Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Однажды им навстречу прошел другой караван, направлявшийся на запад, в Кашгар. Спины верблюдов были покрыты большими овальными попонами под деревянными седельными рамами, и каждое животное несло по два огромных рулона шелка с каждой стороны. Крики погонщика и звон верблюжьих колокольчиков доносились до них на жарком ветру.

– Знаешь, куда идет этот шелк? – крикнул он Уильяму. – В Венецию.

– Откуда ты знаешь? – крикнул в ответ Уильям, подпрыгивая на спине своего верблюда.

– Это Шелковый путь! Разве ты не слышал о нем? Магометане каждый год путешествуют по нему, чтобы выменять этот шелк на базарах Бухары, Тебриза и Багдада. Но никто из них никогда не заходил дальше Персии. А теперь Жоссеран Сарразини увидел, где начинается великий путь!

– Я не вижу никакой дороги, – сказал Уильям.

– Потому что дороги нет. И все же торговцы возят этим путем шелка со времен нашей Священной Книги.

– Ты хочешь сказать, этот погонщик поведет своих верблюдов до самого Багдада?

– Нет, он продаст свой груз в Кашгаре. Шелковый путь – как цепь. Он обменяет его на кориандр или нефрит на базаре. Кто-то другой повезет его шелк через горы и обменяет на финики и стекло. И так далее, пока какой-нибудь епископ в Риме не купит его для своей любовницы!

– Ты рассказал эту историю, чтобы просто поддеть меня, тамплиер?

– Вовсе нет. Я подумал, тебе будет интересно. Хочешь сказать, ни у одного из знакомых тебе епископов нет любовниц?

– Они ответят за свои грехи, когда придет день. Как и ты ответишь за свои.

– По крайней мере, я буду в хорошей компании.

Глядя, как караван исчезает в зыбком мираже Такла-Макана, Жоссеран почувствовал себя захваченным потоком истории. Веками эти верблюды брели через эту пустыню со своей драгоценной тканью, и лишь в последние несколько лет кто-то наконец узнал, как ее делают. Невероятно – они разводят коконы какой-то моли! Уильям мог называть этих людей дикарями. Для него же они были неиссякаемым источником изумления.

***

L

Каждый день начинался на рассвете с того, что Одноглазый молча вставал и расстилал свой молитвенный коврик в сторону Мекки. Затем он совершал свой молитвенный ритуал, преклоняя колени, кланяясь и простираясь на земле, воздев ладони в мольбе к Аллаху.

После этого он подгонял верблюдов к их поклаже. Рывком за носовые веревки он одного за другим опускал их на колени, чтобы татары могли взгромоздить свой багаж на деревянные вьючные седла, перекинутые через их горбы. Пеньковые веревки, крепившие груз, затем завязывали под грудью животных, несмотря на их рев протеста, на который он не обращал ни малейшего внимания. Затем, когда восточное небо окрашивалось в сумрачно-оранжевый цвет, а на небе еще горели последние ледяные звезды, они снова выезжали навстречу пустынному восходу.

Для перехода через пустыню Одноглазый привязал носовую веревку одного верблюда к вьючному седлу того, что шел позади, так что все верблюды шли вереницей. У последнего верблюда на шее висел колокольчик. Одноглазый знал, что если он не слышит колокольчика, значит, один или несколько верблюдов отбились. Жоссеран вскоре привык к его тихому перезвону, к ритмичному шлепанью верблюжьих мозолей по твердому песку, к сонному скрипу веревок и к шепоту «сук-сук» их погонщика, который шел впереди, указывая путь.

Жаркий ветер иссушал их дотла. Жоссеран уже не чувствовал губ, опухших и покрытых твердой коркой потрескавшейся, иссохшей кожи. Воды для умывания не было, но это не имело значения, потому что высушенный воздух не давал поту скапливаться на коже. Даже от Уильяма перестало вонять.

Колючие кусты тамариска были единственной растительностью, что выживала здесь. Ветер выветрил землю вокруг них, оставив их торчать лиловыми клочьями. Но даже в самых пустынных местах на них паслись стада диких коз, каким-то образом извлекая пропитание из этой дьявольской земли.

Скудный рацион ослабил его. Он боялся, что сходит с ума; бесконечное небо и серая, безликая пустыня сливались воедино, и даже само время стало безликим. Жар, поднимавшийся от земли, создавал на горизонте призраков деревьев и замков, а после полудня, когда его глаза уставали, а в горле пересыхало, он видел вдали горы, чтобы через несколько мгновений понять, что это была всего лишь горстка камней. Или он видел огромные озера, а когда смотрел снова, они исчезали.

Чтобы не сойти с ума, он пытался вспомнить песни жонглеров на рыночных площадях Труа и Парижа или читать псалмы и «Отче наш». Но жара и усталость каким-то образом лишили его способности заниматься даже такими простыми вещами. Мысли его беспорядочно метались, и иногда он забывал, где находится.

Его постоянно мучила жажда. Изредка они натыкались на неглубокую впадину из спекшейся грязи и тростника, а в ней – на несколько луж солоноватой воды. По мыльной пленке на поверхности скользили насекомые. Татары с радостью пополняли свои фляги этой богато приправленной похлебкой.

В пустыне плясали и кружились, словно призраки, пыльные вихри.

Однажды вечером, когда они разбили лагерь на равнине гэби, Хутулун увидела, что он смотрит на них.

– Духи-призраки, – сказала она.

– Их всегда двое, – пробормотал он, – и кружатся они в разные стороны.

– Уйгуры говорят, это духи двух влюбленных из разных родов, которым не позволили пожениться из-за вражды их племен. Не в силах вынести мысль о разлуке, они сбежали в пустыню, чтобы быть вместе, и погибли в песках. Теперь они целыми днями танцуют и бегают по холмам.

– Так теперь они свободны?

– Да, – сказала она, – если верить легенде. Теперь свободны.

Города-оазисы появлялись на сером горизонте внезапно. Вдруг на краю неба возникала тонкая зеленая полоса, они видели деревья у зыбкого озера, но через несколько минут все снова исчезало в дымке.

Целый день они то и дело мельком видели этот дразнящий призрак. В конце концов озеро превращалось в мираж, порожденный пыльными бурями или дрожащим от зноя воздухом, но деревья были вполне настоящими – тонкие тополя, золотые и зеленые в вечернем свете. Перед самыми сумерками они оказывались на тенистой аллее, мимо седобородых старцев на ослиных повозках, мимо полей пшеницы и арбузов, мимо обнесенных стенами садов и темных дворов, усеянных шелковицей и ясенем.

Все жители города высыпали из домов, чтобы поглазеть на их прибытие: седобородые крестьяне; женщины с младенцами, запеленутыми и привязанными к спине; голые дети, кричащие и бегающие по грязным канавам.

Всегда была магометанская мечеть с синей и нефритовой мозаикой, сверкающей на солнце. Но в городе под названием Куча они открыли для себя совершенно новую религию.

Они пересекли гравийную равнину, усеянную курганами и глиняными саркофагами. Внезапно по обе стороны дороги, словно стражи, выросли два гигантских каменных идола. У этих богов были одинаковые благосклонные улыбки, и правая рука каждого была поднята в благословении. Эрозия от песка и ветра придала их широким щекам мягкие очертания.

Верблюды прошли под тенью огромных статуй, и Жоссеран подавил дрожь. Он гадал, какое новое дьявольское наваждение ждет их впереди.

– Его зовут Боркан, – сказала ему Хутулун в ту ночь, когда они сидели у костра во дворе караван-сарая.

– Он бог?

– Почти. В некоторых местах его почитают как пророка, великого, как сам Магомет.

– Не понимаю. Вы здесь хозяева, и все же позволяете этим людям строить своих идолов на виду у всех?

– Конечно.

– Но эти земли принадлежат татарам. И вы позволяете им так выставлять напоказ свою веру?

– Конечно. Этот Боркан – бог меньший. Если бы он был сильнее Тэнгри, Духа Голубого Неба, мы бы не смогли победить их в войнах. Поэтому мы позволяем им сохранять своих богов. Так для нас лучше. Это держит их в слабости.

Жоссеран был поражен такой логикой. Немыслимо, чтобы Рим позволил процветать какой-либо религии там, где он властвовал. Папа Иннокентий III даже приказал устроить крестовый поход против катаров в Лангедоке, потому что те отказались признавать власть Папы и римскую литургию. Многие города и сорок, и пятьдесят лет спустя все еще лежали в руинах, а поля катаров зарастали сорняками рядом с разрушенными деревнями.

И все же эти татарские дьяволы – как назвал бы их Уильям – позволяли своим подданным делать что угодно, лишь бы они платили налоги. «Мне кажется, – подумал он, – нам, христианским господам, есть чему поучиться у этих варваров».

Но были и другие верования, которые ему было труднее принять.

Жоссеран увидел, как один из верблюдов в голове вереницы пошатнулся и рухнул на колени. Его голова запрокинулась назад, коснувшись переднего горба, пасть разверзлась к небу. Звуки, которые он издавал в предсмертной агонии, переворачивали ему нутро.

– Это была змея, – крикнула Хутулун. – Я видела, как она ужалила!

Жоссеран выхватил меч.

– Что ты делаешь? – крикнул Одноглазый, подбегая к нему, полы его халата развевались.

– Я избавлю его от мучений.

– Нельзя! – сказала Хутулун, присоединившись к погонщику.

– Но это же милосердие!

– Нельзя выбрасывать верблюда! Его душа принесет нам несчастье. Мы должны подождать и посмотреть, умрет ли он.

– Конечно, он умрет. Посмотри на него! Разве есть лекарство от укуса гадюки?

– Тем не менее, – сказала она, – мы должны ждать.

И он ждал вместе с Хутулун и погонщиком. Прошло много минут, но наконец верблюд издал последний рев и завалился на бок. Его ноги судорожно дернулись, а затем он затих.

– Видишь, – сказал ей Жоссеран. – Мы могли бы избавить животное от мук.

– Убить его было бы к несчастью, – повторила Хутулун и отошла.

Жоссеран вложил меч в ножны.

– Суеверие! – прошипел он.

– Нет, варвар! – сказал Одноглазый. – Она права. Его дух вернулся бы и преследовал нас до конца пути. – Он вздохнул, огорченный потерей одного из своих драгоценных животных.

Жоссеран покачал головой. Кто когда-нибудь поймет такой народ, который свободно терпит другие религии в своих владениях и считает, что даже у вьючного животного есть душа? Что об этом думать христианскому рыцарю?

***

LI

Разрыв между бесплодной и возделанной землей был разительным. Не было постепенного преображения пейзажа; это было все равно что нырнуть с суши в море. В один миг они брели рядом со своими верблюдами, прищурив глаза от слепящего света и песка, а в следующий – уже ехали по лоскутным полям риса, конопли и ячменя. В оросительных каналах журчала яркая, чистая вода.

Жоссеран опустился на колени, чтобы умыться. Казалось невозможным, чтобы посреди пустыни было столько воды. Она, казалось, вытекала из устья пещеры на другой стороне поля. Над пещерой земля была насыпана в курган, а за этим курганом был еще один, и еще, образуя непрерывную линию, которая исчезала в дымке в направлении фиолетовых гор, быть может, в десяти лигах отсюда.

– Это кяризы, – сказала Хутулун, стоя у него за плечом. Она откинула свой шарф и опустилась на колени рядом с ним, зачерпнув холодной воды в ладони. – Все оазисы Такла-Макана получают воду таким образом. Пойдем, я покажу тебе.

Она повела его к пещере. Но когда они подошли ближе, он увидел, что это была не пещера, а устье туннеля. Они были построены много веков назад, сказала она, и брали свое начало под ледниками в далеком Тянь-Шане. Внутри они были достаточно велики, чтобы человек мог идти в полный рост, и были хитроумно спроектированы так, что уклон каналов был немного меньше уклона великой впадины пустыни. Таким образом, вода выходила на поверхность почти на уровне земли, где ее можно было использовать для орошения полей.

Курганы, которые они видели, были колодцами, вырытыми для доступа к туннелям, чтобы они не заиливались и не забивались щебнем. Она повела его по спекшемуся песку к одному из этих колодцев. Он заглянул через стену из сырцового кирпича, бросил камешек и услышал всплеск, когда тот ударился о журчащий внизу поток.

– Кяризы, – сказала Хутулун, – были построены татарами.

Жоссеран вспомнил оросительные системы, которые он видел возле Самарканда и Мерва, и задумался, не были ли они на самом деле построены персами. Трудно было представить, чтобы кочевники видели необходимость в орошении. Но он ничего не сказал. Эти татары любили верить, что до них в мире ничего не существовало.

Они вернулись к своему каравану и поехали по длинным аллеям Гаочана. Подсолнухи смотрели на них из-за сырцовых стен; женщины под чадрами выглядывали из темных дверных проемов. Мужчины с ястребиными носами были очень похожи на арабов Утремера. Все такое странное и в то же время такое знакомое.

Они проехали через двойные стены западных ворот, мимо монастыря с расписными нишами над воротами, где на них с улыбкой смотрели статуи этого Боркана. Огромный парк окружал правительственный дворец.

– Сегодня ночью мы примем гостеприимство даругачи, – сказала Хутулун, а затем добавила: – Думаю, тебе понравится в Гаочане.

– Почему?

– Увидишь, христианин. Увидишь.

***

LII

Мужчина стоял у верблюжьих загонов, склонив голову, и о чем-то напряженно беседовал с Хутулун. Одноглазый и несколько татар стояли вокруг него, ухмыляясь, как идиоты. Жоссеран подошел, Уильям следовал за ним по пятам.

– Ты хотел меня видеть? – спросил он Хутулун.

– Этот человек хочет с тобой поговорить.

– Что ему нужно?

– Он думает, раз ты едешь к Хану ханов, то ты, должно быть, богач.

– Он хочет денег?

– Он пригласил тебя переночевать у него дома.

– Здешние покои достаточно удобны.

– Это не совсем то, что он имеет в виду. Он предлагает тебе свой дом на ночь, со всем, что к этому прилагается. Он съедет, и ты на ночь станешь хозяином в его доме. Он говорит, что у него есть жена и две прекрасные дочери, и ты волен поступать с ними, как тебе будет угодно. – На ее лице не отразилось ни единой эмоции, ничто в ее глазах не выдавало, о чем она думает. – Он, разумеется, ожидает платы за эту услугу.

Жоссеран уставился на нее, затем на мужчину.

– В чем дело, христианин? Ты никогда не сходился ни с кем, кроме собственной руки? – спросил его Одноглазый.

Татары взревели от смеха.

– Это пристойно? – спросил Жоссеран.

– Здесь это почитают за честь, – ответила Хутулун. – Оказать такое гостеприимство – значит снискать благословение их богов.

– Что происходит? – крикнул Уильям, вне себя от досады, что не может понять ни слова из этого разговора.

– Мне предлагают… женщину… на ночь.

– Блудницу? – крикнул Уильям.

– Нет, не блудницу. Жену этого человека.

– Его жена – блудница?

Жоссеран хотел было сказать: «Да, и дочери его тоже», но передумал. Уильям выглядел так, будто вот-вот его хватит апоплексический удар.

– Ты, конечно же, отказался.

Но Жоссеран еще не решил отказаться. «Пять лет без женщины, – думал он, – пять лет покаяния и целомудрия ничего не дали моей душе». Он попытался прикинуть месяц. Должно быть, близится Пятидесятница. По этим подсчетам, его пять лет службы истекли, он исполнил свой обет перед орденом Храма и снова стал свободным человеком. Его свобода перед Богом, возможно, была другим вопросом, но он и так погряз в грехах, так что одним больше, одним меньше…

А завтра всегда можно исповедаться священнику.

– Ты откажешься, – прошипел ему Уильям. – Мы исполняем святую миссию от самого Папы. Я этого не потерплю!

Именно это и помогло ему принять решение.

– Это у тебя святая миссия от Папы. А я всего лишь человек из плоти и крови, вот и все. – Он повернулся к уйгуру, который терпеливо ждал ответа. Жоссеран внимательно его изучил. Его подпоясанный халат был рваным, а зубы – плохими. На подбородке виднелись клочки волос, которые у юноши могли бы сойти за бороду. Не лучшая порода.

– *Ас-саляму алейкум*, – сказал мужчина на арабском и был в восторге, когда Жоссеран ответил ему, как научился в Утремере:

– *Ва-алейкум ас-салям*.

– Не желаете ли быть моим гостем, господин?

Жоссеран замялся.

– Твоя жена, – спросил он. – Она красива?

Мужчина закивал.

– Как будет угодно Аллаху.

По крайней мере, честный ответ.

Уильям расправил плечи.

– Ты должен остаться здесь, во дворце. Я запрещаю это!

– Ты не можешь мне ничего запрещать! Я останусь там, где мне будет угодно!

– Тогда да смилуется Господь над твоей душой! – сказал Уильям таким тоном, который подразумевал, что он надеется на обратное. И зашагал прочь.

Одноглазый вопросительно посмотрел на Жоссерана.

– Он что, женщин не любит?

Жоссеран покачал головой.

– Он воздерживается от всякой плоти.

– Даже, ну, знаешь, овечку разок-другой?

Жоссеран гадал, в какой опасной затее их погонщик верблюдов лишился глаза.

– Так ты не отвергнешь гостеприимство этого человека? – настаивал Одноглазый. – Ему не терпится заслужить благосклонность своих богов.

Жоссеран колебался, бросая взгляд на Хутулун, которая демонстративно смотрела в другую сторону. Черт бы ее побрал. Неужели ему прозябать в нищете, ожидая богатств, которых он никогда не увидит?

«Что ж, в конце концов, он всего лишь мужчина, – думала Хутулун, возвращаясь в свои покои. – И что с того? У ее собственного отца есть свой гарем, у Великого хана в Каракоруме – сотня женщин в его распоряжении, по крайней мере, так она слышала. К тому же этот Жосс-ран – всего лишь посланник из варварской страны, какое ей дело, где он проводит ночи и каких кобыл седлает?»

И все же этот человек не давал ей покоя. До его появления в степях ее судьба была ясна; она могла оттягивать час, сколько угодно, но знала, что однажды ей придется выйти замуж за сильного и подходящего царевича из другого рода и родить ему детей. Такова будет ее жизнь.

До сих пор она с этим смирилась.

Так почему же теперь ее сердце бунтовало при этой мысли? Неужели она могла полюбить варвара? Сама мысль была отвратительна. Ее жизнь – в степи, с таким же татарским вождем, как она сама, где она будет растить своих детей с ветром в волосах и травой степей под ногами.

И все же она проклинала уйгура и всю его семью. Она надеялась, что у его жены верблюжья морда, а от дочерей несет козлятиной.

В ту ночь даругачи устроил пир в честь своих гостей, но Хутулун на нем не появилась. Когда один из ее воинов пошел за ней в ее покои, она прогнала его из комнаты метким пинком. Когда он захлопнул за собой дверь, то услышал, как ее нож вонзился в дерево в нескольких дюймах от его лица. Он бежал.

Одна, в отвратительном настроении, она смотрела, как тени ползут по полу. Она выпила три чаши черного кумыса и провалилась в мертвый сон на полу.

***

LIII

Как и все дома в Гаочане, дом того человека был построен из сырцового кирпича. В центре комнаты находился канг для выпечки хлеба и жарки мяса. Стены были увешаны коврами – маслянисто-желтыми и рубиново-красными. Арочный проем вел во внутренний двор позади дома, затененный решеткой с вьющимися лозами.

Его жена стояла посреди комнаты в халате из домотканого шелка. На ней были тяжелые коричневые чулки, а волосы покрывала коричневая чадра. «Даже после пяти лет воздержания на вид она не многим отличается от моего коня», – угрюмо подумал Жоссеран. Ее дочери смотрели на него широко раскрытыми глазами. На обеих были бархатные шапочки, которые местные называли допа, расшитые золотой нитью. На них были симпатичные ожерелья из синего стекла, а волосы заплетены в косы до самых бедер. За чадрами виднелись лишь подведенные сурьмой глаза.

Хозяйка налила воды из кувшина и трижды омыла руки, как того требовал этикет. Она указала, что ему следует сделать то же самое. Затем пригласила его войти.

– Да ниспошлет Аллах с небес легион ангелов нам в защиту, – пробормотала она дочерям. – Посмотрите на его размеры! Если судить по его ступням, нам остается лишь молить милосердного Бога поразить его уд иссушающей хворью, или нам всем конец! А этот нос! Он уродлив, как дохлая собака, и, держу пари, манеры у него свиные!

Жоссеран моргнул, не зная, что делать. Он не хотел унижать хозяйку.

– Что вы сказали? – с внезапным озарением спросил он. – Тысяча извинений. Однажды меня ранили в голову, и с тех пор слух у меня не тот, что прежде.

– Вы говорите по-уйгурски? – в ужасе спросила женщина.

– Знаю несколько слов.

– Моя мать сделала вам комплимент по поводу вашей прекрасной бороды и огненных волос, – хихикнула одна из девочек.

Жоссеран ухмыльнулся ей в ответ.

– Благодарю. Для меня честь быть приглашенным в дом, где живут три такие прекрасные женщины.

Жена улыбнулась и кивнула, на ее лице отражался страх, смешанный с облегчением.

– Господин очень добр, – сказала она. – Сегодня наш дом – ваш, и для нас честь иметь такого хозяина!

Они приступили к дастархану, формальному ужину. На пол постелили скатерть, и женщины принесли фрукты и плоский хлеб, который они называли нан. Жоссеран сидел, сложив ладони чашей, затем провел ими по лицу сверху вниз, словно умываясь, вознося хвалу Аллаху за пищу и благословляя семью. Три женщины смотрели на него, пораженные тем, что этот варвар знает обычаи цивилизованного человека.

После этого ему подали сладкое белое вино и нечто, что они назвали – и он перевел как два слова – ледяной крем. Этот деликатес ему подали в терракотовом кувшине и, хихикая, наблюдали, как он зачерпывает восхитительную сладость в рот и просит еще.

Он спросил, как готовится это чудо, и жена рассказала ему, что его делают из смеси масла и молока, в которую для аромата добавляют ваниль. Эту смесь затем хранят под землей в погребе и держат в холоде, обложив льдом, который зимой вырубают на далеких ледниках и везут через равнину.

После третьей чаши он откинулся назад, сытый. Тишина сгущалась.

К этому времени дочери уже сняли свои чадры. Он отметил, что они были недурны собой. Круглолицые и веселые, с милыми улыбками и игривыми глазами. Казалось, они так же любопытствовали о нем, как и он о них. Они все время смотрели на его сапоги. Он знал, о чем они думают: женщины на Востоке считали, что о размере мужского достоинства можно судить по размеру его ступней.

Наконец жена встала и показала, что ему следует идти за ней. Она провела его через двор в отдельный дом; девочки, все еще хихикая в ладошки, последовали за ними. Он очутился в большой комнате, в центре которой стояла цистерна с темной, тепловатой водой. Мать стояла и ждала.

– Что вы хотите? – спросил он.

– Снимайте одежду, пожалуйста, господин, – сказала она.

Снова взрыв хихиканья.

Жоссеран покачал головой. Раздеваться перед тремя женщинами?

Но жена настаивала. Она потянула его за тунику. После почти месяца в пустыне она заскорузла от грязи и пыли.

– Я постираю ее для вас, господин. Сначала мы вас искупаем.

Жоссеран не боялся мыться, в отличие от некоторых своих соотечественников. В Утремере он мылся часто, как и магометане. Но делал это в уединении.

– Я бы предпочел помыться один, – сказал он.

– Сегодня вы господин, – сказала жена. – Наш долг – искупать вас.

Жоссеран уступил.

– Если таково ваше желание.

Он снял тунику и штаны, и три женщины ахнули. Он смущенно им улыбнулся.

– Среди моих соотечественников это не считается копьем особой длины или толщины. Но я польщен, что вы так считаете.

Они заставили его встать на плитку, пока черпали воду из цистерны деревянными чашами. Они смывали пыль с его волос и тела, кудахча и хихикая, как куры, дергая за лесок волос на его груди и животе, тыкая в разные части его тела, словно он был верблюдом на базаре. Казалось, они в равной мере и отвращались, и восхищались.

После этого они вытерли его, и жена дала ему длинный халат, принадлежавший ее мужу.

К тому времени как они вернулись в дом, наступил закат. Жена зажгла масляную лампу.

– Сюда, – сказала она и повела его в их спальню. Две дочери сели рядом с ним на кровать, и долгое время никто не говорил и не двигался.

– Вы все намерены остаться? – спросил он вслух.

– Вы господин, – сказала жена. – Вам и решать.

Жоссеран замялся. Возможно, жена прочла выражение его глаз, потому что она проворно встала, поставив лампу в нишу в стене.

– Пожелаю вам доброй ночи, – сказала она. – Отдыхайте хорошо.

И она вышла, задернув занавес над дверным проемом.

Жоссеран посмотрел на двух дочерей. Они больше не хихикали.

Одна из них, младшая, встала и сняла свой халат. Он с изумлением уставился на нее. В мягком желтом свете лампы она казалась хрупкой, как фарфор. На ее теле не было волос нигде, кроме как на голове. Он слышал, что магометанские женщины бреют свои тела заостренными раковинами гребешка.

Ее сестра была такой же, только немного полнее. Он почувствовал, как в нем что-то шевельнулось. Он услышал, как из тени ему шепчет голос Катрин: «Забудь все, Жоссеран, забудь сегодня все, кроме меня».

Две девушки легли на кровать по обе стороны от него. Обе выглядели немного напуганными.

Старшая взяла на себя смелость распахнуть его халат.

– Господин могуч, – прошептала она.

Он протянул руку.

– Вам нечего бояться. Я буду нежен.

Внезапно занавес отлетел в сторону, и хозяйка дома, хохоча, ввалилась в комнату. Она была нагой. Она бросилась на него с такой самоотдачей, которая потрясла бы его, если бы он не провел столько времени в борделях Генуи по пути из Франции.

Она обвила его бедрами и перекатилась на него. Они яростно соединились. Он предположил, что она и раньше занималась подобным.

Две молодые женщины смотрели. К своему вечному стыду, он обнаружил, что их присутствие ничуть не испортило его выступления.

Тускло освещенные святые и их ангелы-спутники взбирались по колоннам великой церкви, нарисованные густыми мазками черного и золотого. Иконы Богородицы мерцали в свете свечей, а старая женщина с коричневым беззубым лицом наливала масло в лампы, установленные в нишах сырцовых стен.

Хор мальчиков на балконе затянул фальцетом песнопение, а аколиты в облачениях бледно-фиолетового цвета прислуживали у алтаря. Из медных кадил поднимался ладан, а чернобородый священник воздел руки в молитве.

«Несториане», – прошипел Уильям из тени в задней части церкви.

Несторий был архиепископом Константинопольским восемьсот лет назад. Его еретические взгляды – среди прочих ложных убеждений, он отказывался признавать Папу своим духовным главой – изолировали его и его последователей от остального христианского мира, и его секта была вынуждена бежать в Персию. Говорили, что они все еще там существуют, в хороших отношениях с магометанами.

Похоже, они распространили свои грязные ереси гораздо дальше на восток, чем кто-либо в Риме предполагал. Должно быть, это и были те христиане, о которых сообщал Рубрук, видевший их среди татар. По крайней мере, это означало, что некоторые из этих дикарей были знакомы со словом Христовым. Все, что было нужно, – это подчинить этих отступников-несториан власти Папы, и у них появится опора среди этих дьявольских орд. Если ему это удастся, он станет таким же великим апостолом, как Павел.

Священник поцеловал тисненую золотом обложку Евангелия и читал литургию на языке, который Уильям не узнавал; казалось, это не был ни татарский, ни арабский. Он накрыл чашу багряной тканью и окунул серебряную ложечку для причастия в вино, чтобы преподать кровь Христову своей пастве.

Руки Уильяма сжались в кулаки. Видеть такую ересь и быть бессильным ее остановить – это терзало его до глубины души. Как мог человек преподносить тело и кровь Христову без соизволения Папы? Это было искажением всего святого.

И все же присутствие этой церкви так далеко в Татарии давало повод для надежды, если не для ликования. Пока тамплиер предавался блуду, он, Уильям, по крайней мере, нашел цель в их странствии. Шелковый путь был путем к его предназначению.

Он бесшумно выскользнул.

***

LIV

Жоссеран встал рано и тихонько выскользнул из постели. Три женщины, свернувшись калачиком, спали друг с другом. Вина пришла, как это всегда бывает, с утром. «Я попрошу отпущения у брата Уильяма, – подумал он. – Пойду к нему этим же утром».

И все же, подумал он, по сравнению с другими моими грехами, это, право, пустяк. Этот человек сам пришел ко мне и предложил своих женщин; он считает это делом похвальным. Почему я должен быть в грехе за то, что принял то, что было предложено добровольно?

Солнце еще не взошло. Зеленый черепичный купол магометанской мечети проступал сквозь влажный, клубящийся туман. Мужчины в тюбетейках с белым кружевом двигались по улицам бесшумно, как призраки. Женщина под чадрой метнулась прочь за деревянную, утыканную гвоздями дверь.

Это был подземный мир, такой же чуждый ему, как если бы он провалился сквозь земную кору. Здесь, за пределами всех христианских законов, он был брошен на произвол судьбы со своими собственными сомнениями. Освобожденный от строгих правил Устава и удушающих предписаний своей Церкви, он видел себя яснее, чем когда-либо в жизни.

Его свежевыстиранная одежда быстро высохла на сухом воздухе. Он направился через просыпающийся город к дворцу даругачи. Одноглазый уже оседлал и навьючил верблюдов. Увидев Жоссерана, он сделал непристойный жест одним пальцем и большим и указательным пальцами другой руки. Он загоготал и весело харкнул в пыль.

Уильям стоял у загонов, сложив руки перед собой, как кающийся грешник.

– Я выслушаю твою исповедь, когда пожелаешь.

– Будь ты проклят, святоша.

– Я бы думал, проклятие – это та тема, которой ты хотел бы избежать.

Жоссеран вздохнул.

– Я приду к тебе на закате. Тогда и выслушаешь.

– Да будет прославлен Господь. Я уже начал опасаться, что у тебя нет стыда.

– Мне стыдно за многое.

Он поднял правую руку.

– Исповедуйся мне сегодня во всем, дабы я освободил тебя этой рукой от всех твоих грехов.

Жоссеран покачал головой.

– Я обвиню себя в том, что произошло прошлой ночью, но это все, что ты от меня получишь.

– Ты желаешь претерпеть муки Дьявола в огне? – прошипел ему Уильям.

Жоссеран кивнул.

– Возможно, именно этого я и хочу.

Хутулун с ним не разговаривала, даже не смотрела в его сторону. Через час после рассвета они выехали караваном, через окутанные туманом поля, в унылую серую сланцевую пустыню.

Позже тем же утром они остановились у дальних границ оазиса, чтобы пополнить запасы воды из последнего колодца. Песок уже был в его одежде, в мельчайших морщинках у глаз, в бороде. Пустыня быстро отвоевывала свое.

Она присела у одной из грязных канав, наполняя свою кожаную флягу.

– Далеко ли нам до места назначения? – спросил он.

– А что? Ты предпочел бы остаться в Гаочане?

Что-то в ее тоне ему понравилось.

– Я нашел Гаочан оазисом наслаждений.

– Там, куда мы едем, – резко бросила она, – только пустыня.

Она прошла мимо него. Жоссеран смотрел ей вслед. У христианской женщины он бы сказал, что это очень похоже на ревность. Мысль о том, что Хутулун одолевает такое чувство из-за него, придала ему сил. В то утро он легко вскочил на своего верблюда и весь долгий жаркий день не переставал улыбаться.

***

LV

Прошло три недели с тех пор, как они покинули Кашгар. Каждый день они проезжали, пожалуй, семь-восемь лиг, проводя ночи в одном из городов-оазисов или за стенами караван-сарая. Но однажды после полудня Хутулун остановила караван у рощицы корявых тополей и приказала татарам разбить лагерь на ночь в открытой пустыне. Она не дала никаких объяснений своему приказу.