Текст книги "Священная война. Век XX"

Автор книги: Константин Симонов

Соавторы: Андрей Платонов,Владимир Беляев,Леонид Леонов,Евгений Носов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 57 страниц)

XXVI

Поп» день прошёл в подготовке к ночному наступлению. Всё делалось быстро, без задержек и с удивительной готовностью. Казалось, лихорадочная жажда деятельности охватила всех. Уже через два часа Сабурову позвонил начальник штаба дивизии и сказал, что тридцать человек собраны. Артиллеристы с разных участков дали три пушки для того, чтобы после взятия дома сразу же, ночью, вкатить их туда. Петя в углу блиндажа возился с автоматами – своим, Сабурова и Масленникова, так тщательно прочищая и смазывая их, как будто от этого зависела судьба операции. Он даже вытащил из угла порванную холщовую сумку Сабурова для гранат и тщательно заштопал её. Той строжайшей тайны, которой требуют военные уставы во время подготовки к операции, на этот раз в батальоне соблюдено не было. Напротив, каждый знал, что ночью готовится захват дома, и радовался этому, хотя кому-то из них, наверно, предстояло именно в эту ночь сложить свою голову.

И далёкая непрекращавшаяся канонада, говорившая, что наступление продолжается, и эта неожиданная идея захвата дома после долгого стояния в обороне – всё, вместе взятое, заставляло не думать о смерти или, точнее, думать о ней меньше, чем обычно.

Под вечер в батальон явился Ремизов. Он сказал, что его люди и люди Проценко уже готовы и ждут. Они вчетвером – Ванин, Масленников, Сабуров и Ремизов – наскоро закусили, не особенно сытно, потому что Петя, занятый чисткой автоматов, на этот раз сплоховал, и договорились о распределении обязанностей. Ванин должен был остаться в батальоне. Кстати сказать, он только что вернулся из роты. Весь день на позициях продолжалась обычная стрельба, и немцы даже переходили два раза в небольшие атаки. Словом, всё шло так, как будто на севере не было этой всё перевернувшей в сознании людей канонады. Теперь Ванину предстояло дежурить ночь в штабе батальона, кого-то одного всё-таки следовало оставить здесь. Он согласился, хотя Сабуров видел по его лицу, что он недоволен и с трудом сдерживается. Зато Масленников, был в отличном настроении. Ему предстояло идти вместе с Сабуровым и Ремизовым в дом к Конюкову.

Сразу же, как стемнело, Сабуров вместе с первой партией бойцов и Масленниковым благополучно перебрался в дом Конюкова.

   – Товарищ капитан, разрешите спросить? – Этими словами Конюков встретил Сабурова.

   – Ну?

   – Канонадой этой, стало быть, наши немцев в круг берут?

   – Стало быть, да.

   – Вот я так и объяснил, – сказал Конюков. – А то они меня все спрашивают: «Товарищ лейтенант (они меня все лейтенантом зовут, поскольку я начальник гарнизона), товарищ лейтенант, это наши наступают?» Я говорю: «Определённо наступают».

   – Определённо наступают, Конюков, – подтвердил Сабуров. – И мы с тобой будем сегодня наступать.

Потом он передал Конюкову, что Проценко наградил его медалью, на что Конюков, вытянувшись, сказал:

   – Рад стараться!

Конюковцы вместе с прибывшими бойцами тихо, перенося в руках по одному кирпичу, расчищали проходы, через которые должны были выползти из дома штурмовые группы. По ходу сообщения понемногу подносили тол, гранаты, потом притащили несколько противотанковых ружей и два батальонных миномёта.

Когда Сабуров, оставив Масленникова распоряжаться дальше, вернулся к себе на командный пункт, он нашёл там молоденького лейтенанта, командира батареи, доложившего, что три его орудия уже находятся здесь. Лейтенант просил распоряжений о том, как их подкатывать дальше.

   – Кое-где и на руках придётся перенести, – сказал Сабуров.

   – На руках перенесём, – ответил лейтенант с той особенной готовностью, которая была сегодня у всех. – Мы хоть всю дорогу можем на руках.

   – Нет, всю дорогу не надо. Но если зашумите и если даже немцы вам за это голову не снимут, так я сниму.

   – Не зашумим, товарищ капитан!

Сабуров дал ему в провожатые Петю, уже три раза ходившего к Конюкову.

Была полночь, когда Сабуров, собрав в доме своих и ремизовских людей, встретил последнюю партию – тридцать человек, пришедших от Проценко, и, разделив их на мелкие группы, стал переправлять в дом Конюкова. Наконец он снова пошёл туда сам вместе с Ремизовым.

В подвале, под цементными плитами, бойцы устроили курилку и по очереди, тесно усаживаясь на корточки, как куры на насест, курили. Когда не хватало табаку, они втроём или вчетвером затягивались по очереди одной и той же цигаркой. Сабуров вытащил кисет и раздал весь остававшийся у него, превратившийся в крошку табак. Самому ему курить не хотелось. Он всё время мучительно старался вспомнить, не забыто ли что-нибудь и всё ли сделано.

Связисты протянули от дома Конюкова до командного пункта Сабурова провод; днём немцы увидели бы и порвали его, но ночью он мог сослужить свою службу. По этому проводу Сабуров связался с Проценко.

   – Откуда говоришь? – спросил Проценко.

   – Из дома Конюкова.

   – Молодцы. А я как раз хотел сказать, чтоб протянули. Ну, как?

   – Последние приготовления, товарищ генерал.

   – Хорошо. Через полчаса можете начать?

   – Можем.

   – Значит, в ноль тридцать. Хорошо.

Но начали всё-таки не в 0.30, а на сорок пять минут позже. Противотанковые пушки никак нельзя было протащить через пролом, и пришлось по кирпичу разбирать стену.

Наконец, когда все пятьдесят человек, которым предстояло атаковать первыми, были разделены на четыре штурмовые группы, когда сапёры с пакетами тола, гранатами и шедшие с ними автоматчики были окончательно готовы, а дула пушек высунулись из проломов, – в четверть второго был дан шёпотом приказ о начале атаки.

Миномёты рявкнули так оглушительно, что эхо, как мяч, отскакивая от стены к стене, пошло греметь вдоль развалин. Пушки начали бить прямой наводкой, и две штурмовые группы с Сабуровым и Масленниковым двинулись вперёд. Немцы ждали атаки откуда угодно, но только не из этого, как им казалось, полностью блокированного дома. Они стреляли ожесточённо, но беспорядочно: видимо, растерялись.

Как и все ночные бои, эта схватка была полна неожиданностей: выстрелов в упор, разрывов гранат, брошенных прямо под ноги, – всего, что делает в ночном бою главным не количество людей, а решимость и крепость нервов тех, кто дерётся.

Сабуров кого-то застрелил в упор из автомата и несколько раз в темноте спотыкался о камни и падал. Наконец, пробежав через хорошо знакомые ему, полуразрушенные подвальные помещения дома, он выбрался на его западную сторону и, задыхаясь от усталости, приказал одному из оказавшихся рядом бойцов передать, чтобы сюда скорее подтаскивали пушки.

Для немцев всё происшедшее было так неожиданно, что многие из них были убиты, а другие принуждены были бежать из дома раньше, чем сообразили, в чём дело, но сам факт, что русские отбили дом, очевидно, так возмутил немецких начальников, что они собрали всех, кто был под рукой, и, против обыкновения, послали их в контратаку, не дожидаясь рассвета. Первая контратака была отбита. Когда через полчаса, засыпав дом минами, немцы пошли в атаку вторично, Сабуров в душе ещё раз поблагодарил Проценко за то, что тот добавил ему людей. В доме не осталось ни одной целой стены – всюду были развалины и проломы, через которые могли пролезть немцы, и нужно было защищаться в непроглядной темноте.

В разгар второй контратаки немцев к Сабурову подполз Масленников и спросил, нет ли у него гранат.

   – Есть, – ответил Сабуров, отстёгивая от пояса и передавая ему гранату. – Все истратил?

   – Покидал, – признался Масленников виноватым тоном.

   – Скажи, чтобы миномёты сюда перетащили, хотя бы два. Сейчас не понадобятся, а под утро чтобы уже здесь стояли. Мы тут с тобой, Миша, командный пункт устроим и никуда отсюда не уйдём. Понял?

   – Понял.

   – Пойди скажи миномётчикам.

   – Сейчас, – сказал Масленников.

Он весь жил ещё горячкой боя, и ему не хотелось отсюда уходить.

   – Алексей Иванович, – тихо сказал он.

   – Ну? – оторвался Сабуров от автомата.

   – Алексей Иванович, удачно там наступление идёт? Как думаете?

   – Удачно, – подтвердил Сабуров и снова приложился к автомату: ему показалось, что впереди кто-то движется.

   – Окружат их? – спросил Масленников, но не успел получить ответа.

Из пролома слева сразу выскочили несколько немцев, всё-таки нашедших в стене дома незащищённую щель. Сабуров дал длинную очередь, автоматный диск кончился. Он пошарил рукой у пояса, где должна была висеть граната, но её не было – он только что отдал её Масленникову. А немцы подскочили совсем близко, Масленников из-за плеча Сабурова швырнул гранату, но она почему-то не разорвалась. Тогда Сабуров перехватил автомат за дуло и со всего размаху ударил прикладом по возникшей рядом чёрной фигуре. Он размахнулся с такой силой, что не удержался и, обрушив автомат на что-то треснувшее, сам упал лицом вперёд. Это спасло его – длинная автоматная очередь прошла над ним.

Масленников выстрелил несколько раз из нагана и увидел, как немец замахнулся автоматом над лежащим Сабуровым. Отбросив пустой наган, Масленников сбоку прыгнул на немца, и они оба покатились по каменному полу, стараясь перехватить друг у друга руки. Левая рука Масленникова попала между двумя камнями; он услышал, как она хрустнула, и больше не мог ею двинуть. Другой рукой он продолжал сжимать горло немца и катался, оказываясь то поверх него, то под ним. Последнее, что он ощутил, было что-то твёрдое, прижатое к его груди. Немцу удалось вытащить из-за пояса парабеллум, прижать свободной рукой к телу Масленникова и несколько раз подряд спустить курок.

Опомнившись от падения, Сабуров вскочил и увидел чёрный катавшийся под ногами клубок. Потом раздались выстрелы, клубок разорвался, и большая незнакомая фигура стала подниматься на корточки. У Сабурова ничего не оказалось под руками, он рванул с пояса автоматный диск, прямо, как был, в чехле, и опустил на голову немца раз, второй и третий со всей силой, на какую был способен.

Прибежавшие из соседнего подвала автоматчики уже лежали за выступом стены и стреляли. Контратака была отбита.

   – Миша! – крикнул Сабуров. – Миша!

Масленников молчал.

Опустившись на землю, оттолкнув мёртвого немца, Сабуров, шаря руками, дотянулся до Масленникова, ощупал петлицы, орден Красной Звезды на гимнастёрке, потом дотронулся до лица Масленникова и снова позвал: «Миша». Масленников молчал. Сабуров ещё раз ощупал его. Слева, у сердца, мокрая гимнастёрка прилипала к пальцам. Сабуров попробовал поднять Масленникова. У него мелькнула дикая мысль, что если он сейчас поднимет Масленникова так, чтобы тот стоял, то это очень важно – тогда, наверное, он будет жив. Но тело Масленникова беспомощно обвисло на его руках. Тогда Сабуров поднял его на руки, так же как Масленников четыре дня назад поднял Аню, и понёс, переступая через камни.

   – Пушки выкатили? – спросил он, услышав голос артиллерийского лейтенанта, подававшего команды.

   – Да.

   – Где поставили? – опять спросил Сабуров, стоя так, словно он забыл, что на руках его лежит Масленников.

   – Одну здесь, а две по флангам.

   – Правильно.

Дойдя до подвала, где оставался ещё кусок цементного потолка и можно было зажечь спичку, он опустил на пол тело Масленникова и сел рядом с ним.

   – Миша, – позвал он ещё раз и, чиркнув спичкой, сразу прикрыл её рукой.

В слабом свете перед ним мелькнуло бледное лицо Масленникова с закинутыми назад кудрявыми волосами, одна прядка которых, мокрая и беспомощная, прилипла ко лбу. Сабуров поправил её.

Хотя всего несколько минут отделяло их последний разговор от этого безмолвия, но Сабурову казалось, что прошло бесконечно много времени. Он вздрогнул и горько заплакал, второй раз за эти пять дней.

Через час, когда кончилась последняя немецкая ночная контратака и стало ясно, что немцы решили отложить следующие атаки до утра, Сабуров позвал к себе командира сапёрного взвода, участвовавшего в штурме дома, и приказал ему вырыть могилу для Масленникова.

   – Здесь? – удивлённо спросил сапёр, знавший, что при всякой возможности тела убитых командиров выносили из боя куда-нибудь назад.

   – Да, – сказал Сабуров.

   – Может, лучше на нашей территории?

   – Здесь, – сказал Сабуров. – Это теперь тоже наша территория. Выполняйте приказание.

Сапёры поковыряли землю, пробуя найти рядом с фундаментом менее обледенелый грунт, но промёрзшая земля не поддавалась лопатам и ломам.

   – Что вы копаетесь? – угрюмо спросил Сабуров. – Я вам покажу, где вырыть могилу.

Он повёл сапёров в самый центр дома, где наверху, как чёрные кресты, ещё виднелись остатки перекрытий.

   – Вот здесь. – Он гулко ударил сапогом в бетонный иол. – Пробейте бурку, заложите тол, взорвите и похороните.

Голос его был непривычно суров. Сапёры быстро сделали бурку, заложили тол и подожгли запал. Раздался коротким взрыв, мало чем отличавшийся по звуку от минных разрывов, слышавшихся кругом. В развороченном полу образовалась яма. Из неё выгребли обломки кирпичей и бетона и опустили туда тело Масленникова. Сабуров спрыгнул в яму. Он снял с Масленникова шинель, с трудом вынул из рукавов уже окоченевшие руки, накрыл тело шинелью по горло. Чуть брезжил рассвет, и когда Сабуров наклонялся, он хорошо видел лицо друга. Переложив к себе в карман документы из гимнастёрки Масленникова и отвинтив орден, он поднялся и спросил:

   – У кого винтовки?

   – У всех есть.

   – Залп в воздух и засыпайте могилу. Я скомандую. Раз! Два! – Сабуров перезарядил свой автомат и выстрелил вместе со всеми. Короткий залп сухо прозвучал в холодном воздухе.

   – Теперь засыпайте. – Он отвернулся от могилы, не желая видеть, как комья цемента и камни будут сыпаться и ударяться о тело человека, которого ещё час назад он не мог представить себе мёртвым. Он не поворачивался, но чувствовал спиной, как падают холодные обломки камней в могилу, как они громоздятся всё выше, как звук становится всё тише, потому что их всё больше и больше. И вот уже скребёт сапёрная лопатка, сровнивая их с уровнем пола.

Сабуров присел на корточки, вынул из кармана блокнот и, выдрав листок, нацарапал на нём несколько строк. «Масленников убит, – писал он. – Я остаюсь здесь. Если вы согласны, считаю целесообразным, чтобы Ванин со штабом тоже перешёл вперёд, ближе ко мне, в дом Конюкова. Сабуров».

Подозвав связного, он приказал отнести записку Ремизову.

   – Ну, а теперь будем воевать, – сказал Сабуров прежним угрюмым голосом, в котором дрожала готовая сорваться слеза. – Будем воевать тут, – повторил он, не обращаясь ни к кому в отдельности. – Командир роты здесь? – позвал он.

   – Здесь.

   – Пойдём. Там, в правом флигеле, нужно подрыть под фундамент пулемётные гнёзда. У тебя пулемёты на первом этаже стоят?

   – Да.

   – Разобьют. Надо подрыть под фундамент.

Они прошли несколько шагов, топая по цементному полу. Сабуров вдруг остановился.

   – Подожди.

Была минута тишины, когда не стреляли ни мы, ни немцы. Сквозь развалины дул леденящий западный ветер, и, доносимые ветром, отчётливо слышались обрывки канонады на западе.

На Средней Ахтубе, в пятидесяти километрах от Сталинграда, – там, куда не доносилась далёкая канонада и куда только ещё начинали доходить первые слухи о наступлении, рано утром в избе, служившей операционной, на носилках лежала Аня. Ей уже сделали одну операцию, но так и не вынули глубоко сидевшего осколка. Она в эти дни то приходила в сознание, то снова теряла его и сейчас лежала неподвижная, бледная, без кровинки в лице. Всё было готово, и ждали главного хирурга, согласившегося сделать повторную операцию, на которую теперь возлагались все надежды. Врачи переговаривались между собой.

   – Как вы думаете, Александр Петрович, выживет? – спросила молодая женщина-врач у пожилого хирурга в надвинутом по самые брови белом колпаке.

   – Вообще нет, а у него, может быть, и выживет, – сказал хирург. – Если сердце выдержит, может выжить.

Распахнулась дверь, и из соседней половины избы, потянув за собой полосу холодного ветра, вошёл быстрыми шагами маленький приземистый человек, вытянув вперёд руки с грубыми толстыми красными пальцами, которые, очевидно, были у него уже протёрты спиртом. Под его густыми буро-седыми усами топорщилась зажатая в углу рта папироса.

   – На стол, – распорядился он, посмотрев в ту сторону, где на носилках лежала Аня. – Зажгите мне папиросу.

Ему поднесли спичку, и он, приблизив к ней папиросу, закурил, всё так же держа руки впереди себя.

   – Говорят, – сказал он, подходя к операционному столу, – что наши войска перешли в общее наступление, взяли Калач и окружают немцев за Сталинградом. Всё. Всё. – Он сделал руками решительный жест. – Подробности потом, после операции. Возьмите у меня папиросу. Дайте свет.

Шли вторые сутки генерального наступления. В излучине Дона, между Волгой и Доном, в кромешной тьме ноябрьской ночи, лязгая железом, ползли механизированные корпуса, утопая в снегу, медленно двигались машины, взрывались и ломались мосты. Горели деревни, и вспышки орудийных выстрелов смешивались на горизонте с заревами пожарищ. На дорогах, среди полей, чёрными пятнами лежали успевшие окостенеть за ночь мёртвые тела.

Проваливаясь в снег, нахлобучив ушанки, прикрываясь руками от ветра, шла по снежным полям пехота. На руках, через сугробы, перетаскивали орудия, рубили сараи и настилали из досок и брёвен колеблющиеся мостки через овраги.

Два фронта в эту зимнюю ночь, как две руки, сходившиеся по карте, двигались, всё приближаясь друг к другу, готовые сомкнуться в донских степях, к западу от Сталинграда.

В этом охваченном ими пространстве, в их жестоких объятиях ещё были немецкие корпуса и дивизии со штабами, генералами, дисциплиной, орудиями, танками, с посадочными площадками и самолётами, были сотни тысяч людей, ещё, казалось, справедливо считавших себя силой и в то же время бывших уже не чем иным, как завтрашними мертвецами.

А в газетах в эту ночь ещё набирали на линотипах, как всегда, сдержанные сводки Информбюро, и люди, перед тем как ложиться спать, слушая последние известия по радио, по-прежнему тревожились за Сталинград, ещё ничего не зная о том, взятом с бою, военном счастье, которое начиналось в эти часы для России.

1943-1941

Леонид Леонов
ВЗЯТИЕ ВЕЛИКОШУМСКА [7]7
  Леонов Леонид Максимович (род. в 1899 г.) – русский советский писатель, Герой Социалистического Труда, академик АН СССР, лауреат Ленинской (1957 г.) и Государственных (1943, 1977 гг.) премий. В годы Великой Отечественной войны – военный корреспондент «Правды». В ноябре – декабре 1943 года находился в танковой армии П. С. Рыбалко в ходе проведения Киевско-Житомирской операции. В этих боях отличился 4-й гвардейский танковый корпус во главе с генералом А. Г. Кравченко, уроженцем Киевской области, где пылали бон. Эта деталь в трансформированном виде была использована писателем при создании биографии одного из главных героев повести «Взятие Великошумска» – «великого танкиста» генерал-лейтенанта Литовченко. Однако при всей внимательности Л. Леонова к военным действиям, к вопросам военного искусства и при всей достоверности повести с этой точки зрения во «Взятии Великошумска» не следует искать воспроизведения реальных исторических лиц и событий. Основываясь на фактах, Л. Леонов создал произведение больших обобщений, широкого романтического размаха, смело сочетав здесь приёмы реалистического искусства, углублённого аналитического исследования современности с традиционной народно-героической символикой. Впервые опубликована в журнале «Новый мир», 1944, № 6—7. Печатается по тексту: Леонов Л. М. Собрание сочинений в 10-ти т. Т. 8. М.: Художественная литература, 1983.


[Закрыть]

1

К полночи зарево погасло и оборвалось бессонное бормотанье битвы. Всё замолкло, кроме шептанья падающего снега. Немощная зима снова пыталась запорошить бедную исковырянную землю. Близ рассвета лязг и грохот вступили в эту первозданную тишину. Два прожекторной силы луча пронизали пёстрый мрак метели, где затерялась станция.

Она существовала лишь на картах да в благодарной памяти тех, кто, проездом на тёплые черноморские берега, любовался из вагона на прославленные здешние сады. Из тьмы проступили столбы с пучками порванных проводов, обугленные стены привокзальных строений и, среди прочих останков растоптанной жизни, ряды платформ, ставших на разгрузку. Под брезентами угадывались большие угловатые тела. Вдруг неимоверная воля сдвинула с места это притаившееся железо. Разбуженный, задул ветерок, и когда начальник в высокой шапке вышел из «виллиса», сразу, точно мокрой тряпкой, мазнуло начальника по лицу.

Скорей по привычке, чем из потребности, он вытер усы и пощурился в небо – хватит ли до утра нелётной погоды. Надёжнее мотопехотных и зенитных сторожей она охраняла его танки от чужих глаз и авиации. Правое, с генеральским погоном, плечо его полушубка было залеплено снегом, и часовые признавали хозяина лишь по дерзости, с какой сопроводительные машины проскочили запретную черту оцепленья, да по усердию адъютанта, который, забегая сбоку, светил ему дорогу фонариком.

   – Спрячьте ваше чудо науки и техники, капитан, – попросил генерал, потому что батарейка иссякла, а ноги всё равно по щиколотку тонули в слякоти. – Лучше найдите нашего дежурного по штабу. Я недолго задержусь здесь.

Вместе с офицерами связи из подоспевшего броневичка он миновал груды металлической падали, не убранной после боя, паровозишко со вспоротой боковиной, обошёл разбитые стояки переходного мостика, дважды пролез под платформами и двинулся прямиком в ближайший световой центр ночи; узловая станция допускала одновременную разгрузку нескольких эшелонов. В самом конце её, разместись по сторонам, два танка освещали длинные, из шпальных брёвен, сходни, на которые робко, словно не веря в прочность сапёрной работы, ступали их железные товарищи. Тугой машинный ветер хлестал вдоль путей, уплотняя снегопад; огромные ромбические тени плыли по этому подрагивающему экрану.

Разгрузка происходила в торец. Танки следовали всей длиной состава прежде чем коснуться земли, откуда им предстоял любой, на выбор, путь – либо вперёд, на запад, либо назад, в мартен. Большинство состояло из новичков, мало обкатанных и ещё не вкусивших звонкого, щемящего вдохновенья боя. Они ничего не умели, и люди помогали им, делясь остатками живого тепла, а взамен беря частицу их неуязвимого спокойствия. Они действовали молча, голос растворялся в истошном скрипе дерева, в бешеной пальбе иззябших моторов, и это осатанелое молчанье было внушительней самой отчаянной боевой песни... Негде им было укрыться здесь от стужи, но шёл третий год войны, и горькая злоба за простреленную молодость, за поруганную мечту грела их жарче костра и любой земной привязанности. И ни один ни разу не припечатал матюжком подлой пакости, что сыпалась сверху на погибель солдатской душе.

Так он шёл, наблюдая хлопотню своих продрогших людей, не отдохнувших от долгой дороги. Вдоволь в своё время похлебав щец из походного котелка, он без затрудненья, как букварь, читал их затаённые думки. И, как обучил его когда-то старый учитель Кульков, генерал сохранил привычку читать это вслух, сердцем вникая в каждое слово.

   – Простите, шумно... товарищ генерал, – посунулся было сбоку связист.

   – Я говорю, грозен наш народ, – раздельно повторил генерал, – красив и грозен, когда война становится у него единственным делом жизни. Лестно принадлежать к такой семье...

Он собирался прибавить также, что хорошо, если Родина обопрётся о твоё плечо, и оно не сломится от исполинской тяжести доверья, что впервые у России на мир и на себя открылись удивлённые очи, что народы надо изучать не на фестивалях пляски, а в часы военных испытаний, когда история вглядывается в лицо нации, вымеряя её пригодность для своих высоких целей... Но офицер буркнул что-то невпопад с непривычки к отвлечённым суждениям, да кстати над самым ухом затрещал мотор; розовый снег, мешаясь с пламенем, завихрился у выхлопной трубы... К тому времени вьюга окончательно сравняла командира корпуса со всеми, кто не спал в эту простудную ночь.

Лишь в одном месте, привлечённый необычной тишиной, он замедлил шаг и вытянутой рукой преградил путь собеседнику; офицеры сопровождения остановились сами из-за узости прохода. Здесь кончался эшелон. Вереница машин, терявшаяся в летящей тьме, с выключенными моторами ждала очереди на разгрузку. И хотя тут, в слепящем луче танковой фары, снег висел плотный, как занавеска, сразу делалась ясна причина задержки. Бывалая, вся в рубцах неоднократных сварок, «тридцатьчетвёрка» упиралась левым ленивцем в междупутье, круто обвалившись со сходней. Задние танки громоздились на помосте, и водитель ещё надеялся сползти на малых оборотах, но деревянная клетка трещала и щенилась, шпалы поднимались дыбом с другого конца, и самый танк зловеще кренился на сторону.

Генерал подошёл как раз в минуту, когда лейтенантик в армейском кожухе и с вихром из-под ушанки метнулся к переднему люку.

   – Стой, стой, говорю!.. – кричал лейтенант, в отчаянье поглядывая на шеренгу платформ, груз которых нависал над ним, как улика. – Вылезай теперь, полюбуйся, что ты наделал... вий полтавский!

Мотор заглох, и тем слышней стала сиплая, усталая брань соседних экипажей. Постепенно замолкла и она, едва поняли, что этим не спихнуть железной глыбы, застрявшей у них на пути. Паренёк в матерчатом шлеме понуро стоял посреди, и все, сколько их там было, обступив кругом, смотрели на него с холодком осудительной жалости, как смотрят на погорельца, а насмотрясь, приступили к обсуждению. Они делали это обстоятельно и с удовольствием, видимо отдыхая от перенапряженья, и одни собирались вбивать какие-то железные ползуны под траки, чтоб машина скольжением спустилась со сходней, и уже тащили швеллер от бывшего пакгауза, а другие, напротив, подавали совет приподнять вагой левый борт, а затем пустить его на волю божию. «И таким манерцем мы выйдем из положения!»

   – Узнаю наших, – шепнул ближайшему спутнику генерал. – Любим, когда что-нибудь отрывает нас от работы... – Привыкнув из любой беды извлекать опыт, предохраняющий от повторных несчастий, он со спокойным любопытством вслушивался в ночные голоса.

Так и длилась бы эта слишком мирная беседа, если бы лейтенанту не пришло в голову сделать осветителей тягачами. Умно расчалив свою «тридцатьчетвёрку» под прямым углом, а сбоку придерживая её тросом за гусеницу, чтоб не повалилась набок, он махнул рукой, буксирные танки рванули, и корма аварийной машины плавно скользнула вниз, лишь раскрошив концы брёвен. Десятки моторов приветственно взревели кругом, движение возобновилось. И пока проходили они мимо «тридцатьчетвёрки», утерявшей свою очередь, лейтенант отчитывал виноватого паренька. Надсаженный голос звучал необидно, с какой-то проникновенной человеческой горчинкой, но, значит, острей ножа и выговора был пареньку этот упрёк старшего товарища. Не оправдываясь, не защищаясь, он только морщился, как от боли, и глядел в снег.

   – Куда ж ты смотрел, чёртова баба! На реке случилось бы, ведь ты бы нас утопил. Я уж не говорю о машине. Ведь это гнев твой, силища, а ты экую красавицу в грязищу завалил. А знаешь, сколько надо такую махину смастерить? Старики да малые ребятки на заводишках ночей не спят, варят её, обряжают для нас с тобою... Да и то гаркнуть порою хочется: «Эй, на Урале... кто там закурит!» пошёл?» А ты... Эх, а ещё в мстители затесался!

   – Хозяин... детей, верно, любит, – шепнул в сторону генерал, и кто-то поддакнул ему в голос: «Вот они, танкисты! Вот они, мы».

Точно учуяв тепло похвалы, лейтенант обернулся и враз опознал свидетеля своему приключению. Старше вблизи не нашлось; он пометался, скомандовал тишину и в одно дыханье выпалил генералу, что на разгрузке тридцать седьмая бригада, что самому ему фамилия – Собольков, и что именно его машина, номер двести три, только что вышла из столь беспомощного состояния.

   – Вижу, всё вижу... товарищ гвардии офицер, – подтвердил командир корпуса, глядя на незаправленную под погон портупею... – Не знал, что такие завелись у меня лихачи... на ровном месте спотыкаются.

Тотчас обнаружились сто причин, а сто первая заключалась в том, что сзади торопили, да тут ещё трак скользнул по скобе пастила и, как назло, изменил левый Фрикцион, отчего машина поползла юзом и оступилась с метровой высоты. Судя по неуверенности тона, лейтенант и сам сознавал, что фрикцион не сердце девичье, пещь вполне падежная, и у доброго воина повреждается разве только когда от самого танка остаётся одна железная щепа. Это же отметил и генерал, прибавив сгоряча некоторые слова, от которых все вокруг приосанились, подтянулись и стояли ещё смирнее.

   – Значит, в пренебрежении у вас эти самые... ну, бортовые фрикционы, а зря... – заключил он, утихая. – Кто у вас этим делом занимается?

Тогда и пришлось Соболькову назвать виновника происшествия. Выяснилось, что механиком-водителем у него на двести третьей состоит новичок из пополнения, некий Литовченко, совсем молоденький и сам из здешних мест, а потому немца встречал вплотную и, видать, крепко на кого-то осерчал, раз добровольно прибежал в армию искать врага своего на громадном судилище войны. Последнее в особенности походило на правду, у каждого из них имелись личные счёты с фашистской Германией... Пока генерал прислушивался к чем-то взволнованной памяти, лейтенант незамедлительно перешёл от обороны к наступлению. Что касается двести третьей, пошутил он, то ущерба ей от встряски не предвидится, машина испытанная: так ли ещё махнула она, к примеру, в один овраг под Россошью, после того как вырвало кусок брони из лобовика и повалило прежнего водителя, предшественника Литовченко. Если только припомнит товарищ генерал, то случилось на исходе того дня, когда именно их корпус, зайдя от Валуек, нанёс решающий удар по Италии и заставил её смотаться из войны.

Две красные полоски были нашиты справа на груди лейтенанта. Генерал усмехнулся патриотическому красноречию своего танкиста; одновременно на лицах у всех, в десятке вариантов, повторилась его улыбка. Упоминанье о Россоши было всем им заслуженно и в равной степени приятно; если шепнуть это слово вовремя на ухо обессилевшему товарищу, оно удваивало отвагу, воскрешало, как глоток спирта, этот пароль круговой танкистской поруки.

Генерал поднял голову.

   – Литовченко, Литовченко... – поискал он в памяти, и опять чем-то горячим пахнуло на него из этой ночи. – В школе со мной учился однофамилец мой, Денис Литовченко. Собашник был, целая орава дворняг так и бродила по его пятам... А ну, покажите, что у вас за некий Литовченко!

Тряхнув хохолком, не то седым, не то запушённым снежной пылью, Собольков крикнул это имя в летящий снег, и тотчас знакомый паренёк вытянулся рядом с командиром танка. Луч от фары пришёлся на него сбоку; кроме того, вернувшийся с офицером штаба адъютант подсветил ему мигалкой, без опаски получить вторичное поношение науке и технике. Карие мальчишеские глаза чуть напуганно смотрели из-под густых, не по возрасту, бровей; левая, рассечённая при паденье, слегка кровоточила... Нет, это был не тот Литовченко – моложе, постатней, и явно не Денискиной породы. Не зря Митрофан Платонович Кульков назвал того колобком при выпуске из школы – «катись, колобку, в свит, та стережись, щоб сирый вовк не зьив!».

   – Что же ты, тёзка, плохо за машиной следишь? – заговорил генерал, смягчаясь воспоминаньями. – Танк не лошадь, не огрызнётся, сахару с ладони не попросит... Ты его молча понимай, и дружба его тебя не обманет. А представь, такая же ночь и врагов тысяча... тут каждый болтик слезою бы омыл, да поздно.

Он говорил так, как если бы сын Денискин стоял перед ним, нуждаясь в отеческом наставленье, и всем очень понравилось, что он говорит с этим полумальчишкой как с сыном.

   – Машина исправна... товарищ гвардии генерал-лейтенант. Только я по топ гусеницей тормознул второпях, – открыто признался механик, и опять всем кругом понравилось, что и этот не бежит вины, не ждёт прощенья.

   – За правду хвалю. У меня в корпусе не лгут... Кстати, как батька-то кличут?