Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Он был спланирован с математической точностью, в виде сетки параллельных улиц, так что из своего окна высоко во дворце у северной стены Жоссеран мог видеть всю главную городскую магистраль вплоть до южных ворот.

– Китайцы говорят, что небо круглое, а земля квадратная, поэтому инженеры Хубилая так и спроектировали, – сказал ему Сартак.

– А что насчет иероглифов, нарисованных над притолоками? Они есть на каждом доме.

– Это закон. Каждый житель Катая обязан вывешивать свое имя и имена всех членов своей семьи, а также слуг. Даже число животных. Так Хубилай точно знает, сколько людей живет в его царстве.

Жоссеран был поражен порядком, который тот установил в своей империи. Эти ограничения распространялись даже на его собственную жизнь.

По татарскому обычаю у него было четыре ордо, или хозяйства, от каждой из его четырех жен, которые все были татарками, как и он сам. Но он также держал обширный гарем для личного пользования.

– Каждые два года комиссия судей отправляется в экспедицию на поиски нового набора девственниц, – сказал Сартак. – Прошлым летом мне была оказана честь сопровождать их. Мы посетили бесчисленное множество деревень, и нам выводили самых красивых молодых девушек, и они проходили перед судьями. Отобранных мы привозили сюда для оценки.

– Оценки? Кто их оценивает?

– Не я, к сожалению, – ухмыльнулся Сартак. – Старшие женщины гарема, это их работа, когда они уходят от ночных обязанностей. Они спят с новыми девушками, проверяют, чтобы дыхание и запах их тела были приятными, и чтобы они не храпели.

– А если они не подходят?

– Хотел бы я, чтобы их отдавали мне! Мне было бы все равно, если бы некоторые из тех женщин, что я видел, храпели, как ослы! Но нет, их вместо этого нанимают поварихами, швеями или портнихами.

– А те, что выбраны для Императора?

– Их специально обучают, чтобы подготовить к служению Сыну Неба. Когда они готовы, он принимает пятерых из них в своей опочивальне каждую ночь в течение трех ночей. Так бы мы все хотели быть Ханом ханов! Но, варвар, ты бледен.

– Пять женщин за ночь!

– Разве у вас в Христиании нет гаремов?

– Я знаю о них только от магометан. Во Франции у мужчины может быть только одна жена.

– Даже у вашего короля? Всего одна женщина на всю жизнь?

– Ну, если мужчина склонен, он спит с женами других мужчин или с домашней прислугой.

– И это не вызывает кучу проблем? Наш способ, несомненно, лучше?

– Возможно. Брат Уильям мог бы не согласиться.

– Твой шаман, – сказал Сартак, постучав себя пальцем по лбу, – хороший пример того, что случается с мужчиной, когда у него недостаточно женщин.

Каждый день приносил какое-нибудь новое чудо. Еда, которую готовили при дворе Хубилая, не шла ни в какое сравнение ни с чем, что он когда-либо пробовал, и совершенно не походила на неумолимую диету из молока и опаленной баранины, к которой он привык за время их путешествия по степи. В разное время он пробовал ароматных моллюсков в рисовом вине, суп из семян лотоса, рыбу, приготовленную со сливами, и гуся с абрикосами. Была также медвежья лапа, запеченная сова, жареная грудка пантеры, корни лотоса, тушеные побеги бамбука и рагу из собаки. Способы приготовления были более кропотливыми, чем все, что он когда-либо видел. Для приготовления курицы они использовали только древесину тутового дерева, утверждая, что это делает мясо нежнее; для свинины годилась только акация, а для кипячения воды для чая – только сосна.

Жоссеран каждый день упражнялся с палочками из слоновой кости, которые они использовали для еды, и со временем стал довольно искусен. После прожорливых трапез, которыми отличались его обеды среди татар в степи, застолья Жоссерана в компании Сартака и остальных придворных отличались изяществом, подобным вышивке.

Но больше всего его поражали книги, которыми они владели. Библия Уильяма была редким и драгоценным предметом в христианском мире; но в Шанду у каждого был по крайней мере один альманах и экземпляр «Бао», который идолопоклонники использовали для подсчета заслуг и проступков почти в каждом своем действии. Их не переписывали от руки, как в христианском мире, а воспроизводили в больших количествах с помощью деревянных досок, которые печатали их каллиграфию на бумаге.

Сартак отвел его в большую мастерскую, чтобы показать, как их делают. В одной комнате писец копировал книгу на тонкую промасленную бумагу, в другой эти листы наклеивали на доски из яблоневого дерева. Затем другой ремесленник обводил каждый штрих специальным инструментом, вырезая иероглифы в рельефе.

– Затем они опускают эту доску в чернила и отпечатывают на странице, – сказал Сартак. – Таким образом, мы можем воспроизводить каждую страницу, каждую книгу, очень быстро, сколько захотим.

Сартак показал ему свой экземпляр книги под названием «Дао дэ цзин».

– Это книга магии, – сказал он. – Она может предсказывать войны и погоду. У меня еще есть вот это.

– Ты тоже веришь в магию?

Он показал Жоссерану амулет, который носил на шее.

– Он очень дорогой. Он защищает меня от всех опасностей. Благодаря ему я проживу долгую и счастливую жизнь.

– Я не верю в амулеты, – сказал Жоссеран.

Сартак рассмеялся и потянул за крест, который Жоссеран носил на шее.

– А это тогда что?

Большинство китайцев были последователями древнего мудреца, Кун Фу-цзы. Сартак называл их конфуцианцами.

– Это тот бог, которого я повсюду вижу, тот, у чьих ног все эти благовония и цветочные подношения?

– Да, это Кун Фу-цзы, но на самом деле он не был богом. Он был просто человеком, который понимал богов и то, как устроена жизнь.

– Как наш Господь Иисус.

– Да, так говорит Мар Салах. Только он говорит, что его Иисус был умнее и владел лучшей магией. Но, конечно, он так и должен говорить, не так ли?

– В какого же бога верят эти конфуцианцы? – спросил его Жоссеран.

– У них их много, я даже всех не помню. Бог очага, бог денег. Они и своим предкам курят благовония, потому что боятся их. Но бог, которого они любят больше всего, – это Правила! У них есть правило на все. Они следуют кодексу под названием «Пять добродетелей» и говорят, что это их руководство к праведной жизни.

– Как наши Десять заповедей, – сказал Жоссеран, думая вслух.

– Я никогда не слышал об этих Десяти заповедях, но если это значит, что вы говорите одно, а делаете другое, то да, в точности так. Эти китайцы очень хороши в счетоводстве и организации, но я бы никому из них не доверил свою спину. У них есть одна добродетель для нас: они делают то, что им говорят. Какая польза от их богов и их Пяти добродетелей? Мы здесь владыки, а не они, так что это говорит о том, насколько полезна их религия.

Избиение, которое Уильям претерпел от рук несториан, оставило его лицо таким опухшим и в синяках, что он походил на одного из тех больных нищих, которых Жоссеран видел на улицах. Но это не умерило его пыла и не ослабило его решимости. Он часами каждый день проводил у церкви митрополита в бедном квартале города, выкрикивая свои молитвы о божественном вмешательстве и привлекая толпы любопытных китайцев, которые приходили поглазеть на этого странного и дурно пахнущего чужеземца, стоящего на коленях в грязи.

Жоссеран пытался уговорить его прекратить, но Уильям был непреклонен. Он говорил, что Господь явит чудо и вернет несториан в истинную Церковь Божью.

И он оказался прав, потому что вскоре после этого он посрамил Жоссерана и получил свое чудо, в точности как и говорил.

***

LXXXIV

Они часами каждый день проводили с Мяо-Янь в ее павильоне с желтой черепицей. Она оказалась хорошей ученицей и вскоре могла наизусть читать «Отче наш» и Десять заповедей. Уильям также учил ее, что Папа – божественный посланник Бога на земле и что единственный путь к спасению лежит через Святую Церковь. Уильям был терпеливым наставником, но не терпел вопросов. На кону была ее бессмертная душа, напоминал он ей.

Однажды он все же позволил ей взглянуть на свой миссал. Она указала на одну из фигур и спросила, кто это.

– Это Мария, матерь Божья, – сказал ей Жоссеран.

– Мар Салах говорит, что Бог не может быть человеком, поэтому ни одна женщина не может быть матерью Бога.

– Мар Салах – еретик! – сказал Уильям, когда Жоссеран перевел ему ее слова. – Скажи ей, чтобы она не слушала его гнусных учений и не подвергала сомнению таинства веры.

Мяо-Янь, казалось, приняла это. Она наклонила страницу к свету, чтобы рассмотреть ее поближе.

– Она очень похожа на Гуаньинь. У китайцев она известна как Богиня Милосердия.

Уильям был в негодовании.

– Прошу тебя, скажи ей, что она не может сравнивать Пресвятую Деву с кем-либо из своих языческих идолов. Это кощунство.

Мяо-Янь кротко приняла упрек и больше никогда не комментировала его уроки, которым она предавалась со всей душой. Но, несмотря на ее явный энтузиазм, Жоссеран чувствовал, что для нее это было не более чем интеллектуальное упражнение. В сердце своем она оставалась татаркой.

Спустя какое-то время даже Уильям почувствовал ее упрямство и больше не довольствовался простым наставлением в обрядах католической веры. Он искал знака, что его уроки приносят плоды.

– Скажи ей, – обратился он однажды к Жоссерану, рассказав ей историю воскресения Иисуса, – скажи ей, что для благочестия ей следует воздерживаться от использования духов и нанесения краски на лицо.

Жоссеран передал ей эту просьбу так деликатно, как только мог.

– Но она говорит, что этого требует от нее и положение китаянки, и дочери Императора, – сказал он.

– У нее вид и запах блудницы.

– Ты хочешь, чтобы я ей это сказал?

– Конечно, нет.

– Тогда что ты хочешь, чтобы я сказал?

– Скажи ей, чтобы она молилась Богу о наставлении. Женщина должна быть добродетельна во всем, а краски и духи – орудия Дьявола.

– Что он говорит? – спросила Мяо-Янь.

– Он восхищается твоей красотой, – сказал Жоссеран. – Он думает, что даже без твоих притираний и духов ты была бы самой изысканной женщиной в Шанду.

Мяо-Янь улыбнулась, кивнула и поблагодарила Жоссерана за добрые слова.

Он повернулся к Уильяму.

– Она говорит, что подумает об этом.

Бывали дни, когда после окончания урока Уильяма Жоссеран оставался с ней в павильоне. Он надеялся узнать от нее больше о Хубилае и его великой империи. Его также завораживало это странное создание, хотя и не так, как его влекла Хутулун. Ему было просто любопытно, как дочь Императора может быть заточена здесь, в этом позолоченном дворце, в то время как Хутулун проводит свою жизнь в седле. Разве они обе не дочери татарских ханов?

Он чувствовал, что и ей, в свою очередь, приятно его общество. Они часами беседовали за ароматным чаем, который приносили ее служанки, ибо ей было бесконечно любопытно узнать о Франции.

– Ты хан в Христиании? – спросила она.

– Да, полагаю, хан. Но не великий хан, как твой отец Хубилай. Я господин лишь немногих людей.

– Сколько у тебя жен?

– У меня нет жены.

– Нет жен? Как это может быть? Мужчина не может жить без жены. Это неестественно.

– Я дал обет на время жить как монах.

– Как хан может быть монахом? Не понимаю. Человек должен быть кем-то одним, или никем. Как ты узнаешь, кто ты на самом деле, если ты так много всего?

Однажды они сидели вместе, наблюдая, как служанка кормит золотых рыбок, когда она указала через воду на оленя, который молча стоял под ивами в императорском парке.

– Вы охотитесь в варварских землях? – спросила она.

– Да. Мы охотимся ради еды и ради забавы.

– Тогда тебе бы понравилось охотиться в парке моего отца. Это настоящее чудо.

Жоссеран подумал о Хутулун и о том, как она одной стрелой сбила бегущего волка.

– А ты не охотишься?

Она горько рассмеялась.

– Иногда мне очень хочется.

– Так почему же нет?

– У китайцев не принято, чтобы женщины вели себя как татарки.

– Но ты не китаянка. Ты татарка.

Она покачала головой.

– Нет, я китаянка, потому что так желает мой отец. Мой отец во всех отношениях перенял обычаи и манеры китайцев. Разве ты сам этого не видел?

– Признаюсь, я не всегда знаю, что и думать о том, что вижу.

– Тогда я скажу тебе вот что: мой брат, Чжэньцзинь, будет следующим Императором и каганом татар. Тебе это не кажется странным? В его возрасте мой дед, Чингисхан, уже стоял во главе своего тумена и завоевал половину степи. А Чжэньцзинь проводит дни взаперти с конфуцианскими придворными, изучая китайские обычаи и этикет, читая «Книгу Песен» и «Беседы и суждения» Кун Фу-цзы и изучая китайскую историю. Вместо запаха лошади от него пахнет алоэ и сандалом из курильниц. Вместо завоеваний у него – каллиграфия.

– Хубилай делает это, чтобы завоевать расположение народа, без сомнения.

– Нет. Мой отец делает это, потому что его душа пуста. Он хочет быть всем для всех. Он даже хочет, чтобы те, кого он сокрушил, думали о нем хорошо.

Его ошеломило услышать такое жестокое суждение об Императоре от его собственной дочери.

– Если такова его цель, то, мне кажется, он преуспел, – пробормотал он.

– Это только «кажется». Китайцы мило нам улыбаются, исполняют наши приказы, наполняют наши дворы и притворяются, что любят нас. Но втайне они называют нас варварами и насмехаются над моим отцом за его неспособность говорить на их языке. Они потешаются над нами в своих театрах. Их актеры шутят о нас; их кукольники высмеивают нас. Они издеваются над нами, потому что мы так хотим быть похожими на них. Это заставляет их презирать нас еще больше. Правда в том, что мы – захватчики, и они нас ненавидят. А как иначе?

Жоссеран был потрясен. Сын Неба, значит, был не так всемогущ, как могло показаться. Ему грозила и гражданская война на родине, и восстание в его империи.

– Но Сартак говорит мне, что многие из воинов Хубилая – китайцы.

– Он мудро их использует. Все его новобранцы направляются в провинции, далекие от их родных мест, так что они чувствуют себя такими же чужаками, как и их татарские офицеры. Мой отец держит свою личную гвардию, кэшик, и отборные полки из своего рода размещены по всей его империи, чтобы подавить любое восстание. Они снесли стены всех китайских городов, даже вырвали брусчатку на их улицах, чтобы она не мешала нашим татарским пони, если нам понадобится их атаковать. Видишь? Они не ненавидят его открыто, потому что не смеют. Вот и все. – Она поняла, что сказала слишком много, и опустила глаза. – Я слишком откровенна с тобой. Ты хороший шпион.

Тишина, лишь журчание фонтана, щелканье бамбука.

– Такова политика, что я живу здесь, в этом прекрасном парке, в обществе лишь птиц и рыб-долгожителей, ибо мой отец желает, чтобы я была китайской принцессой. Но это не только политика. Он искренне любит этих китайцев, которых он победил. Разве это не странно для такого человека?

Он кивнул.

– Все так, как ты говоришь.

– Странно и прискорбно. Ибо я жажду скакать на коне и учиться стрелять из лука, как татарка. Но я должна сидеть здесь каждый день среди ив, и мне нечем занять часы, кроме как втыкать шпильки в волосы. Наш отец дает нам жизнь, а потом становится нашим бременем. Не так ли, варвар?

– Так, – сказал он, гадая, сможет ли он когда-нибудь сбросить свой собственный груз.

– Где ты был? – потребовал ответа Уильям, когда Жоссеран вернулся во дворец позже в тот же день.

– Я разговаривал с принцессой Мяо-Янь.

– Ты слишком много времени с ней проводишь. Это недостойно.

– Я многое узнаю о Императоре и его народе через нее.

– Ты ее вожделеешь. Я вижу это в твоих глазах.

Жоссеран был оскорблен этим обвинением, ибо оно было несправедливо.

– Она принцесса и дочь Императора.

– Когда это останавливало тебя от твоих низменных инстинктов? Ее запах, ухищрения, которые она использует на своем лице, шелковые одежды, что она носит! В ней все уловки Дьявола. Я трачу часы, чтобы показать ей путь к добродетели и к Богу, а ты сводишь на нет все мои добрые дела!

Жоссеран вздохнул.

– Я не знаю, чего еще ты от меня хочешь.

– Я от тебя ничего не хочу. Это Бог желает, чтобы ты помог мне привести этих людей к любви Христовой.

– Разве я не сделал все, что в моих силах?

Уильям покачал головой.

– Не знаю, – сказал он. – Только Бог может на это ответить.

Хубилай ждал ее в Павильоне Сладких Цветов. На нем был халат из зеленой шелковой парчи и выражение бдительного недовольства.

Павильон был открыт в сады со всех сторон. В урнах были посажены розовоцветущие бананы и корица, а по черепичному двору были искусно расставлены ветряные мельницы, так что легкое движение лопастей разносило аромат цветов по залам. Щебет птиц в деревьях, нависавших над карнизами, был почти оглушительным. В северном конце павильона стоял алтарь. На нем была трава из степи, а также земля, привезенная с татарской родины: охряная грязь, желтый песок, черная и белая галька из Гоби. Хотя это было, по сути, татарское святилище, Алтарь Земли был конфуцианским идеалом. Он был покрыт мантией из красной парчи, с благословениями, написанными на ткани золотыми иероглифами китайцев.

Здесь столько противоречий.

Она приблизилась на четвереньках. Затем сложила руки и трижды коснулась головой мраморного пола, прежде чем поднять глаза на своего отца. Суровые лица его конфуцианских и тангутских советников наблюдали с возвышения под его троном.

– Итак, Мяо-Янь. Ты преуспеваешь в учении?

– Я прилежна, милорд.

– Что ты скажешь о своих наставниках?

– Они искренни, милорд, – осторожно ответила она, гадая, что именно хочет узнать ее отец.

– А что насчет веры, которую они несут с собой?

– Все как вы и говорили, отец. Она очень похожа на Сияющую Религию Мар Салаха, за исключением того, что они высоко чтут этого человека, которого называют Папой. Они находят много предосудительного в союзе мужчины и женщины, а также верят в исповедание грехов своему шаману, что приносит немедленное прощение от их бога.

– Они находят предосудительное в союзе мужчин и женщин? – сказал Хубилай, без сомнения, думая о своем собственном обширном гареме.

– Да, милорд.

Он хмыкнул, не впечатленный этой философией.

– Говорят, в варварских землях все люди кланяются этому Папе.

– Похоже, он их Хан ханов и имеет власть ставить среди них царей, но сам не носит ни меча, ни лука, если верить их словам. Похоже, он шаман, который стал могущественнее даже величайших их воинов.

– С нами такое чуть не случилось, – сказал он. Она могла представить себе ход его мыслей. Он не хотел иметь дела ни с какой религией, которая угрожала бы верховной власти Императора.

– У них есть волшебство?

– Я не видела, чтобы они творили волшебство, милорд. Они научили меня молитвам, которые желают, чтобы я читала, и рассказали об этом Иисусе, которого они так почитают, как и Мар Салах со своими последователями.

– Тебе нравится их вера?

Она заглянула в глаза Пагба-ламы.

– Не думаю, что она так же велика, как вера тангутов, милорд, и не так могущественна.

Пагба-лама, казалось, расслабился. Ее отец тоже, похоже, был доволен ее ответом.

– А что насчет воина? Что ты о нем думаешь?

– Он кажется честным человеком, милорд. Однако вот чего я не понимаю: он говорит, что отправился в другую землю, чтобы сражаться с этими сарацинами, как он их называет, хотя ему от этого нет никакой выгоды ни в добыче, ни в женщинах. Он утверждает, что делает это ради небесной заслуги. И все же, кажется, они боятся покидать свои крепости из-за страха перед теми же сарацинами, которых они поклялись уничтожить.

Хубилай хмыкнул, ее оценка совпала с его собственной.

– Не думаю, что из них получатся сильные союзники. Даже Мар Салах проповедует против них, а ведь он поклоняется этому Иисусу, как и они. Митрополит говорит, они хотят подчинить нас всех власти этого Папы, о котором они слишком много говорят.

– Я знаю лишь то, что этот Жосс-ран обходится со мной по-доброму и кажется искренним, – быстро сказала Мяо-Янь, ибо чувствовала сродство с этим варварским гигантом и не желала ему зла.

– А его шаман?

– За него я не могу ответить, – сказала она, – кроме того, что от него отвратительно пахнет.

– Хвалю тебя за твой доклад, дочь. Будь прилежна. Если они скажут тебе что-то, что, по-твоему, я должен знать, передай мне это сама, лично.

Ее отпустили. Она, семеня на крошечных ножках, попятилась из зала.

***

LXXXV

Уильяма разбудил громкий стук в дверь. Один из священников митрополита в черной рясе стоял в коридоре, задыхаясь, рядом с ним – двое из императорского кэшика. Он что-то бессвязно бормотал на своем языческом наречии.

Один из стражников пошел за Жоссераном в его покои. Наконец появился тамплиер, растрепанный и едва проснувшийся, поспешно запахивая на себе шелковый халат. Он выслушал священника, а затем объяснил Уильяму, что того послал Мар Салах. Митрополит Шанду желал видеть его немедленно.

Он умирал.

Солдаты пошли вперед с пылающими факелами, и они последовали за ними по темным улицам Шанду. Они подошли к большому дому у дворцовой стены. Он был окружен высокой стеной, покрытой глазурованной керамической черепицей традиционного узора «расщепленный бамбук». Окованная железом дверь под крытыми воротами распахнулась, и они последовали за священником через мощеный двор, обсаженный ивами, соснами и прудами с золотыми карпами. Там была крытая галерея, поддерживаемая лакированными колоннами. У двери в конце этой галереи стояли и причитали несколько слуг.

Когда они вошли в главный дом, Жоссерана поразило богатство убранства; он увидел крест из сандалового дерева и агата; камфорные сундуки, инкрустированные жемчугом; вазы из кованого золота и драгоценного сине-белого фарфора; ковры из богатой парчи; украшения из нефрита и серебра. «Мар Салах живет в такой роскоши, которая не посрамила бы и христианского епископа», – отметил Жоссеран.

Церковники! Они везде одинаковы.

Спальня тоже была роскошной, с завесами из шелка и горностая. В углу стояла огромная бронзовая урна, наполненная сухими цветами. Мар Салах лежал на кровати за расписной ширмой. Жоссерана потряс его вид. Он был смертельно бледен, а вокруг глаз залегли сливово-лиловые синяки. Плоть сошла с его лица. Он кашлял кровью; в уголках рта пузырилась розовая пена.

Три его жены сгрудились у кровати, причитая.

Жоссеран знал запах смерти; он сталкивался с ним много раз. Но рыдания женщин действовали ему на нервы, и он велел солдатам вывести их из комнаты.

Он посмотрел на Уильяма, вспомнив, как тот последние недели проводил в молитве у церкви Мар Салаха, призывая месть Господа Бога. Он содрогнулся, почувствовав, как на затылке зашевелились волосы. Неужели?..

Мар Салах поднял голову с подушки и скрюченным пальцем указал, чтобы Жоссеран подошел ближе. Когда он заговорил, голос его был не громче шепота.

– Он спрашивает, что ты с ним сделал, – сказал Жоссеран Уильяму.

Губы Уильяма были сжаты в тонкую линию презрения.

– Скажи ему, я ничего не делал. Это суд Божий над ним, а не мой.

– Он думает, ты наложил заклятие.

Уильям откинул черный капюшон и накинул на плечи пурпурную епитрахиль, которую принес с собой из дворца. В другой руке он сжимал свою Библию.

– Скажи ему, я выслушаю его исповедь, если он того желает. Иначе он будет гореть в адском огне.

Мар Салах покачал головой.

– Он говорит, что не верит в исповедь, – сказал Жоссеран. – Он утверждает, что о ней нет упоминания в сутрах Евангелия.

– Скажи ему, что он отправится в ад на вечные муки, если сейчас же не исповедуется мне во всем.

Мар Салах выглядел побежденным и очень напуганным. Жоссеран передал ему слова Уильяма.

– Он напуган и говорит, что сделает это. Но тебе придется его наставить.

– Хорошо, – сказал Уильям. – Но я сделаю это лишь при условии, что перед смертью он созовет всех своих священников в эту комнату и перед ними признает Папу отцом всех христиан во всем мире и согласится передать руководство своей церковью власти верховного понтифика в Риме.

Жоссеран не мог поверить своим ушам.

– Ты будешь шантажировать умирающего?

– Разве это шантаж – объединить нашу Благословенную Церковь, как того хотел Бог? Скажи ему то, что я сказал.

Жоссеран замялся, а затем наклонился над умирающим священником. От него несло смрадом.

– Мар Салах, брат Уильям говорит, что прежде чем он сможет дать тебе отпущение, ты должен передать власть над своей церковью нашему благословенному Папе в Риме.

– …никогда.

– Он настаивает.

– Нет, – прохрипел Мар Салах.

Жоссеран повернулся к Уильяму и покачал головой. Перспектива умереть без отпущения грехов пугала каждого христианина. Он подумал о своих собственных грехах и снова задался вопросом, не дрогнет ли его решимость обречь себя на ту же участь в последние мгновения.

– У тебя нет жалости? – спросил он Уильяма.

– Никакой, к грешникам.

– Он по-прежнему говорит, что не сделает этого.

– Напомни ему еще раз о муках ада. О раскаленных клеймах, бесконечно прижигаемых к его нагой плоти, о вилах, снова и снова вонзающихся в его живот, о плетях с металлическими наконечниками. Скажи ему.

Жоссеран покачал головой.

– Нет.

– Ты не посмеешь мне перечить! На кону будущее Святой Церкви здесь, в Катае!

– Я не стану пытать умирающего. Это, как ты сам ясно дал понять, – дело Дьявола, и я не хочу иметь с этим ничего общего. – И, невзирая на возмущенные протесты Уильяма, он вышел из комнаты.

За час до рассвета, как раз когда на улице внизу раздались крики монахов с их чашами для подаяний, Мар Салах испустил дух и отправился к Дьяволу на его изысканный пир пыток.

***

LXXXVI

Воины кэшика стояли на страже, пока Император шагал к кромке воды, накинув на плечи от утреннего холода шкуру леопарда. С ним был Пагба-лама. Над озером висел туман. Вдали, словно шелка на ложе, друг на друга наслаивались черные безлесые горы.

Появился Жоссеран, сопровождаемый Сартаком и одним из его воинов. Он опустился на колени и склонил голову, ожидая воли Императора.

– Митрополит Шанду мертв, – сказал Хубилай.

– Боюсь, что так, великий владыка, – ответил Жоссеран.

– Твой спутник наложил на него проклятие.

– Я верю, что это было деяние одного лишь Бога.

– Тогда у вас, должно быть, очень могущественный бог. Могущественнее, чем у Мар Салаха, похоже.

Значит, и они поверили, что жизнь несторианского епископа оборвало колдовство. Хубилай, должно быть, убедился, что Уильям сотворил какое-то дьявольское действо из-за оппозиции ему со стороны митрополита.

– Я склонен думать, что в вашей вере есть нечто большее, чем я сначала предполагал, – сказал Хубилай. – Каждый из моих советников говорит, что его путь – лучший и истинный. Но теперь у нас есть еще одна новая вера, сильнее, чем у Мар Салаха. Как же мне решить?

Жоссеран знал, что это была возможность, о которой мечтал Уильям. Им не нужно было обращать миллионы, лишь одного человека, если этот человек – сам Хубилай. Если бы Уильям смог убедить кагана обратиться ко Христу и насадить свою новую веру в его империи, как были обязаны делать все христианские короли, тогда весь мир принадлежал бы Риму. В Утремере они могли бы зажать сарацин между собой и татарами и вернуть Святую землю. Иерусалим снова вернулся бы в христианские руки.

– Я устроил диспут, – сказал Хубилай.

– Диспут, великий владыка?

– Я сам решу, какая из всех религий лучшая. Скажи своему святому человеку явиться в Зал для аудиенций в седьмой час. Там он встретится с другими великими шаманами моего царства и будет спорить с ними о природе их верований. И тогда я решу раз и навсегда, какой из этих богов самый истинный.

– Для нас это будет честью, милорд, – сказал Жоссеран, ошеломленный этим внезапным предложением.

Жоссеран снова поклонился, избегая ядовитого взгляда Пагба-ламы. Сартак проводил его обратно в его покои. Диспут! Это должно было прийтись по вкусу брату Уильяму. При таких ставках он лишь надеялся, что сможет заставить его замолчать прежде, чем они все умрут от старости.

***

LXXXVII

Летний дворец Императора находился сразу за стенами его охотничьего парка. На самом деле это была юрта, построенная в татарском стиле, но стены ее были из тончайшего шелка, а не из войлока, который использовали татары в высокогорных степях. Сотни огромных шелковых шнуров удерживали ее от ветра. Крыша ее была сделана из расщепленного и лакированного бамбука, украшена росписями с животными и птицами. По лакированным киноварным колоннам вились резные змеи.

– Разве не чудо? – прошептал ему Сартак. – Она так устроена, что ее можно разобрать и перенести в другое, более приятное место, за несколько часов, если Император того пожелает.

Жоссеран согласился, что это и впрямь чудо, хотя и подозревал, что такая перевозка никогда не предпринималась и была лишь еще одной легендой, подкрепляющей миф о Хубилае как о традиционном татарском вожде.

Зал уже был полон святых людей двора Хубилая: собственный шаман Императора, с дикими, растрепанными волосами и бородой, с чешуйчатой от грязи кожей, с глазами, застывшими в конопляном трансе; тангуты с бритыми головами и в шафрановых одеждах; идолопоклонники в плащах из оранжевой и пурпурной парчи и черных шляпах-таблетках, державшие изогнутые деревянные дощечки для молитв; несториане в черных рясах; и седобородые магометане в белых тюбетейках.

Ниже трона, слева от Хубилая, сидела императрица Чаби, его любимица. Жоссеран узнал от Сартака, что она была ярой последовательницей Боркана. Она смерила их холодным, подозрительным взглядом, когда они вошли. К еще большему смятению Жоссерана, он увидел Пагба-ламу, стоявшего у плеча Императора. Было очевидно, что он будет и ведущим диспута, и его главным участником.

Хубилай подал знак Пагба-ламе, который объявил, что прения начинаются. Для начала представитель каждой фракции должен был дать краткий отчет о своей религии, а затем они будут спорить в открытом форуме.

Когда начались обсуждения, Жоссеран был ошеломлен ересями, колдовством и идолопоклонством, которым подверглись его уши. Он добросовестно все переводил Уильяму. Когда настала очередь Уильяма, тот встал, блистая в своем белом стихаре и пурпурной епитрахили, и изложил то, что он назвал истинной историей, со времен сотворения мира и создания Богом Мужчины и Женщины.

Затем он рассказал о чудесном рождении Христа, поведал историю Его жизни и страданий и закончил перечислением законов Божьих, данных Человеку в Десяти заповедях. Затем он подробно остановился на особом месте, которое Папа и Святая Матерь Церковь занимали в сердце Бога.

Это была вдохновенная речь. Его глаза горели рвением, и его ораторское искусство было впечатляющим. Исчез придирчивый, злобный маленький монах, на его место пришел гигант с голосом, подобным грому. Жоссеран никогда прежде не видел этой стороны его характера. Наконец он понял, почему Папа послал именно его.

Когда он закончил, Император через Пагба-ламу объявил начало диспута. Вскоре стало очевидно, что Уильям, как новичок, станет всеобщей мишенью.