Текст книги "По Северо-Западу России. Том 2. По Западу России"

Автор книги: Константин Случевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 43 страниц)

Иначе, совсем иначе, с монастырем Валаамским.

Нет у нас обители более древней, потому что в XI веке она уже была разорена шведами; затем она находилась в цветущем состоянии в XII, ХIII и XIV веках и снова уничтожена шведами дотла: обители нет, братия в скитании, погибла обильная рассада православия по финляндскому берегу озера, и только в каменной толще гранатных глыб валаамских, глубоко от взоров людских и руки вражеской, почивали спрятанные предусмотрительностью иноков мощи св. Сергия и Германа. С ними держалось воспоминание и теплилась мысль, и on. них-то, по воле Петра I, снова возникает обитель и процветает по настоящий день.

Древнейшая история Валаама – потемки; вероятно, такими останутся они навсегда. Но, тем не менее, известно, что если в обители Тихвинской, возросшей не из уединения пустыни, не из созерцательной жизни пустынника, а на торжище жизни и повелением царским, не было выдающихся деятелей монастырских, то Валаам весь исхожен, вдоль и поперек, стопами подвижников, справедливо считающихся светилами монашества и причтенных нашей церковью к лику святых. Если должно признать «сочиненной» могилу короля шведского Магнуса, находящуюся здесь на братском кладбище, так как настоящий Магнус утонул в Готландии, близ Бломесгольма, зато не сочинены громкие имена просветителей духовных, вышедших отсюда,от усыпальницы св. Сергия и Германа. Таковы святые: Александр Свирский, Корнилий Палеостровский, Арсений Коневский, Савватий Соловецкий, Афанасий Сяндемский, Авраамий Ростовский, Адриан Ондрусовский. Подобного сонма светил монашества, кроме, может быть, лавры Киево-Печерской, нет нигде, и вот почему Валаам так назидателен, так славен памятью своих бесчисленных схимников, в своей дикой и пустынной красоте.

Эти существенные отличия Валаама, – его древность и многочисленность преподобных, – приводят невольно на мысль иронию судьбы: обитель эта. столько раз ограбленная чрез Финляндию шведами, будучи подчинена в епархиальном отношении митрополиту петербургскому, в отношении административном входит в состав губернии Выборгской, составляющей часть Финляндии.

Луга.

Характеристика Луги. Собор. Легенда о плане.

Луга – юнейший город С.-Петербургской губернии, имеет всего 250 домов, из которых только три каменные, и 2,000 жителей; . улиц проездных в ней, собственно говоря, одно только петербургское шоссе, все остальные, равно как и многие пустыри, зеленеют травкой.

Единственная церковь – собор, как и самый город, екатерининского времени, очень мал и робко жмется подле большего, нового собора, уже совершенно готового, освящение которого должно было совершиться скоро; постройка начата в 1872 году, длилась до 1874, затем до 1883 приостановлена, по недостатку средств, и приведена к концу только в 1887 году. Как могут помещаться жители Луги, желающие помолиться, в старом соборе, как поместятся они даже в новом, это совершенно непостижимо; остается предполагать, что они молятся дома, или ездят по деревенским приходам. Внешность старого храма, уступающего место новому, напоминает отчасти лютеранскую кирку, и для объяснения этого имеется легенда о том, будто при постройке перемешаны планы: тот, который назначался для Луги, воспроизведен в Ямбурге, а кирка, долженствовавшая стоять в Ямбурге, явилась православным собором в Луге. Несомненно верно в этом рассказе то, что его рассказывают и теперь.

Луга относится к числу городов, сложившихся не исторически, но по Высочайшему повелению 1777 года, гласившему: «на реке Луге учредить новый город, близ урочища, где река Вревка в Лугу впадает, наименовав новый город Луга». Так и исполнено. Каких-либо исторических воспоминаний ни в городе, ни в уезде не найти, и один из видных представителей местных интересов, спрошенный об этом, отвечает обыкновенно, что, кроме древнего монастыря св. Иоанна Богослова, на полуострове Череменецкого озера, «других памятников или пунктов исторического значения не имеется». Железная дорога проходит близко; до Петербурга всего 132 версты, а между тем здесь так бесконечно тихо, скромно, беспритязательно. Завидно это, или удивительно? В последние годы окрестности Луги стали населяться петербургскими дачниками, но летнее время проходит скоро, и удел Луги – полная тишина и совершенное отсутствие каких-либо общих интересов.

Порхов.

Путь к Порхову. Грива. Легенда Судомы-горы. Историческое. Значение рубленых городов. Военные судьбы и переход к Москве. Старинная опись. Собор. Церковь св. Николая. Древние стены. Учреждения табачного фабриканта Жукова. Лопухинская богадельня. Хиловские минеральные воды. Балавинские собаки.

От станции Луга до станции Новоселье ровно два часа пути по железной дороге; отсюда до Порхова предстояло сделать три перегона на лошадях в 60 верст. Первые две станции – Жабенец и Ямкино – лесисты, холмисты, порой виднеются поля; последняя станция в значительной степени безлюдна. В селе Подоклинье старенькая деревянная церковь, уже заколоченная, виднеется подле, уступив место своей каменной, довольно пестрой, преемнице. Весьма любопытна на ближайшем к Порхову переезде так называемая «Грива»; дорога идет по гребню чрезвычайно высокой насыпи версты в полторы длиной, причем решительно нельзя объяснить себе: природа ли устроила здесь эту насыпь, – так она характерна, – или потрудились здесь в колоссальной работе руки каких-то неведомых людей и неизвестно для какой цели? Направо и налево от неё, далеко внизу, расстилается болото, и заметны многие «мочилы», ямы с водой, назначенные для мочки льна, – продукта, производство которого растет здесь из году в год; «Грива» тянется не по прямой линии и не всегда одинаковой высоты; она обставлена для безопасности с обеих сторон перилами, и вид с неё вдаль очень хорош. Говорят, что есть совершенно подобные возвышения, имеющие вид насыпей, близ погоста Вышгорода и Судомы-горы; все они совершенно необъяснимы и при раскопках обнаруживали чистейший гравий; это какая-то шутка природы. Судома-гора, находящаяся в уезде, известна характерной легендой: когда местные люди спорили между собой, то для того, чтобы знать, кто прав, кто виноват, отправлялись на её вершину, и тот, за кем была правда, доставал рукой до цепи, спускавшейся с неба; цепь эта не спускается больше, потому что одному из воров удалось обмануть Самого Господа Бога.

Порхов, к которому подъезжали путники часам к восьми вечера, залитый вечерним солнцем, окруженный колосившимися полями, подле излучин реки Шелони, лежит как бы в котловине. С пологого спуска ясно виднелись все его очертания и тысячи народа, чисто-русского, плотного, радушного.

Город расположен над рекой Шелонью, которая не что иное, как жена Ильмера (озеро Ильмень), утопленная им вследствие того, что он прельстился женой своего соседа – Ловатью; говорят, что плач и воздыхания утопленницы бывают слышны и до сегодня. Это легенда, а вот история.

Как раз в то время, когда кончались крестовые походы в Палестину, папская власть, создавшая их, смущенная неуспехами, пришла к мысли продолжать крестовые походы, направив их не на ислам, на юг, а на северо-восток, к нынешней России. Там, совершенно самостоятельно, в стороне от торных исторических путей, начиналась в то время своеобразная жизнь славянских народностей, сосредоточивались Литва и Польша, высились уже Новгород и Псков, и они молились Богу по православному. Эта окраина Руси в полном смысле слова истоптана людьми и конями и полита кровью за долгое время целых пяти столетий, с двенадцатого начиная. Тут боролись не на живот, а насмерть влияния русское, шведское, литовское, польское, балтийское, и все, что зарождалось на свет в качестве города, являлось непременно, одновременно с этим, и крепостью и тогда же орошалось кровью. Было замечено кем-то, что кровь прекрасное удобрение, и нельзя не удивляться тому, что возникновение большинства наших городов относится именно к XII и XIII веку. Как бывают грибные годы, так были эти столетия временем нарождения «рубленых» городов, возникавших на местах, удобренных кровью. Десятками насчитывают их наши летописи, имена многих заглохли, другие изменились, третьи сохранились; но все в свое время сослужили земле Русской некоторую службу. Знаменитая глинковская песня Руслана «О, поле, поле...» оттого-то именно и западает в русское сердце так глубоко, что кто бы ни отправился у нас на поиски доброго меча, тот вспоминает песню эту повсюду, где угодно: везде тлеют родные кости, и мало где не поросли они травой забвенья.

Вот хоть бы и Порхов, один из самых невидных провинциальных центров наших, только что отпраздновал пятисотлетие своих стен. В нем теперь 6,749 человек жителей, девять церквей, домов каменных 53 и деревянных 645. Он возник, должно быть, в 1239 году, когда Александр Невский, празднуя свой свадьбу, «венчася в Торопчи, ту кашу чини, а в Нове городе другую» и вслед затем срубил «городцы» по Шелони. В числе этих городцов, возникших после двух свадебных каш, значился, вероятно, и Порхов. Первое летописное упоминание о нем имеется под 1346 годом, но дань, взятая с него Ольгердом литовскимв «300 рублев и 60 новгородских», – сумма весьма значительная по тому времени, – свидетельствует о том, что возник он, несомненно, раньше и входил в число укрепленных пунктов, окружавших Новгород со стороны Литвы и Пскова. Позже, в 1428 году, заплатил он Витовту литовскому 5,000 рублей. Литва или, лучше сказать, немецкий мастер Микола стрелял тогда по городу из пушки «Галки», настолько большой, что ее возили с утра до обеда на сорока конях, с обеда до полудня на других сорока, с полудня до вечера – на третьих; мастер Микола похвалялся сбить каменную колокольню церкви св. Николая; сбить не сбил, но сам погиб от ядра, обратившегося на него вспять от алтаря церковного.

Возникнув наряду с другими укрепленными пунктами, окружавшими Великий Новгород кольцом, поставленный оплотом против Литвы и младшего брата его Пскова, Порхов пережил и все судьбы Новгорода, и с подчинением его вошел в состав Московского государства; в завещании Иоанна III назван он великокняжеской отчиной; при Иоанне Грозном, по словам Карамзина, считался он в числе двенадцати каменных крепостей земли Русской; заметим, что счет Карамзина не совсем верен, так как были и другие, например Остров.

В свое время, побывали в Порхове Ольгерд и Витовт, позднее, на смену им явились со своими полчищами Стефан Баторий и де-ла-Гарди; историческим курьезом представляется то, что в 1616 году в Порхове имелось два градоначальника: с русской стороны сидел князь Мещерский, со шведской – барон Грасс; что они делали оба, как делили власть, что за зрелища обусловливались этим двойственным начальством? Нечто подобное было тогда и в Тихвине. По Столбовскому миру в 1617 году, Порхов возвращен России окончательно.

Так как, до проведения варшавско-петербургского шоссе, Порхов лежал на трактовой дороге, то в нем побывали в XVI веке иезуит Поссевин и Герберштейн, а в 1787 году Императрица Екатерина II гостила здесь почти трое суток; посещали Порхов Александр I и Николай I, причем Александр Павлович останавливался в близлежащей усадьбе, принадлежавшей Мягковой. В семнадцатом веке край этот был, по-видимому, гораздо населеннее, чем ныне, потому что, по сведениям, доставленным шедшему на него войной Стефану Баторию, «около Руссы, за Порховом, деревни были так густы, что в каждой может найти кров не одна тысяча солдат, а скирды ржи, ячменя и овса так велики, что человек едва способен перебросить чрез них камень».

Верно или нет показана высота скирд – неизвестно, но несомненно, что после подчинения этих мест Москве, когда обозначились другие политические и стратегические центры, а граница отодвинута к западу, Порхов захилел, а в 1699 году, согласно очень характерной сметной описи, дошедшей до нас, находился в полном разрушении. Опись эта гласит, что хотя я это время еще и высились ветхие башни восьмисаженной вышины, при семи саженях ширины, и толстые стены сплошь унизывались бойницами и зубцами, но это была только декорация, так как все соединительные мосты и лестницы сгорели и «на башни ни на одну никоторыми делы взойтить невозможно»; пушки на двух башнях лежали «на захабех», а третья валялась без станков и колес; свинцу оказалось немного: «две свиньи целых, да в кусу больше свиньи, да еще четверть свиньи», а царская пороховая казна при составлении описи не перевешана, «потому что тое казны перевешивать не на чем».

Так, или приблизительно так, должны были смотреть укрепления всех вообще крепких мест, окружавших когда-то Псков и Новгород, в конце XVII века, по окончательном переходе их к Москве; до нас дошли во множестве мелких городов остатки стен и башен, рассыпающихся под разрушительным влиянием ливней и ветров, истаптываемые там, где они поросли зеленью, как, например, в Гдове, копытами коров; все эти развалины – свидетели долгого былого и огромной переменчивости судеб.

В Порхове, над самой Шелонью, каменные стены древней крепости высятся еще в полной ясности очень живописно; выше их источенного временем гребня поднимается одна из башен, а из неё шпиль колокольни церкви святителя Николая, по которой стрелял когда-то немец Микола.

В длинной истории наших порубежных городов переменялись не только судьбы, но даже места их первого возникновения, и Порхов, как и многие из городов, как сам Петербург, стоит теперь не на том месте, на котором возник; очень вероятно, что древнейший «рубленый» город находился в одной версте дальше, там, где ныне на берегу Шелони виднеется старое городище; несомненно также, что левый берег реки, то есть нынешняя торговая сторона, стал заселяться только с конца прошлого века, когда Порхов сделали уездным городом, и старожилы помнят еще на этом месте густой лес, а там, где стоять собор и присутственные места, расстилалось топкое болото.

Собор Спасо-Преображения, говорят, древнейшая церковь Порхова, так как о ней упоминается в 1399 году по поводу убиения на Шелони князя Романа Юрьевича; при церкви существовал до 1764 года мужской монастырь, а построена она «на кострех», то есть на кургане, на котором производилось сжигание трупов; убитый князь Роман покоится в ней. Собор очень невелик и невысок, под одним плоским куполом, на четырех столбах, и тёмно-синяя окраска его стен и купола придает внутренности, несмотря на яркое золото невысокого иконостаса, задумчивый, сосредоточенный вид. Стоящая внутри древней крепости церковь св. Николая, словно вросшая в стены, кажется еще древнее, еще задумчивее, хотя она выше и иконостас в четыре яруса.

В самый вечер приезда путники посетили два учреждения, сохраняющие здесь память известного табачного фабриканта Василия Жукова, а именно: приют сирот на восемнадцать человек и богадельню на сорок два человека

Третье жуковское учреждение, основанное, как и богадельня, в 1843 году, городской банк, один из старейших в России; едва ли иронизировал покойный, устраивая банк и богадельню одновременно? Жуков умер, кажется, в 1881 году, и добрые дела его на пользу Порхова заслуживают внимания; здешний уроженец, мещанин, не имевший ни гроша денег, он сумел составить себе и большое состояние, и добрую память; жуковский табак, как известно, убит на рынке жизни явившимися в публику Достоевскими папиросами, но вызывает и до сих пор сожаление любителей, помнящих, на склоне лет, все его достоинства. Не вдали от Жуковских учреждений находится земская больница на двадцать пять человек.

Только на утро следующего дня, 17 июня, при полном свете солнца, можно было хорошо ознакомиться как с общим очертанием крепости, так и с рекой Шелонью, протекающей у самых стен её под плотовым мостом. На Шелони, как говорят, целых восемьдесят мельниц, из них три в самом Порхове; можно представить себе, насколько трудолюбивы волны этой кроткой исторической реки. Общий вид на нее и на крепость один из очень характерных, вполне достойных художника.

По выезде за черту города, по направлению к городу Опочке, при подъеме в гору, опять обозначились поля, принадлежащие городу Порхову и составляющие его крупную доходную статью. Сильно возрастают здесь посевы льна, причем торговля им почти вполне перешла из рук купцов к крестьянам.

Недалеко от Порхова, в селе Хилове, существуют серные хиловские воды, принадлежащие г. Балавинскому; там три источника, сходные по составу с кеммернскими в Лифляндской и Сергиевскими – в Самарской губернии; неудобство их – это шестидесятиверстное расстояние от железной дороги. Г. Балавинский пользуется также известностью, как любитель собак; любопытна волчья порода, им разводимая; это третье поколение от волчицы, овчаров и бульдога; родственники первых двух поколений оказались ни к чему негодными: они выли, не лаяли и бросались на людей и животных; но третье поколение – очень хорошие караульные собаки и отличны для отыскания медведей. Опыты разведения породы начаты сравнительно недавно – в 1867 году.

Опочка.

Посещение г. Острова. Лукаши. Приезд в Опочку. Собор, Историческое. Вопрос о подрезанном мосте. Две чудотворные иконы. Крестные ходы. Местные историки: Травин, Замыцкий и Бутырский. Поплешные пошлины. Исчезнувший водный путь. Вид на город с вала.

Покинув Порхов 17-го июня, путники проехали к станции варшавской железной дороги Новоселье тем же путем, каким направлялись накануне в Порхов. Та же довольно пустынная местность, те же лесистые, болотистые трущобы, та же «Грива», эти места, в двойном смысле слова, «на охотника», и не удивительно, что именно из Порховского уезда, из так называемых «Островов», идут знаменитые лукаши, получающие под Петербургом до 100 руб. в месяц жалованья, а летом проживающие здесь на покое, в ожидании новой зимы. Когда-то уезд был богат помещиками, число которых доходило, говорят, до 350 семейств; теперь их не более 200; между ними есть и богатые люди, и у них хорошие усадьбы; есть, правда, и семьи совсем захудалые, таковы князья Костровы: это – крестьяне, пашущие землю и даже не носящие неподходящего им по положению титула.

К пяти часам вечера поезд прибыл в город Остров. Отсюда предстояла длиннейшая почтовая дорога, так как приходилось перерезать вдоль и поперек губернии Псковскую, Новгородскую и восточную часть Петербургской, и это все на лошадях.

От Острова до Опочки ровно семьдесят верст пути по хорошо содержимому, отличающемуся совершенно новыми мостами, шоссе. Но погода, становившаяся очень дурной, делала и без того унылый пейзаж дороги еще более унылым, и тянувшееся прямой струной шоссе вторило погоде и пейзажу своим однообразием. В десять часов вечера замелькали издали, словно порванные огневые нити, огоньки Опочки.

Опочецкий собор отличается, по сравнению с другими соборами уездных городов, своим высоким, просторным куполом. Внутренность храма вся белая, и потому с особенной резкостью выдаются темные иконы в рамах, расположенные в барабане купола тремя горизонтальными кольцами; иконостас – белое с золотом, с обилием фигурчатых украшений. Направо и налево от входа в церковь, в особых божницах, поставленных посреди церкви, помещаются наиболее чтимые иконы: в правой божнице чудотворная икона Спасителя, простреленная в 1426 году, в левой – чудотворная икона Богоматери Себежской, перенесенная сюда стрельцами в 1634 году.

Опочка – это тоже один из небольших сиротных городов наших, с 4,500 человек жителей, составлявший в былое время одно из воинственных звеньев тех боевых ожерелий, которыми окружали себя Господин Великий Новгород и Псков в защиту от всяких врагов – немецких, польских, шведских и литовских. Опочка принадлежала к псковскому ожерелью; земляной вал её, величественные очертания которого видны и теперь, насыпан псковичами в 1412 или 1414 году, затем подняты деревянные стены и башни. Крепостца опиралась на две горы: Безыменную и Выползавую; на постройку её употреблено всего две недели, и псковская летопись, сообщая об этом, говорит, что таким образом возник не новый город, а возобновлен и передвинут на двенадцать верст старый город Коложо, разоренный литовцами за шесть лет до того. Это передвижение наших старых городов – отличительная черта их возникновения; все они будто испытывала места, приурочивались и, если придержаться только имени, а не места, то прав будет митрополит Евгений, историк княжества Псковского, утверждающий, что Опочка существовала еще до 1341 года.

Опочки касается один из любопытных исторических фактов, вызвавших множество противоположных мнений и окончательно не разъясненных. Вопрос идет об очень хитроумном способе самозащиты, имевшем место при нападении Витовта Литовского в 1442 году. На помощь опочанам Псков прислал только 50 человек; главная помощь заключалась в ехидстве осаждаемых. Еще до прихода неприятеля, перед входом в крепость, повешен был ими на веревках тонкий мост; когда осаждающие взбежали на него, осаждаемые подрезали веревки, мост рухнул, и видимо-невидимо врагов попадали на острые колья и добиты из крепости каменьями и бревнами; после этого разразилась великая буря, так что сам Витовт, будто бы обхватив руками шатерный столб, в ужасе вопил: «Господи, помилуй!» и испуганный отступил. Карамзин, Татищев, Щербатов, Погодин, Соловьев придерживаются разных мнений: одни признают местом крушения моста Опочку, другие Псков, и, вероятно, тут всегда будет некоторое сомнение. Насколько витовтовские нашествия были беспощадны, видно, между прочим, из расправы его с соседними Коложо и Воронечем: «Витольд овых изсечи, а иных поведе в свою область. А всего в полон взято 11 тысяч мужей и жен, и детей. А под Воронечем городом наметаша рать мертвых детей две ладьи. Не бывало пакости таковой, как и Псков стал». Эти «две ладьи» мертвых детей – какая картина! И зачем они понадобились Витовту?

Как лежала Опочка на пути Витовта, так лежала она и по пути войск Константина Острожского и Стефана Батория, но вообще отделывалась довольно дешево, хотя след литовского простреливания имеется налицо на чудотворной иконе Спасителя, причем остается неразрешенным, в которое именно нападение Литвы совершено чужеземцами это святотатственное деяние? Много чтимых образов на Руси, начиная от Соловок, несут на себе следы участия их в боях, и раны эти всегда вызывали бодрость и стойкость в защитниках земли Русской. Относительно времени поранения опочецкой иконы высказано определенное мнение очень любознательным местным летописцем – Леонтием Травиным. Этот Травин родился в 1732 году от дворового человека графа Ягужинского и написал собственноручную автобиографию, начинающуюся 1741 и кончающуюся 1808 годом; писана она, говорит Травин, им, «уроженцем из бедного состояния родителей происшедшего в достоинство благородства», – он умер провинциальным секретарем, – «писана для сведения и пользы потомкам ево» и касается различных обстоятельств и приключений его самого и жены. Как автобиография, так и исторические сведения об Опочке, собранные Травиным, не лишены интереса; по его мнению, икона прострелена Константином Острожским в 1426 году.

Эта чудотворная простреленная икона, хранящаяся в Спасо-Преображенском соборе, в особой божнице, направо от входа, одна из святынь города; другая – это чудотворная икона Опочецкой Божией Матери, называемая в просторечии Себежской, принесенная или возвращенная из Себежа, вероятно, в 1634 году и находящаяся в том же соборе; в сказаниях о чудесах этого образа много раз поминается об исхождении слез из обеих очей Богородицы.

Обе иконы совместно совершают ежегодно крестный ход к Святым Горам, для чего выступают из Опочки в восьмую пятницу по Пасхе и возвращаются на одиннадцатый день. Существованию того крестного хода теперь уже двести лет; причина его возникновения неизвестна. Эти странствия икон переживают у нас города и те городища, в которых зародились; например, в Ярославле обходят крестным ходом доныне по тем местам, где некогда стояли несуществующие более стены, то есть фактический крестный ход совершается, если можно так выразиться, по очертаниям призрака.

Хотя история Опочки особенного интереса не представляет, но Травину, которого только что назвали, предшествовал в описании Опочки и её уезда некто Замыцкий – в 1562 году, а в 1849 окончил свой труд собрания документов о городе, до начала XVIII века, Иван Бутырский. «Я сделал, что мог, пусть сделают лучше люди, опытнейшие и искуснейшие меня», – писал последний в конце своей работы, и нельзя не признать, что это внимание скромных местных людей к своей старине, как бы незначительна она ни была, достойно уважения и могло бы служить примером очень многим гораздо более значительным городам. Любопытно сведение, сообщенное Бутырским о том, что в Опочке имелись свои посадники; ни в псковской летописи, ни в истории княжества Псковского об этом факте не говорится; но еще недавно на здешней иконе Спасителя имелась дощечка, свидетельствовавшая о существовании таковых, и называла, даже, нескольких по именам.

В длинном ряду всяких сообщений старинной хроники Опочки Бутырского, под 1606 годом, есть сообщение о том, что в город приезжал от епископа боярский сын Иван Надмихин для сбора «поплешных пошлин», причем из Николаевского монастыря дано ему 23 алтына и 2 деньги. Бутырский приводит несколько царских грамот, в которых упоминаются и «поплешные», и объясняет это слово тем, что, как он слыхал в детстве, в старину наши священники и диаконы не допускали зарастать волосами то место на голове, на котором совершалось иерархическое пострижение, и что сам он видал священников, у которых небольшое место на маковке головы, называвшееся «гуменец», было выстрижено. Не за разрешение ли остригать ежегодно это место взималась в пользу епископа или архиепископа «поплешная пошлина»? Жаль, что хроника умалчивает о том, какой именно существовал в 1684 году водный путь от Пскова к Опочке, по которому присланы были тогдашнему опочецкому начальнику от псковского воеводы, князя Щербатова, 165 тюков фитиля. Чего-чего у нас не исчезало. Нет в хронике сообщения и о том, что когда в 1780 году Императрица Екатерина II совершала свое путешествие, то сделано было распоряжение, дабы «ученые» протопопы или священники встречали государыню в церквах «короткою» речью. Подобного «ученаго» духовного лица в тогдашней Опочке не нашлось, и надо было довольствоваться командированным из псковской семинарии.

В Опочке шесть церквей, одна лютеранская кирка и один еврейский молитвенный дом; отсюда к югу и западу евреев много; главный предмет торговли – лен, с годовым оборотом в один миллион рублей. Обороты городского общественного банка достигают 3.766,000 руб., а гребеневского ссудо-сберегательного товарищества – 1.246,000 руб.; цифры крупные, не по внешности города. Ближайший пункт железной дороги – город Остров, лежащий отсюда в семидесяти верстах. Путь этот – роскошное шоссе времени Императора Николая, с широкими обочинами и станциями, отнюдь не худшими многих вокзалов наших железных дорог.

Перед самым отъездом из города, погода, прояснившаяся еще с утра, была настолько хороша, что предстояла возможность полюбоваться с вала древней крепости прекрасным видом. Река Великая, расплываясь в этом месте двумя рукавами, очень мелка и образует остров. Па самой вершине древней насыпи виднелся хорошенький павильон, и подле лестницы его торчали из земли найденные на месте две пушки. С вершины вала открывается кругозор верст на пятнадцать – так высока насыпь; церкви Успенская, Николаевская, Лукинская, собор ясно выделяются своими куполами на синеющей дали, а Великая уходит от крепости довольно широкими излучинами. Чуть-чуть пониже поставлен на мураве крепостного вала крест, обозначающий место алтаря церкви, сгоревшей в 1774 году; икона Спасителя была прострелена именно тут, сюда и направлялись самые отчаянные вражеские нападения. Соборная церковь выше других, но во внешности её бросается в глаза одно из довольно обычных у нас архитектурных безобразий: пять куполов её синие, а шпиль колокольни зеленый; зачем эта разноголосица красок?

Невель.

Николаевское шоссе. Особенности Витебской губернии. Отсутствие земства. Остатки панства. Белоруссия. Радзивилловское имение. Гонения на православие. Уния и иезуиты. Жанвильские сопки. Панцирные бояре. Воспоминания о Витгенштейне и Кульневе. Вид Невеля. Собор и монастырь. Село Иваново. Как усмирен Пугачев. Могила Михельсона и недоросля Григория. Сеньково.

Путники выехали из Опочки на Невель при значительно прояснившейся погоде, около полудня, 18-го июня. Предстояло, покинув Псковскую губернию, проехать по двум уездам, Себежскому и Невельскому, Витебской, посетить Невель и вернуться обратно в Псковскую губернию для дальнейшего следования на Великие Луки; иначе было невозможно по недоброкачественности боковых путей; здесь же, до самого Невеля имеется шоссе, открытое с 1842 года. Шоссе это, времени Николая I, проложено почти по прямой линии, без малейшего внимания к болотам и горам, по которым предстояло вести его; верста обошлась около одиннадцати тысяч рублей, не считая станций, из которых некоторые стоили до тридцати тысяч рублей. От Опочки до Невеля сто десять верст, и нельзя было не любоваться этим роскошным шоссе, быстро перелетая по мощным насыпям, с которых болотные кочки, видимые с пути, казались мелкой сыпью. Горы высоки, есть красивые панорамы, много лесу, сосны и березы, и во многих местах грустные следы лесных пожарищ. Эти молчаливые некрополи растительного царства составляли прямую противоположность с богатыми полями и лугами, которые в описываемом году были особенно роскошны и волновались подвижными вершинами мириадов стеблей, образуя крупные волны, хорошо заметные во всю их ширину с высоких насыпей прямолинейного пути. Чередованию лесов и полей придавало много красоты обилие озерных вод, синевших в густой зелени, то справа, то слева, в ярком блеске полуденного солнца.

Балашово – первое село по пути в Витебскую губернию. Всякий прибывающий в эту губернию входит в особый административный мир: здесь нет земства, и власть губернатора является гораздо более самостоятельной. Быстрота переезда по этой губернии не дала возможности справиться о том, так ли, как в других местах, где имеется земство, исчезают здесь со своих мест на долгие месяцы предводители дворянства, скитающиеся в совершенно чуждых им палестинах и ставящие в некоторое затруднение лиц, взявших на себя труд отыскать их в случае надобности; так ли развязны мировые судьи в назначении времени разбора дел.

Помимо административных особенностей, Витебская губерния составляет грань и во многих других отношениях. Тут имеются налицо остатки последних рыцарских замков; доселе, заняв красивые и хорошие места, надвинулось католичество Западной Европы и оттеснило славян к востоку, к болотам; здесь исчезают великорусы, сменяются белорусами, и несомненным следом былого панства является коленопреклонение и постукивание в землю лбом при встрече с господами; тут, между светловолосыми людьми, в белых кожухах, белых рубахах и панталонах, в белых «насовах», юбках и платках, чернеют, в обилии удивительном, резкие, грязные, темные профили еврейства, из году в год больше, и, во внимание к плодовитости еврейской крови, заставляют серьезно опасаться за будущность края.