Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

– Не староват ли он, чтобы спасать нас теперь? – пробормотал гигант-тамплиер.

Уильям метнул на него свирепый взгляд, но тамплиер выдержал его, не моргнув.

– Некоторые полагают, что татары могли одолеть Иоанна, – продолжил Уильям, – а их хан затем женился на его дочери. И именно их потомок теперь сидит на татарском престоле, вот почему мы и слышим о христианах среди них. Возможно, именно там мы и найдем наше спасение.

– Эту возможность не следует сбрасывать со счетов, – сказал Жоффруа.

Тома Берар кивнул.

– Если отец Уильям желает устроить встречу с этим Хулагу, мы с радостью ему поможем, как того требует наш устав.

– Что вы предлагаете? – спросил его Жоффруа.

– Мы можем организовать ему сопровождение до Алеппо под белым флагом, чтобы он доставил свое послание. Один из моих рыцарей может стать его проводником и толмачом. Этот же человек послужит и нашим лазутчиком, чтобы мы могли лучше понять помыслы этого татарина, прежде чем действовать.

Жоффруа задумчиво кивнул.

– У вас есть кто-то на примете для этого поручения?

– Разумеется, – ответил тот. – Он говорит на персидском, арабском и тюркском и одинаково искусен как в дипломатии, так и в ратном деле. – Берар улыбнулся и посмотрел через плечо на гиганта с каштановыми волосами. – Позвольте представить вам Жоссерана Сарразини. Этому человеку я бы доверил свою жизнь. – И добавил: – Он, быть может, и вашу спасет, брат Уильям. Если ему это будет по нраву.

Когда они покинули совет, Берар отвел Жоссерана в сторону.

– Постарайся не перерезать ему глотку, как только выйдете за стены замка.

– С чего бы мне это делать?

– Я знаю, что ты думаешь о таких церковниках, как он.

– Я пришел сюда сражаться за Бога, а не за доминиканцев. Но я также давал обет послушания, и если вы говорите, что я должен сопровождать этого дурака в его странствии, значит, так я и поступлю.

– Твои пять лет службы почти истекли. Ты мог бы попросить освободить тебя от этого долга.

Жоссеран задумался. На мгновение его почти одолел соблазн. Долгое путешествие в компании доминиканского монаха не сулило ничего хорошего.

– Мне некуда спешить во Францию. Я и не знаю, как вернуться к прежней жизни. К тому же, Франция теперь полна таких, как этот Уильям. А здесь он хотя бы один.

Сами запахи города были пыткой для чувств. Задыхаясь от вони нечистот, Жоссеран сделал еще два шага по переулку и вдруг уловил запах жасмина; сделав глубокий вдох, он поймал дух потрохов, оставленных сохнуть на солнце на голом кирпичном подоконнике мясника, но тут же был соблазнен пряным ароматом кардамона и тмина от лавки специй всего в шаге оттуда.

Женщины в чадрах, звеня золотыми браслетами-обручами, спешили мимо, прижимаясь к стенам. В огромных карих глазах за чадрами читались в равной мере и ненависть, и страх. Длиннобородые армяне в синих тюрбанах и босоногие водоносы толкали его, но он не обращал на них внимания, как не обратил бы на любого французского бюргера или крестьянина в Труа.

Улица была так крута, что походила на каменную лестницу, но он прошел бы по ней и с завязанными глазами. Он нырнул под темный сводчатый проход и неожиданно очутился в маленьком квадратном дворике, окаймленном желтым песком. На соломенных циновках сидели три служанки и пряли шерсть. Они подняли головы при его появлении, но его здесь хорошо знали, и они быстро вернулись к работе.

Над двором был натянут широкий квадрат красной ткани, защищавший от злого полуденного солнца, но от беленых стен шел жар, словно из раскаленной печи. С крепостной стены открывался вид на гавань, где мимо проплывали кончики пожелтевших парусов, но и море дарило лишь слабый ветерок.

Свет был нестерпимым. Это было единственное, по чему он будет скучать, когда вернется в Бургундию. Даже в самые свирепые летние дни свет там никогда не был таким.

Полосатый занавес, закрывавший дверь, отлетел в сторону, и на пороге появился Симон. В своей джеллабе и ермолке он походил на медведя и был почти одного роста с Жоссераном. Его курчавые с проседью волосы и борода обрамляли широкую улыбку.

– Друг, – сказал он и обнял его. – Входи. Выпей со мной чаю.

Внутри царила благословенная прохлада – толстые каменные стены не пропускали самый сильный зной. Было темно, и воздух был напоен благоуханием ладана, курившегося в медных кадильницах, свисавших с потолка. Стены и пол покрывали богатые ковры. Симон хлопнул в ладоши, и женщина принесла чай и поднос с миндалем.

– Так ты нас покидаешь? – спросил Симон.

– Ты уже знаешь?

– В этом городе только и делают, что сплетничают. Я, наверное, узнал о посланнике из Рима еще до тебя.

– Тогда мне и не нужно было приходить, чтобы сообщить тебе новость.

Симон хлопнул его по плечу.

– Ты пришел, потому что мы друзья, и ты хотел попрощаться.

За окном ворковали и суетились голуби.

– Я буду по этому скучать, – сказал Жоссеран.

– Я буду здесь, когда ты вернешься.

Жоссеран пожал плечами. «Если вернусь».

Симон, должно быть, прочел его мысли, потому что спросил:

– То, что ты собираешься сделать, – это опасно?

– Быть тамплиером – всегда опасно.

– Не так опасно, как быть иудеем.

Жоссеран улыбнулся.

– Пожалуй, ты прав.

– Чуть не забыл! – сказал Симон и вскочил на ноги. Он открыл окованный железом сундук в углу комнаты и достал маленький багровый бархатный мешочек. Он протянул его Жоссерану. – Для защиты в пути.

– Что это?

– Вещица, совершенно бесполезная для такого иудея, как я.

Жоссеран развязал шнурок. На ладонь его левой руки упало тяжелое распятие. Он поднес его к свету. Крест был из полированной меди, инкрустирован гранатами.

– Откуда он у тебя?

– Мне его отдали в уплату за одну сделку давным-давно. Он очень старый, я думаю, веков пять-шесть, а может, и больше. Человек, который продал его мне, говорил, что его отец нашел крест много лет назад возле одного монастыря высоко в горах Лангедока. Он верил, что крест обладает некой силой.

– Зачем же он его продал?

– Он умирал, и сила ему была больше не нужна. Вместо нее он захотел денег, чтобы отдать своей наложнице. Возьмешь?

– Я не стану отвергать ни удачу, ни дар друга.

– Теперь у тебя есть и то и другое.

Жоссеран повесил крест на шею. На коже он показался странно теплым. Потом они пили чай, пробовали засахаренный миндаль с эмалированного блюда, и Симон пытался объяснить Жоссерану основы аль-джибры. «Дома, – подумал Жоссеран, – я бы напился эля до беспамятства, рвал бы зубами говяжий окорок и без умолку болтал о рыцарских турнирах. Может, я здесь и впрямь размяк».

Он попрощался с другом и пошел вверх по переулку к замку. Как странно, что я чувствую себя здесь как дома, среди этих торговцев с ястребиными глазами и женщин под чадрами. На латыни я говорю чаще, чем на французском, а на арабском – чаще, чем на латыни. Его лучший друг был не воином, а язычником и ростовщиком, и благодаря ему он знал Талмуд, Коран и Каббалу так же хорошо, как Евангелие. Он нашел больше родства с человеком, чьи предки убили Христа, чем с людьми своего круга.

Он боялся, что становится чужим для братьев по оружию и чужестранцем для друзей. Но если ему не суждено будет вернуться из Алеппо, он все же надеялся обрести рай. Хотя бы там, быть может, найдется уголок, где ему будет место.

***

VII

Ферганская долина

Степи припорошило снегом. Воздух был хрупким под бескрайним синим небом. Две фигуры, закутанные в меха, вырисовывались на фоне утреннего солнца; их широкоплечие кони шли шагом.

– Тебе непременно нужно было победить, – сказал Тэкудэй. – Он был бы не хуже любого другого мужа. Отец этого хотел. Его отец этого хотел. Мне кажется, может, и ты сама этого хотела. Но нет. Тебе нужно было победить. Тебе всегда нужно побеждать.

Она не обращала на него внимания. Ее дыхание превращалось в белые облачка.

– Тебе все равно придется когда-нибудь выйти замуж, – наступал он.

«Он завидует», – подумала она. Эта зависть жгла его изнутри, ибо он был не таков, как Гэрэл. Гэрэл вечно пьян от черного кумыса. Его больше ничего не волновало. Тэкудэй же был воином с душой воина. Но простоватым. У него не было ни ума полководца, ни ловкости хорошего наездника. Она знала, что боги одарили ее и тем и другим, и брата злило, что она и охотница, и наездница лучше него.

И что отец любит ее больше всех, как когда-то любил ее мать. У отца теперь было еще три жены, а также наложницы, по татарскому обычаю, но горевал он по-прежнему по Баягучин.

Она умерла, когда Хутулун было десять лет. Баягучин была первой женой Кайду. Хутулун помнила ее сильной, прямой и с таким же крутым нравом. Она была женщиной истинно татарского склада; говорили, что даже Чингисхан боялся своей жены. Но Хутулун унаследовала от матери не только ее пыл, но и ее дар провидицы.

Внезапно в степи что-то шевельнулось. Два сурка-тарбагана, шагах в двухстах от них, растерянно свистнули при появлении незваных гостей в бескрайней пустоте. Один метнулся под землю, другой замешкался, недоуменно дергая головой, задрав хвост.

Хутулун первой вскинула лук к плечу, стрела уже была в ее правой руке; движения ее были так быстры и отточены, что казались естественными, как моргание. Ее первая стрела – на вторую времени бы не хватило – чисто пробила зверьку череп; смерть была быстрой и милосердной. Еще немного еды в котел на ужин, немного мяса для зимней похлебки.

Тэкудэй еще даже не натянул тетиву. Он вложил стрелу обратно в деревянный колчан на поясе. Их взгляды встретились.

Он ненавидел ее.

***

VIII

Тамплиерская крепость в Акре

Над маяком взошел сарацинский месяц – идеальный серп. Жоссеран стоял на крепостной стене, глядя на спящий город. Он слышал, как внизу океан с шумом бьется о скалы.

Во тьме высился огромный монастырь Святого Саввы, стоявший на холме между венецианским и генуэзским кварталами. Жившие там монахи покинули его несколько лет назад, и он тут же стал яблоком раздора между двумя соперничающими купеческими общинами. Каждая пыталась завладеть им – сначала через судебные тяжбы в Высоком суде, затем силой. Уличные стычки переросли в полномасштабную гражданскую войну, в которой баронам и военным орденам пришлось принять чью-либо сторону. В конце концов, само выживание государств крестоносцев зависело от морской мощи итальянских купцов.

Война завершилась морским сражением у берегов Акры всего восемнадцать месяцев назад, в котором венецианцы потопили двадцать четыре генуэзских корабля. Папе удалось кое-как слепить непрочное перемирие. Но спор все еще тлел, и генуэзцы теперь покинули Акру и перебрались в Тир, что на севере.

А ведь мы должны были сражаться с сарацинами.

В темноте Жоссеран различал и другие приметные места: высокий, изящный силуэт церкви Святого Андрея; дворец губернатора в венецианском квартале; собор Святого Креста; доминиканский монастырь в Бургос Новос; и вдали, у северных стен, – Проклятую башню и башню Святого Николая.

Этот город он теперь знал лучше, чем Париж или родной Труа. Пять лет он провел в Утремере и едва узнавал в себе того ревностного юнца, что впервые ступил на эти берега – пылкого, испуганного, с душой, отягощенной грехом. Покидая Францию, он взял в тамплиерской прецептории ссуду в две тысячи шиллингов, чтобы добраться до Акры. Взамен он заложил свои владения ордену на случай, если не вернется из паломничества.

Пять лет!

Как же он изменился. Дома он и его соотечественники-франки кутались в меха и объедались говядиной и свининой. Он почти не мылся, веря, что от этого можно подхватить простуду. Каким же дикарем я был! Здесь он ел мало мяса, вкушая с медных подносов апельсины, инжир и дыни, и пил шербеты вместо пряного вина. Он омывался по меньшей мере трижды в неделю.

С детства его учили, что магометане – воплощение самого Дьявола. Но после пяти лет в Акре он порой носил халаты и тюрбаны на сарацинский манер и научился у этих самых дьяволов кое-чему из математики, астрономии и поэзии. Орден даже держал пленных магометан в качестве ремесленников, оружейников и шорников. Со временем он даже завел с некоторыми из них подобие дружбы и стал видеть в них таких же людей, как и он сам.

Не знаю, смогу ли я теперь вернуться домой. Да и где мой дом, я уже и сам не знаю.

Жизнь его как тамплиера была подчинена строгому уставу. Зимой его день начинался перед рассветом; после первой молитвы он проверял своих коней и сбрую, осматривал оружие и доспехи – свои и своих оруженосцев. Затем он упражнялся сам и тренировал своих людей: бесконечные занятия с копьем, булавой, мечом, кинжалом и щитом. Первую трапезу он вкушал в полдень и не ел до самого вечера. Каждый день он читал дюжину «Отче наш», по четырнадцать каждый час и восемнадцать на вечерне. Такова была жизнь воина-монаха.

Так он совершил свое паломничество, понес епитимью и почти отслужил пять лет по обету. Капеллан сказал, что все его грехи отпущены. Так почему же на сердце по-прежнему лежала тяжесть? Скоро придет время возвращаться во Францию и вступать в права наследования отцовских земель. Ему следовало бы с большим нетерпением ждать этого возвращения.

В темноте он услышал шаги на камне и обернулся. Рука его сама легла на меч. Слишком много убийц в этом проклятом городе.

– Убери свой меч, тамплиер, – произнес мужской голос на латыни.

Он узнал голос. Доминиканский монах, Уильям.

– Мне сказали, что я найду тебя здесь, – сказал тот.

– Я часто нахожу утешение в ночи.

– А не в часовне?

– Здесь, наверху, меньше лицемеров.

Монах подошел к зубчатой стене и посмотрел в сторону гавани; его лицо темнело силуэтом. Доминиканцы. Domini canes, как говаривали некоторые остряки, – «псы Господни». Орден был основан испанцем Гусманом, которого теперь звали святым Домиником, во время крестового похода в Лангедоке. Они поставили себе задачу искоренять ересь и подчинить Европу власти клириков.

К ним прислушивался Папа. Со времен Гусмана доминиканец занимал пост Магистра Священного дворца, личного богослова самого понтифика. В 1233 году Григорий IX вверил им святое дело инквизиции.

По мнению Жоссерана, все они были смутьянами и убийцами. Единственное, что можно было сказать в их пользу, – они не были лицемерами, как епископы и их священники; они не делали детей своим служанкам и соблюдали обет бедности. Но они были жестокими и безрадостными созданиями. Пытки и сожжения, за которые они несли ответственность в Лангедоке, были просто невообразимы. И все это, разумеется, во имя Господа. Жоссеран ненавидел их всех до единого.

– Похоже, нам предстоит стать спутниками, – сказал Уильям.

– Будь моя воля, я бы выбрал другого.

– Как и я. Я наслышан о пороках и предательстве тамплиеров.

– То же самое я слышал и о священниках.

Уильям коротко, отрывисто хохотнул.

– Я должен знать. Почему выбрали именно тебя?

– Вы слышали, что сказал обо мне Берар. Я умею владеть мечом и сносно держусь в седле. И знаю некоторые языки. Это дар, которым Богу было угодно меня наделить. Вы знаете что-нибудь кроме латыни?

– Например?

– В Утремере трудно вести дела, не зная хоть немного арабского.

– Языка язычников.

Жоссеран кивнул.

– Наш Господь, разумеется, говорил на латыни, прогуливаясь по Назарету.

Уильям не ответил, и Жоссеран усмехнулся про себя. Маленькая победа.

– Значит, вы говорите только на латыни и по-немецки. Отличного же посланника Папа выбрал для Востока.

– Я сносно говорю по-французски.

– Это должно очень пригодиться в Сирии.

– Если вы будете моим толмачом, я ожидаю от вас верной службы.

– Я ваш провожатый, а не слуга.

– Знайте, я не потерплю никакого вмешательства в мои планы.

– Если я встану у вас на пути, вы всегда можете продолжить в одиночку.

Уильям протянул руку и коснулся распятия, висевшего на серебряной цепочке на шее Жоссерана. Жоссеран отбил его руку.

– Красивая вещица, – сказал Уильям. – Где вы ее взяли?

– Не ваше дело.

– Это золото?

– Позолоченная медь. Камни – гранаты. Он очень старый.

– Просто вы не кажетесь мне человеком особой набожности. И все же вы пришли сюда сражаться в войске Христовом. Почему именно тамплиеры? Говорят, они укрывают всякого рода преступников.

– Может, я и не человек особой набожности, но вы не кажетесь мне человеком особой дипломатичности. И все же вас прислали сюда послом.

– Надеюсь, ваш магистр знает, в чьи руки он вверил мою жизнь.

Уильям резко повернулся во тьме. Жоссеран нахмурился. Святоши! Но устав тамплиеров требовал, чтобы он хорошо охранял его и терпел его высокомерие всю дорогу до Алеппо. С Божьей помощью путь займет не больше месяца.

Он снова повернулся к ночи и звездам, гадая, куда занесет его судьба к тому времени, как на небе взойдет полная луна.

***

IX

На следующее утро, на рассвете, Жоссеран прибыл на пристань со своим оруженосцем, неким Жераром из Пуатье, и припасами для путешествия. Он привел трех лошадей. Своего большого боевого коня, дестриэ, он оставил, но взял любимого белого перса, Кисмета. Дары для татарского царевича были заперты в окованном железом сундуке: дамасский меч с золотой гардой и вязью арабских письмен, чернильный прибор из черного дерева, украшенный золотом, кольчуга, кольчужный шлем, перчатки из тисненой красной кожи и горсть рубинов. В его распоряжении также было некоторое количество золотых арабских динаров и серебряных драхм, которые он мог использовать по своему усмотрению.

Они поднялись на борт двухпалубной галеры и присоединились к капитану на юте. Утро было безветренным, и флаг с красным тамплиерским крестом вяло обвисал на кормовых перилах. Скрипучая повозка подвезла их припасы. Вьючных лошадей, которые должны были их нести, завели по сходням, а за ними последовали слуги, нанятые следить за ними и готовить еду.

Наконец появился Уильям – мрачная фигура в черной рясе с капюшоном на фоне ясного утра. Лицо его было серым.

– Надеюсь, утро застало вас в добром здравии, – обратился к нему Жоссеран.

Уильям достал из-под рясы надушенный платок и поднес его к носу.

– Не знаю, как человек может выносить это зловоние.

Да, зловоние. Это была правда, оно было невыносимым. Оно шло снизу, от прикованных к веслам на невольничьей палубе магометан, чьи лодыжки омывали их же собственные испражнения в трюмной воде.

– За то время, что я провел на этой земле, я понял: человек может привыкнуть к любой мерзости, – сказал Жоссеран. Он повернулся и пробормотал стоявшему рядом Жерару: – Даже к святошам.

Впрочем, не совсем так. Мысль о том, что людей приковывают цепями к скамьям на галерах, оскорбляла его так же, как и монаха.

– Боюсь, мой желудок взбунтуется, – сказал Уильям.

– В таком случае вам надлежит отойти к борту, – сказал Жоссеран и подвел его к перилам правого борта галеры. Через мгновение они услышали, как монах возвращает морю свой завтрак.

Утренние звуки – гулкий бой барабана, глухой шлепок бича надсмотрщика, лязг кандалов – смешивались со стонами. Весла на миг замирали, и на лопастях поблескивала морская вода, а затем, повинуясь барабанному ритму, вновь опускались, и галера рассекала гладкие воды гавани, направляясь к молу.

Жоссеран оглянулся на площадь венецианского квартала с ее колоннадами, на три широких проема ворот, выходивших к морю, на фактории, над которыми реяли стяги с Золотым Львом. Возле Железных ворот отвесной стеной к гавани высился старый генуэзский склад. Цепь опустили, и нос галеры прошел между волнорезами под сенью Мушиной башни. Капитан взял курс на Антиохию. Жоссеран смотрел на знакомые барбаканы тамплиерской крепости на Мысе Страха. Его охватило дурное предчувствие, что он больше никогда их не увидит.

Во время плавания на север Жоссеран и Уильям почти не разговаривали. Напряжение на борту было почти осязаемым, пока они не миновали Тир, ведь генуэзцы и венецианцы все еще нападали на купеческие суда друг друга, и никто не мог поручиться, что даже галеру тамплиеров не атакуют. Солдаты хмуро расхаживали по палубе, закинув за плечи арбалеты.

К своему удовольствию, Жоссеран отметил, что добрый монах большую часть времени проводил, перегнувшись через корму и извергая желчь в океан. Он не привык находить удовлетворение в чужих страданиях, но Уильям каким-то образом сам на это напрашивался.

В Антиохию доминиканец прибыл грязный и зловонный. Когда они сошли на пристань в порту Святого Симеона, даже Кисмет брезгливо дернула ноздрями, почуяв его запах.

– Уверен, вы без труда найдете баню даже в Антиохии, – сказал ему Жоссеран.

Уильям уставился на него так, словно тот изрек кощунство.

– Вы в своем уме? Хотите, чтобы я подхватил дурные испарения и умер?

– В здешнем климате мы находим подобные излишества приятными, даже необходимыми.

– Пока что среди вас и вам подобных я нахожу одни лишь излишества. – Он, пошатываясь, сошел на пристань.

«Неужели от него будет так вонять всю дорогу до Алеппо? – подумал Жоссеран. – Путешествие предстоит долгое».

***

X

Антиохия

Византийские стены были возведены еще императором Юстинианом: одна перекрывала реку Оронт, две другие взбирались по крутым склонам горы Сильпиус к самой цитадели. Всего четыреста башен господствовали над равнинами вокруг Антиохии.

Князь Боэмунд, может, и заключил перемирие с татарами, но с первого взгляда Антиохия не казалась городом, живущим в мире и покое. Повсюду были солдаты, а на лицах магометан в мединах застыл страх. Все слышали, что случилось в Алеппо и Багдаде.

Боэмунд оказал им прохладный прием. Он не питал любви ни к Папе, ни к его посланникам. Но Жоссеран был тамплиером, а в Утремере никто не хотел наживать себе врагов в их лице.

Из цитадели Жоссеран оглянулся на беленые виллы, что цеплялись за склоны горы Сильпиус, спускаясь к тесным и кривым улочкам города. Сквозь дымку, окутавшую равнину, можно было разглядеть отблеск моря у порта Святого Симеона.

Их проводили в личные покои Боэмунда для аудиенции. Комната была обставлена с роскошью, но самым примечательным в ней были не шелковые килимы на полу и не серебряные кувшины, а личная библиотека князя. Стены были уставлены тысячами книг в прекрасных переплетах, многие на арабском – ученые труды по таким тайным наукам, как алхимия, врачевание и то, что Симон называл аль-джибра.

«Орудия дьявола», – отозвался Уильям.

Боэмунд сидел на низком диване. Перед ним на столе громоздились фрукты. На полу лежал огромный ковер с переливчатым узором, в центре которого был выткан подвесной светильник – багрянцем, золотом и королевской лазурью. В очаге пылал огонь.

– Так, значит, вы собираетесь обратить татар в христианство! – с издевкой поприветствовал Боэмунд Уильяма.

– *Deus le volt*, – ответил Уильям, произнеся слова, что некогда отправили первый крестовый поход в Святую землю. – Того воля Божья.

– Что ж, вы ведь знаете, что жена Хулагу – христианка, – сказал тот.

– Я слышал эти слухи.

– Не слухи. Это правда.

– А сам Хулагу?

– Сам татарин – идолопоклонник. Я вел с ним переговоры лично. У него кошачьи глаза, а пахнет он как дикий козел. И все же он унизил сарацин в их собственных городах – то, чего мы не смогли сделать за сто пятьдесят лет войны. Похоже, он и без Божьей помощи неплохо справляется.

Уильям от этого кощунства резко втянул воздух. Боэмунд, не обратив на него внимания, повернулся к Жоссерану.

– А вы, тамплиер? Вы просто сопровождаете нашего монаха, или вы, тамплиеры, тоже желаете заключить с ними союз, как это сделал я?

Жоссеран подивился этому замечанию. Неужели у него есть лазутчик за стенами Акры?

– Я всего лишь смиренный рыцарь, милорд, – ответил Жоссеран.

– Мне еще не доводилось встречать тамплиера, которого я назвал бы смиренным.

Боэмунд встал и подошел к окну. Он смотрел, как пастушок карабкается за своими козами, скачущими по оливковым рощам под цитаделью.

– Что говорят обо мне в Акре?

Жоссеран догадывался, что князь и так знает ответ, а потому сказал правду:

– Одни называют вас мудрецом, другие – предателем.

Боэмунд стоял к ним спиной.

– Время покажет, что моими действиями двигала мудрость, а не предательство. Это наш единственный шанс изгнать неверных из Святой земли. Вот увидите. Мы с Хулагу бок о бок въедем в ворота Иерусалима.

– Если он войдет туда крещеным христианином, Папа присоединится к благодарственным молитвам, – сказал Уильям.

– Какая разница, если святыни будут нам возвращены? – произнес Боэмунд. И, не дождавшись ответа Уильяма, добавил: – Вы просили проводника и дюжину солдат. Да будет так. Мои люди проводят вас в Алеппо, где вы сможете встретиться с царевичем Хулагу. Вы сами убедитесь, что нам нечего его бояться.

– Благодарим вас за службу, – сказал Жоссеран.

«Нечего бояться? – подумал он. – Отчего же тогда у князя Боэмунда такой испуганный вид?»

В тот вечер они ужинали при его дворе, а на следующий день покинули Антиохию в сопровождении эскадрона кавалерии Боэмунда; позади тащились повозки с припасами и дарами для татарского хана. Их проводник-бедуин, Юсуф, ехал впереди каравана, который, извиваясь, углублялся в холмы на восток, к Алеппо и к неясному завтрашнему дню.

***

XI

Ферганская долина

– Утром прибыл гонец из Алмалыка, – сказал Кайду. По его лицу Хутулун поняла: новости дурные.

Кайду сидел лицом к выходу из юрты. Справа от него, на стороне кобылиц, сидели его сыновья; слева, на стороне коров, – Намби, третья жена Кайду, и сама Хутулун. Присутствовали и две другие жены, ибо у татар было заведено спрашивать совета женщин во всех делах, кроме войны и охоты.

В юрте было дымно и пахло бараньим жиром. В огне треснула ветка.

– Мункэ, наш Хан ханов, мертв, – сказал Кайду. – Он погиб в бою с сунцами в Китае, четыре луны тому назад.

– Мункэ? Мертв? – повторил Гэрэл. Он уже был пьян. Слишком много кумыса. Вечно слишком много кумыса.

Повисла долгая, гнетущая тишина. Смерть Мункэ означала, что жизнь каждого из них уже никогда не будет прежней. С уходом Великого хана мир необратимо изменится. Мункэ был каганом, вождем вождей, столько, сколько они себя помнили.

– Мункэ мертв? – повторил Гэрэл.

Никто не обращал внимания на его пьянство; у них это не считалось позором. Но для вождя, для хана, пьянство не было великой добродетелью. «Надеюсь, он им никогда не станет», – подумала Хутулун.

– Тебя созвали на курултай, на совет? – спросил Тэкудэй.

– Да. Всех татарских ханов призвали в Каракорум для избрания нашего нового кагана.

– Мункэ мертв? – снова сказал Гэрэл, заплетающимся языком. Он нахмурился и помотал головой, словно не мог взять в толк эти слова.

– Кто же им станет? – спросила Намби, не обращая внимания на пасынка.

Кайду смотрел в огонь.

– Хулагу уже десять лет как покинул Каракорум, воюет на западе. Из остальных братьев Мункэ лишь у Ариг-Буги сердце татарина. Хубилай, внук Чингисхана, хочет стать каганом, но он слишком долго пробыл в Китае.

Раздалось громкое сопение, похожее на фырканье верблюда у колодца. Гэрэл спал, громко храпя.

– Боюсь, Мункэ будет нашим последним Ханом ханов, – сказал Кайду.

Они снова замолчали, устрашенные словами отца.

– Берке далеко на севере, на землях русов, с Золотой Ордой. Он никогда не вернется и не покорится власти своих братьев. Хулагу тоже выкроил себе на западе собственное царство, и я сомневаюсь, что он преклонит колено на курултае. Наш великий народ разделяется, и в этом для нас таится гибель. – Он посмотрел на Хутулун, свою дочь, шаманку, провидицу рода. – Сегодня ночью ты должна поговорить с духами, – сказал он. – Ты должна узнать, чего они хотят от нас.

Хутулун, с непокрытой головой, подставив волосы ветру, с поясом, обмотанным вокруг шеи, стояла одна на хребте под названием Женщина уходит.

Она преклонила колени девять раз, как того требовал обычай, в честь Тэнгри, Владыки Голубого Неба. Она окропила землю кобыльим молоком в дар духам, обитавшим на горе, и вылила еще немного в быстрый ручей в жертву водяным духам.

После этого она вернулась в свою юрту, где объятия кумыса и гашиша окутали ее, словно руки матери, и она танцевала в сладкой, приторной тьме, одна, со своими предками и великой звездой, что пылала сквозь дымовое отверстие в крыше. Тени качались и цеплялись; вой ветра был тысячью голосов мертвых, вновь пробужденных к жизни ритмом и рокотом шаманских барабанов.

Но все, что дымные видения показали ей о будущем, – это мужчину с волосами цвета огня, верхом на коне белом, как лед, и огромном, как як; за ним ехали еще двое, один в черном, другой в белом, с крестом цвета крови на груди.

И во сне этот огненно-волосый мужчина спустился с горы с тушей белого козла, положил ее к ногам ее отца и потребовал Хутулун себе в жены.

***

XII

Дорога на Алеппо

В оливковых деревьях за оранжевым светом костра плясали тени. Полено с треском перекатилось и рухнуло в пламя, осыпав все вокруг искрами. Лошади на привязи подергивались, и слышался тихий говор – Уильям, Жоссеран и Жерар жались друг к другу в поисках тепла.

Солдаты Боэмунда спали, за исключением двоих, которых Жоссеран выставил часовыми по периметру лагеря. Слуги сгрудились под повозками. Юсуф, старый араб-проводник, был единственным, кто еще бодрствовал в этот час стражи, но он, почувствовав враждебность Уильяма, держался поодаль, в тени от огня.

Жерар, худой молодой человек с редкими волосами и жидкой бородкой, говорил мало и вяло помешивал угли длинной палкой.

Уильям уставился на Жоссерана. Во время пути из Антиохии рыцарь начал носить самодельный тюрбан, которым обматывал голову и лицо, чтобы защититься от ветра и солнца.

– Ты похож на сарацина, – сказал он.

Жоссеран поднял голову. Губы Уильяма потрескались, а кожа на лице уже шелушилась от воздействия жгучего солнца.

– А ты – на вареный персик.

Уильям увидел, как Жерар улыбнулся.

– Мне все еще любопытно, что это за крест на тебе.

– Мне его подарил друг в Акре. Иудей.

– Ты дружишь с иудеями? – прошипел Уильям. Это подтверждало его худшие подозрения.

– Последние пять лет он был моим учителем языков.

– Если иудей – учитель, это еще не делает его другом. Давно ты в Святой земле, тамплиер?

– Пять лет.

– Долго, чтобы быть вдали от общества цивилизованных людей.

– Иудей, что дал мне этот крест, – один из самых цивилизованных и ученых людей, каких вы когда-либо встретите, святой отец. Он научил меня и арабскому, и тюркскому, без которых здесь, в Утремере, ты все равно что лающая собака. Кроме того, как я могу быть вдали от цивилизованных людей, находясь на святой земле, где родился наш Господь?

«Отличная речь», – подумал Уильям. Почему же тогда у него было чувство, будто над ним издеваются?

– Так ты здесь для того, чтобы быть ближе к Богу?

– Мне сказали, что Святой земле нужны такие рыцари, как я.

– Верно. Святая земля – наше священное достояние. То, что столько святых мест все еще в руках сарацин, – гнусное пятно на нашей чести и нашей вере. Долг каждого доброго христианина – отвоевать их. – Он увидел выражение лица рыцаря, и это его раздосадовало. – Разве ты не веришь в это, тамплиер?