Текст книги "Шелковый Путь (ЛП)"

Автор книги: Колин Фалконер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Жоссеран беспокоился за Кисмет. Темп их путешествия изнурил ее. С тех пор как они достигли гор, корма стало меньше, и теперь она превратилась в ходячий скелет. Она из последних сил держалась, дух ее был не сломлен, но он не думал, что она протянет долго.

Сначала татарские скакуны показались ему смешными. У них были толстые шеи, густая шерсть, и ростом они были едва ли выше пони, на котором его учили ездить в детстве. Когда он видел этих якобы свирепых татарских воинов на их желто-бурых мулах, он с трудом верил, что это та самая кавалерия, которая опустошила половину известного мира.

Ему пришлось пересмотреть свое мнение. Эти приземистые, уродливые твари могли скакать галопом вечно, и даже когда земля была покрыта толстым слоем снега, они умудрялись находить себе пропитание, разгребая лед передними копытами, чтобы пожевать замерзшую и почерневшую растительность и каким-то образом извлечь из нее пользу.

Вьючные лошади, которых Жоссеран привел из Акры, давно пали.

Это было изнурительное путешествие, день за днем, неделя за неделей, в седле, их проводники задавали убийственный темп. Татар знал лишь один способ езды – галоп, с передышкой в несколько минут каждые два часа. Иногда они проезжали до пятидесяти миль в день.

Каждый из них привел с собой из Алеппо не менее пяти лошадей; поводья каждой были свободно привязаны к шее соседней, а последнюю в ряду всадник вел правой рукой. Каждую лошадь они использовали два дня, прежде чем дать ей отдохнуть.

Жоссерану тоже дали свой табунок татарских пони. Но их тяжелый, тряский бег оставлял его измученным и с натертой задницей после легкого галопа персидских скакунов, к которым он привык, а сама Кисмет, даже без седла, не поспевала.

Татары использовали короткие кожаные стремена и часами стояли в седле, их жилистые ноги, казалось, никогда не уставали. Жоссеран пытался им подражать, но через несколько минут его бедренные мышцы сводило судорогой, и он опускался в жесткое деревянное седло, где его трясло и колотило так, что кости трещали. К полудню каждого дня боль уже въедалась в его суставы; сначала в колени, а затем в позвоночник, пока к вечеру не казалось, что все его тело горит огнем.

Но эти татары, казалось, чувствовали себя в седле увереннее, чем на своих коротких кривых ногах; он даже видел, как они спят верхом. Они управляли своими скакунами, сжимая бока лошади икрами, и поскольку они могли ехать, не используя поводьев, то даже стреляли из лука на полном скаку. Вот почему они носили такие легкие доспехи, понял он; обычный рукопашный бой их не интересовал. Они могли позволить своим стрелам делать за них всю работу, на расстоянии. Даже тамплиеры не имели бы шансов в бою против такой кавалерии.

Он никогда не знал таких воинов. Они могли выживать на таком малом. Иногда они проводили целый день без остановки на еду. И что это была за еда. Она неизменно состояла из нескольких кусков вареной баранины, съеденной почти сырой.

Он всегда гордился своей силой и выносливостью, но теперь стал с ужасом ждать утра и перспективы еще одного дня беспощадной тряски в седле. Иногда он даже сомневался, доживет ли до этого легендарного Каракорума. Что до Уильяма, то его кожа стала серой, и Жоссерану приходилось снимать его с лошади в конце каждого дня. Но тот, уверенный в своей вере, каждое утро снова отдавался этому испытанию, как истинный мученик.

И пока проклятый монах мог это выносить, мог и он.

***

XIX

То, что Жоссеран до сих пор видел у этих татар, убедило его, что союз с ними не просто желателен, а необходим. Ни одна христианская армия не смогла бы одолеть их на коне или даже остановить их продвижение, уж точно не теми силами, что были у них в Утремере.

Если крестоносцы не могли одолеть татарскую конницу на поле боя, им оставалось лишь укрываться за стенами своих замков. Но если судить по числу и размерам татарских осадных машин, что он видел под Алеппо, то даже Акра и Замок Пилигримов долго не продержатся.

И все же Каракорум был так далеко. К тому времени как они наконец сядут за стол переговоров с этим Ханом ханов, в Святой земле может не остаться в живых ни одного христианина или сарацина, чтобы заключать договор.

Перейдя горы Эльбурс и оказавшись в Персии, он своими глазами увидел последствия сопротивления.

В караванном городе Мерв не осталось ни одного целого здания. Чингисхан стер город с лица земли много лет назад. После того как жители сдались, он приказал каждому татарскому воину собственноручно убить триста персов. Приказ был исполнен в точности. Позже он сжег великую библиотеку, скормив огню сто пятьдесят тысяч древних книг. Говорили, что зарево от того пожара было видно через пустыню в самой Бухаре.

Они пересекли еще одну пустыню, еще более безводную, чем те, что они видели в Сирии, – лишь застывшие волны песка, усеянные кустами сухого саксаула. Ночью они увидели на северо-восточном горизонте зарево, которое, по словам Джучи, исходило от огня, зажженного на башне минарета Калян в Бухаре. Это было самое высокое здание во всем мире, сказал он, и на самом его верху был кирпичный фонарь с шестнадцатью арками, служивший маяком для купеческих караванов в ночной пустыне.

Жоссеран счел это заявление типичным цветистым преувеличением магометан, но когда они наконец прибыли в великий город, он убедился, что это была правда.

Минарет Калян был перстом из обожженного кирпича с узорчатой кладкой, головокружительно взмывавшим в небеса. Прямо под фигурными кронштейнами галереи муэдзина тянулось ожерелье из глазурованной синей плитки с вязью куфического письма.

– Его также называют Башней Смерти, – сказал Джучи. – Узбекские правители, что некогда царствовали здесь, сбрасывали своих пленников с вершины минарета вон туда, на Регистан.

Это было поразительное сооружение. Даже Чингисхан был им впечатлен, сказал Джучи, ибо это было единственное здание в Бухаре, которое он пощадил, – его и пятничную мечеть, да и у той на стенах остались следы от пожара.

Остальная часть города была отстроена уже после времен Чингисхана. Но в нем все еще витал дух запустения, словно Чингисхан и его орды убийц прошли здесь всего несколько дней назад. От города несло, как от Парижа или Рима, а вода в каналах была застойной и зеленой. Дома были унылые, мелово-бледные, построенные из беленой глины, с кривыми дверными проемами. Персидских лиц было мало; население здесь было смуглым и миндалеглазым: татары, киргизы и узбеки.

Земля за разрушенными стенами по-прежнему была пустынна. Всего в часе езды от Регистана они наткнулись на пирамиду из человеческих черепов, уже выбеленных солнцем и обглоданных падальщиками.

– Боже милостивый, – пробормотал Жоссеран.

Для этой части пути они наняли проводника-араба, и тот оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что Джучи и его солдаты их не слышат.

– До татар, куда ни глянь, все было зеленым. Теперь все умирает. Все!

Над равниной висела скорбная тишина. Казалось, резня случилась только вчера, и трупы все еще гнили в полях.

– Это все сделали татары?

Он кивнул.

– Кяризы, – сказал он, используя персидское слово для подземных колодцев, питавших пустыню, – поддерживали бедные крестьяне. Татары вырезали их всех, как овец. Теперь некому вычищать ил из колодцев, и вот земля тоже убита.

– Они убили всех?

– Нет. Поэтов, ремесленников, лекарей – этих они забрали с собой в Каракорум. Но всех остальных… – Он пожал плечами и кивнул в сторону пирамиды из костей. – Они убили даже животных.

«Что это за люди? – думал Жоссеран. – У них нет жалости ни к кому. Чем дальше мы едем, тем более тщетным кажется наше посольство. Если бы я мог сейчас вернуться к Тома Берару, что бы я ему сказал? Никто в Акре или Риме не мог бы представить себе такого царства. Оно простиралось до края света и далеко за его пределы. Во Франции он мог доехать из Труа в Марсель за две недели. Здесь за две недели не выберешься даже из пустыни».

– Мы спасем этих людей для Христа, – сказал Уильям.

– Нам бы себя спасти, – пробормотал Жоссеран и отвернул коня от жуткого монолита.

***

XX

Они пересекли огромную равнину и деревни из беленой глины. Изредка им попадались руины мечети или одинокая арка караван-сарая – свидетельства кровавого похода Чингисхана пятьдесят лет назад. Но наконец пустыни остались позади. Они двинулись по зеленой речной долине к Самарканду.

Караванный город был окружен заснеженными горами. Ребристые купола магометанских мечетей дремали под серебристыми тополями, а Регистан кипел базарами среди глинобитных стен купеческих складов и постоялых дворов. Этот город тоже был отстроен после татарских разорений, и обожженные на солнце кирпичи медресе и мечетей были заново украшены фаянсом павлиньей синевы и яркой бирюзы, сверкавшим на зимнем солнце.

Жоссеран стоял на крыше их хана, наблюдая, как рассвет просовывает свои грязно-желтые пальцы над многокупольными крышами базара и в лабиринт аркад. Черепичный купол мечети блестел, как лед, черная игла минарета вырисовывалась на фоне одинокой холодной звезды. Муэдзин взобрался на крышу башни и начал азан – призыв к молитве. Его голос эхом разнесся над крышами города.

– *Аузу билляхи мина шайтани раджим, бисмилляхи рахмани рахим…*

– Послушай их. Завывают, как будто человеку зубы рвут, – сказал Уильям.

Жоссеран обернулся. Монах появился из тени, словно призрак. Он закончил завязывать шнур на своей рясе с капюшоном.

– Этот гимн очень похож на наше собственное григорианское пение, – сказал Жоссеран. – Он так же плавно льется и так же мелодичен.

– Похож на наш? – прорычал Уильям.

– Ты считаешь его варварским, потому что не понимаешь. Я прожил в Святой земле пять лет. Этот гимн они повторяют каждый день на рассвете, те же слова, та же гармония. Они ищут своего бога, как мы ищем нашего.

– У них нет бога, тамплиер. Есть только один Бог, и Он – Бог единой и истинной веры.

Жоссеран разглядел неуклюжую фигуру аиста, свившего гнездо на крыше соседнего минарета, – зрелище столь же привычное для него здесь, как и в Акре. Он понял, что будет скучать по аистам, если когда-нибудь вернется во Францию. «Может, это и правда, может, я слишком долго прожил среди сарацин и заразился их ересями».

– Я лишь хочу сказать, что они не безбожники, как некоторые полагают.

– Если они не любят Христа, то как они могут быть не безбожниками?

Жоссеран не ответил.

– Мы здесь далеко от Акры, – продолжал Уильям, – но скоро мы вернемся, и я буду вынужден доложить о твоих словах. Тебе бы следовало попридержать язык.

«Чума на всех священников», – подумал Жоссеран. И тут же пришла другая мысль: «А может, я и не вернусь, если Бог будет милостив. Но с другой стороны, когда за все эти годы я видел милостивого Бога?»

***

XXI

Цвет озера сменился с фиолетового на черный. Темный силуэт гор впереди растаял на фоне свинцового неба, пронизанного золотыми лучами.

Он поежился в своих мехах. С тех пор как они начали подъем с равнин Самарканда, он стал одеваться на татарский манер: в толстую меховую куртку и войлочные штаны, заправленные в сапоги. Но ему все равно было холодно.

Его спутники расседлывали лошадей. Он оторвался от созерцания озера и присоединился к ним. Он погладил морду Кисмет, шепча слова ободрения. Бедняжка, сквозь бока у нее уже проступали ребра.

Он повернулся к Джучи.

– Нам предстоит пересечь эти горы?

– Вам предстоит пересечь еще немало гор и пустынь, прежде чем вы доберетесь до Центра Мира. – Казалось, их мучения доставляли ему какое-то извращенное удовольствие. Сам он, похоже, был невосприимчив к любым страданиям. «Зад у него, должно быть, твердый, как дубленая кожа», – подумал Жоссеран.

– Ваш шаман, – сказал Джучи, назвав монаха татарским словом, – не выдержит этого пути.

– *Deus le volt*, – прошептал Жоссеран по-французски. – Того воля Божья.

– Ты был бы не прочь пустить ему кровь.

– Он слишком скуп, чтобы истекать кровью.

Джучи оглянулся через плечо.

– Темнеет. Где он?

– Разве он не у своей лошади?

Но Уильяма не было ни у лошади, ни в шатре. Они обыскали лагерь, но его нигде не было.

Жоссеран нашел его у реки. Скинув верхнюю часть своего плаща, он держал в руке прут, который сорвал с тополя. Спина его была багровой и исполосована красными рубцами. Сидя в седле Кисмет, Жоссеран наблюдал, как монах хлещет себя веткой через плечо.

Нанося удары, он нараспев читал молитву, хотя Жоссеран не мог разобрать слов.

– Я бы подумал, что тяготы нашего пути – уже достаточное наказание даже для человека Божьего, – сказал Жоссеран.

Уильям вздрогнул и обернулся. Он дрожал от холода.

– Это плоть понуждает нас грешить. И справедливо, чтобы плоть за это страдала.

– И какие же грехи ты совершил сегодня? Ты провел весь день в седле.

Уильям отбросил прут и с трудом натянул на себя рясу.

– Тело – наш враг.

– Наш враг? Если так, то мне кажется, твое уже достаточно настрадалось, таская тебя на себе последние несколько месяцев.

Уильям закончил одеваться. Он до сих пор пренебрегал войлочными сапогами татар, и его ноги в сандалиях почти почернели от холода.

– Неужели мук этого дня тебе недостаточно?

Монах вскарабкался на берег.

– Они не говорят, сколько еще нам ехать?

– Может статься, к тому времени как мы вернемся в Святую землю, бороды наши побелеют, и даже сарацины будут слишком стары, чтобы сесть на коней и погнаться за нами.

Уильям дрожал на пронизывающем горном ветру, кровь проступала на спине его рясы. Жоссеран чувствовал в равной мере и благоговение, и отвращение. В этой страсти к боли было что-то почти плотское.

– А ты не боишься того, что за горами, тамплиер? – спросил Уильям.

– Я боюсь Бога и боюсь его суда. Кроме этого, я не боюсь ничего на этой земле, ни одного человека.

– Но я говорю не о людях. Говорят, в земле Катая есть твари с песьими головами, которые одновременно и лают, и говорят. Другие говорят, там есть муравьи размером с быка. Они роют землю в поисках золота и разрывают клешнями на куски всякого, кто им попадется.

– Я слышал те же россказни, но не встречал никого, кто побывал бы в этом Катае и видел такое своими глазами. – Он пожал плечами. – В Самарканде ты говорил мне, что мы скоро вернемся в Акру. В последнее время, должен признаться, я думаю, что мы не вернемся вовсе.

– Тогда мы полетим прямо в объятия Господа.

– Что ж, надеюсь, у него горит очаг, – пробормотал Жоссеран себе под нос, – ибо так холодно мне не было еще никогда в жизни.

***

XXII

Их новый отряд появился из мира облаков и льда.

В эскадроне было, пожалуй, два десятка всадников. На них были меховые шапки с ушами, у некоторых поверх были надеты куполообразные шлемы. Длинные войлочные халаты свисали по бокам лошадей почти до самых сапог. Из деревянных колчанов на спинах щетинились стрелы; с острия копья безвольно свисал треугольный бунчук.

От лошадей валил пар; с неба цвета стали медленно падал снег.

Их предводитель выехал вперед. Его волосы и лицо были обмотаны пурпурным шелковым шарфом для защиты от холода. Одним движением он сдернул шарф.

Жоссеран замер. Это был не мужчина.

Ее губы изогнулись в улыбке, в которой не было и тени доброты, и она повернулась к Джучи.

– Так вот они, варвары, – сказала она на своем языке, думая, что он не поймет. Ее миндалевидные глаза были подведены сурьмой, но в них не было ничего соблазнительного. Это были жесткие глаза торговца лошадьми, оценивающего товар на базаре.

Он понял, что принял ее за мужчину из-за осанки и того, как она держалась в седле, ибо одета она была не как татарский воин. Под меховой курткой на ней был халат винного цвета, длинный и с высоким воротом, с разрезом до пояса, чтобы не мешать езде. Узкую талию туго перехватывал широкий шелковый кушак, а по спине почти до бедер спускалась единственная иссиня-черная коса.

– Этих двух варваров прислал сюда наш хан, Хулагу, – сказал ей Джучи. – Они желают аудиенции у Великого хана в Каракоруме. Он просит доставить их в целости в Бешбалык, чтобы их сопроводили в последней части пути к Центру Мира.

Девушка повернулась к одному из своих спутников.

– Тощий умрет от холода, не проехав и полпути через горы. Другой выглядит достаточно крепким. Но он так же уродлив, как его конь, а нос у него вдвое больше.

Татары рассмеялись.

– С тобой у меня счетов нет, – произнес Жоссеран на ее языке, – но вот коня моего уродливым называть не позволю.

Ухмылка сползла с ее лица, а спутники в изумлении замолчали.

– Что ж, – наконец сказала она. – Варвар, оказывается, умеет говорить.

– Но насчет него ты права, – добавил Жоссеран, кивнув в сторону Уильяма. – Его можно и здесь похоронить.

Настала очередь Джучи улыбнуться.

– Он выучил язык Людей за время нашего пути. У него живой ум. Для варвара он занятен.

– Не вижу, чем цивилизованному человеку может быть занятен варвар, – сказала она. Она снова повернулась к Жоссерану. – Я Хутулун. Имя моего отца – Кайду. Он величайший татарский вождь здесь, на Крыше Мира. Я отведу вас к нему. Советую следить за своими манерами.

И она развернула коня и повела отряд через перевал в Ферганскую долину.

***

XXIII

По дну долины раскинулся кочевой город; черные купола-ульи татарских юрт вырисовывались на фоне припорошенной снегом степи и низкого неба. По периметру в круг были поставлены повозки, а воины несли стражу верхом на конях. На открытой равнине паслись верблюды, лошади и овцы.

Когда они въехали в лагерь, люди вышли поглазеть на них. У них были темные миндалевидные глаза и почерневшие от ветра лица; мужчины – в меховых шапках и тяжелых коричневых тулупах, женщины – с волосами, уложенными по обе стороны головы, словно бараньи рога. У детей были бритые головы и длинные чубы.

Они остановились перед ханским шатром для приемов. У входа на прохладном горном ветру хлестал стяг из хвостов яка.

Шатер для приемов был так длинен и широк, что в нем могло поместиться, пожалуй, десять тысяч человек; он был целиком сшит из шелка, снаружи отделан шкурами леопарда и выкрашен в красный, белый и черный цвета. Его поддерживали крепкие лакированные шесты.

– Осторожнее, варвар, – сказала Хутулун, когда они спешились. – Ни ты, ни твой спутник не должны наступать на порог юрты хана. Это навлечет на род беду. И тогда им придется вас убить, причем медленно.

– Я бы не хотел доставлять им такое неудобство, – ответил Жоссеран и передал предостережение Уильяму. «Какое суеверие! – подумал Жоссеран. – Они наводят ужас на полмира, а сами боятся собственной тени».

Они последовали за Хутулун внутрь.

Огромный шатер был увешан мехами горностая и соболя и пах древесным дымом. Внутри царило благословенное тепло. Когда глаза Жоссерана привыкли к полумраку, он различил два ряда татар, мужчин с одной стороны и женщин с другой, а в дальнем конце огромного павильона – суровую, седовласую фигуру, возлежавшую на ложе из медвежьих и лисьих шкур.

В центре юрты горели два костра из корней шиповника и полыни.

– Вы должны пройти между огнями, варвар, – сказала Хутулун. – Пламя очистит ваш дух от злых помыслов.

В качестве дополнительной меры предосторожности стражники Кайду тщательно обыскали их на предмет ножей, и Жоссерану пришлось отдать свой дамасский меч. Лишь после этого им позволили приблизиться к ханскому трону.

Жоссеран заметил сбоку небольшое святилище, где в серебряных горшочках курился ладан перед войлочным изображением человека.

– Вы должны поклониться, – прошептала Хутулун. – Это святилище Чингисхана, деда Кайду.

Жоссеран повернулся к Уильяму.

– Мы должны поклониться их богу, – прошептал он.

– Я не стану кланяться идолам.

– Отдайте кесарю кесарево.

– Это мерзость!

– Делай, – прошипел Жоссеран, – или мы умрем прямо здесь. И где окажется наш Папа без своего святого посланника?

Он чувствовал на себе взгляды тысячи глаз.

К облегчению Жоссерана, Уильям подчинился, оценив мудрость повиновения. Он, нахмурившись, преклонил колено перед святилищем; Жоссеран сделал то же самое. Затем они приблизились к трону Кайду и снова согнули колени – трижды, как и Хутулун.

Кайду, хан высоких степей, молча изучал их. Его одеяние из серебристого меха было неотличимо от седой бороды. Поверх меховой шапки он носил золотой куполообразный шлем. Глаза его были золотистыми, как у ястреба.

Справа от него сидели, как предположил Жоссеран, его главные придворные и, возможно, сыновья. Там был сокольничий и несколько святых людей с дикими глазами; слева – женщины его дома, их волосы были уложены в такие же рамы в форме полумесяца, какие он заметил, когда они въезжали в лагерь, но у этих женщин с заплетенных концов кос свисали серебряные украшения.

– Так, – прорычал Кайду. – Вот как выглядит варвар.

Жоссеран промолчал.

– Кто из вас говорит на языке людей?

Жоссеран поднял голову.

– Я, милорд.

– Мне сказали, что вы желаете говорить с Ханом ханов в Каракоруме.

– Таково было желание владыки Хулагу, с которым я имел честь встретиться в Алеппо. Я привез ему весть о дружбе от моего господина из Акры, что в Утремере, далеко на западе отсюда.

– Хан ханов мертв, – сказал Кайду. – Предстоит избрать нового кагана. Без сомнения, он примет ваше почтение, когда придет время.

Жоссеран был ошеломлен. Их вождь мертв? Он недоумевал, почему никто не счел нужным сообщить ему об этом раньше. Будет ли оспариваться престолонаследие, как это часто бывало в Европе? Их собственный Иерусалим годами находился в состоянии войны из-за короны. Если престолонаследие затянется, значит ли это, что они должны вернуться в Акру? Или их заставят провести месяцы, а то и годы, в этих одиноких горах, пока не уладятся все споры? Он подумал о Жераре и Юсуфе, гниющих в Алеппо.

Ему казалось, что к концу всего этого они все станут стариками.

– Вы привезли мне дары? – спросил его Кайду.

– У нас есть дары для Великого хана в Каракоруме. Путь был долог, и мы могли нести лишь очень немногое.

Кайду, казалось, был недоволен этим ответом.

– Что он сказал? – спросил Уильям.

– Он хочет знать, есть ли у нас для него дары, – ответил Жоссеран.

– У нас есть для него дар. Дар веры.

– Не думаю, что это то сокровище, на которое он надеялся. Полагаю, он предпочел бы что-нибудь, что можно продать на базаре.

Кайду указал на Уильяма.

– Кто твой спутник?

– Он святой человек.

– Христианин?

– Да, милорд.

– Он умеет колдовать?

– Боюсь, что нет. «Разве что превращать любого благоразумного человека в злобного безумца за считанные часы», – подумал он.

– Тогда какая от него польза?

«И впрямь!»

– У него есть послание для вашего Хана ханов от нашего Папы, владыки христианского мира.

– Папа, – произнес Кайду, несколько раз повторив это странное и громоздкое слово. – Он тоже желает узреть нашего Хана ханов?

– Да, милорд. Дворец Великого хана находится в многих днях пути отсюда?

Смех прокатился по двору. Кайду заставил собравшихся умолкнуть, подняв руку.

– Чтобы добраться до Каракорума, сначала нужно пересечь Крышу Мира. Но сейчас еще зима, и перевалы закрыты. Вы подождете здесь, пока не растают снега. Может, еще одну луну.

– Что это за Крыша Мира?

– Все как и говорится. Это самые высокие горы на земле, и они проходимы только летом.

– Что он теперь говорит? – спросил Уильям.

– Он говорит, горы еще непроходимы. Возможно, нам придется остаться здесь до весны.

– До следующей весны? К тому времени как я прибуду, у нас может быть уже новый Папа!

«Нет, – подумал Жоссеран. – К тому времени как мы прибудем, сам Христос может вернуться во второй раз».

– Скажи ему, мы не должны задерживать наш путь ни на секунду! – сказал Уильям.

– Что это за лепет из уст твоего святого человека? – спросил Кайду.

– Он говорит, что для него будет честью быть вашим гостем, пока не придет время двигаться дальше, – сказал Жоссеран. – Только он очень обеспокоен вестью о смерти вашего Хана ханов. Он спрашивает, помазан ли уже новый Великий хан.

– Это не забота варвара, – сказал Кайду и лениво поднял руку, показывая, что аудиенция окончена. – Позаботьтесь, чтобы у них была еда и кров, – сказал он одному из своих помощников.

Когда они выходили из шатра, Жоссеран увидел в толпе у входа в юрту девушку. Тоска, еще бесформенная и безымянная, шевельнулась в тени его разума. Он отмахнулся от нее, как отмахиваются от назойливого нищего. И все же с этого момента она преследовала его и не оставляла в покое.

***

XXIV

В проеме юрты виднелась полоса заката на бледном небе. Одетые в меха фигуры сновали туда-сюда, неся на ужин жареную баранину или конину.

Жоссеран смотрел в костер. Тонкое синее пламя обугливало мясо снаружи, не прожаривая его как следует. Он положил в рот кусок баранины. Он был еще сырым и кровавым.

– Посмотри на огонь, – сказал Уильям. – Он едва горит. Знак Дьявола.

Жоссеран сплюнул кусок хряща в угли.

– Если Дьявол что и умеет, так это заставить огонь гореть как следует.

– Тогда как ты объяснишь это колдовство?

– Женщина Хутулун говорит, это потому, что мы слишком высоко поднялись в долину. Это отнимает у пламени силу.

Уильям недоверчиво хмыкнул.

Их привели в юрту Тэкудэя, старшего сына Кайду. Она не походила ни на одно жилище, которое Жоссеран видел до сих пор в их путешествии. Это был круглый куполообразный шатер со складным решетчатым каркасом из бамбуковых или ивовых шестов. Каркас был покрыт листами тяжелого войлока, и вся конструкция была стянута веревками из конского волоса. Он предположил, что это идеально подходило для кочевого образа жизни, ибо Тэкудэй сказал, что ее можно было собрать или разобрать за несколько часов, а всю конструкцию перевезти на спинах двух-трех верблюдов, когда татары перекочевывали с летних пастбищ на зимние низины.

Даже большие юрты, такие как у хана и его семьи, можно было перевозить целиком на повозке.

Но внутреннее убранство у всех соответствовало одному и тому же установленному татарскому образцу: в центре – очаг, заставленный закопченными котлами. У стен хранились сундуки для одежды пурпурного и синего цветов и свертки постельного белья, а также седла, сбруя и огромные глиняные кувшины для воды. Утрамбованный земляной пол был покрыт коврами. Пауки и скорпионы, как сказал ему Тэкудэй, не ступят на войлочный ковер, так что он служил двойной цели: сохранял в юрте тепло и сухость, а также отпугивал насекомых. Вход, который, как и у всех, был обращен на юг, закрывался тяжелым пологом, ярко расписанным изображениями птиц.

По обе стороны от входа висели две войлочные фигурки: одна с выменем коровы, другая с сосцами кобылы. Корова висела слева, на востоке, ибо это была женская сторона юрты. Кобыла – на мужской стороне, на западе, ибо женщинам не дозволялось доить кобыл; это была мужская работа. Именно из кобыльего молока они делали свой кумыс, основу татарского рациона.

Его все еще поражало, сколько кобыльего молока эти татары могли выпить за один присест. Иногда казалось, что они только этим и живут.

Тэкудэй, как хозяин ордо, сидел на возвышении за очагом. Над его головой висел еще один идол, которого татары называли «братом хозяина». Над головой его жены висел другой, именуемый «братом хозяйки». Этих идолов татары звали онгонами, и в каждой юрте их было по нескольку.

Только Кайду, как хану, дозволялось держать священное изображение Чингисхана.

Жоссеран наблюдал за татарами во время еды. Сначала они брали немного жира от мяса и мазали им рот Натигая, еще одного своего бога, затем отрывали огромные куски полусырой баранины, подносили их к лицу одной рукой, а другой ножом срезали куски мяса прямо в рот.

– Посмотри, как они едят! – сказал Уильям. – Они совсем не люди. Земля разверзлась, и эти твари выползли из самой преисподней. Даже эта женщина. Она – дьяволица, ведьма.

Жоссеран промолчал. Он вовсе не считал ее дьяволицей.

– Где-то здесь должен быть пресвитер Иоанн. Если мы сможем передать ему весть, мы спасемся от этих дьяволов.

«Пресвитер Иоанн! – подумал Жоссеран. – Такое же суеверие, как и гигантские муравьи!»

– Ты не веришь? – спросил Уильям.

– Я верю, что если пресвитер Иоанн и существовал, то он уже с Богом.

– Но его потомки наверняка живы.

– Магометане ведут торговлю с Востоком; некоторые утверждают, что доходили даже до самой Персии, и они никогда не слышали о таком царе.

– Ты веришь слову сарацина?

– А ты веришь слову людей, которые никогда не бывали восточнее Венеции? Если эта легенда правдива, где же этот пресвитер Иоанн?

– Татары могли оттеснить его на юг.

– Если он бежит от татар, как и все остальные, какая нам от него польза?

– Он где-то здесь. Мы должны прислушиваться к вестям о нем. Он – наше спасение.

Жоссеран, как всегда в разговоре с этим монахом, почувствовал раздражение и снова обратил свое внимание на еду. Хутулун, сидевшая прямо напротив него через костер, наблюдала за его попытками есть на татарский манер и сказала:

– Может, тебе стоит есть по-своему. У тебя такой большой нос, что ты можешь отрезать себе кончик.

Жоссеран уставился на нее.

– Среди моего народа мой нос не считается таким уж большим.

Хутулун передала это знание своим спутникам, и все рассмеялись.

– Тогда вы все, должно быть, произошли от своих лошадей.

«Черт бы ее побрал», – подумал он. Он продолжал орудовать ножом на татарский манер. За долгие годы в Утремере он усвоил, что разумнее подражать местным обычаям, чем держаться за старые привычки. К тому же он не собирался сдаваться и доставлять ей такое удовольствие.

Некоторые из мужчин уже закончили есть и теперь пили чашу за чашей черный кумыс. Брат Тэкудэя, Гэрэл, уже был пьян и лежал на спине, храпя. Его сотрапезники горланили песни, пока другой играл на однострунной скрипке.

Жоссеран искоса наблюдал за Хутулун. Она была красива, но не так, как франкские женщины. У нее было овальное лицо с высокими татарскими скулами, отполированными, как бронза статуи, которую долго рассматривали и которой восхищались. Ее движения напоминали ему кошку, гибкие и грациозные. Но привлекало его что-то в ее манерах, в ее духе, в том, как она на него смотрела.

Хотя, конечно, было абсурдно даже помыслить о таком союзе.

– Я никогда не видела волос такого цвета, – внезапно сказала она ему. Он понял, что, пока он тайно наблюдал за ней, она наблюдала за ним.

В Акре Жоссеран носил короткую стрижку, как того требовал Устав ордена, но за время их путешествия не было цирюльников, чтобы ухаживать за ним, и теперь он ощущал, какая отросла длина. Он откинул волосы с лица пальцами.

– Они цвета огня, – сказала она.

На мгновение их взгляды встретились.

– Так, – наконец сказала она. – Вы пришли заключить с нами мир.

– Союз, – поправил он ее. – У нас общий враг.

Она рассмеялась.

– У татар нет врагов. Есть только царства, которые мы еще не завоевали. Ты же сам видел. Наша империя простирается от восхода солнца на востоке до его заката. Мы никогда не терпели поражений в битвах. А ты говоришь, что хочешь заключить мир! Конечно, хочешь!