Текст книги "Священная война. Век XX"

Автор книги: Константин Симонов

Соавторы: Андрей Платонов,Владимир Беляев,Леонид Леонов,Евгений Носов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 57 страниц)

Публикации военных лет

ИМЕНИ АЛЕКСАНДРА МАТРОСОВА

В день юбилея Красной Армии, 23 февраля, на привале в большом бору состоялось комсомольское собрание батальона. Обсуждали, как лучше выполнить боевой приказ – взять деревню Чернушки. На собрании выступил комсомолец Саша Матросов – молодой белокурый паренёк с автоматом на груди. Оглядев товарищей голубыми и быстрыми, как воды Днепра, глазами, он сказал:

   – Мы выполним приказ! Я буду драться, пока мои руки держат оружие, пока бьётся моё сердце. Я буду драться за нашу землю, презирая смерть!

На несколько секунд воцарилась тишина. И все отчётливо услышали, как чащи древнего бора повторили: «Презирая смерть!» Эхо прозвучало словно клятва.

Всю ночь батальон шёл бездорожьем через лес. Ночь была тихая, пахло весной. Под рыхлым снегом хлюпала вода, деревья беззвучно качали гибкими ветвями. Крепкий, подвижный Саша Матросов шёл впереди автоматчиков, за ним Бордабаев, Копылов и Воробьёв. Они вместе учились военному делу, вместе приехали на фронт. Враг вынудил их оторваться от всего, что успело полюбиться им, стало дорого и мило. Они приехали на фронт с одной мыслью: отомстить фашистам за все злодеяния, совершенные ими на нашей земле.

Пробираясь в голову колонны, старший лейтенант Артюхов подошёл к автоматчикам и тихонько спросил:

   – Это ты Матросов?

   – Я!..

   – Пойдём, будешь моим ординарцем.

   – Есть! – ответил Матросов.

На рассвете группа Артюхова вышла к опушке бора. Оставалось пересечь поляну с островком кустарника, мелколесье, и дальше – Чернушки. Но здесь группу Артюхова встретили гитлеровцы. С высотки стреляли три пулемёта.

Начался бой.

Два фланговых дзота довольно быстро блокировали бойцы Губина и Донского, а третий – центральный – всё вёл и вёл яростный огонь, защищая подступы к Чернушкам. Не было никакой возможности показаться на поляне. Всем стало ясно, что нелегко взять эту лесную крепость: Артюхов и Матросов, зайдя справа, подобрались к вражескому дзоту метров на сорок. Отсюда хорошо было видно, как из его амбразуры рвалась струя огня. Прячась за пихтой, Артюхов приказал:

   – Шесть автоматчиков!

Матросов привёл автоматчиков. Артюхов отобрал троих.

   – Подползите к дзоту и из автоматов – по амбразуре.

Автоматчики поползли. Но только появились на поляне, их заметили из дзота. Отсюда вкось ударила струя огня. Один боец был сразу убит, двое – ранены. Старший лейтенант Артюхов подозвал остальных:

   – Ползите правее!

Но и они погибли. Из лесной крепости продолжал бить пулемёт. Разрывные пули гулко щёлкали по всей опушке бора. Саша Матросов знал, что там лежат наши бойцы и многие из них кровью своей обагряют землю.

«Что же делать?» – сам себя спросил Артюхов.

Матросов приподнялся и сказал тихо, но решительно:

   – Я пойду!

Он сделал несколько резких прыжков, потом упал на бок и торопливо, приподнимая автомат, пополз правее погибших товарищей. Его не заметили из дзота. Его видели только свои. Затаив дыхание они следили за храбрецом. Матросов подполз к дзоту очень близко. Его уже обдавало дымком, что шёл от амбразуры. Вдруг он вскинул автомат и дал очередь. В дзоте загрохотало. Как оказалось после, его пули попали в мину. Вражеский пулемёт замолчал.

Все шумно и радостно вздохнули, собираясь броситься вперёд. Но через несколько секунд пулемёт ожил вновь. И тогда бойцы увидели: Матросов вскочил на ноги и левым боком, своим сердцем, закрыл амбразуру дзота. На опушке бора мгновенно прекратилось злое щёлканье пуль. Раздались возбуждённые голоса. Бойцы рванулись вперёд. Лесная крепость была взята. Черпушки освобождены.

Комсомолец Саша Матросов сдержал слово. Он так любил жизнь и верил в неё, что не боялся смерти. Своей возвышенной и благородной солдатской смертью он проложил путь к победе над врагом. Решимостью пожертвовать собственной жизнью ради жизни на земле завоевал он высокое право на бессмертие. Указом Президиума Верховного Совета СССР гвардии красноармейцу Александру Матвеевичу Матросову присвоено звание Героя Советского Союза. Он навечно зачислен в списки роты, с которой шёл в бой под Чернушками. Ежедневно, выстроив роту гвардии старшего лейтенанта Хрусталева на поверку, старшина Горюнов берёт в руки список личного состава и произносит:

   – Герой Советского Союза гвардии красноармеец Александр Матросов!

   – Погиб смертью храбрых в боях с фашистскими захватчиками! – отвечает правофланговый гвардии сержант Бардабаев, друг героя. И перед глазами бывалых воинов-гвардейцев в эти секунды встаёт, как живой, образ бесстрашного Саши Матросова, белокурого и весёлого русского паренька. И бойцы повторяют про себя слова песни, которую сложили о Матросове:

 
И когда тяжело нам будет,
Враг захочет нас вспять повернуть,
Вспомним мы, как Матросов грудью
Проложил нам к победе путь.
И друзей его старых и новых
Враг не сможет упорства сломить,
Мы в любую минуту готовы
Твой бессмертный бросок повторить!
 

Александр Матросов остаётся в боевых рядах своей родной роты. Юн вместе с друзьями по оружию пойдёт сквозь огонь и дым новых сражений.

П. КОНОНЫХИН

Приказом Народного Комиссара Обороны от 8 сентября 1943 года 254-му гвардейскому стрелковому полку 56-й гвардейской стрелковой дивизии присвоено наименование: «254-й гвардейский стрелковый полк имени Александра Матросова». Герой Советского Союза гвардии рядовой Александр Матвеевич Матросов зачислен навечно в списки 1-й роты 254-го гвардейского полка имени Александра Матросова.

«Правда», 12 сентября 1943 года

УРАЛЬЦЫ

I. Люди бушующего огня

В широкие открытые ворота дуют страшные, пронизывающие сквозняки. Но вот мы прошли метров десять-пятнадцать, и нас обдало таким жаром, что, кажется, сейчас вспыхнет одежда, облупится лицо. Жар хватает со всех сторон; и снизу, и с боков, а главное – откуда-то сверху. И мы невольно поднимаем глаза. Наверху, почти под переплётами крыши, движется огромный кран. Захватив двумя пальцами раскалённую многотонную болванку, он тащит её. Звенят предупреждающие звонки. Они звенят повсюду, то тут, то там, нагоняя на свежего человека тревогу. Но люди спокойны. Они ловко и быстро железными крюками переворачивают металл, укладывая его в вагонетки, и отгоняют вагонетки куда-то в сторону.

– Вы что, малость растерялись, друг мой? – засмеялся Николай Александрович и, взяв меня за руку, повёл по лесенке. – Это не главное. Главное вот здесь.

Не успели мы ещё подняться по лесенке, как на нас пахнуло таким жаром, что глаза невольно зажмурились, а по лицу забегали колючие мурашки. Секунда, две, три. Открываю глаза.

Передо мной – бушующие вулканы. Расплавленный металл кипит там, внутри печей, стенки этих печей будто покрыты ползучим серебром. Он воюет там, этот расплавленный металл. Воюет, как великан, которому мало места, которому нужны просторы. И кажется: сейчас этот великан вырвется на волю и зальёт неё и всех своим всесжигающим пламенем.

Но люди у печей) вооружённые длинными ломами, в синих очках, потные и обжаренные огнём, широко открывают жерла печей.

   – Снимают шлак, – проговорил Николай Александрович. – Вы видите переднего сталевара – это бригадир. На него и падает главный огонь. Смотрите, как они работают. Ни одного слова. Все – на движении. Вон бригадир повернул руку, и все двинулись за этой рукой. Кивок головой влево, и крюк пошёл влево.

   – Да-a. Это очень красиво, – вырвалось у меня.

   – Смотрите, сейчас будут выпускать сталь.

Кран легко поднёс огромнейший чёрный ковш – тонн на шестьдесят стали. И вот в него хлынул металл. Он вырвался, как из-под земли, фыркая, разбрасывая во все стороны огневые брызги.

Вскоре мы попали к электропечам. Они стояли в ряд – десять печей. Две печи не работали. Я спросил, почему она бездействуют.

   – Не хватает электроэнергии. Урал, видимо, не ждал, что его так тряхнут в этом году, На электроэнергию, на нефть, на уголь сейчас такой спрос, как на хлеб...

   – Что же предпринимает Урал?

   – Строятся новые электростанции.

Мы видели блюминг. Раскалённая стальная болванка, попав сюда, словно превращается в игрушку. Рычаги: толкают её по роликам, и вот она попадает на обжимы... Минуты через две болванка уже превращена в длинный брус. И брус этот, как мыло, разрезают на части ножи.

Но, чтобы мы ни смотрели внимание наше снова обращалось к мартенщикам – к этим людям бушующего огня. Николай Александрович проговорил:

   – Эти люди ни на фронте не сдадут, ни здесь. Закалились.

II. Люди мельчайших деталей

Директор часового завода Иван Иванович напоминает главу семейства, который очень доволен своими ребятами. Про самые тяжёлые времена и то говорит с усмешкой:

   – Ну, приехали мы сюда. В спешке, конечно. То не захватили, другое не захватили и стояли вот так же, как эта «эмка», – показал он нам на легковую машину, которая стояла у подъезда, без мотора, без фар и без колёс. – А тут ещё людей нет. Приехало нас человек триста, а надо очень много. Где взять людей? Да ведь людей-то каких! Мы ведь не сапожные колодки работаем!

Что делать? Пошли к школьникам. Лётчиков, мол, вы любите? Любим, кричат. Та-ак. А танкистов любите? Любим, кричат. Ну, вот, тогда айдате к нам, учиться будем. И повалили. Честное слово, повалили.

Но нам уже и без честного слова директора было ясно, что в цехах главным образом работают подростки.

Директор подошёл к девушке. Она маленькая, золотоголовая. Лицо всё обсыпано веснушками – веснушки на носу, на щеках и даже на подбородке. Это ей очень идёт, но она-то, видимо, от этого страдает. Как только мы подошли к ней, она ладошкой прикрыла лицо.

   – Ах, дочка, дочка! Молодчина ты у меня. Как, программу выполняешь?

Девушка вспыхнула, опустила глаза и еле слышно:

   – Выполняю, Иван Иванович.

   – А ты громче, громче об этом говори. О славе ведь говоришь, о хорошем деле. На весь цех крикни: программу, мол, выполнила!

   – Вот когда перевыполнять буду, тогда и крикну, – ещё тише говорит девушка.

Она этим даже как-то озадачила директора. Он чуточку постоял около неё молча, затем подхватил:

   – Ой, молодчина! – И обернулся к нам: – Да они у нас тут все такие. Есть, кто всей семьёй работает. Например, Чесалкины. Мать, дочки, сыновья. А хотите, я вам покажу наши знаменитые автоматы? О-о-о! Это чудо-машины.

И вот мы в новом цехе. Тут в ряд стоят станки. Их очень много, но сами они будто игрушечные.

   – Вот на этот, на этот подивитесь, – говорит директор и подводит нас к одному из автоматов. – Смотрите, какой он сердитый.

И в самом деле, станок работает как-то сердито, напоминая щенка, которому впервые попала в зубы кость, и он грызёт её, ворчит, боясь, как бы у него эту кость не отняли. Вот повернулся маленький рычажок. Упал на кончик проволоки, упал и вдруг резко рванул... Рванул, чуть поднялся, на какую-то секунду задержался, как бы хвастаясь перед нами тем, что оторвал, затем перекинулся на другую сторону и что-то выбросил. И опять перекинулся к проволоке, опять рванул, опять задержался и опять что-то выбросил. Так без конца и без устали.

   – Здорово! Что он делает?

   – Деталь для камней, – отвечает паренёк, стоящий у станка.

   – А ну, покажи нам эту деталь, – просит директор и громко хохочет, видимо, намереваясь нас чем-то ошарашить.

Паренёк что-то песет нам на кончике пальца. Показывает.

   – Вот. Вота, – говорит он весьма серьёзно, – деталь. – Но и сам он не видит этой детали, на пальце у него какая-то чёрненькая крошка.

   – Это надо под лупой. Под лупой. – И директор даёт нам лупу.

Мы смотрим через лупу. Действительно, какой-то ободок. И тут же вспоминаем огромную раскалённую болванку. Так вот эта деталь из той болванки.

   – А для чего такой ободок? – интересуемся мы.

   – Для камней. Мы же вырабатываем часы – часы для танков, для самолётов, для кораблей. Вот камешки и вставляются в эти ободки. Вот посмотрите, какие часы.

Директор ввёл нас в помещение, открыл шкаф. Оттуда повеяло холодом, и там мы увидели заиндевевшие, поседевшие часы для самолётов, для танков.

   – Морозом испытываем. А тут вот жарой.

Второй шкаф был полой нестерпимым жаром.

   – А это вот, – директор осторожно взял в руки огромные круглые часы, – это морской хронометр. Вот такие штуки мы тут делаем.

III. Там, где всё стреляет

Всё время, пока мы были на часовом заводе, Николай Александрович молчал. Молчал он и в то время, когда мы на машине пересекли город, выбрались на снежную равнину и вскоре очутились в сосновом лесу. Освещённый фарами машины, лес казался богатырским...

Наконец машина остановилась у новых ворот. Николай Александрович, выбираясь из машины, вдруг заметно заволновался.

   – Тут туляки... – пробормотал он, заметив мой удивлённый взгляд.

Где-то совсем недалеко от нас раздалась пулемётная очередь. Затем вторая, третья. В другой стороне, тоже недалеко от нас, загрохотали пушки.

   – Что это?

   – Испытание. Так вот и день и ночь, – ответил Николай Александрович, входя в помещение, залитое электрическим светом. По всему было видно, что помещение построено совсем недавно: потолки ещё светились золотистыми сосновыми переплётами. Это сборочный цех. Тут было неожиданно тихо. Только слышно, как за барьером, в соседнем цехе, урчат, шипят, царапают станки, оттачивая нужные детали.

   – Как тут просто всё, – замечаю я.

   – Просто? – Он покачал головой. – Ого! Нет. Тут всё очень сложно. Ну, например, пулемёт. Он даёт шестьсот выстрелов в минуту – это значит шестьсот раз в минуту все детали приходят в движение. Да ещё в какое движение! Вы понимаете, какие должны быть детали? Ведь это то же самое, что часы, но гораздо серьёзней. И вот какая-нибудь деталь на испытании заела... тогда шарь по всему заводу – кто и где наплоховал. Иногда у всех инженеров головы вспухнут. Это и понятно, есть рабочие-то ещё неопытные. На десяток туляков – сотня новых, здешних, месяцев десять тому назад пришли на завод.

   – И как работают?

   – Хорошо работают. Вы вон поговорите с тем рабочим. Фамилия его Лезаров. С ним недавно случилось такое: надо было отработать одну деталь, такую деталь, без которой мог бы остановиться весь завод. Сменщик его заболел. И Лезаров не ушёл от станка. Он стоял день, потом второй. Начали пухнуть ноги. Тогда он разулся и стал на иол босыми ногами... А своего-таки добился.

Я подошёл к станку, за которым работал Лезаров. Он высокий, широкий в плечах, но с лица худ.

   – Устаёте? – спросил я и тут же понял, что вопрос мой наивен.

   – А то как же? – просто ответил Лезаров. – Как не уставать? Конечно, устаём. Да ведь теперь по-другому-то и нельзя работать – война. Наши братья, поди-ка, как на фронте устают. А мы-то что ж, по курортам, что ль, будем ездить? – Он глубоко вздохнул и ещё сказал: – В этом, брат, и есть святая обязанность наша – работай не покладая рук. Будете в столице, так и передайте: работают, мол, на далёком-то Урале. Народ работает... И крепко работает. Вот что. Вместе с туляками работаем, с москвичами, с ленинградцами, с харьковчанами, с киевлянами...

   – Вот они какие у нас, – уже входя в здание парткома, проговорил Николай Александрович.

Ф. ПАНФЁРОВ [57]57
  Панфёров Фёдор Иванович (1896—1960) — русский советский писатель. Автор известного романа «Бруски». В годы Великой Отечественной войны писал очерки из жизни тыла и фронта, повести «Своими глазами (1941 г.) и «Рука отяжелела» (1942 г.), работал над трилогией «Борьба за мир», «В стране поверженных», «Большое искусство».


[Закрыть]

«Правда», 30 августа 1943 года.

АРТИЛЛЕРИЙСКИЙ ОБСТРЕЛ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

(Письмо за кольцо)

С осени 1943 года на моём доме, как и на тысячах других домов Ленинграда, появилась новая надпись – белые буквы на синем квадрате: «Граждане, при артиллерийском обстреле эта сторона улицы наиболее опасна...»

Да, нам уже точно известно, какая сторона улицы наиболее опасна, какие улицы наиболее простреливаются, на каких трамвайных остановках или площадях чаще всего ложатся снаряды, – так долго живём мы под непрерывным обстрелом. Более двух с половиной лет не сводят мушки немцы и финны с нашего города, а, значит – с каждого, из нас.

...Вот и сейчас – не успела я написать два первых абзаца, как слышу характерный свист снаряда (это тяжёлый фугасный)... и взрыв, и долгий гул (да, это тяжёлый, калибр не менее двухсот миллиметров – взрыв сильный, и гул обвала продолжительный). Сейчас ночь, ноль часов восемнадцать минут... Вот ещё свист и взрыв, ближе... Надо уйти ив комнаты: она выходит на ту сторону улицы, которая «наиболее опасна при обстреле». А эта, куда я перешла и где продолжаю писать, выходит окнами во двор, в противоположную сторону. (Ещё взрыв – ноль часов двадцать три минуты.) Здесь... «безопаснее»! Здесь мне угрожает только прямое попадание снаряда через крышу, прямо в эту комнату. Если же снаряд попадёт в кабинет, из которого я ушла, – может быть, капитальная стенка между ним и этой комнатой выдержит, и я останусь жива. Ещё три взрыва – один за другим. (Я так и думала, что это в наш район. Вот диктор объявил обстрел... «Населению – немедленно укрыться», – сказал он.) Сейчас ночь, ноль часов двадцать шесть минут. В течение восьми минут, пока я писала эту страницу, убиты десятки ленинградцев, разорены десятки квартир. В нескольких минутах ходьбы от меня, в темноте и холоде, льётся кровь, рыдают дети, и санитары и дружинницы, освещая ручными фонарями то, что совсем недавно было мирным спящим домом, а теперь – очаг поражения, уносят мёртвых и раненых и «складывают людей»... Это термин у нас такой есть – «сложить человека», то есть собрать его растерзанные части в одну кучку.

Диктор повторяет: «Артиллерийский обстрел района продолжается». Я уже не фиксирую взрывов.

Последнее время немцы начали часто применять ночные обстрелы. Но это только один из многочисленных приёмов обстрела города. За два с половиной года неустанно, с дьявольской изощрённостью изобретают враги способы уничтожения горожан. Они до пятидесяти раз меняли тактику обстрелов. Цель одна: как можно больше убить людей.

Иногда обстрел: носит характер бешеного огневого налёта – сначала по одному району, затем по другому, потом по третьему и т. д. Иногда до восьмидесяти батарей бьют по всем районам города сразу. Иногда даётся сильный залп одновременно из нескольких орудий. И затем продолжительный интервал – минут на двадцать-тридцать. Это делается с расчётом, что минут через двадцать тишины укрывшиеся люди вновь выйдут на улицу и тут-то вновь можно дать по ним новый залп. Обстрелы такого рода ведутся обычно по нескольким районам сразу и длятся иногда, как в начало декабря, до десяти и более часов подряд. Этим летом были обстрелы, длившиеся по двадцать шесть часов подряд.

Враг бьёт по городу утром и вечером, учитывая, что в эти часы люди идут на работу или возвращаются с неё.

В это время он бьёт главным образом шрапнелью, чтобы убивать людей. Шрапнель применяется также часто по воскресеньям и праздникам, когда люди выходят на улицы отдохнуть.

Но сейчас, когда я пишу, он посылает нам не шрапнель, а тяжёлые снаряды. Ведь прежде чем убить спящего человека, нужно ворваться к нему в дом... Ночью немцы бьют главным образом по самым населённым частям города, где больше всего спит людей. Они стреляют по сонным, неодетым даже, по беззащитным. Так «воюют» немцы!

Пленные как один показывают: гитлеровцы давно уже утратили надежду взять Ленинград. Они вымещают теперь свой позор под Ленинградом на его гражданах – женщинах, стариках и детях...

Есть у нас мальчик (увы, один из многих) десяти лет, Петя Дьяконов. Во время одного артобстрела ему оторвало обе ручки. Мальчик долго лежал в больнице, его выхаживали врачи, мать приходила к нему так часто, как ей позволяла работа. Мальчик вылечился, пришёл домой. Вместо рук у него были два обрубка. Как лелеяла его мать, как старалась скрасить его жизнь – инвалиду Отечественной войны десяти лет. Восьмого декабря мальчик был на улице – мама вела его в кино. Немец начал стрелять по городу. Мальчику оторвало левую ногу, и на глазах его убило мать.

Вот новая «победа» генерал-полковника Линдемана!

Мальчик лежит в больнице. Он рассказывает сухим, деревянным голоском, подробно, бесстрастно. Закончив рассказ, он сказал: «Теперь я остался один» – и отвернулся от людей к стене, не плача.

Иван Карамазов говорил когда-то: «Не хочу я будущей гармонии, если хоть одна слезинка замученного ребёнка останется неоправданной». Судите сами, чем же должна оправдать Россия кровь и слёзы хотя бы одних ленинградских детей, хотя бы отсутствие слёз у десятилетнего инвалида Пети Дьяконова.

Немцы и финны стреляют по Ленинграду только потому, что Ленинград не может быть взят ими, потому, что Ленинград живёт, он живёт, я сказала бы, ожесточённо, вопреки всему, – «стиснув зубы, с железной решимостью», как говорили раньше.

Этой осенью, в те же дни, когда на наших домах появилась подпись: «Это сторона наиболее опасна во время артобстрелов», открылось в Ленинграде художественное училище. Задачи училища – готовить мастеров внутренней отделки домов Ленинграда: специалистов по художественной лепке, окраске, по работе с мрамором и драгоценным деревом. Да, да, мы готовим мастеров украшения ленинградских жилищ! В начало декабря юные ушники разгружали подошедшую к зданию машину. Машина привезла скульптуры и гипс – пособия для занятий. Первым снарядом она была раздроблена в щепу, и из двадцати шести учеников, разгружавших её, только трое остались невредимы. Остальные были или убиты, или ранены. Двое из них, Иосиф Короп и Вася Реутов, лежат рядом, в одной палате. Васе только недавно вынули из груди осколок. Они оба тяжело ранены, но оба надеются вернуться в своё училище, чтобы снова учиться художественной отделке зданий и сразу, как это только можно будет, начать украшать свой город.

Мария Ивановна Егорова шестого декабря шла с мужем по улице. Мария Егорова была на последнем месяце беременности. Внезапно начался огневой налёт. Супруги прижались к стене, муж закрыл своим телом жену. Он был убит четвёртым снарядом. Жену ранило в руку. «Скорая помощь» повезла её прямо в родильный дом. Она рожала в то время, когда ей перевязывали рапы, и родила сына. Она назвала его Александром, как звали её погибшего мужа...

Диктор опять сказал: «Внимание, внимание! Артиллерийский обстрел района продолжается». Один час тридцать минут ночи.

Уже принято восхищаться мужеством ленинградцев... Однако мало кто понимает, что это значит. Многие думают, что это равнодушие к ложащимся рядом снарядам... Одна москвичка сказала мне даже: «Да ведь вы же просто привыкли к обстрелам». Это ерунда! Мы – обыкновенные, живые люди. Ни привыкнуть, ни быть равнодушным к смерти, даже если она грозит тебе ежеминутно два с половиной года подряд, нельзя.

Одна моя знакомая, журналистка Калинина, рассказывала мне: «Однажды я попала под сосредоточенный огонь на Аничковом мосту. Не понимаю, как я осталась жива, – почти все, кто был в эту минуту на мосту, погибли. Я еле перебежала мост и нырнула в подъезд... Теперь, даже в часы абсолютной тишины, мне надо делать над собой страшные усилия для того, чтобы перейти Аничков мост». – «Но ведь вы же можете ходить окольным путём», – возразила я. «Да, но по Аничкову мне ближе... Но как я боюсь его...»

Калинина не только по воспоминанию боится моста – она знает, что её здесь может в любую минуту убить. Но она идёт по нему, делая над собой усилие, и имя этому усилию – мужество.

Воля к жизни, к деятельности сильнее, она не убита, она заставляет нас делать усилия над собой и жить и работать в полную силу в нашем городе.

Нет, под снарядами мы не ходим с гордо поднятой головой – это просто глупо. У нас целая система хождения по улицам во время затяжных обстрелов. Так, пятого декабря, в день, когда обстрел длился одиннадцать часов, совсем по-особому шли люди в городской лекторий. Они двигались по «наименее опасной стороне», прижимаясь к стенам, прячась в подъездах, когда вблизи свистели снаряды, перебегая из подворотни в подворотню, а когда надо – ложась на снег. Никто не стыдился этого, никто никого не осуждал, – они шли на лекцию типично фронтовыми перебежками.

...А враг всё ещё кладёт снаряды в наш район. Диктор говорит через равные промежутки времени: «Артиллерийский обстрел района продолжается...»

Я солгала бы, если бы сказала, что мне сейчас страшно. И солгала бы, если б сказала, что мне безразлично. Нет, какая-то тоска, похожая на чувство глубокого одиночества, сжимает сердце и словно тянет его вниз... Это, наверно, тоска человека в нечеловеческих условиях. Это сильнее и страшнее страха. Минутами хочется лечь прямо на пол, лицом в ладони, и застонать от этой глубокой, тянущей сердце тоски, от боли за тех, кто сейчас погибает... Но я не позволю себе сделать этого, – я написала вам об этой ночи, я хочу, чтоб вы знали об этой ночи – двадцатого декабря в Ленинграде, – увы, об одной из сотен...

Мы обязательно будем судить их здесь, в Ленинграде. Мы ведь помним всё, где, в какую минуту, куда упал снаряд. Мы найдём тех, кто их посылал сюда...

Третий час ночи. Лягу спать. И всё-таки первые несколько минут полежу ничком, лицом в подушку. А диктор говорит: «Артиллерийский обстрел района продолжается...»

Ольга БЕРГГОЛЬЦ [58]58
  Берггольц Ольга Фёдоровна (1910—1975) – русская советская писательница, лауреат Государственной премии (1951 г.). В годы Великой Отечественной войны, находясь в осаждённом Ленинграде, писательница создала свою лучшие поэмы, посвящённые защитникам города: полный скорбной силы «Февральский дневник» (1942 г.), гневную и суровую «Ленинградскую поэму» и другие. Выступления О. Берггольц по радио, обращённые к борющимся ленинградцам, вошли в книгу «Говорит Ленинград» (1946 г.). Печатается по тексту: Берггольц О. Ф. Собрание сочинений. В 3-х т. Т. 2. – Л.: Худож. лит., 1973.


[Закрыть]

20 декабря 1943