрожит его рука! Смотрите, Уилл! Он перестал писать! Готов поклясться, он сейчас…

Хеймнар, не переменившись в лице, отодвинул от себя исписанную наполовину страницу и ловко перехватил циркуль тремя пальцами, развернув его острием к себе. Сосредоточенный и спокойный, полностью поглощенный своей работой, он делал это так же равнодушно, как мог бы макать в чернильницу перо.

Он резко, без замаха, всадил острие циркуля себе в щеку и провернул его. Тихо хрустнула пергаментная кожа.

– Предсказуемый вывод, – пробормотал Лэйд, невольно отводя взгляд, – Кажется, для выяснения высшей истины человеческие щеки также не представляют ценности… Эй, Уилл, погодите, куда же вы?

Уилл, сдерживая рвотный позыв, бросился к выходу. Лэйд устремился следом – не хватало еще, чтоб незадачливый фантазер раскроил себе голову о выступающий кирпич или заблудился в недрах старого элеватора…

* * *

Его опасения оказались напрасны. Уилл, судя по всему, обладал отличной визуальной памятью, что свойственно многим художникам, потому что до выхода добрался самостоятельно и самым кратчайшим путем. Там его Лэйд и застал – скорчившегося, изрыгающего содержимое желудка в полную затхлой ржавой воды лужу.

– Что ж… – пробормотал он, отворачиваясь, – Вот вам еще одно немаловажное достоинство Лонг-Джона. Тут никогда нет зевак и пялящейся публики. Будь мы в Миддлдэке, вы бы рисковали привлечь к себе внимание.

Несколько раз конвульсивно содрогнувшись, Уилл наконец смог выпрямиться, держась слабой рукой за ржавой бок цистерны.

– Простите, я… Наверно…. Наверно, это было чересчур для меня.