Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

***

CXXXV

Злюка услышал крик за спиной и обернулся в седле. Варвар! Что он здесь делает? Он должен быть в безопасности, вдали от битвы, на другой стороне долины.

– Помоги мне! – крикнул Жоссеран и поник в седле, схватившись за грудь.

– Убирайся отсюда! – крикнул Злюка. – Ты что, спятил?

Но он остановился и развернулся. Не более чем в двадцати шагах от него на траве неподвижно лежала павшая бунтовщица. Ее конь пытался встать на ноги, но наконец сдался боли и, измученный, опустил голову на траву. Удовлетворенный тем, что не упустит свою добычу, Злюка рысью поскакал обратно вниз по склону. Варвар снова вскрикнул и вцепился в гриву коня, чтобы не упасть с седла.

– Что ты здесь делаешь? – крикнул на него Злюка.

– Помоги мне…

– Где ты ранен? – Он схватил Жоссерана за халат, рывком выпрямляя его в седле.

Жоссеран со всей силы ударил его правым кулаком в лицо.

Злюка тяжело упал на спину и остался лежать, ошеломленный и в полубессознательном состоянии, кровь хлестала у него из носа.

– Помни, внезапность и обман, – сказал Жоссеран. – Твое величайшее оружие.

Он сильно хлопнул скакуна Злюки по крупу и отправил его галопом вниз по горе. Он пришпорил своего желтого жеребца вверх по склону вслед за Хутулун.

Ее кобыла лежала на боку, в предсмертной агонии. В плече животного торчала стрела, еще одна – в животе, и еще одна – в крупе. Кровь стекала по ее вздымающемуся боку. Наконец она затихла, ее глаза широко раскрылись в смерти.

Хутулун лежала всего в нескольких шагах от нее. Она схватилась за лодыжку, медленно поднимаясь в сидячее положение. «Вот, – подумала она. – Сегодня мой день умереть».

Она услышала грохот копыт и увидела, как еще один из всадников Сартака несется вверх по склону к ней. Судя по виду, один из иррегулярных воинов Алгу, в бурых мехах и войлочных сапогах. Она нашла свой меч в траве и с трудом поднялась на ноги, не обращая внимания на жгучую боль в ноге. Она не позволит им взять ее живой для их пыток и утех.

Он остановил своего коня в нескольких шагах от нее. Она узнала круглые глаза и огненную бороду. Жосс-ран!

Он перегнулся через седло и протянул ей руку.

– Быстрее! – Он подтянул ее к себе.

Они скакали через темный лес елей и сосен, следуя по хребту вдоль плеча горы. Теперь, когда они были в безопасности, Жоссерана охватило ликование, которое всегда приходит после битвы, и он громко закричал, облегчение и триумф смешались воедино. Его голос эхом отразился от отвесных стен ущелья. Откуда-то снизу он услышал шум бурлящей реки.

Она обернулась в седле, и он улыбнулся ей. Но она не ответила на его улыбку; ее лицо было бледным; из-под шарфа сочилась кровь.

– Ты ранена?

– Тебе не следовало возвращаться за мной, Жосс-ран.

– Это была авантюра. Я выиграл. Мы выиграли. Разве нет?

Она не ответила ему.

Они выехали из-за деревьев, оказавшись под холодным солнцем на суровом красном хребте, лишенном деревьев и травы. Они замедлили шаг. Узкая тропа превратилась в уступ, огибающий край оврага. Внезапно Жоссеран снова почувствовал, как холодный ужас поселился у него внутри. Весна и таяние льдов вызвали обвал, и путь впереди был завален горой валунов.

Жеребец Жоссерана повернул вверх по осыпи в поисках прохода. Слишком круто. Его неподкованные копыта скользили по растрескавшейся от мороза скале и лишайнику, и сыпучий сланец с грохотом сыпался вниз по склону. Они были в ловушке. С одной стороны от них были утесы, с другой – овраг.

– Оставь меня здесь, – сказала она. – Если останешься, лишь подвергнешь себя опасности.

– Если они возьмут тебя живой, ты знаешь, что они сделают.

– Я не позволю им взять меня живой.

Под ними он услышал шум черной воды, реки, разлившейся от весенних паводков. Жоссеран развернул коня, думая найти другой путь вокруг горы, но тут услышал крики со стороны деревьев. Воины Сартака их нашли.

Жоссеран увидел тусклый блеск наконечников копий, когда они один за другим выходили из леса; пар валил от боков их коней, лед, грязь и кровь пятнали их сапоги и халаты. Их было два десятка, большинство – из кэшика Хубилая, многие – его товарищи по скачкам из Кашгара. Среди них он узнал Сартака.

– Возвращайся, Жосс-ран, – прошептала Хутулун.

– Я тебя не оставлю.

– Возвращайся. Им нужен не ты. Оставь меня здесь.

Они были менее чем в сотне шагов. Один из них уже вскинул лук к плечу, но Сартак поднял руку, и по его громкой команде воин неохотно снял стрелу с тетивы.

– Есть выход, – сказал Жоссеран. Он подвел желтого жеребца к краю утеса и уставился на пенящуюся реку.

– Ты безумен, – сказала Хутулун, прочитав его мысли.

– Я уже однажды совершал такой прыжок.

– Этот утес в десять раз выше. На этот раз ты умрешь.

– Я могу умереть, а могу выжить. Но если я выживу, ты будешь моей. Или я могу умереть, и это ничего не изменит, ибо я не желаю жить без тебя. – Он обнял ее за талию, поддерживая. – Скажи, что выйдешь за меня замуж и проживешь со мной остаток своих дней.

– Дней больше не будет.

– Тогда просто скажи это. В качестве прощального дара.

– Им не нужен ты, – повторила она. – Возвращайся к ним. Тебе не нужно умирать!

– Каждый должен умереть. От этого не уйти. Но немногим счастливчикам выпадает возможность назвать время и место. Сегодня – мой шанс. Так скажи же! Скажи, что выйдешь за меня замуж.

Он развернул коня лицом к Сартаку и его татарам. Он увидел, как Сартак в замешательстве покачал головой. Затем он снова развернул своего жеребца, обратно к утесу. Сартак понял, что задумал Жоссеран, и издал крик удивления и отчаяния. Внезапно Жоссеран пришпорил коня к ущелью, и вот они уже падали, падали навстречу жестокому приговору реки.

Ей всегда снилось, что она умеет летать.

Она почувствовала порыв ветра на щеке, и, как и в ее снах, небо было и вверху, и внизу. И она выкрикнула слова: «Я бы с радостью жила с тобой, и родила бы тебе детей, и была бы твоей женщиной, если ты этого хочешь», но почти тут же ее голос потонул в шуме реки, что неслась им навстречу.

Ей всегда снилось, что она умеет летать.

***

CXXXVI

Лето снова пришло в Бухару, и миндальные деревья вновь зацвели. Медово-желтые кирпичи великого минарета Калян вырисовывались на фоне неба немыслимой синевы. Под разномастными навесами на базаре свежеокрашенные ковры пылали багрянцем, лютиковой желтизной и королевской лазурью, вывешенные сушиться на солнце. Виноград, инжир и персики ломили прилавки своей тяжестью, и в изобилии были алые арбузы, арыки текли их сладким соком, оставляя булыжники базара по щиколотку в корках.

Но во дворце хана Алгу начали созревать и другие семена.

Пылинки плыли в лучах солнечного света, пробивавшихся со свода. В великом зале царила тишина, гнетущий трепет перед лицом ханского гнева. Пленника, с запястьями, связанными за спиной кожаными ремнями, бросили ничком на каменные плиты, и не было в том великом собрании никого, кто не предпочел бы вскрыть себе вены, чем поменяться местами с несчастным обломком, извивающимся, как ночной червь, у ног хана. Было очевидно, что его избивали не часы, а дни. Во рту у него почти не осталось зубов, а глаза почти заплыли.

У Уильяма все внутри сжалось. Он не сразу узнал этого человека.

– Что происходит? – прошептал он своему соседу.

Его спутником был магометанин, персидский писец, говоривший как на латыни, так и на татарском. Его приставили к нему по прибытии в Бухару из Кашгара несколько недель назад.

– Царевна Мяо-Янь беременна, – ответил тот. – Ее девственности лишили до ее прибытия сюда. Этот офицер обвиняется. Как глава ее эскорта, он отвечал за ее защиту. Если он не выдаст виновного, ему придется заплатить самому.

Уильям смотрел, охваченный ужасным оцепенением. Сартака подняли на ноги его стражники, и он стоял, пошатываясь, кровь запеклась в его редкой бороде, кожа была цвета мела. Уильяму казалось, он чувствует запах его страха.

Алгу что-то рявкнул на своем языческом наречии, и Сартак ответил ему голосом, не громче кваканья.

– Он отрицает, что это был он, – прошептал перс на ухо Уильяму. – Это ему не поможет. Был он или не был, он был главным.

– Что они с ним сделают? – спросил Уильям.

– Что бы это ни было, это будет нелегко.

По приказу Алгу Сартака выволокли из зала. Он кричал и бормотал, его доблесть покинула его перед лицом той смерти, что уготовил ему Алгу.

«Нет, – подумал Уильям. – Нет, я не могу этого допустить».

– Скажи Алгу, что это был я, – произнес Уильям. – Он невиновен. Виновен я. Я.

Но ему лишь показалось, что он произнес эти слова. Ужас парализовал его, и он не мог ни говорить, ни думать. Он не мог даже молиться.

В ту ночь ему снилось, что он падает. Под ним был сине-ребристый купол мечети Шахи-Зинда, а за ним – пылающие равнины Каракумов. Его руки и ноги отчаянно били по вращающемуся синему небу. Затем пыль Регистана устремилась ему навстречу, и раздался ужасный звук, словно дыню разрубили мечом, и его череп треснул, как яйцо, и окрасил пыль.

А потом ему приснилось, что он стоит на площади, глядя на труп, но это было не его тело, лежавшее там, под Башней Смерти, а тело Сартака; и это был не сон.

С Сартака уже содрали кожу, когда его сбросили с минарета, ибо сначала его освежевали там, в Башне Смерти, срезая кожу полосами острыми ножами и отдирая ее от плоти железными щипцами. Его крики разносились над городом, призыв к молитве за всех когда-либо несправедливо обвиненных, магометан и неверных вместе. Уильям стоял над истерзанной и сломанной плотью вместе с другими, кто был свидетелем его казни в тот день, и снова и снова бормотал: «Моя вина. Моя величайшая вина».

Но никто не понимал. Уильям знал, что избежал ужасного наказания, и теперь был осужден во второй раз за свое молчание.

***

CXXXVII

Алгу отправил срочное послание по ямской службе к Хубилаю, чтобы узнать его дальнейшую волю в этом деле. Ответ был недвусмысленным.

Мяо-Янь была уединена в башне дворца со своими служанками на оставшиеся месяцы ее заточения. Затем палачу Алгу было дано еще одно, тайное, поручение. Мяо-Янь была царской дочерью, и проливать кровь Чингисхана было непозволительно. Для нее должен был быть придуман другой способ казни.

Ласточки метались между куполами и полукуполами, ныряя под ветви тутовых деревьев в садах, порхая в гнезда, которые они свили под выступающими балками толстостенных сырцовых домов. «Они готовятся к появлению птенцов», – подумала она, положив руку на свой округлившийся живот. В их деловитом порхании и кружении есть неистовая радость. А я жду здесь, в этой скорбной башне, как узница.

Она знала, что не угодила своему новому господину, что не угодила всем, и знала, что это связано с ребенком, растущим в ее чреве. Она не понимала, как возникает такая новая жизнь, но знала, что это связано с тем, что мужчина ложится с женщиной. Но она также знала из своих бесед с несторианскими священниками и с Отцом Небесным, что дитя может родиться от юной и целомудренной женщины, и что это считается великим благословением.

Служанки, которых она привезла с собой из Катая, были отосланы, и на их место пришли угрюмые, молчаливые персиянки, говорившие лишь на своем фарси и не могшие ничего ей рассказать о происходящем. Они не понимали обычая лилейных ножек и не пытались скрыть своего отвращения, когда меняли ей повязки. Она сносила свое одинокое бдение, гадая, в чем ее проступок, и страшась грядущих родов, в которых она была так же беспомощна и несведуща, как дитя.

Поздно вечером появились воины, их доспехи загремели, когда они спешили по коридору в ее покои. Это были воины Алгу, первые мужчины, которых она видела со дня своего прибытия в Бухару. Лица их были безрадостны. Она отвернулась от окна, ожидая какого-нибудь посланника от Алгу или от своего отца, но вместо этого солдаты взяли ее под руки и без единого слова вывели из покоев и через тяжелую, зарешеченную дверь в конце крытой галереи.

Ее поспешно провели по шестиугольным плитам засаженного деревьями двора, ягоды тутовника хрустели под сапогами воинов в сером сумраке. За другими воротами ждала кибитка с занавешенными носилками, и ей с двумя ее персидскими служанками велели войти внутрь.

Их повезли по улицам к западным воротам. Сквозь занавеси Мяо-Янь видела, как в бесчисленных окнах мерцают масляные лампы. А потом они выехали из города, и она почувствовала горячее, смрадное дыхание пустыни.

Она гадала, что задумал для нее хан. «Возможно, – подумала она, – никакого брака и не будет. Возможно, они решили увезти меня под покровом тьмы, и я вернусь в Шанду».

Но солдаты пришли не для того, чтобы сопроводить ее в Шанду. Ей даже не суждено было покинуть ханство своего нареченного мужа. Вместо этого ее привезли в одинокую юрту на безликих равнинах Каракумов, в компании лишь двух ее немых служанок и дюжины воинов Алгу.

Следующие несколько дней она провела одна в юрте, напуганная и растерянная. Снаружи по бесплодной равнине выл ветер.

«Только бы они не тронули моего ребенка».

На рассвете у нее отошли воды. Укол боли в животе застал ее врасплох, заставив в ужасе задохнуться на полу юрты. Она позвала своих служанок, но те лишь смотрели на нее широко раскрытыми глазами и не двигались с места, чтобы помочь. Одна убежала за солдатами. Мгновение спустя полог юрты был откинут, и, увидев их лица, она закричала, ибо в тот миг поняла, какова будет ее судьба.

«Только не моего ребенка».

Они выволокли ее из юрты туда, где уже ждали оседланные для поездки лошади. Это было прекрасное утро, солнце еще не совсем взошло, луна все еще была бледным призраком над пустыней.

– За что вы это делаете? – кричала она. – За что вы это делаете?

Они связали ей руки за спиной кожаными ремнями и бросили на носилки, привязанные между двумя их лошадьми. Они отвезли ее, пожалуй, не более чем на три-четыре ли от юрты. Затем стащили с носилок и потащили по песку.

Она закричала, сотрясаемая новой схваткой, но они не обратили внимания на ее страдания.

Там была неглубокая впадина, все еще погруженная в черную тень. Именно туда они ее и бросили, и один из мужчин держал ее, пока другой связывал ей ноги веревкой вокруг колен и лодыжек. Затем они обмотали ее бедра кожаными ремнями, а таз – более толстыми кожаными путами, стянув их так туго, что она вскрикнула от боли.

– Что вы делаете? – кричала она им. – Скажите мне, что происходит! Что я сделала?

Они вернулись к своим лошадям. Их командир долго смотрел на нее, возможно, чтобы убедиться, что его люди выполнили задание в точности по инструкции, а затем они ускакали через равнину.

Мяо-Янь ахнула от шока новой родовой боли, и когда она прошла, и она снова открыла глаза, солдаты были не более чем точками на безликом горизонте.

Когда взошло солнце, она закричала свой протест вечному Голубому Небу, снова и снова выкрикивая слова «Отче наш», которым научил ее Отец-Наш-Который-На-Небесах, ибо она знала, что никогда не грешила ни против своего отца, ни против своего мужа, а священник Жоссерана говорил ей, что невинные никогда не бывают наказаны. «Если ты лишь воззовешь к имени Божьему, – говорил он, – ты будешь спасена».

***

ЭПИЛОГ

Лион, Франция

в 1293 году от Воплощения Господа нашего

Глаза монаха обратились к аббату.

– Теперь вы знаете самое ужасное, что я совершил. Я взял ее, когда она была при смерти, думая, что лишь Дьявол и я будем знать о содеянном. Я ошибался. – Его взгляд проследил за тенями от свечи в угол комнаты. – Ремни, которыми они перетянули ее бедра и живот, не давали ребенку родиться. Это уникальное наказание у кочевников тех земель. В конце концов дитя выталкивается с естественного пути своего рождения вверх, в жизненно важные органы и сердце. Это убивает мать, а с ее смертью умирает и младенец. Как долго умирала Мяо-Янь, никто не может знать. Как никто никогда не сможет узнать, как неописуемо она, должно быть, страдала.

Он сделал паузу, и дыхание его заклокотало в легких.

– Тамплиер, конечно, был прав. Когда я вернулся в Акру, история уже обогнала нашу миссию. Вскоре после того, как мы отправились в наше великое путешествие на Восток, татарские орды с севера напали на Польшу. Люблин и Краков были разграблены, и, услышав эту новость, Папа объявил крестовый поход против татар. Святой Отец также отлучил от церкви тех христиан, которые встали на сторону татар в Палестине. Так что Высокий суд бездействовал, когда мамлюки встретились с татарами при Айн-Джалуте и разгромили их, изгнав Хулагу из Сирии. Теперь, конечно, сарацины владеют всей Святой землей, и наш единственный шанс победить их был упущен.

– А тамплиер и эта татарская ведьма?

– Никто не мог выжить после такого падения. Хотя вода была глубокой, под поверхностью были огромные валуны. Даже если камни не раздавили их, поток был так силен, что они должны были утонуть. И все же…

Аббат наклонился ближе.

– Что?

– И все же Сартак сказал мне, когда вернулся в тот день, что ему показалось, будто он видел две головы, качающиеся на воде, далеко вниз по течению. Были ли они живы или мертвы? Он не был уверен. И я тоже не могу быть уверен, не до конца. Десять лет спустя, когда я в последний раз посетил Акру, я услышал историю от одного магометанского купца, который только что вернулся из Багдада и утверждал, что встретил франка с огненно-рыжими волосами, жившего с татарами где-то на Крыше Мира. Возможно, это был он, а возможно, это была лишь еще одна из легенд, что летают по степи, не имея под собой больше оснований, чем пыльные смерчи и облака.

Он улыбнулся, обнажив гнилые зубы. От его дыхания несло смертью. Аббат отшатнулся от кровати, но монах ухватился за него, сжимая край его рясы между пальцами.

– Я часто представляю его. Разве не странно? Я солгал ему в ту последнюю ночь в Кашгаре. Если бы он вернулся со мной в Акру, я бы непременно донес на него моим собратьям-инквизиторам как на еретика и кощунника. А теперь я вспоминаю о нем как о, возможно, своем величайшем друге. Я даже улыбаюсь, когда думаю о нем, живущем там, за пределами искупления, за пределами веры, в объятиях своей варварской ведьмы, отце своего собственного языческого выводка.

Он закрыл глаза.

– И так выслушайте мою исповедь, в год от Воплощения нашего Спасителя тысяча двести девяносто третий. Я спал со своими грехами тридцать три года; я больше не могу их нести. Скоро свеча догорит и умрет, оставив меня здесь, во тьме. Я часто смотрел из этого окна на восток, и мои мысли уносились в те места, что я знал в те дни. Сегодня на подоконнике снег; где-то там будет снег на Крыше Мира, и татары снова поведут свои стада вниз, в долины, на зиму. Я помню их, моих спутников, во дни моей славы и моего греха. Помолитесь за меня сейчас, я умоляю вас, когда я иду на встречу со своим судьей.

Аббат поспешно покинул келью. Исповедь монаха пробрала его до самых костей: все эти рассказы об идолопоклонниках, о чужедальних землях и о дьяволицах верхом. Бред грешного, угасающего разума! Он ничему не поверил. Он сомневался, бывал ли этот старик вообще где-то восточнее Венеции.

И все же, когда он спешил по темной монастырской галерее, его лица коснулся внезапный холод – словно из ниоткуда налетел ветер, и ему почудилось, будто он задел самого Дьявола.

***

Глоссарий

арбан: татарский взвод из десяти воинов.

аргол: высушенный верблюжий помет, используемый для разведения огня.

Боркан: татарское имя Будды.

бонза: монах.

чадра: одежда, носимая мусульманскими женщинами, покрывающая все тело.

чайхана: чайный дом.

даругачи: наместники-резиденты. Местные жители, нанятые татарами для управления на данной территории и сбора налогов.

дэли: стеганый халат с запахом, который носили татары.

фондако: склады итальянских торговых коммун в государствах Палестины.

гэби: круглые плоские камни, встречающиеся в пустынях Центральной Азии.

хан: караван-сарай, расположенный внутри города.

айван: сводчатый вход в мечеть.

джегун: татарское военное подразделение из ста человек, состоящее из десяти арбанов.

кяриз: колодец, соединенный с подземным ирригационным каналом; встречается вблизи Турфана в пустыне Такла-Макан. Персидское название – канат.

куфия: традиционный арабский головной убор.

кэшик: личная гвардия Хубилай-хана.

канг: приподнятая платформа из сырцового кирпича, под которой можно развести огонь, иногда используется как кровать.

курултай: съезд, созываемый для избрания нового хана после смерти правящего.

кибитка: запряженная волами повозка, используемая татарами для перевозки своих юрт.

куфическое письмо: арабская каллиграфия, используемая на монументах.

лига: три морские мили.

ли: примерно одна треть мили.

манап: деревенский староста.

майдан: открытое поле.

магадай: буквально «Принадлежащий Богу», монгольский отряд смертников.

минган: татарское военное подразделение из тысячи воинов.

муэдзин: мусульманский служитель, призывающий верующих на молитву с минарета.

ордо: двор, хозяйство; по закону у татарина могло быть четыре жены, с хозяйством для каждой, хотя он мог иметь любое количество наложниц.

Регистан: «песчаное место», центральная площадь в оазисе на Шелковом пути.

род: примерно пять с половиной ярдов.

Устав: строгие законы, регулировавшие повседневную жизнь тамплиеров.

ступа: буддийская гробница или мавзолей характерной луковичной формы.

тумен: татарское военное подразделение из десяти тысяч воинов.

яса: свод законов, провозглашенный Чингисханом.