Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Он посмотрел на Уильяма, сгорбившегося над своей лошадью, с капюшоном, надвинутым на лицо.

– Мы здесь далеко от Христа! – крикнул он ему.

– Ни один человек не бывает далеко от Христа, тамплиер! – крикнул Уильям, перекрывая рев урагана. – Рука Господня направляет и защищает нас даже здесь!

«Ты неправ, – подумал Жоссеран. – Бог, что обитает здесь, не властен надо мной».

Труп почернел на морозе. Глаз не было, их выклевали птицы, внутренности были вспороты животными. Он на мгновение показался над ними сквозь туман. Его положили на утес над тропой, и одна рука застыла, свисая с края скалы. Невозможно было сказать, мужчина это или женщина.

– Клянусь святыми угодниками, что это? – пробормотал Жоссеран.

– Таков обычай, – сказала Хутулун. – В долинах мы предаем наших мертвых червям. На высоких перевалах они оставляют своих мертвецов своим богам.

Уильям перекрестился.

– Язычники, – сплюнул он.

Они видели еще два трупа, в разной степени разложения. А на следующий день, когда они проходили через узкое ущелье под кулаком черной, растрескавшейся от мороза скалы, Жоссеран услышал, как что-то упало, и вскрикнул, подняв тревогу, подумав, что это камень. Позади него что-то приземлилось на плечо Уильяма с дождем мелких камней. Выглядело это точь-в-точь как гигантский черный паук. Уильям взвизгнул, его пони шарахнулся в сторону, осыпав осыпь под копытами, и едва не сбросил его.

Именно Жоссеран, находившийся ближе всех, развернул Кисмет на узкой тропе, схватил поводья скакуна Уильяма и успокоил его.

Уильям уставился на сгнившую тварь, что свалилась на него с невидимого трупа в двадцати футах над ними.

– А вот, брат Уильям, – сказал Жоссеран. – Рука Господня.

Грохот его смеха эхом прокатился по одиноким горным тропам.

***

XXXVI

Жоссеран подставил лицо холодному солнцу. Руины темным силуэтом высились над ними. Крепость разрушилась за века, и теперь на высоком утесе остались лишь несколько обвалившихся стен из сырцового кирпича – свидетельство некоего давно забытого предназначения. Жоссеран задумался об одиноких людях, что несли здесь свою службу.

Хутулун осадила коня рядом с ним.

– Что это за место? – спросил он.

– Его называют Башней Солнца, – сказала она.

Она шагом повела коня через ущелье. Жоссеран последовал за ней. Тропа исчезла в черной тени утеса.

– Легенда гласит, что много лет назад великий хан договорился выдать свою дочь замуж за царевича, жившего по ту сторону этих гор. Но здесь прятались разбойники, и путь был небезопасен. Поэтому ее привезли сюда, в башню, со свитой служанок. У обоих концов ущелья выставили конную стражу, пока они ждали прибытия царевича с эскортом, чтобы забрать ее. Но когда он наконец приехал за ней, то обнаружил, что она беременна.

– Стражники? – спросил Жоссеран.

– Возможно.

– Что с ней случилось?

– Служанок привели к хану, и они поклялись ему, что ни один мужчина не прикасался к царевне, что каждый день в полдень с неба на коне спускался бог, чтобы возлечь с ней. Они сказали, что дитя принадлежит Солнцу.

– И хан поверил этой истории?

– Разве ты не веришь, что бог может возлечь с женщиной и дать ей свое семя?

Жоссеран рассмеялся.

– Я знаю лишь один способ, как можно зачать дитя.

И тут он подумал о своей собственной вере, и смех замер у него в горле. «Разве я сам не верю в подобную легенду, – подумал он, – и разве не это – краеугольный камень моей веры?» Он с беспокойством оглянулся на башню, а затем на Уильяма.

Чем дальше я иду по этим варварским землям, тем больше я забываю себя. Я могу затеряться здесь и никогда не найти дорогу назад в христианский мир.

И, возможно, никогда и не захотеть.

В ту ночь черные горы застыли под серебряной луной. Внезапный порыв ветра хлестнул по брезенту их шатра, и он почувствовал, как капля снега скользнула ему за шиворот под капюшон рясы.

Уильям рядом с ним дрожал.

– Хутулун говорит, что по ту сторону этих гор есть христиане, – сказал Жоссеран.

– Когда она тебе это сказала?

– Несколько дней назад.

– Почему ты мне раньше не сказал?

– Я говорю тебе сейчас.

– Это пресвитер Иоанн?

– Не знаю. Она лишь сказала, что в Каракоруме уже знают о нашей вере и что при дворе даже есть те, кто ее исповедует.

Уильям не сразу ответил; холод замедлял его мысли.

– Я же говорил тебе, что Бог нас направит, тамплиер.

– Мы также обсуждали основы нашей веры, и она выразила желание увидеть Евангелие, – сказал Жоссеран.

– Ты рассказал этой ведьме о Святой Библии, что я храню? С какой целью?

– Ей любопытна наша вера.

– Она не смеет к ней прикасаться! Она ее осквернит!

Сквозь дыру в шатре Жоссеран увидел, как по небу прочертила ртутный след падающая звезда.

– Может, обратишь свою первую душу, – сказал он.

– Она ведьма, и спасения для нее нет.

– Она не ведьма.

– Так ты теперь знаток в этих делах?

– Ей просто любопытна наша Святая Книга, – сказал Жоссеран, чувствуя, как в нем закипает гнев. – Неужели слово Божье несет лишь благо тем, кто его видит?

– Ты в нее влюблен!

Жоссеран ощутил эту правду как физический удар.

– Будь ты проклят, – сказал он.

Он отвернулся и зарылся в меха. Закрывая глаза, он думал о Хутулун, как и каждую ночь в темноте. Уильям был прав. Он покинул Францию, чтобы найти искупление в Утремере, а теперь, как сказал Уильям, влюблен в ведьму. «Может, и нет никакого искупления, – подумал он, – не для таких, как я. Меня бросят в Ад. Но когда вокруг так холодно, огня боишься меньше».

***

XXXVII

Сегодня облака были под ними. Холодное солнце висело в небе вымытой синевы. Казалось, они уже на небесах.

Они поднялись в мир массивных валунов, на игровую площадку гигантов. Вокруг них высились зубчатые цитадели гор и великие ледяные потоки ледников. Даже здешние скалы раскололись от холода. Хутулун сказала ему, что это самое высокое место в мире; и вправду, они уже несколько дней ехали, не видя ни жилья, ни единой души, хотя однажды Жоссеран, подняв голову, увидел пару снежных барсов, наблюдавших за ним с уступа, их медленные ореховые глаза не мигали.

Единственными их спутниками были волки, которых они редко видели, но чей одинокий и тоскливый вой разрывал ночную тишину.

Они питались творогом, который татары привезли с собой. Хутулун объяснила ему, как его делают: они кипятят кобылье молоко, затем снимают сливки, пока не образуется паста, а потом оставляют этот остаток сушиться на солнце. Через несколько дней он твердеет до цвета и консистенции пемзы. Отправляясь в долгий поход, татары брали с собой десять фунтов этого творога в седельных сумках. Когда местные припасы были сомнительны, они клали полфунта в кожаную флягу, что держали на седлах, и к концу дня от тряски в пути получалась своего рода каша, которую они и ели.

Этого никогда не было достаточно. Однажды, в конце тяжелого дневного подъема, он увидел, как Хутулун достала нож и надрезала вену на шее своей лошади. Она припала ртом к струе крови и выпила ее. Закончив, она снова прижала руки к ране, пока кровь не свернулась.

Она вытерла кровь со рта рукавом и ухмыльнулась ему.

– У тебя слабый желудок, варвар.

Он с отвращением покачал головой.

– Немного крови не ослабит коня. А нас это поддерживает в живых.

Уильям тоже видел, что сделала Хутулун.

– Ты все еще думаешь, что она не ведьма? – прошипел он.

– Оставь меня в покое.

– Она пьет кровь животных! Она принадлежит Сатане!

– Просто отойди от меня.

– Она ведьма! Ты слышишь меня, тамплиер? Ведьма!

Они обмотали ноги меховыми шкурами и потащили своих пони навстречу метели. Они бы быстро заблудились, если бы не метки из костей и рогов мертвых овец, оставленные, чтобы указывать путникам дорогу в снегах.

Однажды поздно вечером они достигли груды камней, гораздо большей, чем все, что они видели до сих пор, сложенной не из костей, а из камня. Татары называли это обо. Один за другим они объехали его на своих лошадях. Затем Хутулун слезла с коня и добавила еще один камень в кучу.

– Что ты делаешь? – спросил ее Жоссеран.

– Это для отпущения наших грехов, – сказала она. – По словам святых людей, что живут в этих горах, это принесет нам лучшее воплощение в следующей жизни.

Жоссеран никогда не слышал подобной чепухи.

– Человек рождается лишь однажды, – возразил он.

– Здесь говорят, что, когда человек умирает, его дух входит в другое тело, и это воплощение бывает более или менее удачным в зависимости от его деяний в этой жизни. И так он проходит через тысячу жизней, пока не станет единым с Богом.

– Неужели ты в это веришь?

– Вреда от этого нет. Если святые люди неправы, я потратила лишь несколько шагов и один камень. Если они правы, я сделала свою следующую жизнь лучше.

Ее прагматизм раздражал его. По его мнению, вера есть вера; ее не меняют в зависимости от географии. И все же в ее словах была своя любопытная логика.

– Тебе тоже следует это сделать, – сказала она ему.

– У меня нет времени на такие суеверия.

– Ты хочешь навлечь на наши головы беду в этом путешествии?

Он почувствовал, как на него смотрят другие татары.

– Тогда я сделаю это ради дипломатии, – сказал он. Он медленно объехал камни на своем коне. В конце концов, как сказала Хутулун, какой от этого может быть вред?

– Что это за странная церемония? – спросил его Уильям.

– Это для отпущения грехов, – ответил Жоссеран. – Они хотят, чтобы мы последовали их примеру.

– Исповедь с последующим отпущением, совершенным рукоположенным священником Святой Церкви, – вот единственный способ прощения грехов.

– Тебе нужно лишь объехать камни на своем коне, брат Уильям. Не обязательно в это верить.

– Это было бы предательством веры.

– Это займет у тебя не больше нескольких секунд.

Но Уильям развернул коня.

– Я не стану плясать с Дьяволом!

Татары покачали головами. По долине к ним пронеслась тень. Жоссеран поднял голову. Это был гриф, круживший на потоках воздуха высоко над ними, высматривая падаль.

Возможно, предзнаменование. Он надеялся, что нет.

***

XXXVIII

Их караван снова спустился в облака, пока впереди по перевалам грохотала гроза. Далеко внизу они увидели долину, где каменные дома каких-то таджикских пастухов опасно цеплялись за утесы над бурлящей рекой. Тропа осыпалась у них под ногами, и их окутал холодный, бесформенный туман, укутав в холод и тишину.

Их лошади протестующе фыркали, когда их неподкованные копыта скользили по покрытому лишайником сланцу, цепляясь за скалы, испещренные глубокими трещинами от лютого холода. Они вызывали небольшие лавины сыпучих камней, катившихся вниз по склону.

Порывы ветра бросали им в лицо острую ледяную крошку.

Они достигли узкого уступа, огибавшего ущелье. Путь сузился до тропы не шире плеч лошади. Один неверный шаг – и всадник вместе с конем сорвутся навстречу смерти.

Уильям смотрел, как Хутулун и ее спутники пробираются по уступу, и их авангард исчезает в серой мгле. Он натянул поводья, колеблясь.

– Доверься этим пони, брат Уильям, – крикнул ему сзади Жоссеран. Ему пришлось кричать, чтобы перекрыть шум реки внизу.

– Я бы предпочел довериться Богу, – отозвался Уильям. Он начал переправу, распевая латинский гимн: «Credo in Unum Deum».

Жоссеран медленно двинулся за ним.

Они были примерно на полпути вдоль скальной стены, когда скакун Уильяма, возможно, встревоженный нервной дрожью своего всадника, оступился на сланце.

Уильям почувствовал, как пони споткнулся. Он попытался восстановить равновесие, его круп дернулся, когда он пытался исправить ошибку. Уильям качнулся в седле в сторону, еще больше выводя животное из равновесия.

– Уильям!

Он услышал предостерегающий крик Жоссерана. Он соскользнул с седла и, прижавшись спиной к скале, потянул за поводья в тщетной попытке вернуть лошадь на тропу. Оба задних копыта животного уже были за краем.

– Помоги мне! – крикнул Уильям Жоссерану. – Там все! Все!

В кожаной сумке на седле были иллюминированная Библия, Псалтирь, облачения, серебряное кадило. Уильям отпустил поводья и потянулся к седельной сумке. Он мельком увидел головокружительную бездну серых облаков и растрескавшихся от мороза гранитных стен.

Он вверил свою душу Богу, его пальцы отказывались разжать хватку на драгоценной Библии и Псалтири. Он закричал, даже когда обрек себя на смерть.

Крепкие руки сомкнулись у него на поясе, оттаскивая от края пропасти.

– Отпусти! – орал ему в ухо Жоссеран. – Отпусти!

Мгновение, показавшееся вечностью. Нет, решил Уильям, и на это решение, стоившее ему, казалось, целой жизни душевных мук, ушла лишь доля секунды. Нет, я не отпущу. Я умру, если придется. Но я не могу пожертвовать Библией и Псалтирью. Иначе все это путешествие потеряет смысл, и я подведу Господа.

Он видел, как конь, соскальзывая по каменистому склону, отчаянно забил ногами в пустоту. А потом исчез, и Уильям приготовился последовать за ним в бездну. Но вместо этого он лежал на спине, на камнях и льду, а над ним стояла татарская ведьма; лицо ее исказила гримаса досады.

Она выкрикнула что-то на своем языческом наречии. Он прижал драгоценную кожаную суму к груди, чувствуя под ней успокаивающую тяжесть и объем Библии и кадила. Убедившись, что они в безопасности, он рухнул на колени и вознес благодарственную молитву милосердному Богу, что спас его для Своих высших целей.

Хутулун смотрела на христианского святого человека, прижимавшего к груди жалкий узел. Варвар лежал рядом, не двигаясь. Она опустилась на колени и откинула капюшон его плаща. Когда она отняла руку, на пальцах ее темнела кровь. Спасая этого безумца, он разбил себе затылок о камни.

– Что такого драгоценного в этом тюке, что Ворон готов за него умереть? – прорычал один из ее воинов. Ворон – так татары прозвали христианского шамана.

– Не знаю, – ответила Хутулун.

Глаза варвара закатились. Возможно, он был мертв.

– Жосс-ран, – прошептала она.

Необъяснимо, но что-то ледяной хваткой сжало ей сердце.

***

XXXIX

– Я совершу над тобой соборование, – прошептал Уильям. Он поцеловал драгоценную пурпурную епитрахиль, ради которой рисковал жизнью, и надел ее на шею. Он пробормотал слова последнего таинства, касаясь пальцами губ, глаз, ушей и лба, повторяя знакомое латинское благословение:

– *In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…*

Они были в одиноком жилище таджикского пастуха. Снаружи рычал и метался ветер, похожий на стоны самого Дьявола.

– А теперь ты исповедуешься, – прошептал Уильям, – дабы тебя тотчас же приняли в рай.

Жоссеран моргнул, но с трудом мог сфокусировать взгляд. Лицо монаха тонуло в тени от оранжевого света костра.

– Я не… умру.

– Исповедуйся сейчас, тамплиер. Если умрешь без отпущения грехов, тебе придется предстать перед Сатаной.

Жоссеран попытался сесть, но боль, словно нож, пронзила мозг, и он громко вскрикнул.

– Я облегчу тебе задачу. Я произнесу исповедь за тебя. Повторяй мои слова. «Прости меня, Отче, ибо я грешен. Я согрешил в сердце своем, ибо питал нечистые помыслы о ведьме Хутулун. Ночью я осквернял себя, думая о ней, и проливал при этом семя свое». Говори.

– Будь ты проклят, святоша, – прохрипел Жоссеран.

– Ты возжелал ее. Это смертный грех, ибо она магометанка и ведьма. Ты должен получить отпущение!

Жоссеран закрыл глаза.

– Говори! «Я говорил против Его Святейшества Папы и против Уильяма, его наместника. Я изрекал кощунства».

– Я не… умру… и не нуждаюсь… в твоем отпущении.

– Открой глаза, тамплиер! – Жоссеран почувствовал на лице зловонное дыхание священника. – Еще до конца этой ночи ты предстанешь перед своим Отцом небесным!

«Перед отцом, – подумал Жоссеран, – или перед Отцом Небесным?» Он не знал, какой встречи боится больше.

– Ты предстанешь перед судом и будешь низвергнут в геенну огненную. – Уильям поднял правую руку, держа ее перед глазами Жоссерана. – Если только я не отпущу тебе грехи этой рукой! Этой рукой!

«Давай, – подумал Жоссеран. – К чему это упрямое сопротивление исповеди?»

Он дождался, пока отца вызовут на совет в Париж. Король Людовик призвал к новому вооруженному паломничеству в Святую землю, чтобы освободить Иерусалим от сарацин. Как рыцарь и вассал графа Бургундского, его отец был обязан откликнуться на призыв к оружию.

В ту же ночь Жоссеран пришел к ней в ее покои. «И да простит меня Бог, – подумал он. – Четырежды он овладел ею в ту ночь, совокупляясь, как пес, а она стонала под ним, и их пот и семя проливались на ложе его отца. И каждый раз, когда он соединялся с ней, он слышал смех Дьявола, увлекавшего его в ад».

О чем он только думал?

На следующую ночь он пришел снова. Чем глубже он погружался в свой грех, тем меньше это его заботило. Иногда, казалось, единственный способ унять боль вины – это согрешить снова.

Он топил свою совесть в ее горячей, влажной плоти. Была ли в этом и толика гордыни – взять то, что принадлежало его отцу, юношеское высокомерие, убеждавшее его, что теперь он стал более великим мужчиной?

– Сегодня ночью ты узришь Христа или узришь Сатану. Что скажешь?

– Я не… грешил с ней, – прохрипел Жоссеран.

– Ты согрешил с ней в сердце своем! Это одно и то же!

Жоссеран поморщился.

– Уверен, Бог не спит на небесах, переживая о моем отчаянном и одиноком наслаждении во тьме. Твой Бог хуже любой тещи!

Он услышал, как Уильям с шипением втянул воздух, услышав это новое кощунство.

– Ты должен исповедаться!

«Да, исповедаться, – подумал Жоссеран. – Пусть будет по-его. Какая теперь разница?»

Монах снял с варвара одежду. Лицо его было багровым, но кожа на плечах и руках была как полированная слоновая кость. Грудь и живот покрывал тонкий ковер волос, отливавших бронзой в свете костра. Мышцы его были тверды, как крученые канаты.

От его странного вида у нее перехватило дыхание. Нагой, он казался ужасающим, но в то же время, каким-то странным образом, и волнующим.

Она не могла понять, почему смерть одного варвара так ее задевает. Ее беспокойство, конечно, было лишь из-за гнева отца, если она не сможет доставить своих подопечных в целости и сохранности в Каракорум, как ей было приказано.

Какова бы ни была причина, она не могла дать ему умереть.

Уильям услышал звук за спиной и повернул голову.

– Ты!

Она вошла спиной вперед, как и в ордо Кайду. Она пела низкое, ритмичное заклинание на дьявольском языке татар. За ней вошли трое ее воинов с суровыми лицами. Хутулун прошаркала в центр шатра и опустилась на колени у огня, сжимая свой тряпичный цеп и бубен – орудия Дьявола.

Глаза ее закатились.

Он попытался прикрыть нагое тело Жоссерана.

– Вон отсюда! – крикнул он и схватил ее за плечи, чтобы вытолкать. Тут же ее татарская стража подхватила его под руки и выволокла наружу. Они связали ему запястья ремнями и бросили на холодную землю – выкрикивать свои протесты в одинокую ночь.

Уильям рыдал от бессилия. Дьявол вот-вот утащит еще одну душу в ад.

***

XL

Жоссеран открыл глаза. Древесный дым лениво тянулся сквозь крышу; слабый желтый солнечный свет косо падал на ковры. Полог у входа был откинут, открывая вид на высокий зеленый луг. Он услышал ржание лошадей.

Уильям сидел у огня и наблюдал за ним.

– К счастью для тебя, ты не умер, тамплиер. Твоя душа погрязла в грехе. – Уильям поднял голову и поднес к губам деревянную чашу с перебродившим кобыльим молоком.

– Долго я… спал?

– Всего лишь ночь.

– Хутулун…

– Ведьма снаружи.

Жоссеран осторожно дотронулся до головы. Засохшая кровь спутала волосы, а под ней зияла рана.

– Я думал, что умру.

– На то не было воли Божьей.

– Она была здесь. Теперь я помню. Она была здесь.

– Она пыталась поработить тебя своим дьявольским искусством.

Тень упала на вход. Там стояла Хутулун, уперев руки в бока. Жоссерану показалось, что он уловил в ее глазах облегчение, когда она увидела его очнувшимся, но взгляд этот исчез так же быстро, как и появился.

– Похоже, ты пришел в себя, – сказала она.

– Спасибо, – пробормотал Жоссеран.

– За что?

– За… твои молитвы.

– Я бы помогла любому больному из нашего отряда. – Она держала чашу с дымящимся вареным мясом. – Вот. Тебе нужно поесть.

«Хотел бы я знать, о чем ты думаешь», – подумал Жоссеран.

– Я рада, что ты поправился. Отец разгневался бы, если бы ты погиб. Ему велено доставить вас в целости и сохранности в Центр Мира. – Она поставила еду и одарила его загадочной улыбкой, от которой у него екнуло сердце. А потом ушла.

Уильям сжал распятие на груди.

– Что она сказала? Несомненно, эта ведьма приписывает твое исцеление себе.

– Ты уже готов был… меня хоронить. Почему бы мне ее не поблагодарить?

– Ты всего лишь ударился головой. Ничего серьезного.

– Ты собирался совершить… последние обряды.

– Всего лишь уловка, чтобы заставить тебя исповедаться и облегчить твою гнилую душу.

Жоссеран уставился на принесенный ею завтрак.

– Опять вареная баранина?

– Не баранина, – сказал Уильям. – Сегодня у нас разнообразие в рационе. – На его лице было выражение, которое Жоссеран не мог разгадать. – Ночью пала одна из лошадей.

– Какая? – Но он уже знал.

Уильям не ответил. По крайней мере, у монаха хватило совести смутиться.

– Кисмет, – произнес Жоссеран.

– Ведьма сказала, что не следует оставлять ее стервятникам, пока мы сами голодаем. – Уильям поднялся на ноги. – В Своей премудрости Он предпочел забрать душу твоей лошади вместо твоей. Возможно, Он счел ее более ценной.

– Тогда Он несправедлив. Ему следовало быть милосерднее к моей лошади. Я выбрал этот путь. Она – нет.

– Это всего лишь вьючное животное! Славь Господа, что ты еще жив!

Уильям вылетел вон.

Кисмет! Уильям был прав, о чем горевать – о лошади? Но хоть она и была, как сказал монах, всего лишь вьючным животным, это не умаляло ни его стыда, ни скорби. Последние месяцы он смотрел, как она медленно умирает от голода. Она несла его до последнего своего вздоха. Ее страдания были на его совести.

Еще один груз лег ему на плечи. Что ж, да будет так. Он вспомнил, как священник вчера вечером донимал его, требуя облегчить бремя и исповедаться. Сложи с себя эти грехи, говорил он. Почему он не воспользовался случаем? Почему он так упрям?

Может, потому, что он сам был себе более суровым судьей. Даже если Бог и мог простить Жоссерана Сарразини, Жоссеран Сарразини простить себя не мог.

***

XLI

На следующий день Жоссеран уже был в силах продолжать путь. Уильям перевязал ему голову полосками ткани, и они приготовились возобновить путешествие. Они седлали лошадей под безупречным небом. Отражение солнечного света от снежных полей наверху резало глаза.

Он услышал, как несколько татар перешептываются между собой об Уильяме. «Ворон навлек на нас беду, – говорили они. – Это потому, что он не объехал обо. Теперь мы потеряли двух лошадей и день пути. Дальше будет хуже».

– Что-то не так с этими татарами, – сказал ему Уильям, затягивая подпругу на своем седле. Хутулун заменила коня Уильяма одной из своих лошадей – соломенно-желтой кобылой с бельмом на глазу и скверным нравом. У Жоссерана тоже был новый скакун – жеребец грязной масти с плечами дровосека.

– Я не заметил ничего необычного.

– Они все на нас хмурятся.

– Они хмурятся не на нас, брат Уильям.

Священник выглядел озадаченным.

– Их неприязнь направлена исключительно на тебя, – сказал Жоссеран, словно объясняя что-то маленькому ребенку.

– На меня?

– Они винят тебя в случившемся.

– Я не виноват, что моя лошадь оступилась на камнях!

– Но это ты отказался почтить их груду камней.

– Это всего лишь их глупое суеверие!

– Они сказали, что не сделать этого – к несчастью, и вот у нас несчастье. Видишь, что ты наделал в своей гордыне? Ты укрепил их веру в святость обо, и теперь они считают, что наша вера не так сильна, как их, раз она тебя не защитила. Так что, пытаясь доказать, как мы велики, ты лишь умалил наше достоинство в их глазах.

– Я не унижу свою веру, потакая их колдовству.

– Ты, может, и благочестивый человек, брат Уильям, но не мудрый. – Жоссеран взобрался на своего нового скакуна. После Кисмет ему казалось, будто он сидит верхом на детском пони.

Уильям дернул поводья, передавая свое дурное настроение лошади, которая повернула голову и попыталась его укусить.

– Видишь? Ты даже лошадей против себя настраиваешь.

– Это всего лишь животное!

– Как скажешь. Кстати, наша ведьма все еще желает увидеть Библию и Псалтирь.

– Никогда! Она их осквернит!

– Костями Господа клянусь! – выругался Жоссеран, пришпорил коня, отъезжая от проклятого священника, и двинулся дальше по тропе.

***

XLII

Белые пики на Крыше Мира теперь остались позади. Они исчезли в сплошной пелене свинцово-серых облаков. Воздух внезапно потеплел.

На четвертый день они спустились по дюне из сыпучего песка к солончаку. Их приближение вспугнуло стаю диких гусей. Усеянная валунами долина привела к еще одному ущелью, а затем к широкой равнине из спекшегося на солнце песка и черного гравия.

Пыльная дорога вела к аллее шепчущих тополей и городу-оазису из сырцовых домов с плоскими крышами, на которых на солнце сушились солома и навоз. Они видели ослиные повозки, доверху груженные дынями, капустой и морковью, целые семьи, примостившиеся на подножках. С полей и из домов на них смотрели испуганные лица.

Хутулун поравнялась с ним. Ее шарф был обмотан вокруг лица, и видны были лишь ее темные, влажные глаза.

– Это место зовется Кашгар, – сказала она.

– Значит, мы пережили Крышу Мира?

Она откинула шарф.

– У тебя был хранитель, христианин.

Христианин? Значит, он больше не варвар.

Он оглянулся и увидел монаха, сгорбившегося на пони с бельмом на глазу.

– Хранитель? Я бы скорее доверил свою жизнь псу.

– Я говорю не о твоем шамане. С тобой едет человек.

Он почувствовал, как на затылке зашевелились волосы.

– Какой человек?

– У него длинные светлые, с проседью, волосы и борода, как у тебя. На нем белый плащ с красным крестом вот здесь, на левом плече. Я часто видела его, он едет позади тебя.

Человек, которого она описывала, был его отцом.

Он не сказал ему ни слова перед отъездом ко двору короля, но он знал. Жоссеран видел это в его глазах. Вернувшись из Парижа, отец сказал ему, что отказался от службы в вооруженном паломничестве короля Людовика из-за своего возраста, но через несколько дней после возвращения объявил о перемене решения. В нем обнаружилось внезапное и нехарактерное рвение помочь в освобождении Святой земли от сарацин.

Но Жоссеран знал истинную причину, по которой он взялся за оружие для короля.

Говорили, что, когда корабли короля высадились в Дамиетте, их уже ждали десятки магометанских всадников. Франкские рыцари собрались на берегу, выставив копья и уперев щиты в песок, и ждали атаки.

Его отец провел своего коня через прибой, чтобы присоединиться к ним на берегу, и вскочил в седло. Он даже не остановился, чтобы надеть кольчугу. Он прорвался мимо ошеломленных защитников и бросился на сарацин, убив троих из них, прежде чем сам был сражен ударом меча в живот. Его отнесли обратно на корабль, еще живого. Говорили, он умирал четыре дня.

Зачем он это сделал?

Жоссеран мог найти лишь одну причину для такой безрассудной храбрости своего отца.

– Христианин? – сказала Хутулун, вырвав его из задумчивости.

– Человек, которого ты описываешь, – мой отец. Но он умер много лет назад и никогда бы не поехал со мной.

– Я знаю, что вижу.

Еще колдовство! Словно и без того мало было того, что терзало душу. Это путешествие начиналось как простая миссия по сопровождению. Оно должно было занять не больше нескольких недель. Вместо этого меня втянуло в одиссею за пределы мира, и каждая моя святыня – целомудрие, долг и вера – подвергается испытанию на каждом шагу.

Что со мной происходит?

***

Часть 3

Караван-Сарай

Кашгар – Кумул

Год Обезьяны

***

XLIII

Они пересекли Крышу Мира в поисках пресвитера Иоанна и волхвов из Евангелия, но за сторожевыми стенами Кашгара нашли лишь магометан. Сказочный Катай представлялся Жоссерану совсем не таким; этот город походил на еще один город Утремера, с его ханами и базарами, арочными портиками и мозаичными куполами.

Здешние жители называли себя уйгурами. У них не было ни миндалевидных глаз, ни приплюснутых носов, как у их татарских проводников. На самом деле они были похожи на греков, и язык их был очень схож с тюркским, который он выучил в Утремере. Татары тоже бегло на нем говорили, правда, он был испещрен их собственными выражениями.

Они направились на базар. Хутулун и ее воины прокладывали путь сквозь толчею на улицах за мечетью, где на ступенях айвана сидели старики в расшитых тюбетейках, а босоногие дети играли в ручейке арыка. В воздухе висели пыль и мелкие мошки. Пот струился по его спине и покрывал лицо мыльной пеной.

Переулки, подобные кроличьим норам, расходились во все стороны, и в их тенистых лабиринтах пробивались желтые солнечные лучи. Увечные нищие стонали и протягивали скрюченные когти, прося милостыню. Цирюльники брили головы клиентов длинными ножами, кузнецы и пекари потели в черных, как пещеры, мастерских; звон металла и крики зазывал смешивались с теплым запахом свежего хлеба и вонью потрохов и нечистот.

Жоссеран видел много арабских рынков в Утремере, но ничего подобного этому. Со всех сторон их теснила толпа. Он видел все оттенки кожи, от светлой до орехово-коричневой, и всевозможные наряды: торговцы с дубленой кожей в тюрбанах, как у сарацин; обветренные всадники в шапках на меху, с овчинами, хлопающими по высоким сапогам; таджики в высоких черных шапках. Уйгуры выделялись своими черными халатами до колен, а их женщины либо носили яркие шелковые платки, либо были укутаны в толстые коричневые шали, такие длинные и бесформенные, что, когда они стояли неподвижно, невозможно было понять, в какую сторону они обращены.

Деревянные двухэтажные дома теснились со всех сторон. Иногда он поднимал голову и видел за узорчатой оконной ставней лицо под чадрой, которое тут же исчезало. Жоссеран глазел по сторонам, как крестьянин на ярмарке. Здесь были рулоны шелка выше человеческого роста, раздутые мешки с гашишем и огромные бязевые мешки со специями – оранжевыми, зелеными и перечно-красными; самодельные декоративные ножи сверкали нефритом и рубинами; с обветшалых стен смотрели дымчатыми глазами вареные козьи головы, а в чанах кипели жирные овечьи легкие. На резных деревянных балконах чайхан седобородые старцы в длинных халатах потягивали зеленый чай и курили булькающие кальяны.

Рынок был настоящим зверинцем: верблюды, грозного вида рогатый скот, который они называли яками, ослы, лошади и козы. Запах был удушающим; их помет был повсюду. Рядом заревел верблюд, оглушив его; осел пронзительно закричал сквозь коричневые зубы, качаясь и прогибаясь под чудовищной ношей. Их прижала к стене повозка, доверху груженная дынями, капустой и бобами, а возница кричал: «Бош! Бош!», пытаясь пробить себе дорогу сквозь толпу.

Бородатые киргизские всадники скакали и кружили по майдану, поднимая густые облака пыли, пока другие торговались с коневодами. У петушиного ринга собралась толпа; свирепые мужчины с ястребиными глазами кричали и толкали друг друга.