Текст книги "Священная война. Век XX"

Автор книги: Константин Симонов

Соавторы: Андрей Платонов,Владимир Беляев,Леонид Леонов,Евгений Носов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 57 страниц)

Они дошли до развалин, около которых Сабурова схватили полчаса назад. Там по-прежнему сидел Григорович.

   – Сабуров? – спросил он тихо.

   – Да.

   – Обратно идёшь?

   – Обратно.

Григорович придвинулся ближе и пожал руки Сабурову и Филипчуку. На голове у него белела повязка.

   – Что это у тебя? – спросил Сабуров.

   – Ещё спрашиваешь. Рука-то у тебя как кувалда. Так меня пихнул, что весь лоб об камни раскровенил.

   – Ну, прости.

   – Бог простит. Между прочим, немцы до сих пор никак не успокоятся. Видишь, шарят по всему берегу.

Сабуров посмотрел вперёд. На обрыве вспыхивали автоматные очереди.

   – Придётся всю дорогу ползти, – тихо сказал он Филипчуку.

   – Хорошо, – ответил тот.

   – Я пакет прямо за пазуху, вот сюда кладу, – на всякий случай предупредил Сабуров. Он взял руку Филипчука и дал ему пощупать пакет. – Чувствуете, где?

   – Чувствую, – ответил Филипчук.

   – Ну, ладно, поползли.

Для Сабурова, отличавшегося острой памятью, теперь берег был уже знаком. Он вспоминал одно за другим все брёвна и обломки, за которыми можно было укрыться.

Филипчук полз за ним. Время от времени, когда пули ударялись близко от них, Сабуров спрашивал: «Ты здесь?», и Филипчук тихо отвечал: «Здесь».

По расчётам Сабурова, они уже приближались к нашему переднему краю с той стороны, когда вокруг них сразу ударило несколько очередей.

   – Ты здесь? – спросил Сабуров.

Филипчук молчал. Сабуров, не поднимаясь, прополз два шага обратно и нащупал тело Филипчука.

   – Ты жив? – спросил он.

   – Жив, – чуть слышно отозвался Филипчук.

   – Что с тобой?

Но Филипчук уже не отвечал. Сабуров ощупал его. В двух местах – на шее и на боку – под ватником было мокро от крови. Он прижался ухом к губам Филипчука. Филипчук дышал. Сабуров подхватил его одной рукой под мышки и, подтягиваясь на другой руке и отталкиваясь ногами, пополз дальше. Через тридцать шагов изнемог от усталости, опустил Филипчука и лёг рядом с ним.

   – Филипчук, а Филипчук?

Филипчук молчал.

Сабуров залез руками под ватник и гимнастёрку и дотронулся до голого тела Филипчука. Тело заметно похолодело. Сабуров расстегнул карманы гимнастёрки убитого, вынул пачку документов, вытащил из кобуры наган, засунул его к себе в карман брюк и пополз. Ему не хотелось оставлять здесь тело Филипчука, но пакет, лежавший за пазухой, не позволял долго раздумывать.

Когда он прополз ещё шагов сорок, впереди послышался свистящий шёпот: «Кто?»

   – Свои, – тоже шёпотом ответил Сабуров, встал на онемевшие ноги и, не видя ничего перед собой, пошёл вперёд. Оказалось, что ему нужно было сделать всего три шага до выступа стены, где его ждали. – Командир роты где? – спросил он.

   – Здесь.

   – Там, шагах в сорока, лежит командир, с которым я полз.

   – Раненый? – спросил командир роты.

   – Нет, убитый, – ответил Сабуров сердито, чувствуя за этими словами вопрос, вытаскивать или нет. – Убитый, но всё равно надо вытащить. Понятно?

   – Понятно, товарищ капитан, – сказал командир роты. – Вы документы взяли у него?

   – Взял, – сказал Сабуров.

   – Ну, так что же, товарищ капитан? Ему всё равно... легче не будет. А двух человек мне посылать – пропасть могут.

   – Я нам уже приказал вытащить, – повторил Сабуров.

   – Есть, товарищ капитан, – сказал командир роты, – но...

   – Что «но»?

   – В другое время не стал бы говорить, а сейчас каждый человек на счету.

   – Если не вытащите, – с неожиданным для себя бешенством сказал Сабуров, – отнесу пакет к генералу, вернусь, сам вытащу, а вас за невыполнение приказания застрелю. Дайте мне провожатого до штаба.

Он повернулся и нетвёрдой походкой вслед за автоматчиком двинулся к блиндажу Проценко. Ещё секунда – и он мог бы ударить этого командира роты. Может быть, тот по-своему прав и люди у него на счету, но в том, чтобы вытащить тело убитого командира, было что-то такое важное и святое для армии, что на взгляд Сабурова оправдывало даже потери, если они были неизбежны.

Когда Сабуров ввалился в блиндаж, у него потемнело в глазах, и он сразу сел на лавку. Потом открыл глаза, хотел встать, но Проценко, который был уже рядом, положил руку ему на плечо и посадил его обратно.

   – Водки выпьешь?

   – Нет, товарищ генерал, не могу – устал, свалюсь от неё. Если бы чаю...

   – А ну дайте ему скорей чаю! – крикнул Проценко. – Ремизов жив?

   – Жив, только ранен. Вот от него пакет. – Сабуров полез за пазуху и вынул пакет.

   – Добре, – сказал Проценко, надевая очки.

Увидев, что Проценко читает донесение, Сабуров привалился к стене, и только когда Проценко, неизвестно через сколько времени, тряхнул его за плечо, понял, что заснул.

   – Сиди, сиди, – удержал его Проценко.

   – Я долго спал?

   – Долго. Минут десять. Ремизов ранен, говоришь?

   – Ранен.

   – Куда?

Сабуров сказал. Как и предвидел Ремизов, Проценко рассмеялся.

   – Небось ругается старик?

   – Ещё как.

   – А какое настроение у них?

   – По-моему, неплохое.

   – Он мне пишет, что может собраться с силами и со своей стороны по немцам ударить. Тоже с таким положением мириться не хочет. – И Проценко постучал пальцем по бумаге, которую держал в руке. – Ты один пришёл оттуда?

   – Один.

   – Что же он тебе командира не дал для связи, чтобы его обратно послать? Старый, старый, а тоже маху даёт.

   – Он дал командира, его убили по дороге.

Только теперь вспомнив, что у него документы и оружие Филипчука, Сабуров выложил всё на стол.

   – Так. – Проценко нахмурился. – Сильно стреляли?

   – Сильно.

   – Днём не пройти там?

   – Днём совсем не пройти.

   – Да... – протянул Проценко. Он, очевидно, хотел что-то сказать и не решался. – А мне завтрашней ночью штурм делать. Как же это его убили?

   – Кого?

   – Его. – Проценко кивнул на лежавшие перед ним документы Филипчука.

   – Смертельно ранили, потом тащил его, потом умер.

   – Да... – опять протянул Проценко.

У Сабурова смыкались глаза от усталости. Он смутно чувствовал, что Проценко хочет послать его обратно к Ремизову, но не решается об этом сказать.

   – Егор Петрович, – обратился Проценко к сидевшему тут же начальнику штаба. – Пиши приказ Ремизову. Всё предусмотри, как решили: и точный час и ракету – всё.

   – Я уже пишу, – отрываясь от бумаги, ответив начальник штаба.

Проценко повернулся к Сабурову и чуть ли не в пятый раз повторил:

   – Да... Ну ты чего сидишь-то? Ты приляг пока. – Он выговорил это слово «пока» осторожно, почти робко. – Приляг пока. Ну-ну, приляг. Приказываю.

Сабуров вскинул ноги на скамейку и, приткнувшись лицом к холодной, мокрой стене блиндажа, мгновенно заснул. Последней блеснувшей у него мыслью была мысль, что, наверное, его всё-таки пошлют, ну и пусть посылают, только бы дали сейчас поспать полчаса, а там всё равно.

Проценко, прохаживаясь по блиндажу, ждал, когда начальник штаба допишет приказ. Иногда он на ходу взглядывал на Сабурова. Тот спал.

   – Слушай, Егор Петрович, а если Вострикова послать?

   – Можно Вострикова, – согласился начальник штаба. – Вы на словах ничего не будете добавлять, только приказ?

   – Плохой приказ, если к нему надо ещё что-то на словах добавлять.

   – Если на словах не добавлять, можно Вострикова.

   – Я бы его послал, – кивнул Проценко на Сабурова, – да трудно в третий раз за ночь идти.

   – Идти труднее, а дойти легче, – заметил начальник штаба. – Он на животе уже два раза прополз, каждый бугорок, каждую ямку знает.

   – Да... – опять протянул Проценко. – Придётся. Должен быть там приказ. Алексей Иванович, – растолкал он Сабурова.

   – Да, – поднялся Сабуров с той готовностью, с какой спохватываются накоротке заснувшие люди.

   – Вот приказ, возьми, – сказал Проценко. – Когда дойдёшь до Ремизова, пусть дадут нам зелёную и красную ракету над Волгой. А если ракет нет – три очереди из автоматов трассирующими. И после паузы ещё одну. Отсюда будет видно?

   – Да, – подтвердил Сабуров.

   – Буду знать, что дошёл и приказ донёс. Ты по дороге-то не заснёшь? – спросил Проценко, похлопывая Сабурова по плечу. – Вдруг проснёшься, а уже день?

   – Не засну. Немцы не дадут.

   – Разве что немцы, – усмехнулся Проценко. – Здорово устал?

   – Ничего, не засну, – повторил Сабуров.

   – Ну, ладно. Садись за стол.

Сабуров присел к столу, а Проценко, приоткрыв дверь, крикнул:

   – Как там насчёт чая?

Потом Проценко сам вышел за дверь и тихо отдал какое-то распоряжение. Через две минуты, когда Проценко, Сабуров и начальник штаба сидели рядом за столом, Востриков внёс медный поднос, на котором, кроме трёх кружек с чаем, была горстка печенья и стояла только что вскрытая банка с вишнёвым вареньем.

   – Вот, – сказал Проценко, – варениками угостить не могу, а украинской вишней – пожалуйста. – Он повертел в руках банку и подчеркнул ногтем надпись на этикетке. – «Держконсервтрест. Киев». Чуешь? С Киева вожу.

   – Так всё время с Киева и возите? – спросил Сабуров.

   – Сбрехал, конечно. Где-то под Воронежем выдали. Люблю вишню... Ну, давайте чай пить.

Теперь Проценко уже не возвращался к своим сомнениям – посылать Сабурова или не посылать. Выражать излишнее беспокойство – значило напоминать человеку, что ты думаешь о его возможной гибели. И Проценко неожиданно завёл разговор о школе червонных старшин при ВУЦИКе, где он когда-то учился.

   – Ничего учили. Вид был хороший: форма, галифе. Между прочим, хотя тогда и не принято было, но даже танцам и хорошим манерам учили.

   – Ну и как, научили? – усмехнулся начальник штаба.

   – А что, разве не заметно?

   – Как когда.

Сабуров выпил кружку горячего чаю, и ему опять захотелось спать. После второй он как будто немного разгулялся. Варенье было вкусное, какое он любил с детства, – без косточек. Проценко приказал подать по третьей кружке. Тут Сабуров почувствовал, что пора идти, и, сделав несколько глотков, поднялся.

   – Что же не допил? – спросил Проценко.

   – Пора, товарищ генерал.

   – Значит, если ракет нет, дадите автоматные очереди, три и одну.

   – Ясно, – сказал Сабуров.

   – В сторону Волги...

   – Ясно.

Откозыряв, Сабуров повернулся и вышел. Проценко и начальник штаба помолчали.

   – Ну, как, – обратился Проценко к вошедшему штабному командиру, – людей из батальонов вывели сюда?

   – Выводят.

   – Поторапливайтесь, скоро рассвет. Тогда выводить будете – людей потеряете... Считаешь, дойдёт? – подумав о Сабурове, спросил Проценко начальника штаба.

   – Надеюсь, что да.

   – И я надеюсь. Была минута, когда отправлял его, хотел сказать прямо: дойдёшь в третий раз – орден Ленина тебе, генеральское слово. Не утвердят – свой сниму, отдам!

Тем временем Сабуров полз по окончательно обледеневшей земле. То ли дело близилось к рассвету и немцы считали, что никто здесь больше не пойдёт, то ли им просто надоело всю ночь стрелять по берегу, но он уже прополз половину пути, а сверху не грохнуло ни одного выстрела. Его даже начало пугать это – не будет ли засады? Он взвёл парабеллум и, отвязав от пояса одну «лимонку», взял её в правую руку. Хотя так ему было труднее ползти, но он не выпускал гранаты, держа её таким образом, чтобы метнуть в первое же опасное мгновение. Потом он вспомнил о приказе. Ну что ж, вторую гранату в крайнем случае он бросит себе под ноги. Он благополучно прополз ещё полсотни шагов и начал отгонять эти мысли. Подсознательное чувство говорило ему, что и на этот раз всё сойдёт. И действительно, он дополз до развалин на той стороне без единого выстрела за всю дорогу.

   – Опять ты, Сабуров? – откликнулся Григорович.

   – Я.

   – А Филипчук где?

   – Убит.

   – Где?

   – Шагов семьдесят не доползли, – сказал Сабуров и вспомнил мёртвое лицо Филипчука. Возвращаясь сюда, он спросил у командира роты, вытащен ли Филипчук. Услышав, что вытащен, он захотел сам посмотреть, где лежит тело, и посветил ручным фонарём в лицо Филипчуку. Лицо было бледно. Кто-то из бойцов стёр с него грязь и кровь. И в который раз в жизни Сабурову стало не по себе, что вот с этим человеком какой-нибудь час назад он перешёптывался. «Ты здесь?» – говорил он. «Я здесь», – отвечал Филипчук.

Войдя к Ремизову, Сабуров вручил ему приказ. Ремизов прочёл приказ, потом спросил о Филипчуке. Повторился почти тот же разговор, что с Григоровичем.

   – А документы принёс? – спросил Ремизов.

   – Генералу отдал. Приказано дать сигнал, что я добрался. У вас зелёные и красные ракеты есть?

   – Должны быть. Посмотри, Шарапов, есть ракеты?

   – Ракеты все, товарищ полковник.

   – Тогда приказано дать три автоматные очереди трассирующими над Волгой. Три сразу и одну вслед.

   – Это можно, – оживился Ремизов и снова крикнул: – Шарапов! Помоги мне встать.

Шарапов помог ему встать, и он, кряхтя и разминаясь, пошёл по блиндажу.

   – Дай мне автомат и диск с трассирующими. Пойдёмте, Сабуров. Я сам, коли так, тоже очередь дам.

Шарапов и ещё один автоматчик вышли из блиндажа вслед за Ремизовым и Сабуровым.

   – Становись рядом со мной. Стрелять по команде «три», очередью. Будем считать, что это наш прощальный салют Филипчуку. – Ремизов повернулся к автоматчику. – Отдайте свой автомат капитану. Возьмите, Сабуров. Вместе с вами помянем товарища!

Небо уже начинало сереть, когда по команде «три» они выпустили по автоматной очереди. Светящиеся трассы пуль, изгибаясь где-то в конце пути, взлетели высоко в тёмно-сером воздухе над Волгой. Ремизов дал вдогонку ещё одну очередь и посмотрел на Сабурова, как раз в эту минуту хотевшего сказать, что ему пора идти обратно.

   – Не пущу вас, уже светает. И вообще не пущу. До трёх раз судьбу испытывать можно, больше не надо. Пробьёмся завтра ночью – вернётесь.

   – У меня там батальон без командира, – сказал Сабуров.

   – А у меня тут два батальона без командиров. Идите спать. Шарапов, устрой капитана на комиссарскую койку. Погиб у меня комиссар. Прекрасный был человек. Только месяц назад из райкома партии прислали. Воевать не умел, а бодрость душевную даже в меня, в старого чёрта, вселял. Очень жалею. Даже удивительно, как жалею. Пойдёмте в блиндаж.

XIX

Когда Сабуров проснулся, было уже три часа дня: он проспал почти восемь часов. В углу блиндажа кто-то копошился.

   – Кто там? – спросил Сабуров.

   – Я.

Перед ним стояла толстая девушка, рукава у неё были засучены, а поверх гимнастёрки надет передник.

   – А где полковник? – спросил Сабуров.

   – На передовой.

   – А где у вас передовая?

   – А тут, рядом.

Сабуров спустил ноги на пол и только теперь обнаружил, что во время сна кто-то снял с него сапоги и портянки.

   – Сидите, – сказала девушка. – Портянки сушатся, сейчас принесу.

   – Кто же это с меня сапоги снял? – спросил Сабуров.

   – Ясно кто – Шарапов.

Девушка вышла и тут же вернулась, держа в одном руке покоробившиеся просушенные сапоги Сабурова, а в другой – портянки.

   – Нате, надевайте.

   – Как вас зовут? – спросил Сабуров.

   – Паша.

   – Что ж вы тут одна за всех?

   – Одна, – ответила Паша, – все на передовую ушли, и телефон там.

   – Стало быть, вся охрана штаба на вас возложена? – спросил Сабуров, подвёртывая портянки.

Паша промолчала, видимо не одобряя этого праздного вопроса.

   – Кушать хотите?

   – Хочу.

   – Полковник приказал, чтобы вы, как проснётесь и покушаете, к нему шли. Вас автоматчик проводит.

   – А чем же ты меня кормить будешь?

Паша огорчённо пожала плечами: этот вопрос ей доставил страдание.

   – Кицытратом. Грешневым. Кушали?

   – Случалось.

   – Я в него сала положила. А чего завтра буду готовить, не знаю.

   – Всё ещё не стала Волга? – спросил Сабуров.

   – А шут её знает. То говорят – стала, то – не стала. А продуктов не везут. Вот и мучайся.

Она вышла и вернулась со сковородкой каши.

   – Кушайте.

Потом полезла в угол, достала флягу, встряхнула и, не спрашивая Сабурова, налила ему полстакана.

   – Где Шарапов? – спросил Сабуров.

   – С полковником. Он всегда с полковником, от полковника не отстаёт.

Она, не дожидаясь приглашения, села на табуретку напротив Сабурова и, подперев рукой подбородок, стала его разглядывать. В полку она, наверное, уже всех разглядела, а он был повешен.

   – Ну, что ты смотришь? – спросил Сабуров.

   – Ничего, так. Теперь у нас будете?

   – Нет, не у вас.

   – А чего же вы?

   – Временно сюда прибыл. Завтра отбуду. Как, можно?

   – А почему же нельзя? – не поняв шутки, сказала она. – Может, ещё чего хотите покушать, так больше нет ничего. Может, чаю ещё хотите, так чай есть.

   – Нет, не хочу, – ответил Сабуров.

   – А Сергей Васильевич всегда чай пьёт.

   – Кто это Сергей Васильевич?

   – Да полковник.

   – Ну, а я не хочу.

   – Как ваше желание. Может, вам шоколаду дать?

   – Нет.

   – Сергей Васильевич сказал, чтоб вас всем, что есть, кормить.

Спасибо, не хочу.

   – Ладно, как хотите, а то у него одна плитка осталась, – как показалось Сабурову, с некоторым облегчением сказала девушка.

   – Так где же автоматчик? – спросил он, доев концентрат.

   – Там, в окопе.

Сабуров поднялся.

   – Спасибо.

   – Будьте здоровы. Вы чего-то кушаете мало.

Сабуров вышел. В окопе около блиндажа его действительно ждал автоматчик.

   – Ну что ж, пойдём до полковника, – сказал Сабуров.

   – А что до него идти, товарищ капитан? – сказал автоматчик. – До него рукой подать.

В хозяйстве Ремизова чувствовалась аккуратность. Вперёд от блиндажа, через развалины, шли ходы сообщения, прерывавшиеся только там, где можно было безопасно пройти в рост.

Через пять минут Сабуров был на наблюдательном пункте, устроенном довольно остроумно. На самом краю обрывистого оврага, отделявшего здесь позиции Ремизова от немцев, стоял разрушенный дом, по остаткам которого беспрерывно била немецкая артиллерия. Ремизов подкопался под фундамент и внизу под ним сделал довольно просторную землянку с двумя замаскированными глазками в сторону немцев.

Земля за ночь окончательно обледенела. На дне оврага лежал опрокинутый, сорвавшийся с откоса танки валялось много трупов.

   – Как позавтракали? – вместо приветствия спросил у Сабурова Ремизов.

   – Отлично, товарищ полковник.

   – Значит, Паша не подвела. Она кулачка: всё для меня бережёт. Никак её к гостеприимству не приучу.

   – Наоборот, – сказал Сабуров, – даже шоколаду мне предлагала.

   – Неужели? Ну, это прогресс. Тихо сегодня у меня. Зато, кажется, там на генерала нажимают. Слышите?

Действительно, левее слышалась стрельба.

   – По звукам судя, уже два раза до гранатного боя доходило. Я бы на вашем месте после таких пластунских подвигов сутки спал. Приказал не будить. Конечно, в крайнем случае разбудили бы, но пока ничего такого нет. Шевелиться – шевелятся, это да. Вот извольте бинокль.

Сабуров взял из рук Ремизова бинокль и долго просматривал ту сторону оврага. То здесь, то там перебегали люди. В просветах между домами промелькнул один, потом другой танк.

   – Бомбили уже? – спросил Сабуров.

   – У нас нет. Тот, левый берег бомбили. Все «катюш» ловят. «Катюши», как всегда, арии пели утром. Отдохнули?

   – Вполне.

   – Сегодняшний день вы у меня прямо как прикомандированный офицер Генерального штаба – можете наблюдать за общим ходом боя. Впрочем...

Ремизов, прихрамывая, отвёл Сабурова в сторону, она вышли из блиндажа и оба прислонились к стене окопа.

   – Впрочем, – повторил Ремизов, – хорошо, если бы вы пошла на правый фланг. У меня такое чувство, что они сегодня мной но интересуются, я для них уже отрезанный ломоть. Считают, что всегда успеют разделаться. Но всё же, на всякий случай, пойдите. У меня на правом фланге слабенько – лейтенант Галышев батальоном командует, совсем мальчик. Всех поубивало вчера, что сделаешь? До вечера понаблюдайте там от моего имени. Если надо будет, команду примете. А ночью вместе пробиваться будем. Тут уже я вас от себя никуда... Хорошо?

   – Хорошо, – согласился Сабуров, удивляясь той непринуждённой мягкости, с какой разговаривал Ремизов, хотя совершенно ясно было, что он приказывает.

   – Ну-ка, пойдёмте в блиндаж, – быстро сказал Ремизов, когда тяжёлый снаряд разорвался наверху, в сотне шагов от них. Он потянул за рукав Сабурова. – Мне кажется, они очень хорошо знают, где мой наблюдательный пункт, но сверху меня не пробьёшь, а чтоб в эти окошечки прямое попадание было, нужно пушечку выкатить прямо на ту сторону оврага, напротив меня. Вот тогда попадут. Они уже два раза выкатывали, но мы сшибали. А в третий раз боятся. Ночью, правда, попробовали, но попасть не могут. Они ведь артиллеристы изрядно плохие. Вот, слышите, всё по нас...

Они переждали палет в блиндаже.

   – Ну, теперь, наверное, на четверть часика передышку сделают. Идите, вас автоматчик проводит.

Землянка командира батальона была вырыта так же, как и наблюдательный пункт у Ремизова, под фундаментом разбитого дома, и из неё назад вёл точно такой же глубокий ход сообщения.

Командир батальона Галышев, как и рекомендовал его Ремизов, оказался совсем молодым парнем, только недавно выпущенным из военного училища. Впрочем, он приобрёл уже фронтовые привычки, и когда они с Сабуровым присели у выхода из блиндажа, Галышев, вытащив из-за голенища кисет, скрутил таких размеров самокрутку, что Сабуров невольно улыбнулся.

   – Дайте и мне, не курил со вчерашнего вечера.

   – Где командир батальона? – послышался сзади них знакомый голос.

   – Здесь, – сказал Галышев и радостно улыбнулся. – Здесь, Анечка, я теперь командир батальона.

Сабуров повернулся и встретился глазами с Аней.

Аня, которая, входя, рылась в своей санитарной сумке, сразу удивлённо и устало опустила руки и теперь стояла, безмолвно глядя на Сабурова.

   – Аня, – сказал он и шагнул к ней.

Она продолжала стоять неподвижно. Только подняла на него глаза. И них стояли крупные слёзы.

   – Как, вы здесь? – наконец спросила она. – Когда вы пришли?

   – Ночью.

   – Это, значит, вы пришли из дивизии, да?

   – Я, – ответил Сабуров.

   – А мы все думали, кто бы мог прийти. Но я не думала, что это вы. – Она была так удивлена и взволнована, что впервые за последнее время снова обращалась к нему на «вы».

Он стоял и молча смотрел на неё.

   – У вас раненые есть? – повернулась Аня к Галышеву.

   – Есть двое.

   – Сейчас мы их в овраг снесём. Значит, вы здесь? – Она смотрела на Сабурова так, словно всё ещё не могла в это поверить.

   – Здесь.

Не меняя выражения лица, она потянулась, обняла его за шею обеими руками, коротко поцеловала в губы и снова опустила руки.

   – Как хорошо, – сказала она. – Я очень боялась.

   – Я тоже, – сказал Сабуров.

Галышев молча наблюдал за этой сценой.

   – Сейчас пойдём, – ещё раз сказала ему Аня и подвинулась к Сабурову.

   – Ты что, насовсем здесь? – Теперь, после поцелуя, она, словно оправившись от болезни, во время которой у неё отшибло память, стала ему говорить опять «ты».

   – Нет, – сказал Сабуров. – Как только соединимся, вернусь к себе.

   – Проводи меня немного по окопу. Там меня санитары ждут.

   – Сейчас я приду, товарищ лейтенант, – сказал Сабуров Галышеву и пошёл вслед за Аней.

За поворотом, там, где Галышеву уже не было их видно, Аня взяла Сабурова за ремень и спросила:

   – Ты ничего не говорил?

   – Что не говорил?

   – Чтобы вместе. Я очень хочу, чтобы вместе. Я тебе не говорила, но очень хочу...

   – Пока не говорил.

   – Мне показалось, когда мы с тобой сюда, на этот берег, переехали, что здесь не до того, чтобы говорить. И тебе так показалось?

   – Да.

   – Но ведь теперь так всё время будет. А может быть, и хуже. И здесь и там у тебя, везде одинаково.

   – Да.

   – Так почему тебе стыдно попросить?

   – Мне не стыдно, – сказал Сабуров. – Я попрошу.

   – Попроси... Очень страшно было, когда вчера нас совсем отрезали. Я подумала, что, может быть, больше тебя никогда не увижу. Я хочу вместе. Нет, нет, не слушай, делай как хочешь. Но я всё-таки хочу вместе. Вот если бы сейчас сюда бомба попала, мне это не страшно, потому что вместе. Я храбрее буду, если мы вместе, понимаешь? И ты, наверное, тоже. Да?

   – Наверное, – с некоторым колебанием сказал Сабуров, подумав, что, если Аня будет рядом с ним, может быть, он действительно меньше будет бояться за себя, но за неё, пожалуй, будет бояться ещё больше.

   – Наверное, – не заметив его колебания, повторила Аня, – я знаю, у тебя так же, как у меня. А у меня так. Ну, я пойду раненых переносить. Тебе нельзя отсюда уйти?

   – Нельзя.

   – Я знаю. Ты не представляешь, сколько их у нас сейчас в овраге, никогда не было столько. Это потому, что через Волгу переправиться нельзя. Я пойду, – ещё раз сказала опа, протянув Сабурову руку.

Только сейчас Сабуров заметил, что у неё другая шинель – не та, в которой он видел её раньше.

   – Откуда у тебя эта шинель?

   – Это не моя, мне с убитого дали. Вот видишь. – И она показала на маленькую дырочку на левой стороне груди. – А так совсем целая. В мою мина попала и изорвала в кусочки.

   – Как мина?

   – Мне жарко было, когда я вчера раненых выносила, я сияла её и сложила аккуратненько, – знаешь, как на койке шинель складывают, – а в неё как раз мина угодила.

Сабуров задержал её руку в своей. Он увидел, что шинель ей не по росту и рукава подвёрнуты. Сукно натёрло ей руку, и там, где был край рукава, на руке остались поперечные ссадины.

   – Ну-ка, дай другую, – сказал он.

На другой руке было то же самое.

   – Видишь, как натёрла, – заметил Сабуров. – Ты скажи, чтобы тебе дали другую шинель.

   – Хороню.

   – Непременно скажи.

Он крепко сжал её руки в своих, поднёс к губам и по нескольку раз поцеловал каждую руку там, где были ссадины.

   – Ну, иди, – сказал он. – Я увижу Проценко и попрошу, чтобы мы были вместе.

   – Он не откажет, – сказала Аня. – Ни за что не откажет.

Она глубоко засунула руки в карманы, наверное, чтобы Сабурову больше не было её жалко, и пошла по ходу сообщения.

Проведя у Галышева почти спокойный день, Сабуров, когда стемнело, возвратился на командный пункт к Ремизову. Ремизов курил, полулёжа на койке. Поодаль сидел начальник штаба.

В блиндаже была тишина, какая бывает, когда всё уже решено и подготовлено, больше никаких распоряжений отдавать не нужно и остаётся только дожидаться назначенного часа.

   – Майора Анненского, – сказал Ремизов, – я оставляю здесь командовать всем остальным участком, а сам пойду со штурмовыми группами.

Начальник штаба за спиной Ремизова делал знаки Сабурову, означавшие, что пойти со штурмовыми группами должен именно он, Анненский, а полковник должен как раз остаться, потому что он ранен и идти ему бессмысленно. Так, по крайней мере, понял его Сабуров.

   – Что вы там жестикулируете? – не поворачиваясь, спросил Ремизов. – Я не вижу, но чувствую. Меня вы не уговорите и напрасно капитану знаки подаёте, он меня тоже не уговорит, да и уговаривать не будет. Да, капитан?

   – Так точно, – сказал Сабуров, зная по себе, что в таких случаях спорить бессмысленно. – Но мне, надеюсь, разрешите находиться при вас?

   – Как с утра условились, уговор дороже денег. Будете со мной, скорей до своих доберётесь.

   – А вы, Семён Семёнович, – обратился Ремизов к Анненскому, – хороший командир, по вам уже пора полк получать. Серьёзно. Я так генералу и скажу при случае. У вас слишком много темперамента для начальника штаба. Начальник штаба должен быть расположен к некоторому уединению, к блиндажу в пять накатов. Да, да, я без иронии вам говорю. А вы, если вашего командира полка обстреляли за день три раза, а вас только два, уже считаете, что вы позорно окопались и что вам необходимо поскорее лично сходить в атаку, чтобы восстановить своё душевное равновесие. И не спорьте со мной: вам пора на командную должность. И если вам попадётся такой же начальник штаба, как мне, и вам придётся всё время держать его за фалды, чтобы не убегал на передовую, вот тогда вы меня поймёте и посочувствуете. – Ремизов рассмеялся.

Анненский молчал, обескураженный неожиданным оборотом разговора. Подозвав Шарапова, Ремизов с его помощью надел поверх гимнастёрки ватник, затянулся ремнём и нахлобучил фуражку.

   – Не люблю пилоток, – сказал он, поймав взгляд Сабурова. – Может, и удобней, но лихости нет. – Потом, приложив руку тыльной стороной к козырьку, проверил, правильно ли сидит фуражка, прицепил к поясу две гранаты и взял автомат. Сделав все эти приготовления, Ремизов посмотрел на часы, Сабуров, который знал из приказа Проценко, что атака должна начаться ровно в двадцать два, тоже взглянул на свои часы. Оставалось двадцать минут.

Через пять минут они уже сидели в узком, спускавшемся к Волге овражке с нарытыми по откосам окопами, – здесь по приказу Ремизова сосредоточивались штурмовые группы.

Люди сидели в окопах, держа в руках оружие, прислонившись к земляным стопкам и друг к другу. Разговоры велись шёпотом. В одну сторону до немцев было метров двести, зато в другую, насколько позволяли судить дневные расчёты, всего полсотни. Разговаривали только тогда, когда над головой, вереща, проходил У-2.

   – Опять королевская авиация полетела, – сказал кто-то рядом с Сабуровым, когда ещё один У-2 прожужжал над оврагом.

   – Кукурузник.

   – А у нас на Северо-Западном его «лесником» звали.

   – Где как. Где какая природа...

   – Через три минуты должна начаться артподготовка, – сказал Ремизов. – Гранат помногу взяли? – обратился он к бойцам, сидевшим рядом с ним в окопе.

   – По шесть штук, товарищ полковник, – отрапортовал сержант.

   – Тише, не кричи, – сказал Ремизов. – По шесть? Это ничего. А ежели стена, а за стеной немцы и не обойти её?

   – Тогда взорвём, товарищ полковник, – ответил сержант.

   – А тол взяли?

   – А как же, товарищ полковник!

   – А чего у тебя винтовка без штыка? – спросил Ремизов одного из бойцов.

   – У меня вот сестрица есть. – Боец хлопнул рукой по зазвеневшей на боку сабле.

   – Казак, что ли?

   – Из конного корпуса Героя Советского Союза генерал-майора Доватора.

   – Что ж ты, казак, а не на коне? – усмехнулся Ремизов.

   – Я про коня забыл. С лета в глаза не видел.

   – Скучаешь?

   – Здесь скучать нет возможности, товарищ полковник.

   – Пора. – Ремизов подозвал к себе командира роты, который непосредственно руководил атакой, спросил его, всё ли готово.

   – Всё, – ответил тот.

   – Значит, начинаете выдвигаться после первых же залпов с левого берега. Понятно?

   – Так точно.

   – Пора, – второй раз нетерпеливо повторил Ремизов, повернувшись лицом к Волге.

Сабуров тоже повернулся. И как раз в этот миг далеко, на левом берегу, вспыхнуло зарево, и гремящие снаряды «катюш» пронеслись над головами.

Вслед за «катюшами» с левого берега заговорила артиллерия. Наши тяжёлые снаряды шли прямо над головой. Впереди у немцев всё небо было в красных вспышках. Когда снаряды рвались особенно близко, вспышки вырывали из тьмы то угол дома, то обломок стены, то железные лохмотья изуродованных бензиновых цистерн. Штурмовые группы стали вылезать из оврага и выползать вперёд. Один тяжёлый снаряд разорвался совсем близко от оврага.