Текст книги "Священная война. Век XX"

Автор книги: Константин Симонов

Соавторы: Андрей Платонов,Владимир Беляев,Леонид Леонов,Евгений Носов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 57 страниц)

IX

На участке, который занимала дивизия Проценко, наступило относительное затишье. После всего, что было, это могло бы показаться законным отдыхом, если бы Сабуров не знал, что тишина объяснялась не тем, что немцы вообще устали и прекратили атаки, а единственно тем, что они сейчас стянули все свои силы южнее того участка, где стояла дивизия, и проламывали там себе проход к Волге, стараясь разрезать Сталинград пополам.

Днём и ночью слева, с юга, доносилась артиллерийская канонада, а здесь было тихо, то есть тихо в сталинградском понимании этого слова. От времени до времени немцы бомбили. Пять или шесть раз в день они делали артиллерийские и миномётные налёты на дома, занимаемые Сабуровым, то там, то здесь кучки автоматчиков пытались продвинуться вперёд и занять часть развалин, но всё это было скорее демонстрацией, чем боем.

Немцы делали ровно столько, сколько нужно для того, чтобы нельзя было снять отсюда ни одного человека на помощь частям, оборонявшимся южнее. И порождённое бездействием тягостное чувство, пожалуй, говорило в Сабурове сильнее, чем простая человеческая радость по поводу того, что он жив и что у него сейчас относительно меньше шансов умереть, чем раньше.

За эти дни в батальоне установился тот особый осадный быт, который поражал попадавших в Сталинград людей своими устойчивыми традициями, своим спокойствием, а иногда и юмором. Сабуров, у которого в конце концов немцы после трёхдневного обстрела разбили прежнее помещение штаба, к счастью только легко ранив при этом одного телефониста, теперь помещался в подвале, в бывшей котельной. Таким образом, теперь в батальоне все без исключения вели подземную, и от этого более прочную и упорядоченную, жизнь.

У землянки, где помещались связные, один из которых заведовал почтой, на столбе повесили самый настоящий почтовый ящик. На нём было всё, как полагалось: и надпись «Почтовый ящик», и почтовый знак, и открывающаяся и захлопывающаяся крышка. Сабуров как-то утром сказал, что тут не хватает только вывески «Главный почтамт»; это, видимо, понравилось связистам, и к вечеру над ящиком появилась дощечка: «Главный почтамт. Приём и выдача корреспонденции».

Один из бойцов комендантского взвода, в прошлом часовщик, в своей землянке, за врытым вместо окна прямо в землю куском зеркальной витрины, устроил подобие часовой мастерской. После шутки комбата с почтамтом здесь тоже появилась надпись: «Мастерская «Точное время».

Петя два дня был озабочен устройством хоть какой-нибудь бани. С помощью сапёров он вырыл землянку. Из нескольких выломанных дверей в ней соорудили полок, сложили из кирпичей каменку и врыли в землю бочку с водой; в бане было дымно и тесно, но вряд ли где мылись с таким удовольствием, как здесь. Даже Бабченко, у которого не было своей бани, пришёл помыться и, уходя, сказал, что ещё притащит сюда командира дивизии, не преминув добавить, чтобы к приходу начальства всё было в порядке.

Тётя Маша – так звали женщину, которую Сабуров в первые дни нашёл в подвале возле своего дома, – определилась на батальонную кухню. Она свыклась с мыслью, что батальон всегда будет здесь и уже никто её отсюда не выгонит.

Теперь главные боевые действия происходили ночью. Группы охотников ползли на немецкую сторону, пытаясь добыть «языка» или просто устроить немцам очередной тарарам. Две ночи подряд в этих экспедициях участвовал Масленников. Ему не терпелось отличиться, и он доказывал, что просто обязан заниматься этими вылазками лично сам – ведь надо же что-то делать, когда в трёх километрах южнее сейчас умирают товарищи. Сабуров знал это не хуже его, но предвидел, что скоро то же самое достанется и на их долю, поэтому удерживал и берег Масленникова. Когда Масленников пошёл в ночной поиск во второй раз, Сабуров потихоньку вызвал к себе Конюкова и поручил ему ни на шаг не отходить от лейтенанта, тот охотно вызвался идти, а относительно Масленникова сказал только:

– Уж будьте благонадёжны, товарищ капитан.

Конюкову нравилась ночная работа, и он, разговаривая с товарищами, с некоторым даже сожалением отзывался о том, что немцы почти не ставят теперь колючей проволоки. Он, по его словам, был специалистом резать её ножницами, и невозможность показать себя с этой стороны огорчала его.

Днём, когда Масленников, вернувшись из вылазки, спал, Сабуров, приподняв с него шинель, заметил, что она в нескольких местах посечена мелкими осколками. В эту ночь граната разорвалась рядом с Масленниковым, и он только чудом спасся. Вечером Масленников вновь собрался проситься в очередную вылазку, но Сабуров, угадав по выражению его лица, о чём он будет просить, сказал:

   – Сегодня у вас будет работа, лейтенант, на всю ночь...

   – Да? – обрадовался Масленников.

   – Да, будете шинель штопать.

Масленников, обычно понимавший юмор, сразу лишался этого чувства, как только ему начинало казаться, что его попрекают молодостью. Может быть, он относился бы к этому спокойнее, если бы не его старший брат, лётчик, носивший другую фамилию, чем Масленников, и настолько знаменитую, что Масленников не любил говорить, что у него есть брат. Во всём батальоне он сказал об этом лишь Сабурову.

Масленников вырос в семье, преклонявшейся перед братом, и тоже любил его, но вместе с тем ревновал и завидовал. Подчас ему казалось, что всё несчастье его заключается лишь в том, что он на восемь лет моложе брата. Когда началась испанская война и брат уехал туда, Масленникову было пятнадцать. Он тоже отдал бы всё на свете, чтобы попасть в Испанию. Потом, когда брат был в Монголии, а Масленникову пришло время определить свою жизненную дорогу, мать, гордившаяся старшим сыном, но трепетавшая за него, умолила младшего вместо лётной школы пойти в авиационный институт. И лишь в начале войны, когда уже ничто не могло удержать его, Масленников бросил институт и пошёл в первое попавшееся пехотное училище. Он был честолюбив и тщеславен тем тщеславием, за которое трудно осуждать людей на войне. Он непременно хотел стать героем и для этого был готов сделать любое, самое страшное, что бы ему ни предложили.

Сабурову тоже не были чужды в жизни честолюбивые и даже тщеславные мысли, но сейчас, на этой войне, которую он ощущал как всеобщую кровавую страду, эти мысли у него почти исчезли. Впрочем, при всём этом он понимал и не осуждал Масленникова и только старался по мере возможности охлаждать его пыл. Минутами Масленников казался ему почти сыном, который был моложе его на девять лет и на год войны – значит, ещё на десять.

   – Миша, – сказал он, видя, что после его слов насчёт шинели Масленников помрачнел, – когда мне вдруг взбредёт сделать что-либо слишком рискованное, знаешь, чем я удерживаю себя? Тем, что думаю о войне. Она ведь будет ещё очень длинная, и чем дальше она будет тянуться, тем больше будут цениться люди, которые её начали с начала и дожили до конца: ведь если Сабуров когда-нибудь будет командовать полком, то ты будешь командовать батальоном, и очень важно, чтобы ты дожил до этого времени. Как, согласен или нет?

   – Нет, – порывисто ответил Масленников, – для всех – да, а для себя – нет.

   – Не согласен? – улыбнулся Сабуров. – Ладно. В конце концов неважно – согласен ты или нет, всё равно будет по-моему, штопай...

Масленников взял на колени шинель и покорно стал рассматривать пробитые в ней дырки.

Этот разговор происходил на восьмой день затишья. Весь день и весь вечер была слышна особенно сильная канонада с юга, и Сабуров, не потерявший из-за временного благополучия своего батальона чувства общей надвигающейся беды, был весь вечер в дурном настроении.

На столе затрещал телефон, Сабуров поднял трубку.

   – Сабуров? – услышал он голос Бабченко.

   – Так точно.

   – Оставь батальон на комиссара. Тебя хозяин вызывает, иди сейчас же.

   – Скажи Ванину, – обратился Сабуров к Масленникову, – что я к хозяину пошёл, – и, нахлобучив фуражку, двинулся к дверям.

Проценко быстрыми шагами ходил по всему выкопанному рядом с развалинами дома блиндажу. Блиндаж, как всегда, когда у полковника находилось хоть немного времени, был сделан прочно и аккуратно. Не боясь рисковать жизнью, когда это было необходимо, Проценко в то же время любил, чтобы штабные блиндажи были надёжными, накатов в пять-шесть, и вгонял в пот сапёров, как только обосновывался на новом месте. Это была привычка обстоятельного человека, который воюет уже не первый год и для которого блиндаж давно превратился в постоянное местожительство. Он терпеть не мог, когда его командиры без необходимости торчали на тычке, под огнём, не имея возможности разложить карту, – словом, когда они создавали себе лишние неудобства, кроме тех, которые и так на каждом шагу создавала для них сама война.

Весь день сегодня за левым флангом дивизии шёл жестокий бой, и Проценко становилось всё яснее, что недалёк час, когда немцы всё-таки прорвутся левее его к Волге и он со своей дивизией окажется оторванным от всего, что южнее, и прежде всего от штаба армии. Полчаса назад его опасения оправдались – связь с армией была прервана. По странной случайности судьбы последнее, что он услышал, был глуховатый басок члена Военного совета Матвеева, который, позвав его к телефону и спросив сначала, всё ли у него в порядке, сказал:

   – Поздравляю, тебе присвоено звание генерал-майора.

Матвеев говорил усталым, медленным голосом; наверное, там, южнее, у них сейчас было очень тяжко, и только обычным вниманием Матвеева к людям Проценко мог объяснить то, что он вспомнил об указе и позвонил ему.

   – Благодарю, – сказал Проценко, – постараюсь оправдать своё новое звание.

Он подождал, Матвеев ничего не отвечал в телефон.

   – У меня всё, – заключил Проценко. – Слушаю вас... – Но Матвеев опять ничего не ответил. – Слушаю вас, – повторил Проценко во второй раз, – слушаю вас, – сказал он в третий раз.

Телефон молчал.

Думая, что это обрыв линии где-нибудь на его участке, Проценко вызвал промежуточного телефониста, сидевшего на стыке с соседней дивизией. Телефонист ответил... и лучше бы не отвечал. Провод оборвался надолго. Левее дивизии Проценко немцы вышли на берег Волги, перерезав все линии связи.

Соседи не подавали никаких признаков жизни. Штаб армии безмолвствовал. Между тем, как всегда, необходимо было отправить в армию дневную сводку. Теперь оставался только один путь связи – через Волгу на тот берег и потом с того берега южной переправой в штаб армии. Приходилось посылать человека. Сначала Проценко подумал о своём адъютанте, но тот, свалившись с ног за день беготни, спал на полу, положив под голову шинель. Да и, кроме того, его адъютант был не тем человеком, которого следовало сейчас посылать в штаб армии.

Туда надо было послать кого-нибудь, кто сумел бы не только доставить донесение, но и узнать точно и определённо, что требуется сейчас от него, от Проценко. Он поднял трубку и позвонил Бабченко.

   – У вас всё тихо? – спросил он.

   – Всё тихо.

   – Тогда пошлите ко мне Сабурова.

Ожидая прибытия Сабурова, Проценко придвинул к себе сводки из полков, против обыкновения собственноручно составил донесение и приказал отпечатать его на машинке. Донесение ещё печаталось, когда Сабуров вошёл к Проценко.

   – Здравствуй, Алексей Иванович, – сказал Проценко.

   – Здравствуйте, товарищ полковник.

   – Теперь не полковник, – поправил Проценко, – теперь генерал. В генералы меня сегодня произвели. Чёрт его знает, – добавил он, показав на молчавший телефон, – не буду врать, – ждал этого, но не в такой день хотел услыхать, не в такой... Я позвал тебя, чтобы ты отвёз донесение в штаб армии.

   – А что, не работает? – кивнул Сабуров на телефон.

   – С армией не работает и едва ли скоро будет работать. Отрезали.

Проценко снял трубку и позвонил на причал.

   – Моторку или лодку, что есть под рукой, приготовьте. Значит, так, Алексей Иванович, сначала на тот берег, узнаешь – на прежнем ли месте штаб армии, и опять переберёшься на этот, туда, где они теперь стоят. Ну как, донесение готово? – обернувшись, спросил он вошедшего штабного командира.

   – Печатают, через пять минут будет.

   – Хорошо. Конечно, связь не так, так эдак восстановится, но, по совести говоря, ждать терпения нет. Честное слово, больше люблю, когда на меня жмут. Тут уж знаешь, что у тебя есть, чего нет, а когда у меня тихо, а соседей давят – хуже всего, душа не на месте. Так что – постарайся добраться!

Проценко встал и подошёл к осколку зеркала, висевшему на стене.

   – Как, Алексей Иванович, пойдёт мне генеральская форма?

   – Пойдёт, товарищ генерал, – сказал Сабуров.

   – Товарищ генерал, – улыбнулся Проценко. – Говоришь, а про себя небось думаешь: приятно старому чёрту это слышать. Думаешь?

   – Думаю, – улыбнулся, в свою очередь, Сабуров.

   – И правильно думаешь... В самом деле приятно. Только ответственность большая. Звание ввели, а слово это не всегда ещё у нас понимают, как и многие другие слова.

Проценко задумался, закурил и внимательно посмотрел на Сабурова. Он был взволнован, и ему хотелось высказаться.

   – Генерал – звание трудное. А знаешь, Сабуров, почему трудное? Потому что недурно или даже хорошо воевать – сейчас мало, сейчас надо так воевать, чтобы потом как можно дольше воевать не пришлось. Я ведь, Сабуров, не верю в разговоры, что это последняя война на свете. Это и в прошлую войну говорили, и до этого много раз говорили, стоит историю почитать. После этой войны будет ещё война, через тридцать или через пятьдесят лет... Но в наших руках, чтобы она была не скоро, а коли всё-таки будет, была бы победной, для того и армия. Конечно, сейчас многие найдутся, кто захочет мне возразить. Ты, например, а?

   – Хотелось бы возразить, – признался Сабуров. – Не хочется думать, что когда-нибудь будет ещё одна война.

   – Это верно, что не хочется, – сказал Проценко, – мне тоже не хочется. Не хочется думать, но надо, необходимо думать, тогда, может быть, и не будет.

Штабной командир принёс донесение. Проценко полез в карман, достал очешник, вынул круглые в роговой оправе очки, которые он надевал только тогда, когда приходилось читать какой-нибудь документ, внимательно прочёл от слова до слова и подписал.

   – Поезжай, – сказал он, – до лодки тебя здесь проводят, а там уже твоё дело. Будешь плыть по Волге, если не заметят, красотой будешь наслаждаться... Внизу вода, вверху звёзды. Просто даже завидно. Особенно если бы это не Волга, а Висла или Одер...

Сабуров в темноте добрался до пристани. Моторки не было, её сегодня утром разбило миной. У пристани тихо шлёпала двухпарная вёсельная шлюпка. Влезая в неё, Сабуров на секунду посветил фонарём: она была белая, с синей каймой и с номером – одна из шлюпок прогулочной станции. Ещё недавно её давали напрокат за рубль или полтора в час...

Двое красноармейцев сели на вёсла, Сабуров устроился на руле, и они тихо отчалили. Немцы не стреляли. Было всё, как предсказал Проценко: звёзды наверху, и вода внизу, и тихая ночь, орудийный гул перекатывался вдали, в трёх-четырёх километрах отсюда, и привычное ухо его не замечало... Действительно, можно было сидеть на корме и думать все эти двадцать или тридцать минут, которые отделяли его от того берега, где теперь днём, а иногда и ночью рвались перелетавшие через реку немецкие снаряды и тяжёлые мины, где работали с заката до рассвета десятки пристаней, куда уплывали из батальона раненые и откуда ежедневно привозили в батальоны боеприпасы, хлеб и водку. На том берегу было всё, в том числе и Аня, о которой он сейчас вспомнил. И если у неё лёгкая рана, то она даже совсем близко отсюда, у себя в медсанбате.

«Наверно, лёгкая», – подумал он не потому, что это так и должно было быть, а потому, что она сказала: «Я скоро у вас буду...», и, как всё, что говорила, сказала так по-детски уверенно, что ему казалось – это в самом деле так и должно случиться. Он за последние несколько дней два или три раза ловил себя на том, что, возвратясь в штаб батальона, невольно оглядывал блиндаж.

Лодка уткнулась в песок, и Сабуров, выскочив на берег, пошёл узнавать, где теперь та переправа, которая раньше была ближе других к штабу армии. Как оказалось, переправу перенесли километра на полтора ниже по течению. Он снова сел в лодку, и они поплыли вдоль берега.

Лодка причалила к временным деревянным мосткам, красноармейцы остались, а Сабуров пересел на баржу, которая должна была отчаливать обратно на правый берег.

Баржа была загромождена ящиками с продовольствием, коровьими и бараньими тушами, сваленными прямо на деревянный настил. Количество провианта говорило о том, как много людей по-прежнему находится там, на том берегу, в развалинах Сталинграда.

Через полчаса баржа медленно причалила к одной из сталинградских пристаней. Переправа была перенесена, но, против ожидания, Сабурову сказали, что штаб армии на прежнем месте.

Сабуров знал от Проценко, который два или три раза был в штабе, что он помещается в специально вырытых штольнях, напротив сгоревшего элеватора.

Туда пришлось идти от переправы полтора с лишним километра вдоль берега. Немцы вслепую обстреливали берег из миномётов, и мины время от времени рвались то спереди, то сзади.

Сабуров всё шёл по берегу, а элеватора, который должен был служить ориентиром, всё ещё не было видно. Между тем теперь автоматная стрельба слышалась так близко, что не было никакого сомнения: до передовой осталось меньше километра. Он уже начал думать, не наврали ли ему, как это бывает, и не переехал ли штаб в другое место. Но когда он подошёл совсем близко к тому, что, по его расчётам, было передовой, он увидел прямо перед собой на обрывистом берегу Волги контуры элеватора и наткнулся на часового, стоявшего у входа в подземелье.

   – Здесь штаб? – спросил Сабуров.

Человек осветил фонарём документы и ответил, что здесь.

   – Как к начальнику штаба пройти? – спросил Сабуров тихо.

   – К начальнику штаба?

За его спиной послышался показавшийся ему знакомым голос:

   – Кто тут к начальнику штаба?

   – Я.

   – Откуда?

   – От Проценко.

   – Вот как. Интересно, – сказал голос. – Ну, идёмте.

Когда они вошли в обшитую досками штольню, Сабуров оглянулся и увидел, что сзади него идёт тот самый генерал, которого он видел в первую ночь у Проценко.

   – Товарищ командующий, – обратился к нему Сабуров, – разрешите к вам.

   – Да, – ответил генерал и, открыв маленькую дощатую дверку, прошёл первым.

Сабуров, поняв это как приглашение следовать за ним, тоже вошёл.

За дверью была маленькая каморка с топчаном, клеёнчатым диваном и большим столом.

Генерал сел за стол.

   – Подвиньте мне табуретку.

Сабуров, не понимая зачем, подвинул табуретку. Генерал поднял ногу и вытянул её на табуретке.

   – Старая рана открылась, хромать стал... Докладывайте.

Сабуров доложил по всей форме и протянул генералу донесение Проценко. Генерал медленно прочитал его, потом вопросительно посмотрел на Сабурова.

   – Значит, у вас по-прежнему тихо?

   – Так точно, тихо.

   – Это хорошо. Стало быть, у них уже нет сил одновременно атаковать на всех участках, даже в удачные для них дни. Потерь мало последнее время?

   – Точно не знаю, – сказал Сабуров.

   – Я вас не про дивизию спрашиваю, про дивизию тут написано. Как у вас в батальоне?

   – За эти восемь дней шесть убитых и двадцать раненых. А за первые восемь дней – восемьдесят убитых и двести два раненых...

   – Да, – протянул генерал, – много... Долго блуждали, пока нас нашли?

   – Нет, я быстро нашёл, только я уже начал сомневаться: в трёхстах шагах стрельба, думал, вы переменили командный пункт.

   – Да, – заметил генерал, – чуть не переменили, мои штабники уже решили сегодня ночью менять, но я вечером вернулся из дивизий и запретил им. Когда тяжело так, как сейчас, запомните это, капитан, – а сейчас, смешно скрывать, очень тяжело, – нельзя следовать правилам обычного благоразумия и менять свои командные пункты, даже когда это кажется очевидной необходимостью. Самое главное и самое благоразумное в такую минуту, чтобы войска чувствовали твёрдость, понимаете? А твёрдость у людей рождается от чувства неизменности, в частности от чувства неизменности места. И до тех пор, пока я смогу управлять отсюда, не меняя места, я буду управлять отсюда. Говорю для того, чтобы вы применили это к себе в своём батальоне. Надеюсь, не думаете, что затишье у вас будет долго продолжаться?

   – Не думаю, – ответил Сабуров.

   – И не думайте, оно ненадолго. Саватеев! – крикнул генерал.

В дверях появился адъютант.

   – Садитесь, пишите приказание.

Генерал быстро при Сабурове продиктовал несколько строк короткого приказания, сущность которого сводилась к тому, чтобы Проценко не дал немцам оттянуть людей с его участка и провёл для этого несколько частных атак на своём южном фланге, там, где немцы прорвались к Волге.

   – Припишите, – добавил генерал, – поздравляю с присвоением генеральского звания. Всё. Дайте подписать.

Отпуская Сабурова, генерал поднял на него свои усталые, окружённые синевой бессонницы глаза.

   – Давно знаете Проценко?

   – Почти с начала войны.

   – Если хотите быть хорошим командиром, учитесь у него, приглядывайтесь. он на самом деле не так прост, как кажется с первого взгляда: хитёр, умён и упрям. Словом, хохол. У нас многие только делают вид, что они спокойные люди, а он из тех, кто в самом деле спокоен, вот этому у него и учитесь. Он мне о вас доносил, что вы хорошо действовали в первые дни, когда попали в окружение. Теперь вы всей дивизией можете считать себя в окружении. А в этих обстоятельствах главное – спокойствие. Мы с вами восстановим связь, но вода – всё-таки вода, так что помните это. Впрочем... – генерал усмехнулся, – вода на нас иногда хорошо действует, когда она сзади нас. Примеры тому – Одесса, Севастополь... Надеюсь, и Сталинград, с той разницей, что его мы не сдадим ни при каких обстоятельствах. Можете идти.

Когда Сабуров, выйдя из штаба, пошёл обратно к пристани вдоль берега, он подумал, что, как это ни странно, у командующего было хорошее настроение. «Может быть, он знает что-то такое, чего мы не знаем, – подумал Сабуров, – может быть, ждёт подкрепления, может быть, в другом месте что-то готовится!..»

И сейчас же отбросил эту мысль... Нет, не в этом дело. Ему показалось, что он понял настроение командующего: просто самое худшее, что могло случиться, уже случилось, – немцы прорвались к Волге и разрезали армию, – к этому шло все последние дни, и этому не хватило сил противостоять. Но сейчас, когда это самое страшное случилось, когда случилось то, что немцы раньше считали окончанием битвы, – армия не признала себя побеждённой и продолжала драться, и штаб остался как ни в чём не бывало там, где стоял, и вдобавок ко всему из отрезанной дивизии прибыл командир, который, несмотря ни на что, привоз командующему донесение именно в то время, в какое оно обычно прибывало. И не поэтому ли он, человек, известный в армии своей молчаливостью, сейчас целых десять минут проговорил с простым офицером связи, и сказал даже несколько фраз, не имеющих, казалось бы, прямого отношения к делу?

Через пять часов после того, как Сабуров ушёл от Проценко, он снова стоял в его блиндаже.

   – Ну, как там? – спросил Проценко, прочитав приказание командующего.

Когда Сабуров рассказал ему, что командный пункт армии находится на старом месте, на лице Проценко мелькнула одобрительная улыбка: видимо, он разделял чувства командующего. Внешнее неблагоразумие такого шага было на самом деле тем высоким благоразумием, которое на войне так часто не совпадает с, казалось бы, ясными на первый взгляд требованиями здравого смысла.

По дороге от Проценко к себе Сабуров зашёл в блиндаж к Бабченко. Как передали ему в штабе дивизии, Бабченко звонил и велел ему зайти.

Бабченко сидел за столом и трудился над составлением какой-то бумаги.

   – Садись, – сказал он, не поднимая головы и продолжая заниматься своим делом.

Это было его привычкой – он никогда не прерывал начатой работы, если приходили вызванные им подчинённые. Он считал это несовместимым со своим авторитетом.

Сабуров, успевший уже привыкнуть к этому, равнодушно попросил у Бабченко разрешения выйти покурить. Едва он вышел, как ему навстречу попался воевавший в дивизии с начала войны командир роты связи старший лейтенант Ерёмин.

   – Здравствуй, – сказал Ерёмин и крепко тряхнул Сабурову руку. – Уезжаю.

   – Куда уезжаешь?

   – Отзывают учиться.

   – Куда?

   – На курсы при Академии связи. Чудно, что из Сталинграда, но приказ есть приказ, – еду. Зашёл проститься с подполковником.

   – Когда едешь?

   – Сейчас. Вот катерок будет, и поеду.

Подумав, что если не его появление, то хотя бы приход явившегося прощаться Ерёмина заставит командира полка оторваться от писания бумаг, Сабуров вошёл в блиндаж вслед за Ерёминым.

   – Товарищ подполковник, – начал Ерёмин, – разрешите обратиться?

   – Да, – отозвался Бабченко, не отрываясь от бумаги.

   – Еду, товарищ подполковник.

   – Когда?

   – Сейчас еду, зашёл проститься.

   – Бумагу заготовили? – спросил Бабченко, всё ещё не глядя на Ерёмина.

   – Да, вот она.

Ерёмин протянул ему бумагу.

Бабченко, всё так же не поднимая глаз от стола, подписал бумагу и протянул Ерёмину.

Наступило молчание. Ерёмин, переминаясь с ноги на ногу, несколько секунд постоял в нерешительности.

   – Так вот, значит, еду, – произнёс он.

   – Ну что ж. Поезжайте.

   – Зашёл проститься с вами, товарищ подполковник.

Бабченко наконец поднял глаза и сказал:

   – Ну что ж, желаю успехов в учёбе, – и протянул Ерёмину руку.

Ерёмин пожал её. Ему непременно хотелось сказать ещё что-то, но Бабченко, пожав ему руку и больше уже не обращая на него внимания, опять уткнулся в свою бумагу.

   – Так, значит, прощайте, товарищ подполковник, – ещё раз нерешительно сказал Ерёмин и взглянул на Сабурова.

Взгляд у него был не то чтобы обиженный, но растерянный. Он, собственно, не знал, как будет прощаться с Бабченко и в чём будет состоять это прощание, но, во всяком случае, не думал, что всё произойдёт таким образом.

   – Прощайте, товарищ подполковник, – в последний раз повторил он совсем тихо.

Бабченко не расслышал. Он прилаживал к сводке чертёжик и аккуратно по линейке проводил на нём линию. Ерёмин потоптался ещё несколько секунд, повернулся к Сабурову и, пожав ему руку, вышел. Сабуров проводил его за дверь и там, у выхода из блиндажа, крепко обнял и поцеловал. Затем он зашёл обратно к Бабченко.

Тот всё ещё писал. Сабуров с раздражением посмотрел на его упрямо склонённое лицо с начинающим лысеть лбом. Сабуров не понимал, как мог подполковник, который провоевал с Ерёминым год, вместе с ним рисковал жизнью, ел из одного котла, в случае нужды, наверно, спас бы его на иоле боя, – как он мог сейчас так отпустить человека. Это было то бесчувствие к людям и к судьбе их, после того как они выбывали из части, которое Сабуров с удивлением иногда встречал в армии. Сабуров так ощущал на себе эту боль, только что перенесённую Ерёминым, что, когда Бабченко, желавший узнать из первых рук, что делается в армии, наконец заговорил с ним, – Сабуров, против обыкновения, отвечал очень сухо, почти резко. Ему хотелось только одного: поскорее кончить разговор, чтобы Бабченко вновь уткнулся в свои бумаги и не смотрел больше на него так же, как он не посмотрел на уходившего Ерёмина.

Возвращаясь в батальон, Сабуров по дороге подумал: странная вещь – в том, что вдруг из Сталинграда в самые горячие дни человека брали учиться в Академию связи, несмотря на кажущуюся на первый взгляд нелепость этого, было в то же время ощущение общего громадного хода вещей, который ничем нельзя было остановить.