Текст книги "По Северо-Западу России. Том I. По северу России"

Автор книги: Константин Случевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Около двух часов дня, 22-го июня, «Забияка» оставил Еретики. Предстоял переезд очень небольшой, всего в два часа времени, к Кольской губе и далее к городу Коле, оставшемуся к югу. С этим вместе началось обратное путешествие.

Кольская губа.

Екатерининская гавань, её история. Надежды Поморья. О мурманских гаванях и бухтах вообще. Вопрос военный и вопрос промысловый. Абрамова пахта. Прибытие в Колу.

Глубокий Север – 68° северной широты, за Полярным кругом. Здесь, после двухмесячной ночи, по народной примете, только с Василия Солноворота – с 1-го января – опять «заотсвечивает», т. е. днем светить начинает.

Да не ошибаемся ли мы, – так ли это? Чудеснейший день; термометр показывает в тени 20°, и навстречу крейсеру, вступающему в Кольскую губу, чуть слышно веет теплый южный ветер. Едва только судно направилось к губе и стало поворачивать в нее, не доходя острова Кильдина, как сумрачное обличье Мурмана будто свеялось, исчезло куда-то. Тут у входа в Кольскую губу, словно огромные зевы, раскрываются к океану многие губы, которыми побережье изрезано совершенно; вот слева губа Волоковая, справа – остров Торос, губы Кислая, Сайда, Оленья, Пола. Впереди тянулась вглубь материка как бы широкая, очень широкая река, обставленная горами, футов в 300 – 400 вышиной, густо поросшими довольно высоким лиственным лесом. Глаза отвыкли от этой яркой, позлащенной солнцем зелени, и вот она опять перед вами, изумрудная, светлая, спускающаяся с вершин вплоть до синей волны, нежно обмывающей её корни, и это рядом, бок-о-бок с Мурманским побережьем! Будто воспоминание Мурмана, его жилистых очертаний, его неприветливых теней, там или тут высится в зелени отдельная скала, часто совершенно отвесная, называемая тут «пахтой», но зелени много и на ней.

Север ли это, Мурман, или, может быть, частичка Волги, подле Жигулей, чудом перенесенная к Ледовитому океану и подсунутая под крейсер с полной обстановкой иной, южной картины? Говорят, будто возникали подобные неожиданные картины в степях южной России, ублажая очи путешествовавшей когда-то великой императрицы.

Обратимся, однако, для поверки себя к источникам, к исследованиям, и тут первое место как по точности, так и по новости должно быть отдано книге «Мурманский берег в промысловом и санитарном отношении» врача В. Гулевича, одного из главных работников архангельского санитарного отряда.

Вот данные средней температуры Мурмана по Реомюру: зима – 6 градусов, весна – +2,29, лето +8,95, осень +2,5; 20 и более градусов тепла в июне, июле и августе месяцах не редкость. Океан по Мурману зимой не замерзает никогда; по нему плавают льдины, не мешающие движению судов; обмерзают иногда берега на недолгое время так называемым «припаем», который очень быстро разбивается и образует местами «торосы», ледяные горы; совершенно замерзают только бухты.

Судя по этим коротким, но ясным данным, несомненно, что нельзя считать Ледовитый океан по Мурману побережьем закрытым. Об Устюге Великом было сказано, что разница между продолжительностью навигации петербургского порта и архангельского не превышает 30 – 60 дней; но это для Белого моря, имеющего нехорошую привычку замерзать, а не для Мурмана. Вопрос о сроке плавания по Ледовитому океану настолько существенно важен как с военной, так и с торговой стороны, что о гаванях и бухтах нашего побережья должно поговорить подробнее; это будет совершенно кстати после посещения Екатерининской гавани, предстоявшего немедленно по входе в Кольскую губу.

Около четырех часов пополудни крейсер круто повернул вправо, в губу Палу, и немедленно переменил в ней курс налево. Это и была Екатерининская гавань. Просторная гавань, с тихо плескавшеюся водой, широко раскидывалась вокруг, обрамленная скалами, разукрашенными зеленью лесов. Широкий круг чертил по ней крейсер.

Гавань не особенно велика: в ней две версты длины, одна – ширины; замерзает она, и то не всегда, только на полтора месяца. Это не бухта, это собственно пролив между островом Екатерининским и матерой землей. Все берега её чисты и приглуби, подле них около десяти сажен глубины; подальше – от шестидесяти до ста сажен. «Нельзя вообразить себе – говорить Рейнеке – стоянки безопаснее и спокойнее»; единственное неудобство ее – это узость входа, не допускающая лавировки, что, как известно, для судов с паровыми двигателями – вопрос третьестепенный. С давних, давних лет была Екатерининская гавань на виду и считалась кладом, так как выход из неё весной и возвращение в нее поздней осенью, – что существенно важно для успеха промыслов – представляются вполне удобными. Недаром стремятся наши промышленники, еще в марте месяце, к соседней с ней Коле, составляющей главную станцию их на пути к Мурману. С 1741 по 1744 год зимовали в Екатерининской гавани наши военные корабли, так как в Архангельск входить они не могли, вследствие Березовского бара. В 1741 году были произведены подробный осмотр гавани и снятие её на план; в 1742 году – вторично. В апреле месяце 1748 года адмирал Брендаль, зимовавший тут с флотом, получил приказание идти отсюда с двумя соединенными эскадрами в Балтийское море; но оказалось, что кедровый лес, из которого была построена «Диана», «есть как губка»; что на двух фрегатах не хватает 48 пушек, а вообще нет пороху, нет мундиров и люди по восьми месяцев жалованья не получали. Так рапортовал Брендаль посылавшей его в Балтику адмиралтейств-коллегии. В 1744 году из Екатерининской гавани ушли – и на этот раз, чтобы более не возвращаться – наши последние три военных корабля.

Выше сообщалось уже о тех печалях поморов, которые были поведаны ими по поводу уступки Норвегии нескольких лучших незамерзающих гаваней. Но что с возу упало, то пропало, – надо беречь остальное. Арская губа не замерзает никогда; Териберка – не совсем; Еретики сковываются льдом недели на две; Екатерининская гавань – это то место, из которого промысловый пароход, прозимовав, может направиться к Новой Земле уже в марте месяце и помешать норвежцам снимать богатые сливки с наших корневых промыслов. Кроме перечисленных удобных для промыслов местностей, имеется целый ряд других, не менее, если не более удобных: губы Зеленецкая, Шельпинская, Харловка, Семь Островов, Лица. По обширности, безопасности и удобству лучше прочих бухт считаются Екатерининская и Зеленецкая.

Вопрос о спокойных стоянках на нашем северном побережье – вопрос очень важный и давно уже вызывал всякие изыскания и соображения. В вопросе этом собственно две стороны: одна – промысловая, другая – военная; для той и другой совсем разные требования; но чтобы наше северное Поморье оставалось таким беззащитным, как в настоящую минуту, это нежелательно и невероятно. Когда рельсы соединят Волгу с Северной Двиной, что должно, как известно, совершиться в близком будущем, тогда значительная часть грузов направится не к Петербургу, а к северному побережью при новых условиях, – неужели же только старички «Бакан» да «Полярная Звезда» будут, по прежнему, представительствовать здесь от имени нашего флота, а остатки земляных валов, поднятых против англичан в 1854 году руками горожан и монахов в Онеге, Коле, Кеми и Соловецком монастыре, примут на себя обязанность внушать людям почтение к нашей береговой обороне? Это немыслимо.

О промысловых гаванях на Мурмане у нас, от поры до времени, за последние годы подумывали. Еще в 1871 году при Министерстве Финансов была образована особая комиссия для рассмотрения в этом отношении различных предположений. От этой комиссии, нашедшей необходимым устройство хорошего порта, была отправлена на Мурман подкомиссия, решено было задаться мыслью устройства порта свободного ото льда, лежащего приблизительно на полпути от Норвегии к Архангельску, в котором могли бы быть поставлены всякие склады, начиная от угольных. Такой гаванью предложена была комиссией губа Могильная, находящаяся на южной части острова Кильдина, в которой с устройством мола получилась бы прекрасная стоянка в 12 или 14 верст в окружности. Тут, в защите от всякого ветра, подходя к берегам вплотную, суда могли бы запасаться всем необходимым;тут находилось бы: мировой судья, становой, судебный следователь и врач с больницей. Мнение комиссии расходилось, по-видимому, с мнением департамента мануфактур и торговли, останавливавшегося на губе Ура. Близки ли были все подобные предположения к осуществлению, – неизвестно; но верен самый факт, что вопрос об устройстве торгового порта поднимался.

Былое Екатерининской гавани гласит, как сказано, о том, что в ней гостили и флоты. Если поискать хорошенько, то и кроме Екатерининской гавани найдутся для той же цели и другие, хотя бы близ Святого Носа, у Иоканских островов. Мечта – мечтой, а дело – делом, и можно бы, пожалуй, рискнуть изображением следующей мысли: если бы Петр Великий почувствовал всю тягость нашего положения в Дарданеллах и Зунде, он едва ли бы обошелся с Архангельском так бесцеремонно, как обошелся с ним, открывая все льготы в пользу Петербурга и Балтийского моря. Иметь море и не пользоваться им – это действительно странно, и Петр Великий непременно обратился бы к нему. Мурман с его неисчерпаемым рыбным богатством, но особенно далекий от Петербурга и Москвы, был всегда Золушкой по сравнению с каспийскими рыбными и тюленьими промыслами. Архив Министерства Государственных Имуществ за 1850-1870 года хранит множество бумаг, касающихся последних; не проходило месяца, чтобы какое-либо мероприятие не восходило до Сената, Комитета Министров, Государственного Совета, до Высочайшей власти; там устроено было и действует до сего дня особое управление; имеется с 1870 года свой пароход, а с 1867 года управлению и всем судам, находящимся в его распоряжении, даны были даже особый флаг и вымпел. Это все для Каспия; для Мурмана до семидесятых годов не сделано было ничего или очень мало, и северное побережье наше не только в натуре, но и в государственном сознании заволакивалось туманами. С Высочайшего соизволения, в сентябре 1882 года была учреждена в Архангельске временная совещательная комиссия о потребностях Северного края; в октябре того же года – особая на этот предмет комиссия при Министерстве Финансов, окончившая свои работы в апреле 1885 года. Меры, ею проектированные, в большинстве приведены уже в исполнение.

«3абияка», дав круг по Екатерининской гавани, в зеленом кольце её берегов и в молчаливом, незримом присутствии воспоминаний, вышел снова в Кольскую губу и направился прямо к югу. Эта губа действительно похожа на извивающуюся реку. Некоторые называют всю ее рекой Колой, и это, пожалуй, имеет некоторое основание, потому что близ города Колы губа как бы образуется от слияния двух рек: Колы и Туломы. «Кольская губа – что московская тюрьма», – говорят поморы, изображая этим довольно неудачно ту особенность её, что она, не замерзая во всю зиму, иногда в начале марта покрывается льдом и стоят под ним за Благовещенье, мешая промышленникам, собравшимся в Колу, выйти в океан.

В восьми верстах от города, уже к вечеру, судно бросило якорь подле Абрамовой «пахты», то есть скалы, и Анна-«корги», то есть обсушной, песчаной мели. Слева поднимались обросшие сплошным лесом, довольно поло гие, но не менее возвышенные горы, а подле самой воды виднелся лопарские чум. Скала Абрамова пахта, отвесная, в 100 футов вышины, совершенно темная, была усеяна, будто светлым бисером, по всем выступам своим морской птицею; иногда бисер этот приходил в движение; одни из белых бисеринок перелетали к другим, будто делая друг дружке визиты; белые полосы помета нависали по скале отовсюду, и неумолчные крики доносились издали, когда судно, выпустив все пары, окончательно замолкло; это были, должно быть, разговоры при визитах птиц, более или менее занимательные. С якорного места еле-еле виднелась, едва поднимаясь над водой, Кола.

Так как было предположено назавтра, воскресенье, 23-го июня, быть у обедни в Коле, то весь вечер оставался свободным. Двое из путников, пошедших на охоту, без собак, конечно, на авось, видели целую массу куликов на берегу и много куропаток и тетеревов, то и дело выпархивавших с великим шумом по зеленому лесу. Ходьба по лесу была очень трудна, так как почва представляла груды валунов, обросших мхом, между которыми, неизвестно чем питаясь, растут ель, сосна, береза, ива. Ходьба по берегу, по сырому песку в час отлива была гораздо приятнее; оставленные водой гроздья морской капусты, Crambe maritima, пощелкивали под ногами; длинными, зелеными прядями лепились по мокрым камням густые бороды всяких топняков и нитчанок; розовые, белые и голубоватенькие ракушки виднелись повсюду; ходить было хорошо, но надо было подумать о возвращении к берегу, так как прилив, следовавший непосредственно вслед за отливом, набегал очень быстро, так быстро, что не в шутку легко можно было быть отрезанным от земли; кругом никого – делай тогда, что хочешь.

В девять часов утра следующего дня, 23-го июня, спущены были паровой катер и вельбот, и при довольно сильном ветре, путешественники направились к обедне в Колу. Вельбот шел на буксире парового катера. По мере приближения к Коле, залив становился все уже, все более похожим на реку; городок вырастал своими небольшими очертаниями на песчаном, обросшем сочной травой мысу, образуемом слиянием Туломы и Колы. Долины этих речек, уходившие вглубь, делили – так казалось – Кольскую губу надвое; особенно широкой, уходившей в холмистую голубую даль, была долина реки Туломы; тут была целая анфилада гор. Резче всего белела на берегу городская церковь, а за городом поднималась между двумя долинами гора Соловарака, в 250 фут. вышины («варака» по-фински значит скала, гора, «соло» – солнечная). Слева от неё, выше других, почти против города, поднималась гора Горела. Берег был усыпан народом или, вернее, женщинами, так что тут повторялось то, что наблюдалось в Кеми: из воды возникал амазонский город северного побережья, – та же пестрота, тот же характерный тип одеяний. Все это представилось в самом северном городе России, в Коле. Это – древнейшие места новгородской жизни, и несколько исторических черт не лишнее привести именно на этом месте.

Кола.

Любопытный исторические данные. Нападения англичан. Метеорологические особенности. Репутация Колы. Посещение церкви. Вид города. Кладбище. Гора Соловарака. Лопарская выставка. Песни и пляска. Возвращение на крейсер и отплытие.

Кола основана новгородцами около семисот лет тому назад. В договоре великого князя Ярослава Ярославича с новгородцами, в 1264 году, значится, что в Коле управляли мужья новгородские. Из бояр новгородских видными вотчинниками здесь были Строгановы, что явствует из грамоты, данной Печенгскому монастырю. В 1500 году существовал здесь крепкий острог, отразивший нападение шведов; он служил местом ссылки. В 1590 году шведы разорили Троицкую Печенгскую обитель, основанную в 1533 году крещеным евреем Трифоном, и она перенесена в Колу, а затем упразднена. Царь Михаил Феодорович снабдил несудимыми грамотами проживавших в Коле старцев, слуг и крестьян Соловецкой обители. В 1664 году царь Алексей Михайлович определил сюда стрельцов и воеводу. При Петре Великом крепостца перестроена, вооружена 53 пушками и снабжена гарнизоном; при Екатерине II в ней оставалось 35 пушек, а затем крепость предана разрушению, но почтенные останки её видны кое-где и до сих пор.

В 1809 году Кола испытала нападение англичан; они послали в нее со своего флота две шлюпки с 35 матросами; Кола имела тогда в гарнизоне всего 50 инвалидов и ни одной пушки. Горожане, завидев врага, немедленно ополчили 300 человек и передали начальство над ними купеческому сыну Герасимову. Этот купеческий сын задумал было взять англичан живьем в плен, преградив им отступление; но местный исправник предпочел встретить англичан иначе и малодушно отдал им свою шпагу. Час спустя по выходе на берег все англичане были мертвецки пьяны и убрались с трудом, потому что горожане, удалившиеся на гору Соловарака, стали мало-помалу возвращаться; более трезвые из англичан положили совсем пьяных товарищей в Кольские карбасы и перевезли к своим кораблям.

В 1854 году англичане бомбардировали Колу и сожгли 64 дома; следы разрушений видны и до сих пор. Все вооружение Колы тогда состояло из двух орудий: одно из них находилось у соляного магазина: это был фальконет без цапф, привязанный к двум бревнышкам, заменявшим лафет, а у древней башни – большое старинное орудие с отбитой дульной частью. Но жители все-таки решили защищаться; они нашли эти оба орудия в Екатерининской гавани и перевезли с великими затруднениями, твердо решив дать неприятелю отпор. Защитой Колы руководил Бруннер, о котором было сказано при воспоминании о бомбардировке Соловецкого монастыря. Одна из этих пушек красуется и теперь возле церкви за оградой.

До 1858 года Кола была городом заштатным, затем уездным, потом опять разжалована и в 1882 г. повышена снова в уездные. С 1877 г. тут имеется метеорологическая станция. Здешнее обширное лесничество – что очень характерно – приносит казне всего только около 5.000 руб. дохода, потому что в нем насчитывается до 8.000.000 десятин тундры, не производящей ничего, кроме лишаев. Ни больницы, ни аптеки в этом уездном городе в описываемое время еще не было; только сравнительно недавно устроена больница на шесть кроватей, имеются врачи, и (с 1895 г.) город соединяется телеграфной линией с внутренними городами.

В 1867 году архангельский вице-губернатор Сафронов нашел в Коле, бывшей тогда уездным городом, «одного чиновника, правившего должности исправника, городничего, судьи, казначея и стряпчего; одну лошадь и одни дрожки». Видимо недовольный Колой, вице-губернатор замечает, что «кто же пойдет на север в челюсти полюса»? Другие мнения о городке – менее мрачные. Живший здесь довольно долго судебный следователь находил местный климат без сравнения лучше петербургского, а шведский профессор Вульфсберг считает его даже лучше итальянского! С 13-го ноября по 9-е января солнце на горизонте здесь даже и не показывается и в пасмурные дни света не бывает совсем, а только сумерки. С 20-го мая по 10-е июля, наоборот, солнце с горизонта не сходит вовсе. В последние зимы холод не превышал 35,5° по Реомюру. Сравнительная резкость в процентном отношении тьмы и света обусловила, вероятно, существование поговорки, гласящей о Коле: «город уда, а народ крюк»; сложилась она, без сомнения, в те дни, когда большинство маленького населения, едва достигающего тысячи человек мужчин и женщин, были сутягами; с кем и почему сутяжничали они – необъяснимо. Вообще, если судить по поговоркам, репутация Колы очень незавидна: «в Коле с одной стороны море, с другой – гора, с третьей – мох, а с четвертой – ох!»; «кто в Коле три года проживет, того на Москве не обманут». Есть еще и другие поговорки – похуже приведенных.

Велико было в былые годы богатство рыбы в Кольской губе. рассказывают, будто в 1825 году жители черпали тут сельдей ведрами, а ранее того, в 1777 году, на отмелях обсохло однажды стадо сельдей по колено вышиной. Изобильны в Кольской губе, как сказано было раньше, и акулы.

По словам вице-адмирала Рейнеке, сюда заходило столько акул, что промышленники молились об избавлении их от этих чудовищ. Акул бывало так много, что их по зароку не ловили вовсе; но когда принялись за них снова, то промышленники в одну ночь зарабатывали по 25 руб.; «страх забирал глядеть, говорили они, как потянут двухсаженную рыбу, а другие, окружив шняку, десятками высматривают из воды, чернеясь на её освещенной огнем поверхности своими чудовищными спинами». В прежние времена, за недостатком стекол, из кожи акул делали «окончины». Заходят в Кольскую губу и киты. Г. Кушелев очень занимательно описывает мародерство норвежских китобойных пароходов в наших заливах и бухтах. По десяти и более пароходов вторгались в залив вслед за китами: «подводные частые взрывы как попавших в китов ядер, так и ударяющихся в морское дно; резкий свист пара; шумные плескания издыхающих китов, до пены взбивающих могучими хвостами и плавниками неглубокие воды маленькой бухты; грохот и лязганье цепей и якорей; визг быстро выбираемых талей; крики и возгласы команды; хриплые командные выкрикивания шкиперов; глухой гул морского прибоя; гудение и свист ветра в снастях». А на берегу? что делается в это время на берегу? Киты вошли в бухту вслед за мойвой; мойва исчезает; промышленники наши остаются без наживки, и неудивительны неистовые причитания наших мойвеных артелей, пред глазами которых совершается все описанное...

Кола, как центр нашего китобойного промысла, была намечена давным-давно. В 1723 году иноземец Гарцин представил Петру I проект учреждения китоловной компании, и тогда же велено было построить для этой цели в Архангельске три или четыре корабля и отправить их в главный операционный пункт – Колу. Корабли строил Баженин, и один из них назывался «Вальфиш». В 1803 году, по ходатайству министра коммерции графа Румянцева, была учреждена «Беломорская компания» для сельдяных и китоловных промыслов; складочным местом назначена опять-таки Кола; стоянкой для судов – Екатерининская гавань. В 1813 году эта компания прекратила свою деятельность.

Из краткого очерка прошлого Колы видно, насколько городок этот представлял интерес. Паровой катер и вельбот на его буксире, везшие путешественников, не могли подойти к пристани, устроенной на реке Туломе, шагов на сто расстояния; тут поставлен был на якорь баркас, за который придержались. Между баркасом и берегом Тулома бежала очень быстро по мелкому каменистому ложу; пришлось пересесть на маленькие лодочки и переплыть через стремнину, не менее быструю, чем в Кеми, но не порожистую. Путешественники вышли на берег и направились к церкви, пешком, конечно, потому что и тут лошадей в заводе нет. Солнце блистало во всю, и небо было глубоко лазурно; сине-зеленая бухта, такая же река, кружная панорама гор, уходивших вдаль долиной Туломы, были в полном смысле слова роскошны. Толпа женщин в праздничных нарядах, состоявших из пестрейших одеяний и златотканых сарафанов, кокошников и кацавеек, называемых здесь «коротенька», также отвалила вслед за прибывшими.

Лопарь с болком.

Лопарка с кережкой.

Некоторые из головных, ярко блиставших золотом на солнце, кокошников достигали одного фута и более вышины; самостоятельный предмет украшения составляют здесь цепи на шеях женщин, начиная от тонких до массивных серебряных, золоченых, перевитых жемчугом. Так и вспоминались женщины богатого древнего Новгорода, времен Марфы Борецкой, прямыми потомками которых являются колянки. Существует поговорка: «Кола – бабья воля», что, по объяснению Подвысоцкого в его замечательном «Словаре архангельского областного наречия», значит, что колтаки при крепком, крупном телосложении отличаются энергией и самостоятельностью не только в хозяйстве, но и в морских промыслах, управляя нередко судами, идущими в Норвегию.

Небольшая каменная городская церковь с луковицеобразным куполом и шатровой колокольней расположена в уровень с остальными строениями города, тоже на зеленом лугу; купол и верх колокольни – зеленые, стены выбелены; церковь – небольшая, в два света, с белым деревянным иконостасом. Есть в городе и другая церковь, кладбищенская, деревянная; она расположена против городской церкви на островке, образуемом порогами реки Колы; серенькая, неподновляемая, она, видимо, идет к разрушению, и нижняя часть её резного иконостаса уже заменена какою-то серой коленкоровой завесью. Вокруг церкви на островке раскинулось кладбище; есть много старых, даже провалившихся, полуоткрытых, зияющих могил; здесь, на этом кладбище, судя по надписям на разбитых, накрененных плитах, в мире почивают исправники прежних времен и другие люди, власть имевшие. Перевоз покойников на этот островок не всегда удобен; в весеннюю и осеннюю воду река Кола не раз уже промывала могилы; в них, вероятно, и костей не сыскать. От этой церкви очень хорошо видна высящаяся над Колой гора Сотоварка или Соловарака, едва поросшая кустарником; она довольно простого, утомительного очертания; слева на ней заметен совершенно гладкий песчаный откос, след землетрясения, приключившегося в 1872 году, в феврале, в самую мясопустную субботу. Говорят, что это было в четыре часа утра; подземные удары длились около пяти минут. Соловарака дала большой оползень к реке Коле и обнажена одним боком и до сих пор.

В описываемое время, в Коле, в доме Хипагина, бывшего городского головы, построившего в Еретиках церковь, была устроена своеобразная выставка местных предметов. на зеленой мураве, недалеко от церкви, была разбита лопарская палатка «куйвакса», состоявшая из жердей, обтянутых парусиной, и населенная многочисленной семьей лопарей; типичные детские «зыбки», маленькие берестовые саночки, внутри которых, как тела египтян в мумиях, покоятся ребятишки, лежащие обязательно носами кверху. Тут же виднелись, два главные дорожные санные экипажа: «кережный болок», открытый, и такой же под парусинным колпаком, называемым «волчок»: они назначены для езды на оленях и тоже непременно лежа, потому что в этом единственное ручательство вываливаться возможно редко, едучи без дороги.

Кола. Выставка. Лопарский чум.

Виднелись подле болоков и маленькие саночки «кережки», неразлучные спутницы пешеходных странников, перетаскивающих на них необходимые припасы: путник идет, кережка волочится за ним, и если она не опустела, то человек с голоду не умрет. Заметим, что для таскания их, да и вообще в упряжи, важную роль играют здесь собаки, которые и сидели подле, впряженные. Во всей Европе, как известно, собака находит себе полезное применение; в одной только Великой России, почему – неизвестно, этой двигательной силой, судя по количеству наших собак – колоссальной, не пользуются вовсе.

Живые экспонаты выставки – лопари и лопарки всех возрастов – были очень разговорчивы, а женщины положительно болтливы, в особенности одна сорокалетняя лопарка с мумиеобразным ребенком на руках. На головах местных русских женщин, как сказано выше, обычны кокошники и повязи; на лопарках красуются «шамшуры», или лопарские «сороки»; это нечто в роде кокошника; по наружной стороне его дан изгиб по форме головы, вплотную, так что вся фигура головного убора очень вычурна; сзади твердый остов шамшуры переходит в мягкую шапочку, покрывающую затылок; цвета выбираются самые яркие; много на них бисера, блях, пуговичек, навязанных дробинок и разноцветных вставок сукна.

В доме Хипагина, лучшем во всей Коле, причем надо заметить, что тут, как и на всем Севере, дома хороши, просторны, чисты, – путешественников ожидал завтрак, весь целиком приготовленный из местных продуктов; красовались: пирог из трески, отварная семга, треска запеченная с картофелем; этот картофель составлял исключение и был привозным; сельдь в разных видах и целый ряд удивительно вкусных печений к чаю, которые и были уничтожены в достаточном количестве, потому что свежий хлеб был для них за последнее время предметом недоступным. Длинные столы едва умещали на себе все эти пестрые угощения. Стол вообще в великом почете у поморов; «не бей стола: стол – Божья ладонь», говорят тому, кто бьет по нем рукой.

Особенно удачен был следовавший вслед за угощением пляс. На улице или, правильнее сказать, на лугу перед окнами тянулись постоянные хороводы, неслась бесконечная песня, и подвижная радуга женских нарядов отливалась в солнечном блеске. Особенно ярко поблескивали «глазнецы» – стеклянные, бусяные монисты. Было как-то странно смотреть на этот женский персонал в одиночестве, без участия мужчин. Слова песни, от поры до времени доносившиеся четко и резко, сообщали о том, что:

 
У порядного соседа
Собрана была беседа,
 

что в этой беседе принимали участие с парнями вместе:

 
Красна девица посмотренная,
Красавица нецелованная.
 

Песня сообщала очень своеобразное приглашение:

 
Сорви мушечку с меня,
Наложи ты на себя, и т. д.
 

Колянка со станиной.

А представителями этих милых дружков, срывающих мушечки, являлось возрастные старики, давно выслужившие всякие пенсионы, и дети, никаких прав ни на какие пенсионы не имевшие. Все мужское население находилось в море за делом, за трудом.

Пляска – пляской, а расспросы – расспросами. Много сообщено было любопытных местных сведений о Коле и её значении для всего северного побережья. Нeмало было говорено об оленеводстве, как об одной из главнейших отраслей местного хозяйства; многотысячные стада оленей уже отошли в былое, а белого мха, ягеля, нужного для их прокормления, растет столько же, если не больше. И тут опять, как при многих случаях, черный призрак черного норвежского рома побеждает слабого лопаря: лопарь пьет не в меру, теряет способность сообразительности, и случается, что олень уступается чуть ли не за стакан одуряющего питья.

Ветер тем временем крепчал очень быстро и подул прямо с севера. От крейсера сюда путешественники ехали полтора часа; теперь против ветра, иногда усиливавшегося до шквалов, они должны были пройти гораздо больше. Паровой катер и вельбот ныряли в брызгах, по волнам, настолько сильно, что, ко времени прибытия на пароход, все были мокры с головы до ног и великое наслаждение доставило путникам – осушиться.

Было около пяти часов пополудни, когда раздались обычные пред снятием с якоря команды. Началось с подъема катера и вельбота; «Тали заложить! Слабину выбрать! Пошел тали! Стоп тали! Стопора положить! Тали травить! Брось тали! Тали убрать»! и оба маленькие суденышка, привезшие пассажиров из Колы, были уже на пароходе и прибинтованы к нему самым прочным образом; паровая машина катера поднята была отдельно. Затем, следовали обычные: «Канал на шпиль! Пошел шпиль! Встал якорь! Чист якорь! Закладывать кат! Травить канат! Пошел кат! Фиш заложить! Пошел фиш»!

С этими последними словами судно освобождается от привязей и якоря и может двинуться в путь. На этот раз предстоял очень длинный переход. Так как путь к Новой Земле был уже закрыть окончательно, то решено было посетить город Мезень, не входивший прежде в общий маршрут путешествия. Была любопытна Кола, но и Мезень не менее её. Предстояло пройти вновь вдоль всего Мурмана, перерезать Белое море поперек и очутиться сразу в самом восточном, самом отдаленном изо всех его заливов.